CC BY
46
УДК 821.161.1
К. А. Нагина
Экзистенциальный опыт героев Л. Н. Толстого и А. П. Чехова: путешествия в метель
Воронежский государственный университет, г. Воронеж, Россия
Аннотация. Предметом исследования в статье являются рассказы «По делам службы» А. П. Чехова и «Хозяин и работник» Л. Н. Толстого, завершающие «метельный» текст русской литературы. Сопоставление этих рассказов представляется весьма актуальным, поскольку его результаты способны скорректировать представления о «метельном» тексте русской литературы в целом, отразиться на понимании его динамики. Целью данного исследования является анализ творческого диалога писателей, отраженного в указанных произведениях. Развертывая «метельную» универсалию в рассказе «Метель», романах «Война и мир» и «Анна Каренина», трактате «В чем моя вера?», Толстой следует пушкинской традиции, поддерживая концепцию «метели-судьбы» даже в инфернальном ее изводе и вводя метель в широкий контекст религиозно-философских исканий. Чехов же в рассказах «Ведьма», «На пути», «Воры» инверсирует этот традиционный сюжет, демонстрируя, как измельчал герой «метельного» текста. Чеховская «ироническая ревизия» «литературного наследия», ранее приводящая к инверсии «метельного» сюжета, в рассказе «По делам службы» уступает место серьезному и не лишенному сочувствия диалогу, который Чехов ведет со своими предшественниками по «метельному» тексту и в первую очередь с Толстым. «Хозяин и работник», выступающий по отношению к рассказу Чехова в качестве претекста, предлагает тот сценарий, который ведет к прозрению героев. В задачи данного исследования как раз и входит выявление схождений между произведениями двух авторов, что становится возможным благодаря использованию методов сравнительного и мотивного анализа с привлечением элементов анализа структурного и мифопоэтического. Семантика обоих заглавий отсылает к теме службы. В обоих текстах антитетичны социальный статус героев и понимание ими смысла бытия: жизнь персонажей более высокого социального статуса в рассказах Чехова и Толстого оказывается бессмысленной в противоположность существованию людей из народа. Путешествия, совершенные в метель, позволяют героям изменить свои представления о жизни. Смене бытийной позиции способствуют «метельные» сновидения, объединенные общими темами и мотивами.
Ключевые слова: Л. Толстой, А. Чехов, метель, «Хозяин и работник», «По делам службы», «метельный» текст русской литературы.
DOI 10.255877SVFU.2022.83.49.008
НАГИНА Ксения Алексеевна - д. филол. н., проф. кафедры истории и типологии русской и зарубежной литературы филологического факультета Воронежского государственного университета. E-mail: k-nagina@yandex.ru
NAGINA Ksenia Alekseevna - Doctor of Philology, Professor, Department of history and typology of Russian and foreign Literature, Philological faculty, Voronezh State University.
K. A. Nagina
The existential experience of the characters of L. N. tolstoy and A. P. Chekhov: traveling in a blizzard
Voronezh State University, Voronezh, Russia
Abstract. The subject of the research in the article are the stories "On Official Duty" by A. P. Chekhov and "Master and Man" by L. N. Tolstoy, which complete the "blizzard" text of Russian literature. The comparison of these stories seems to be very relevant, since its results are able to correct the ideas about the "blizzard» text of Russian literature as a whole, to affect the understanding of its dynamics. The purpose of this study is to analyze the creative dialogue of writers reflected in these works. Deploying the "blizzard" universal in the story "Blizzard", the novels "War and Peace" and "Anna Karenina", the treatise "What is my faith?", Tolstoy follows the Pushkin tradition, supporting the concept of "blizzard-fate" even in its infernal outburst and introducing the blizzard into the broad context of religious and philosophical searches. Chekhov, in the stories "The Witch", "On the Way", "Thieves", inverts this traditional plot, demonstrating how the hero of the "blizzard" text crushed. Chekhov's "ironic revision" of the "literary heritage", which previously led to the inversion of the "blizzard" plot, in the story "On Official Duty" gives way to a serious and not without sympathy dialogue that Chekhov conducts with his predecessors on the "blizzard" text, and first of all with Tolstoy. "Master and Man", acting in relation to Chekhov's story as a pretext, offers the scenario that leads to the epiphany of the characters. The objectives of this study are precisely to identify the similarities between the works of the two authors, which becomes possible through the use of methods of comparative and motivic analysis involving elements of structural and mythopoetic analysis. The semantics of both titles refer to the topic of the service. In both texts, the social status of the characters and their understanding of the meaning of existence are antithetical: the life of characters of a higher social status in the stories of Chekhov and Tolstoy turns out to be meaningless in contrast to the existence of people from the people. Journeys made in a blizzard allow the heroes to change their ideas about life. The change of the existential position is facilitated by "blizzard" dreams, united by common themes and motives.
Keywords: L. Tolstoy, A. Chekhov, blizzard, "Master and Man", "On Official Duty", "blizzard" text of Russian literature.
Введение
Важнейшие страницы в «метельном» тексте русской литературы принадлежат Л. Н. Толстому и А. П. Чехову. Толстой создает по одному «метельному» произведению в десятилетие: «Метель» написана в 1850-е годы, сцена родов маленькой княгини из романа «Война и мир» - в 1860-е, встреча Анны Карениной и Алексея Вронского -в 1870-е, эпизод блуждания в метель из трактата «В чем моя вера?» - в 1880-е и, наконец, рассказ «Хозяин и работник» - в 1890-е. Временное пространство рассказов А. П. Чехова более сжато, это два десятилетия: «Ведьма» и «На пути» относятся к 1880-м годам, «Воры» написаны и опубликованы в 1890 году, «Убийство» и «По делам службы» - в 1890-х. Рассказы «Хозяин и работник» и «По делам службы» завершают «метельные» тексты писателей. Первый написан в 1895 году, второй - в 1898, опубликован в 1899 году. Несомненно, Чехов был знаком с толстовским рассказом, о чем свидетельствует его письмо
Суворину, датированное мартом 1895 года, где он хвалит Мамина-Сибиряка и говорит, что «народ в его наиболее удачных рассказах изображается нисколько не хуже, чем в "Хозяине и работнике"».
Семантика метели в произведениях Л. Н. Толстого и А. П. Чехова не раз становилась предметом исследований. Траектория «метельного» текста Л. Н. Толстого описана К. А. Нагиной в монографии «Метельные пространства русской литературы» [1], одна из глав которой посвящена бытийным открытиям Василия Брехунова, героя рассказа «Хозяин и работник». Сновидения, увиденные им в метель, как и сновидения других персонажей Л. Н. Толстого - «участников» «метельных» историй, исследованы в кандидатской диссертации Н. И. Кухтиной «Семантика и типология сновидений в творчестве Л. Н. Толстого» [2], а изучению образной, мотивной и содержательной стороны сновидения Брехунова посвящена статья К. А. Нагиной и Н. И. Кухтиной «Сновидения в рассказе Л. Н. Толстого "Хозяин и работник": от "жизни для себя" к "жизни для других"» [3]. Репрезентации мотива метели в творчестве А. П. Чехова посвящена статья Л. Н. Синяковой «"Метельный" текст в прозе Чехова: поэтика и функции» [4]. Автор исследует архетипические и мифопоэтические компоненты поэтики рассказов А. П. Чехова «Ведьма», «На пути», «Воры», «Убийство» и «По делам службы». Исследованию универсалии метели в произведениях А. П. Чехова посвящены работы Г. П. Козубовской [5], Е. Ю. Сокруты [6], К. А. Нагиной [7] и других ученых. Изучение сюжета метели в творчестве Л. Н. Толстого и А. П. Чехова разворачивается параллельно - необходимо выявить и оценить мотивные, образные, идейные пересечения траекторий их «метельных» текстов, поэтому сопоставление рассказов «Хозяин и работник» и «По делам службы» представляется чрезвычайно актуальным. Целью данного исследования как раз и является анализ творческого диалога писателей, отраженного в двух «метельных» текстах русской литературы.
Траектория метели и ее сюжета в произведениях Толстого и Чехова различна. Толстой следует пушкинской традиции в литературе, поддерживая концепцию «метели-судьбы» даже в инфернальном ее изводе, обогащая метельный сюжет линией «метели-страсти» и вводя метель в широкий контекст религиозно-философских исканий. Чехов же инверсирует этот традиционный сюжет, каждый раз начиная с «Ведьмы», демонстрируя, как измельчал герой «метельного текста», которому, как и прежде, вполне покровительствует все та же «метель-судьба», но который не в состоянии ответить на ее призывы и изменить собственную жизнь к лучшему. В этом смысле «Хозяин и работник» - закономерный итог «раскручивания» Л. Толстым «метельной» универсалии, в то время как финал чеховского рассказа «По делам службы» как будто и не подсказан уже сложившимся в творчестве писателя сюжетом. Что это - уже привычная игра Чехова с чужими текстами или всерьез высказанная им мысль, совпадающая с магистральной идеей «Хозяина и работника»? Задача данного исследования - ответить на этот вопрос, который принципиально важен в связи с тем, что рассказ «По делам службы» завершает «метельный» сюжет не только в творчестве Чехова, но и во всей русской литературе XIX столетия.
Семантика заглавий, проблематика, система образов рассказов Л. Н. Толстого и А. П. Чехова
Отметим семантическое совпадение в заглавиях рассказов - оба отсылают к теме службы. Толстовская пара «хозяин и работник» говорит о социальных статусах персонажей - Никите Андреиче Брехунове, купце, отправляющемся в непогоду покупать дубовую рощу, и его работнике Никите, пьющем малом, давшем себе зарок не употреблять спиртного и потому трезвому на момент поездки по торговым делам хозяина. Бытийный смысл заглавия отсылает к паре Бог - хозяин бытия - и человек, его работник. Действующими лицами в рассказе Чехова являются следователь Лыжин
и доктор Старченко, приехавшие на вскрытие трупа застрелившегося в земской избе страхового агента Лесницкого, и сотский Лошадин, тоже несущий свою службу. Служба в финале рассказа так же, как и у Толстого, встраивается в бытийный контекст: Лошадину во сне представляются бредущие по колено в снегу Лыжин и Лесницкий, которые взвалили на свои плечи все человеческие несчастья и боль, чтобы остальные могли радоваться жизни.
В обоих текстах антитетичны не только социальный статус героев, но и понимание ими жизни. Цель купца Брехунова - приобретательство, экспансия, тогда как цель Никиты - жизнь как таковая в соответствии с христианским миропониманием: трудом, смирением, готовностью в любой момент расстаться с земным бытием. Цель следователя Лыжина - как можно скорее перебраться из провинции в Москву, потому что только там возможна нормальная жизнь, а не прозябание. О целях доктора Чехов ничего не сообщает. Лесницкий вообще кончает с собой, поскольку его жизненная дорога зашла в тупик, хотя во сне Лыжина он становится спутником Лошадина, который, как и толстовский Никита, кротко и безропотно выполняет свой служебный и человеческий долг. Так, жизнь носителей более высокого социального статуса в рассказах Чехова и Толстого оказывается бессмысленной в противоположность существованию людей из народа.
У Толстого эта оппозиция закрепляется именами персонажей. Семантика фамилии купца прозрачна, в основе ее лежит способность героя лгать, в просторечии - «брехать», обманывая не только окружающих, но и самого себя. Сложнее с именем Никита. Причудливым образом это имя сплетается с чернобыльником, выступающим в рассказе основным символом одиночества и страха смерти. «...В народе чернобыльник был связан с днем поминовения святого Никиты (28 (15) сентября): в день Никиты-гусаря, Никиты-гусятника подавался к столу гусь, к которому готовили приправу из чернобыльника. Чернобыльнику приписывали магические свойства» [8, с. 178]. В одной из своих ипостасей он «выступает как трава забвения» [8, с. 178]. «В толстовском сюжете чернобыльник явно проявляет свои магические свойства: он заставляет Василия Андреича забыть о роще, валухах, аренде и других символах материального благополучия. Связанный с мотивом сна, он указывает персонажу на жизнь, которая протекает здесь и сейчас под знаком "неминуемой, скорой и бессмысленной смерти"» [8, с. 178].
Межа, поросшая чернобыльником, становится той точкой отсчета, к которой в своем метельном кружении возвращается Брехунов, чтобы воссоединиться с брошенным им Никитой, спасая которого и забывая о себе, он прозревает и обретает смысл жизни.
Теперь о паре «Лыжин - Лошадин». Здесь ситуация иная, поскольку обе фамилии сближает семантика движения, перемещения в пространстве, которой обладают и лыжи, и лощади. Пространство, в котором обретается Лыжин, - замкнутое пространство провинции, которое он мысленно пытается разорвать с помощью фантазий о Москве. Траектория его реального движения связана с двумя деревнями, между которыми он перемещается в метель: Сырня и Недощотово. В названиях сел «выявляется общая топологическая семантика - недополучение какого-либо качества. И Сырня, и Недощетово, и, в конце концов, уезд и провинция в целом, с точки зрения повествователя и близкого ему персонажа Лыжина, - локус неготовых и недосчитанных вещей; в проективной семантике - "неготовых", несостоявшихся людей» [9, с. 47-48]. Учитывая ситуацию метели, движение Лыжина - это движение по кругу, которое в итоге приводит его, как и Брехунова, к новым чувствам и идеям.
Семантика фамилии сотского достаточно прозрачна, что и отмечено рядом исследователей. Так, В. В. Кондратьева указывает на символическое значение лошади в традиционных культурах - она проводник в царство мертвых, не случайно старик дважды сопровождает следователя по дороге в Сырню, где лежит покойник [10, с. 96]. «Илья Лошадин - "свернутый" в имя персонажа лошадиный мотив (Илья - имя
пророка, правящего лошадьми») [11, с. 545], - подтверждает эту мысль Е. А. Иваньшина. Любопытно, что в другом «метельном» тексте А. П. Чехова - рассказе «Воры» - уже содержится отсылка к имени пророка Ильи. Конокрад Калашников на постоялом дворе рассматривает картинку, на которой изображен пророк Илья, правящий «тройкой лошадей, несущихся к небу».
На этот лошадиный мотив обращает внимание А. А. Фаустов, показывая, что «Воры»
- это «именно святочное произведение» [12, с. 277]: «...мотив этот имеет, по крайней мере, двойную святочную маркировку: "кобылка" была популярной маской "ряженого антимира"., а катание на санях было столь же привычной составной частью святочного быта, не раз запечатленной в святочных литературных текстах» [12, с. 277]. Рассказ «По делам службы» формально, в общем, как и «Воры», не причисляется к жанру святочного рассказа, однако некоторые «знаки фольклорно-этнографического и литературного святочного текста» [12, с. 277] в них присутствуют, что в том числе мотивирует финал повествования, в котором Илья Лошадин открывает скрытый дотоле бытийный смысл Лыжину.
Если сотский у Чехова - «свернутый лошадиный мотив», то у Толстого Никита, благодаря тесной сюжетной связи с жеребцом Мухортым, также сопряжен с этим мотивом. Как уже было сказано, именно лошадь приводит замерзающего Брехунова к Никите, что позволяет последнему, как и Лыжину, открыть для себя мир новых истин.
Скрытый в имени сотского пророк Илья рифмуется в тексте Толстого со святым Николаем. Брехунов и Никита едут торговать рощу «на другой день после зимнего Николы» [13, т. 12, с. 277]. «Возникает ощущение, что Николаем Чудотворцем смоделирована вся ситуация бытийного прозрения. Из-за праздника персонаж выезжает в путь вечером. Его жена настоятельно просит взять с собой Никиту. Имени жены Брехунов не упоминает, пренебрежительно называя ее «старухой».., зато она фигурирует в его провидческом сне, из которого узнается ее отчество: Миколавна. Именно у Миколавны Василий Андреич спрашивает в сновидении, не заходил ли к нему становой, который превращается в того, "кого он ждал", "который кликнул его и велел ему лечь на Никиту"» [8, с. 181] (курсив автора - К. Н).
В рассказе Чехова следователь и доктор перемещаются между двумя локусами -земской избой и домом барона фон Тауница. В «чистой» комнате, которая называется «приезжей», лежит покойник, поэтому они располагаются в «черной». Пребывание в чужом пространстве, являющемся таковым для всех, вообще характерно для «метельных» произведений Чехова: в рассказах «На пути» и «Воры» в его качестве выступает постоялый двор, где персонажи переживают непогоду, станция становится местом действия первой части рассказа «Убийство».
Для Толстого «постоялый двор» - семантически нагруженное пространство, выступающее в трактате «В чем моя вера?» в качестве символа человеческого бытия. Люди, пребывающие в нем и не понимающие слова учителя, через которого говорит сам Бог, совершают безумные и жестокие поступки, за которые следует наказание в виде смерти. Так, постоялый двор становится символом земной жизни, хозяином его выступает Бог, а люди - работниками. В «метельном» рассказе Толстого символическая пара -«хозяин и работник» - не обходится без подкрепляющего ее образа постоялого двора, правда, «спрятанного» в этот раз в образе хозяина - Василия Брехунова: он «деревенский дворник», то есть хозяин постоялого двора, а в символической перспективе - работник, неправильно понявший волю хозяина [8]. Так что постоялый двор как промежуточное пространство и у Толстого, и у Чехова становится аналогом земной жизни, указывающим на ее временность и конечность. У Чехова в этом пространстве еще находится и покойник
- Лесницкий, утомившийся жизнью и самостоятельно прервавший ее.
Но столь же очевидна разница между толстовскими и чеховскими персонажами, связанными с постоялым двором: Брехунов уверен в том, что ведет прекрасную жизнь,
и надеется, что она будет еще лучше, в то время как Лыжин считает свою жизнь в провинции скучной и бессмысленной, но надеется на то, что когда-нибудь переезд в столицу исправит ее.
Тем не менее, логика «метельного» текста ведет к тому, что зимнее путешествие даст свои плоды, и чрезвычайно значимую роль здесь сыграют сновидения героев, являющиеся неотъемлемой частью «метельного» сюжета всей русской литературы. Сновидения подобного рода объединяются общими образами, кодами и мотивами.
Семантика сновидений в рассказах А. П. Чехова и Л. Н. Толстого
«Особый художественный и философский потенциал позволяет метели продуцировать сюжеты, имеющие либо инфернальный, либо провиденциальный характер, а о возможных вариантах развития собственных бытийных сюжетов персонажи чаще всего узнают во сне» [3, с. 101]. Основополагающим мотивом метельных снов является испытание веры. Этот мотив берет начало в балладе В. А. Жуковского «Светлана» и продуцируется в сновидениях героев Пушкина, Аксакова, Толстого, Пастернака. «Метельные сновидения диктуют героям определенную линию поведения, характерную для русской литературы и, возможно, русской ментальности XIX века в целом: любые попытки роптать на судьбу и противиться ее воле гибельны, а единственно верная стратегия - довериться знакам судьбы - в итоге вознаграждается». Кроме того, метельные сновидения отмечены присутствием фигуры, «авторитетной для сновидца», которая становится воплощением высших сил, судьбы. Фигуру подобного рода мы встречаем во снах пушкинских и толстовских героев: в пушкинской «Метели» это отец Марьи Гавриловны, в «Капитанской дочке» - посаженый отец во сне Гринева, Онегин и медведь в сновидении Татьяны Лариной, старичок во сне повествователя толстовской «Метели», мужик, работающий над железом во снах Анны Карениной. Завершает этот ряд сон Василия Брехунова, которому является Хозяин бытия, поясняющий его истинный смысл [3, с. 101-102].
Страх охватывает Брехунова в тот момент, когда он вспоминает случай с Севастьяном, который «закоченел весь, как туша мороженая» [13, т. 12, 241]. Тогда Брехунов отвязывает Мухортого, бросает Никиту и отправляется на поиски спасения. Метель кружит Василия Андреича, несколько раз ему попадается чернобыльник, являющийся знаком одиночества и смерти: «.это была действительно пустыня, та, в которой он теперь оставался один, как тот чернобыльник, ожидая неминуемой, скорой и бессмысленной смерти» [13, т. 12, с. 335]. Затем он сваливается с Мухортого и совершенно отчаивается: «Пропал я. потеряю след и лошади не догоню» [13, т. 12, с. 335]. И тут он видит свою лошадь, которая ведет его назад к Никите. Брехунов успокаивается и тотчас же принимается активно действовать, к чему располагает вся его энергическая натура. После того, как он вытряхивает снег из валенок, перепоясывается и укрывает Мухортого, он слышит зовущего его Никиту, который говорит ему, что «помирает». Тогда хозяин пытается согреть Никиту, и в этом Толстой психологически достоверен, так как в «белой пустыне» Брехунову больше не к чему приложить свои усилия. Он выгребает снег со своего работника, ложится на него и старательно подтыкает полы шубы. И вдруг чувствует «слабость», которая в художественном мире Л. Толстого служит сигналом к перерождению, «поскольку вера и слабость, в представлении писателя, взаимосвязаны» [3, с. 106]: «слабость» «позволяет. вручить заботу о самом себе кому-то другому. Эта логика действует и в предсмертном сне, подробно описанном Толстым» [3, с. 106].
Брехунов вспоминает «о празднике, жене, становом, свечном ящике и опять о Никите, лежащем под этим ящиком» [13, т. 12, с. 338]. Свечной ящик - один из способов обогащения Брехунова, поскольку тот, будучи церковным старостой, продает свечи и, чуть обгоревшие, прячет назад. Этот свечной ящик он вспоминает во время блуждания в метель, и он выступает символом десакрализации, упадка веры. Во сне
под свечным ящиком и «домами, крытыми железом» [13, т. 12, с. 338], лежит Никита, в реальности лежащий под Брехуновым. Значит, сам Василий Андреич уравнивается с этим ящиком и домами, что вполне соответствует действительности: герой отождествляет себя с «рощей, валухами, арендой, лавкой, кабаками, железом крытым домом и амбаром, наследником» [13, т. 12, с. 338].
Во второй части сновидения появляется «свечной ящик», из которого Василий Андреич хочет достать «пятикопеечную свечу к празднику», но руки его «зажаты в карманах» [13, т. 12, с. 338], а ноги в калошах приросли к полу. Это не просто отражение реального положения дел - превращения героя в «мороженую тушу», но и смена бытийной позиции. Брехунов понимает, что «между этими свечами ... и его бедственным теперешним положением нет и не может быть никакой связи» [13, т. 12, с. 338]. И он отказывается от всего того, что имел. Из сна исчезает Никита, «свечной ящик» трансформируется в «постель», на которой «на брюхе» лежит уже сам Василий Андреич и ждет станового [13, т. 12, с. 339].
Становой - фигура превосходящего ряда, олицетворяющая безусловный авторитет, как и во снах других героев метельного текста. Ожидание его «жутко и радостно». Но оказывается, что не его, а другого Хозяина, неземного масштаба, ждет герой: «И вдруг радость совершается: приходит тот, кого он ждал, и это уж не Иван Матвеич, становой, а кто-то другой, но тот самый, кого он ждет. Он пришел и зовет его, и этот, тот, кто зовет его, тот самый, который кликнул его и велел ему лечь на Никиту» [13, т. 12, с. 339]. Василий Андреич отзывается «радостно», и собственный крик: «Иду!» - пробуждает его» [13, т. 12, с. 339].
В этот момент наибольшую ценность для Брехунова представляет жизнь Никиты, который «угрелся» и «лежит под ним», «и ему кажется, что он - Никита, а Никита - он, и что жизнь его не в нем самом, а в Никите. Он напрягает слух и слышит дыханье, даже слабый храп Никиты. "Жив, Никита, значит, жив и я", - с торжеством говорит он себе» [13, т. 12, с. 339]. Здесь толстовский герой использует особый способ познания -«перенесение себя в других», к которому неоднократно прибегали другие персонажи писателя, начиная с Нехлюдова в рассказе «Утро помещика». Этот способ подкреплен религиозно-философской концепцией Толстого, предполагающей отождествление себя с объектом познания. В художественных произведениях писателя познание подобного рода чаще всего происходит в онирическом пространстве, как и в случае с Брехуновым, который осознает, что все существа в мире не просто связаны между собой, а в основе своей тождественны друг другу. Говоря словами Толстого, «этот способ. есть любовь. Это есть восстановление нарушенного как будто единения между существами. Выходишь из себя и входишь в другого. Все - слиться с Богом, со Всем» [14, т. 52, с. 101].
Сон чеховского героя, Лыжина, вполне вписывается в онирическое пространство метельного текста русской литературы. Если практически всем героям Толстого в метель снятся вещие сны, то мотив сна у Чехова разворачивается только в рассказе «По делам службы», в рассказах «Ведьма», «На пути» и «Воры» он присутствует как бы в свернутом виде. В первом рассказе мотив сна сопутствует дьячихе Раисе Ниловне, в основе образа которой лежит архетип спящей красавицы [1, с. 78], но которая так и не обретает своего Героя в явившемся как будто на ее зов молодом почтальоне. Во втором соотносится с Иловайской, которая, как и дьячиха, ждет Героя, способного изменить ее жизнь. В третьем фельдшеру Ергунову «мерещится» танцующая Любка, в свою очередь, видящая в конокраде Мерике Героя, но так же, как предыдущие героини, не обретающая его. Мотив вещего сна разоблачается и инверсируется Чеховым, чьи персонажи-мужчины уже не способны ответить на призыв метели-судьбы, чтобы изменить свою жизнь и жизнь ждущих их героинь.
Иначе дело обстоит в финальном рассказе чеховского «метельного» текста. Лыжин засыпает в гостях у барона фон Тауница, который жалуется доктору на смерть жены, и
сквозь сон слышит его «точно сиротский голос». Следователю снится, что он находится в земской избе, лежит на сене «в пятнадцати шагах» от самоубийцы Лесницкого. Затем он видит, как Лесниций и Лошадин идут «бок о бок» в метели, «поддерживая друг друга», и поют: «Мы идем, мы идем, мы идем» [15, т. 10, с. 98-99]. Происходящее кажется похожим на театральное представление, однако слова исполняемой ими арии заставляют Лыжина неожиданно проснуться: «Вы в тепле, вам светло, вам мягко, а мы идем в мороз, в метель, по глубокому снегу... Мы не знаем покоя, не знаем радостей... Мы несем на себе всю тяжесть этой жизни, и своей, и вашей... У-у-у! Мы идем, мы идем, мы идем...» [15, т. 10, с. 98-99].
Лейтмотив арии и сна в целом - бесконечное перемещение в метельном пространстве его героев - подсказано Лыжину явью. Это дневные впечатления, почерпнутые из рассказа Лошадина о трудной службе сотского: «У людей праздник, а я всё хожу. На дворе Святая, в церквах звон, Христос воскресе, а я с сумкой. В казначейство, на почту, к становому на квартиру, к земскому, к податному, в управу, к господам, к мужикам, ко всем православным христианам. Ношу пакеты, повестки, окладные листы, письма, бланки разные, ведомости <...> Тридцать лет хожу по форме» » [15, т. 10, с. 88]. После этого разговора сотский снова отправляется в путь - теперь к старшине. Службу Лошадина со службой земского агента Лесницкого сближает все то же перемещение в пространстве, только первый ходит пешком, а второй вынужден «в тележонке трепаться по уезду» » [15, т. 10, с. 91]. В первый раз засыпая в земской избе, Лыжин как будто слышит шаги покойника Лесницкого, но, когда он в ужасе просыпается, оказывается, что рядом с ним стоит Лошадин. Так что фигуры здравствующего сотского и умершего страхового агента сближаются в подсознании сновидца уже во время пребывания в земской избе, когда его охватывает «забытье».
Фигуры Лошадина и Лесницкого сближает не только мотив бесконечного передвижения, но и мотив страдания. Сотский рассказывает о своей тяжелой жизни, к финалу которой лишается нажитого добра из-за пьющих сыновей, а Лесницкий, по рассказу все того же сотского, изначально беден. В воспоминаниях Лыжина, случайно встретившего его при жизни, он остался «господином с темными глазами, черноволосым, худым, бледным» [15, т. 10, с. 88]. Изможденность Лесницкого снова сближает его с Лыжиным, «стариком за шестьдесят лет, небольшого роста, очень худым, сгорбленным, белым» [15, т. 10, с. 90]. Правда, вначале следователь по-разному относится к страховому агенту и сотскому. Первый неприятен ему, хотя, в отличие от доктора, он открыто не высказывает оценочных суждений, а второй вызывает симпатию. Укладываясь спать в земской избе, он думает о том, что «он, Лыжин, уедет рано или поздно опять в Москву, а этот старик останется здесь навсегда и будет всё ходить и ходить; и сколько еще в жизни придется встречать таких истрепанных, давно нечесанных, «нестоющих» стариков, у которых в душе каким-то образом крепко сжились пятиалтынничек, стаканчик и глубокая вера в то, что на этом свете неправдой не проживешь» [15, т. 10, с. 92].
Так что дневные впечатления героя отражаются в увиденном им сне. По законам «метельного» сновидения сновидцу должен явиться человек, обладающий особым знанием, и этим знанием обладает Лошадин. Он не только знает, что «неправдой не проживешь», но и владеет бытийной истиной: в этом мире все взаимосвязано, счастье и страдание отмеряются на всех, и если одни счастливы, то страдание на себя принимают другие.
Проснувшись, Лыжин формулирует ту мысль, которую обдумывал давно: «.в этой жизни, даже в самой пустынной глуши, ничто не случайно, всё полно одной общей мысли, всё имеет одну душу, одну цель, и, чтобы понимать это, мало думать, мало рассуждать, надо еще, вероятно, иметь дар проникновения в жизнь, дар, который дается, очевидно, не всем. И несчастный, надорвавшийся, убивший себя "неврастеник", как называл его доктор, и старик мужик, который всю свою жизнь каждый день ходит от человека
к человеку, - это случайности, отрывки жизни для того, кто и свое существование считает случайным, и это части одного организма, чудесного и разумного, для того, кто и свою жизнь считает частью этого общего и понимает это. Так думал Лыжин, и это было его давней затаенною мыслью, и только теперь она развернулась в его сознании широко и ясно» [15, т. 10, с. 99].
Определенно, два героя, увидевшие сновидения в метель, Брехунов и Лыжин, приходят к одинаковым заключениям. Толстовский сновидец отождествляет себя со своим работником, разделяя свою жизнь с жизнью Никиты: «Жив Никита, значит, жив и я». Говоря словами чеховского сновидца, он обретает «дар проникновения в жизнь». Этим даром у Чехова владеет Лошадин, а у Толстого - Никита, как бы передающий его своему хозяину. Лыжин ощущает и себя, и Лесницкого, и Лошадина «частью одного организма, чудесного и разумного», подобно Брехунову, перенесшего свою жизнь в замерзающего работника. И прозревает, как и толстовский герой: «И он чувствовал, что это самоубийство и мужицкое горе лежат и на его совести; мириться с тем, что эти люди, покорные своему жребию, взвалили на себя самое тяжелое и темное в жизни - как это ужасно! Мириться с этим, а для себя желать светлой, шумной жизни среди счастливых, довольных людей и постоянно мечтать о такой жизни - это значит мечтать о новых самоубийствах людей, задавленных трудом и заботой, или людей слабых, заброшенных, о которых только говорят иногда за ужином с досадой или с усмешкой, но к которым не идут на помощь... И опять: - Мы идем, мы идем, мы идем...» [15, т. 10, с. 100].
Заключение
Итак, метель в рассказе Чехова, как и в рассказе Толстого, выполняет свою провиденциальную функцию, приводя героев к бытийным откровениям. Брехунов из хозяина превращается в работника, и «в этом контексте невозможно не обратить внимание на акцентированное Толстым слово "брюхо" в характеристике Брехунова», созвучное его фамилии. «.Ее семантика заключена не только во "вранье", "обмане". "Брюхо" - экспрессивно маркированное обозначение "живота", слова с традиционно амбивалентным значением, создающим образ жадности, алчности, необузданных страстей, но и образ души, внутренней сущности человека. "Брюхо" - это и "утроба", "чрево", дающее жизнь. Так, брехуновское "брюхо" оказывается соединением смерти и обновления» [3, с. 108].
Лыжин не совершает поступков подобного рода, поэтому возникают сомнения относительно глубины его прозрения. К примеру, В. В. Савельева замечает, что «сны, приснившиеся во время следствия по делу о самоубийстве, на первый взгляд так напоминают кризисные сны героев Достоевского и Толстого. Но прозрение героя Чехова мимолетно, а потрясение кратковременно. Рожденное метелью кружево из сновидения и мыслей-откровений рассыпается после утреннего пробуждения и окончания метели» [16, с. 343].
Однако есть и другие мнения. Л. Н. Синякова поддерживает мысль о том, что экзистенциальное прозрение состоялось: «В архитектонике сюжета усиление хаотичности происходящего разрешается в конце этико-экзистенциальным выводом героя о связи «между всеми, всеми», восстанавливающим гармонию образа мира. Это позволяет прийти к заключению о движении сюжета и концепции рассказа в целом как о смене хаоса порядком» [9, с. 51].
Согласимся с мыслью исследователя, поскольку подобную логику диктует сам «метельный» текст русской литературы. Чеховская «ироническая ревизия» «литературного наследия» [8, с. 289], ранее приводящая к инверсии «метельного» сюжета, в рассказе «По делам службы» уступает место серьезному и не лишенному сочувствия диалогу, который Чехов ведет со своими предшественниками по «метельному» тексту, и в первую
очередь с Толстым. «Хозяин и работник», выступающий по отношению к рассказу Чехова в качестве претекста, предлагает тот сценарий, который ведет к прозрению героев. Ему и следует Чехов, о чем свидетельствуют выявленные нами схождения и параллели. Однако и здесь писатель остается верен себе - в финале рассказа толстовский монологизм сменяют чеховские неоднозначность и некая недоговоренность. В отличие от Брехунова, Лыжин не совершает никаких поступков, напротив, еще целый день проводит в доме Тауница, запертый в нем все той же метелью. Однако в финале рассказа его вновь встречает Лошадин, почти чудесным - прямо «театральным» - образом добравшийся в метельную ночь до дома барона: «У крыльца рядом с кучером стоял знакомый цоцкай, Илья Лошадин, без шапки, со старой кожаной сумкой через плечо, весь в снегу; и лицо было красное, мокрое от пота». Он вновь напоминает Лыжину о том, в чем состоит его служба: « - Ваше высокоблагородие, народ беспокоится... - заговорил Лошадин, улыбаясь наивно, во всё лицо, и видимо довольный, что наконец увидел тех, кого так долго ждал. - Народ очень беспокоится, ребята плачут... Думали, ваше благородие, что вы опять в город уехали. Явите божескую милость, благодетели наши...» [15, т. 10, с. 101]. С учетом увиденного героем сна речь здесь идет о службе не только чиновничьей, но и сущностной, человеческой.
К подобному финалу приводит и логика собственно чеховского «метельного» текста. Если герои рассказов «Ведьма», «На пути», «Воры» только мечтают о переменах и не в состоянии принять материнскую помощь стихии, то Лыжин наконец делает верный шаг на пути к прозрению. Учтет ли он новый экзистенциальный опыт - неясно, но в этом весь Чехов. Поэтому есть глубокая внутренняя закономерность в том, что завершает «метельный» текст русской литературы XIX столетия именно чеховский рассказ «По делам службы», а не монологически законченный толстовский «Хозяин и работник». Поддерживает же этот короткий рассказ Чехова метельный сюжет всей русской литературы, составляющий его глубинный интертекстуальный слой.
Л и т е р а т у р а
1. Нагина, К. А. Метельные пространства русской литературы (XIX - начало XX века) / К. А. Нагина. - Воронеж : НАУКА-ЮНИПРЕСС, 2011. - 129 с.
2. Кухтина, Н. И. Семантика и типология сновидений в творчестве Л.Н. Толстого : диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук / Н. И. Кухтина. - Воронеж, 2020. - 162 с.
3. Нагина, К. А. Сновидения в рассказе Л.Н, Толстого «Хозяин и работник» : от «жизни для себя» к «жизни для других» // К. А. Нагина, Н. И. Кухтина. - Вестник Северо-Восточного федерального университета им. Аммосова. - 2019. - № 3 (71). - С. 100-110.
4. Синякова, Л. Н. «"Метельный" текст в прозе Чехова : поэтика и функции» / Л. Н. Синякова // Сибирский филологический журнал. - 2019. - № 4. - С. 88-100.
5. Козубовская, Г. П. Рассказ А. П. Чехова «Ведьма» : жанровый архетип / Г. П Козубовская, М. Бузмакова // Культура и текст. - Барнаул : БГПУ, 2008. - С. 287- 298.
6. Сокрута, Е. Ю. О ключевом событии художественного нарратива / Е. Ю. Сокрута // Новый филологический вестник. - 2016. - 2 (37). - С. 23-29.
7. Нагина, К. А. Семантика метели в рассказе А. П. Чехова «Ведьма» (пушкинские и толстовские коды») / К. А. Нагина // Вестник Пермского государственного университета. - 2010. - № 6. - С. 66-77.
8. Нагина, К. А. Пространственные универсалии и характерологические коллизии в творчестве Л. Н. Толстого / К. А. Нагина. - Воронеж : Научная книга, 2013. - 443 с.
9. Синякова, Л. Н. Сюжетная архитектоника в рассказе А. П. Чехова «По делам службы» / Л. Н. Синякова // Сибирский филологический журнал. - 2016. - № 2. - С. 46-52.
10. Кондратьева, В. В. Семантика пространства образа провинции в рассказе А. П. Чехова «По делам службы» / В. В. Кондратьева // Вестник Таганрогского института им. А. П. Чехова. Гуманитарные науки. - 2012. - № 2. - С. 95-98.
11. Иваньшина, Е. А. Колесо фабулы и движение сюжета : как работает мотивный комплекс у А. П. Чехова / Е. А. Иваньшина // Вестник Удмуртского университета. Серия : История и филология. - 2021. - № 31. - Вып. 3. - С. 543-550.
12. Фаустов, А. А. Историческая семантика характера в русской литературе / А. А. Фаустов, С. В. Савинков. - Воронеж : Научная книга, 2013. - 335 с.
13. Толстой, Л. Н. Собр. соч. : в 22 т. / Л. Н. Толстой. - Москва : Художественная литература, 1978. - 1985.
14. Толстой, Л. Н. Полн. собр. соч. : в 90 т. / Л. Н. Толстой. - Москва ; Ленинград : Художественная литература, 1928-1958.
15. Чехов, А. П. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. / А. П. Чехов. - Москва : Наука, 1974-1983.
16. Савельева, В. В. Художественная гипнология и онейропоэтика русских писателей / В. В. Савельева. - Алматы : «Жазуши», 2013. - 520 с.
R e f e r e n c e s
1. Nagina, K. A. Metel'nye prostranstva russkoj literatury (XIX - nachalo XX veka) / K. A. Nagina. -Voronezh : NAUKA-YUNIPRESS, 2011. - 129 s.
2. Kuhtina, N. I. Semantika i tipologiya snovidenij v tvorchestve L. N. Tolstogo : dissertaciya na soiskanie uchenoj stepeni kandidata filologicheskih nauk / N. I. Kuhtina. - Voronezh, 2020. - 162 s.
3. Nagina, K. A. Snovideniya v rasskaze L.N, Tolstogo «Hozyain i rabotnik» : ot «zhizni dlya sebya» k «zhizni dlya drugih» // K. A. Nagina, N. I. Kuhtina. - Vestnik Severo-Vostochnogo federal'nogo universiteta im. Ammosova. - 2019. - № 3 (71). - S. 100-110.
4. Sinyakova, L. N. «"Metel'nyj" tekst v proze Chekhova : poetika i funkcii» / L. N. Sinyakova // Sibirskij filologicheskij zhurnal. - 2019. - № 4. - S. 88-100.
5. Kozubovskaya, G. P. Rasskaz A. P. Chekhova «Ved'ma» : zhanrovyj arhetip / G. P Kozubovskaya, M. Buzmakova // Kul'tura i tekst. - Barnaul : BGPU, 2008. - S. 287- 298.
6. Sokruta, E. Yu. O klyuchevom sobytii hudozhestvennogo narrativa / E. Yu. Sokruta // Novyj filologicheskij vestnik. - 2016. - 2 (37). - S. 23-29.
7. Nagina, K. A. Semantika meteli v rasskaze A. P. Chekhova «Ved'ma» (pushkinskie i tolstovskie kody») / K. A. Nagina // Vestnik Permskogo gosudarstvennogo universiteta. - 2010. - № 6. - S. 66-77.
8. Nagina, K. A. Prostranstvennye universalii i harakterologicheskie kollizii v tvorchestve L. N. Tolstogo / K. A. Nagina. - Voronezh : Nauchnaya kniga, 2013. - 443 s.
9. Sinyakova, L. N. Syuzhetnaya arhitektonika v rasskaze A. P. Chekhova «Po delam sluzhby» / L. N. Sinyakova // Sibirskij filologicheskij zhurnal. - 2016. - № 2. - S. 46-52.
10. Kondrat'eva, V. V. Semantika prostranstva obraza provincii v rasskaze A. P. Chekhova «Po delam sluzhby» / V. V. Kondrat'eva // Vestnik Taganrogskogo instituta im. A. P. Chekhova. Gumanitarnye nauki. - 2012. - № 2. - S. 95-98.
11. Ivan'shina, E. A. Koleso fabuly i dvizhenie syuzheta : kak rabotaet motivnyj kompleks u A. P. Chekhova / E. A. Ivan'shina // Vestnik Udmurtskogo universiteta. Seriya : Istoriya i filologiya. - 2021.
- № 31. - Vyp. 3. - S. 543-550.
12. Faustov, A. A. Istoricheskaya semantika haraktera v russkoj literature / A. A. Faustov, S. V. Savinkov.
- Voronezh : Nauchnaya kniga, 2013. - 335 s.
13. Tolstoj, L. N. Sobr. soch. : v 22 t. / L. N. Tolstoj. - Moskva : Hudozhestvennaya literatura, 1978. - 1985.
14. Tolstoj, L. N. Poln. sobr. soch. : v 90 t. / L. N. Tolstoj. - Moskva ; Leningrad : Hudozhestvennaya literatura, 1928-1958.
15. Chekhov, A. P. Poln. sobr. soch. i pisem: v 30 t. / A. P. Chekhov. - Moskva : Nauka, 1974-1983.
16. Savel'eva, V. V. Hudozhestvennaya gipnologiya i onejropoetika russkih pisatelej / V. V. Savel'eva.
- Almaty : «Zhazushi», 2013. - 520 s.
