Научная статья на тему 'Экзистенциализм в русской литературе и мысли'

Экзистенциализм в русской литературе и мысли Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

CC BY
3880
453
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Похожие темы научных работ по языкознанию и литературоведению , автор научной работы — Кибальник Сергей Акимович

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Текст научной работы на тему «Экзистенциализм в русской литературе и мысли»

С.А.Кибальник

ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ И МЫСЛИ

Экзистенциальную традицию в русской литературе в последнее время предложено рассматривать весьма расширительно1. Между тем, по-настоящему она была представлена лишь у младшего поколения писателей русского зарубежья, и прежде всего у В.В.Набокова, Г.И.Газданова, Б.Ю.Поплавского, В.С.Яновского, Г.И.Иванова2. Творчество Леонида Андреева и ряда других писателей Серебряного века содержало, с нашей точки зрения, лишь отдельные экзистенциальные мотивы.

Понятие «экзистенциалистский» вслед за Г.Марселем имеет смысл рассматривать как тождественное термину «экзистенциальный». В противном случае (если «экзистенциальный» понимать более широко) под это понятие подойдет едва ли не вся художественная литература: постановка некоторых экзистенциальных тем, например темы смерти, предопределена самой ее природой.

Источниками русского литературного экзистенциализма послужили в первую очередь Достоевский и Толстой (в особенности в истолковании Льва Шестова), а также непосредственно сама философия Шестова, Ницше, в определенной степени В.В.Розанов и, с определенными оговорками, Н.А.Бердяев. Позднее к этому прибавилось воздействие Кафки и двух первых романов Л.-Ф.Селина, вышедших в 1932 и 1936 гг. Значительно меньшим, чем об этом принято говорить, было влияние А. Камю и Ж.-П.Сартра. Зато гораздо более ощутимую роль, нежели об этом писали, играли сочинения Г.Марселя3.

Основные экзистенциальные моменты в русской традиции - это понимание смерти как инобытия, а также иррационализм и антиидеоло-гизм. Первое идет в первую очередь от позднего Толстого, и в особенности от его истолкования Шестовым в книге «На весах Иова» (<1929>)4, второе отчасти от Достоевского, от Ф.Ницше, «Апофеоза беспочвенности» и других работ Шестова.

Западноевропейский экзистенциализм в большей степени вдохновлялся Достоевским, и отсюда его сосредоточенность преимущественно на проблемах отчуждения и преступления. Русский в большей степени питался наследием позднего Толстого (ср. свидетельства Г.В.Адамовича и В.С.Яновского5) и был сосредоточен на проблеме смерти и самоубийства (впрочем, в последнем случае опять-таки не обходилось без Достоевского).

Русскому экзистенциализму в большей степени свойственны этические (Газданов)6 и религиозные (Поплавский, Яновский, Бердяев, поздний Шестов) искания, более оптимистический и жизнеутверждающий (Набоков), а также в целом менее индивидуалистический характер. Вот почему Селин был понят и рецептирован русскими писателями в значительной степени в сглаженном и смягченном виде. И вот почему довольно актуален оказался Г. Марсель (ср. поздний Газданов).

С этим связано и то, что критика и пересмотр экзистенциализма, которые имели место у большинства его представителей в западноевропейской литературе и философии после Второй мировой войны, у русских экзистенциалистов присутствовали еще до ее начала (ср., например, «Ночные дороги» <1938> Газданова). Этим же объясняется и то, что «Посторонний» Камю был воспринят преимущественно в полемическом плане. Покажем это на примере Газданова.

В последнее время нередко писали о параллелизме творческих путей Газданова и Камю и о влиянии последнего на русского писателя. Однако если первое, хотя и с известной долей условности, по-видимому, действительно имеет место, то второе весьма проблематично. Если у Газ-данова все же имеются реминисценции из Камю, то они введены с полемической целью. Исследователи уже обратили внимание на то, что «сочетания "беспощадного блеска солнца", "звенящей жары" и "томительной усталости", притупляющей восприятие», в сцене противостояния рассказчика и Вольфа в степи вызывают у современного читателя мгновенную ассоциацию с обстоятельствами убийства молодого араба "По-

сторонним", героем А.Камю»7. Однако не было отмечено принципиальное отличие этой сцены у Газданова: герой-рассказчик «Призрака Александра Вольфа» стреляет не «из-за солнца», как это делает, по собственному признанию, Мерсо, а в борьбе за свою жизнь.

Любопытно, что Газданов снова повторяет эту деталь и в финальной сцене. День, когда рассказчику снова пришлось стрелять в Вольфа, тоже был «жарким», и хотя на этот раз он убивает его, все же он снова делает это не из вялого равнодушия и оцепенения, вызванных жарой, а только для того, чтобы спасти жизнь любимой женщины. В романе вообще происходит своего рода реабилитация «солнца» и «солнечного света» по сравнению с «Посторонним» Камю. В устах гуляки Вознесенского солнце оказывается метафорой женщины: «Что такое северная женщина? Отблеск солнца на льду». Солнце в романе вовсе не провоцирует человека на убийство, а, напротив, вызывает в нем веру в лучшее и надежды на будущее. Об испанском романсе, который напевала героиня в один из моментов, отмеченных движением к духовному выздоровлению, сказано: «Это был один из тех мотивов, которые могли возникнуть только на юге и возможность возникновения которых нельзя было себе представить вне солнечного света» (II, 94,72; курсив мой. - С.К.).

Отношения внутренней полемики, возможно, связывают «Призрак Александра Вольфа» и с «Мифом о Сизифе» (опубликован в 1942 г.)8. Если Камю в этом философском эссе утверждал необходимость для «абсурдного человека» отвергнуть надежду9, то Газданов в своем романе устами рассказчика защищает необходимость ее сохранения. И все же ощущение бессмысленности жизни и власти смерти, встречающее сопротивление как со стороны героя, так и со стороны Елены Николаевны, так быстро сменяется в романе светом надежды, что в какой-то степени это напоминает не чистых экзистенциалистов, а опять же Л.Шестова. В «Призраке Александра Вольфа» происходит, таким образом, нечто, напоминающее шестовский редуцированный вариант экзистенциализма, который, «хотя и предполагает абсурд, но демонстрирует его лишь с тем, чтобы тут же его развеять»10.

В отличие от Шестова, Камю оправдывает «любой выбор», «лишь бы он был внятно осознан»; Газданов же в Вольфе разоблачает опасность такой позиции11. Позже в предисловии к эссе «Бунтующий человек» (опубликовано в 1951 г.) Камю сам указывал на слабое звено в «Мифе о Сизифе»: «Когда пытаешься извлечь из чувства абсурда правила действия, обнаруживается, что благодаря этому чувству убийство воспринима-

ется в лучшем случае безразлично и, следовательно, становится допустимым»12. В сущности, уже в вышедшем из печати в 1947 г. романе «Чума» он приходит к осознанию той художественной интуиции, которая до него была реализована в «Призраке Александра Вольфа». В своем пересмотре экзистенциального сознания Газданов не только был более решителен, но и опережал французского мыслителя.

Хотя и в менее явной форме, этот пересмотр, в сущности, намечен уже в «Ночных дорогах» Газданова. Герой-рассказчик этого романа всюду, куда бы он ни попал, видит «умирание и разрушение», и вся его «жизнь отравлена этим» (I, 511). Причем эти «умирание и разрушение» не в последнюю очередь происходят из-за устремленности к ним самого человека. Люди, создавшие «поэзию человеческого падения», «которых тянуло туда, как их тянет смерть», по мнению рассказчика, «лишены даже того утешения, что, умирая, они видели вещи такими, какими они были действительно...» Смерть Ральди он тоже объясняет не в последнюю очередь тем, что в ней самой «жило всегда то постоянное сознание своей обреченности, которое создавало ее несравненное, трагическое очарование» (1, 478, 587).

Важнейшей темой романа является губительное действие экзистенциального сознания на простых людей, каким оказывается влияние Васильева, одержимого манией преследования большевиками, на жизнь Федорченко и Сюзанны. Не случайно в романе несколько раз попутно, но все же определенно негативно оценивается общий дух философии Ницше: «Я подумал о том, что ее существование проходило теперь в этой действительно невыносимой атмосфере, в этой философии убийства и смерти с цитатами из Ницше и историей террористических заговоров <...> и вдруг ощутил к ней внезапную жалость». Как это ни кажется «нелепо» рассказчику, но этих людей действительно губили «сумасшествие Васильева и тень Ницше», которого Сюзанна называла «Ниш», а клошар Платон «плохим философом и человеком, до наивности примитивным» (I, 556, 560, 566).

Губительные для Федорченко поиски смысла жизни представлены в романе не как пробуждение сознания героя, выделяющее его из «все-мства» (термин Л.Шестова), а как смертельная отрава: «та гибельная абстракция, перенести которой он был не в состоянии <...> проникла в него, отравляя его незащищенное сознание». Федорченко обрисован в некоторых местах романа как сниженный и в какой-то степени пародийный Иван Карамазов: «что будет со мной, когда я умру, и если ничего не бу-

дет, то на кой черт все остальное? <.. .> если нет Бога, государства, науки и так далее, то это значит, что сумасшедших тоже нет». По-видимому, пародийно «достоевский» характер имеет и фамилия героя13. Неспособность же рассказчика ответить на вопросы Федорченко о смысле жизни ставит его после самоубийства последнего в положение, в какой-то степени аналогичное тому, в котором находился все тот же «теоретический убийца» из «Братьев Карамазовых»: «... я не мог отделаться от ощущения, что и я, каким-то косвенным и незаконным образом, участвую в его несчастье» (I, 644, 643-644, 650). Так, носитель экзистенциального сознания оказывается у Газданова парадоксальным образом ответствен за приобщение к нему других людей, в особенности людей, не подготовленных к его восприятию, даже если он сам никак и не способствовал этому.

Характерно, что вовлечение Федорченко в круг последних вопросов бытия вызывает у рассказчика аналогию с «быстро распространяющейся болезнью, которой он не в силах одолеть» и даже с «отчаянной и заранее обреченной на неудачу борьбой организма с неумолимо распространяющимся адом» (I, 645, 649). Также симптоматично, что смерть, призрак которой рассказчик иногда чувствует «рядом с собой» и которая не оставляет его равнодушным, - это не его собственная смерть, а смерть других людей (Федорченко, Ральди, надвигающаяся смерть Платона), «призрак чьей-то чужой и неотвратимой смерти» (I, 581; курсив мой. -С. К.).

В разговорах рассказчика с Платоном, другим носителем экзистенциального сознания, видящим единственный выход в возвращении к традиционным ценностям, современная Франция представлена как серьезно больное общество, а причина болезни усматривается ими не в последнюю очередь в самом этом сознании. Даже сумасшествие, которое грозит Платону и которое традиционно считалось затрагивавшим только самого человека, осмысляется этим сознательно спивающимся философом как потенциально опасное для окружающих.

Совсем не случайно, что, в отличие от Платона, Вольф не только не склонен к самоубийству14, но, напротив, готов в случае необходимости лишить жизни другого человека. В этом образе Газданов показывает трагедию ницшеанского «сверхчеловека», несостоятельность людских поползновений на «человекобожество». В убежденности героя в том, что «нет большего соблазна, чем соблазн заставить события идти так, как вы хотите, не останавливаясь для этого ни перед чем», «человекобожеские»

мотивы звучат довольно ясно: «В этих нескольких секундах насильственного прекращения чьей-то жизни заключалась идея невероятного, почти нечеловеческого могущества» (II, 99, 102; курсив мой. - С.К.).

Вглядываясь в промелькивающее иногда в глазах Вольфа «страшное выражение», герой начинает понимать, что «этот человек был убийцей» и что все для него «бессильно перед этой минутной властью убийства» (II, 102-103). Психогенезис подобного типа мироотношения, по Газданову, - это потеря ощущения ценности жизни (см.: II, 98). Переставая ценить жизнь, человек начинает презирать других; отделяя себя от окружающих, он тем самым отделяет себя от жизни, становится агрессивен и принадлежит уже не жизни, а смерти. Эта художественная филосо-

фия, будучи в романе совершенно отделенной от православия, оказывается в какой-то степени созвучной ему за счет ее традиционности для русской культуры в целом15.

В русской литературе не было Мёрсо, а был Раскольников16 и его более поздние инварианты. Попытки найти аналоги Мёрсо - например, в «Вечере у Клэр» или «Истории одного путешествия» Газданова17 - представляются не совсем убедительными18. Имморализм Ницше, несмотря на необыкновенную популярность этого мыслителя в России, и даже некоторую завороженность им Шестова и Георгия Иванова, все же имеет в

19

русской традиции свои четкие пределы .

Русский экзистенциализм имел в первую очередь иррационалист-ский характер (частые указания на рационализм Шестова de facto, восходящие к критическому замечанию С.Н.Булгакова20, - не более чем полемический прием). С этим связано отсутствие в русской традиции экзистенциализма в форме рационалистической философии. Русская экзистенциальная философия, в особенности в лице Шестова (а в этом плане экзистенциален в определенной степени был и В.В.Розанов, особенно поздний, которого Газданов характеризовал как «процесс умирания»21), имеет ярко выраженный эссеистский, фрагментарный и даже в определенной степени художественный характер.

Иррационализм и антиидеологизм у Шестова и Розанова выражен не только на уровне содержания, но и формы. От Шестова этот анти-идеологизм был усвоен не только Газдановым, у которого он проходит рефреном от «Вечера у Клэр» (<1929>) до «Пилигримов» (<1953-1954>), но и Набоковым. Тем самым русский экзистенциализм в большей степени, чем западноевропейский, прокладывал дорогу постмодернизму.

Весьма характерным для русского экзистенциализма оказывается то, что из всех теоретиков этого направления одним из самых близких для него оказался Г.Марсель. Поворот от индивидуализма к оправданию «всемства», «среднего человека», сосредоточенность на проблеме нравственного обращения, проявившаяся в особенности у позднего Газдано-ва, обнаруживает не просто родство, но и определенную зависимость русского писателя от французского мыслителя.

Особенностью русской традиции была также экзистенциалистско-буддистская тема «исчезновения», метемпсихоза, восходящая, с одной стороны, к мотивам власти воображения и памяти у М.Пруста, а с другой, - к «вечному возвращению» Ф.Ницше. Эта тема, лишь промелькивавшая и имевшая подчиненное значение у французских экзистенциальных писателей, например, у Селина, приобретает центральное значение в русском экзистенциализме (С.Шаршун, Ю.Фельзен, И.Варшавский и в особенности Газданов, у которого она становится метатемой). Однако и она после Второй мировой войны начинает трактоваться русскими писателями в плане болезненного уклонения современного сознания, которое должно быть преодолено («Возвращение Будды», 1949-1950, а в романе «Эвелина и ее друзья» Газданова, 1968-1971) представлена уже в откровенно пародийных тонах.

1 Заманская В.В. 1) Русская литература первой трети ХХ века: проблема экзистенциального сознания. Екатеринбург - Магнитогорск, 1996; 2) Экзистенциальная традиция в русской литературе ХХ века. Диалог на границах столетий. Учебное пособие. М., 2002.

2 См.: Семенова С. Русская поэзия и проза 1920-1930-х годов. М.: «ИМЛИ РАН, «Наследие», 2001. С. 507-588.

3 См., например: Мартынов А.В. Русское зарубежье в контексте западноевропейской культуры (Творчество Гайто Газданова). Автореферат диссертации. М., 2001.

4 Кибальник С.А. Гайто Газданов и экзистенциальное сознание в литературе Русского Зарубежья // Русская литература. 2003. № 4. С. 52-55.

5 Яновский В. С. Поля Елисейские. СПб., 1993. С. 159; Адамович Г.В. Одиночество и свобода. СПб., 1993. С. 140.

6 См.: Газданов Г. О молодой эмигрантской литературе // Современные записки. 1939. Т. 60 (цит. по: Вопросы литературы. 1993. Вып. 3. С. 317-321). Подробнее об этом см.: Кибальник С.А. Газданов и Набоков // Русская литература. 2003. № 3.

7 Марданова З.А. Фантазия в духе Гофмана «Призрак Александра Вольфа» Гайто Газдано-ва) // www. inci. ru.

8 Поэтому суждения о том, что Газданов в образе Александра Вольфа дал синтез философии Ницше и Камю (Мартынов А. В. С. 83), правомерны только если при этом оговорено, что этот синтез в романе оказывается не только саморазрушительным, но и опасным для других.

9 Впрочем, Камю говорил в основном о религиозно понятой надежде. См.: Камю А. Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство. М., 1990. С. 97-99. Цитируемая глава «Надежда и абсурд в творчестве Франца Кафки» была опубликована в 1943 г.

10 Камю А. Бунтующий человек. С. 42. Впрочем, у Шестова, как и у Кафки и Кьеркегора, и в отличие от Газданова, надежда связана с Богом. По словам Камю, «абсурдность земного существования еще сильнее утверждает их в сверхъестественной реальности» (Там же. С. 98).

11 Интересные штрихи в картину русского экзистенциализма вносит то обстоятельство, что разоблачение губительных последствий экзистенциальной позиции в «Призраке Александра Вольфа» происходит в значительной степени в ходе внутренней полемики с творчеством Набокова см.: Кибальник С.А. Газданов и Набоков // Русская литература. 2003. № 3. С. 22-41.

12 Камю А. Там же. С. 121.

13 В романе «Идиот» Достоевского Фердыщенко, жилец Иволгиных, - вдохновенный враль и фантазер. Выбор такой фамилии для героя «Ночных дорог» подсказан как ее «все-мским» звучанием, так и, возможно, тем, что в романе Достоевского этот герой спрашивает у князя Мышкина: «Разве можно жить с фамилией Фердыщенко?» (ч. 1, гл. VIII).

14 Не стоит поэтому переоценивать сходство Вольфа с Федорченко из «Ночных дорог».

15 В художественном мире Газданова, по верному определению Т.Н.Красавченко, «нет веры как религиозного феномена, но христианские нравственные императивы сохраняются: любовь к ближнему, неприятие животно-плотского, бездуховного начала, корысти, идеал человеческого братства - верность дружбе и т. д. В сущности, персонажи Газданова живут в квазирелигиозном мире...» (Красавченко Т.Н. Экзистенциальный и утопический векторы художественного сознания Г.Газданова // Vestnik IC II. Раздел 1. Гайто Газданов в контексте русской и европейской культуры (Международная конференция, г. Владикавказ, 8 декабря 1998 г.). // www. inci. ru).

16 Ср. справедливое противопоставление Камю Достоевскому А.Латыниной: «Камю интересует лишь одна сторона проблемы - общество убивает Мерсо. Труп человека, оставшегося на песке, забыт» (Латынина А.Н. Достоевский и экзистенциализм // Достоевский -художник и мыслитель. М., 1972. С. 231).

17 Семенова С. Экзистенциальное сознание в прозе русского зарубежья (Гайто Газданов и Борис Поплавский) // Вопросы литературы. 2000. Май - Июнь. С. 81-86.

18 Кибальник С.А. Газданов и Шестов // Материалы конференции, посвященной 100-летию со дня рождения Г.И.Газданова. М.: ИМЛИ РАН, 2005 (в печати).

19 Р.А.Гальцева. Очерки русской утопической мысли ХХ века. М.: Наука, 1992. С. 96-98; Синеокая Ю.В. В мире нет ничего невозможного? (Л.Шестов о философии Ницше) // Ф.Ницше и философия в России. Сборник статей. СПб., 1999. С. 75-85.

20 Булгаков С.Н. Некоторые черты религиозного мировоззрения Л.Шестова // Современные записки. Париж, 1939. № 68. С. 322.

21 Газданов Г. Миф о Розанове // Литературное обозрение. 1994. № 9-10. С. 73-77.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.