CC BY
64Н.А. Макашева
ЭКОНОМИЧЕСКАЯ НАУКА В РОССИИ В ПЕРИОД ТРАНСФОРМАЦИИ (КОНЕЦ 1980-х - 1990-е ГОДЫ): РЕВОЛЮЦИЯ И РОСТ НАУЧНОГО ЗНАНИЯ
Изменения в российской науке в конце 1980-х - 1990-е годы столь глубоки и быстротечны, что позволяют нам употребить термин «революция». Второй раз в XX в. экономическая наука испытала шок, вызванный социально-политическими потрясениями, повлекший за собой разрыв с предшествующей традицией развития науки и роста экономического знания. Этот сложный процесс может быть рассмотрен с разных точек зрения и в разных аспектах: с точки зрения изменения предметной области исследований, изменений, произошедших в научном сообществе, роли экономической науки и экономического знания в обществе и роли экономистов в принятии политических решений и т.д. Разумеется, столь обширная программа не может быть поставлена в рамках одной небольшой работы, поэтому, считая последнюю попыткой предварительного анализа, автор сосредоточивается на рассмотрении произошедших в российской экономической науке изменений с точки зрения процесса роста научного знания и исходит из признаваемого в современной методологии экономической науки положения о том, что этот процесс связан с развитием научной дисциплины как специфической области профессиональной деятельности.
Любая наука развивается в обществе и не может не испытывать воздействия со стороны так называемых вненаучных (по терминологии К. Поппера) факторов, причем это воздействие может затрагивать - хотя для разных наук в разной степени - и процесс роста научного знания. Но если для естественных наук влияние этих факторов проявляется прежде всего в обстоятельствах организационного и материального характера, то для общественных наук, в которых влияние идеологии и политики несравненно более сильное, оно распространяется и на область эпистемологии.
Что касается экономической науки, то ее положение в этом отношении, пожалуй, наиболее сложное. И это связано с той ролью, которую сегодня играют экономическое знание и экономическая наука в жизни общества.
Несколько десятилетий назад Л. Мизес объяснял особое место экономической науки среди других общественных дисциплин ее политической и практической значимостью в эпоху, которую ученый назвал эпохой «интервенционизма»1. Именно в эту эпоху, начало которой принято относить к последним десятилетиям XIX в., произошла окончательная профессионализация экономической науки, стала формироваться современная система производства экономического знания, начали складываться современные механизмы взаимодействия науки и политики и т.д.2 Сегодня уже ушла в прошлое методологическая схема, четко разграничивающая чистую науку, или теорию, выясняющую объективные закономерности, политику как выбор цели и искусство как процедуру достижения целей. Признается, что не только постановка проблем и предлагаемые решения являются политически обусловленными3, но и то, что политика и идеология воздействуют на науку, ее предметную область и метод исследования4 и, что не менее важно, в определенной степени формируют научное сообщество, которое направляет процесс производства экономического знания и его рост. С этой точки зрения к экономической науке уже давно можно было бы применить определение «постнормаль-ная»5, недавно примененное к естественной науке с целью подчеркнуть, что в наше время развитие естественных наук и рост научного знания в
1 Мизес Л. Человеческая деятельность. Трактат по экономической теории. -М., 2000. - С. 809-825.
2 Следует заметить, что вопрос о связи науки и политики сегодня активно обсуждается и применительно к естественным науках, более того, в качестве важнейшей черты современной науки называется «диффузия дискурсов науки, общества, политики» (см., напр.: Еременко Д.В. Мудрец на Агоре // Российская наука и СМИ. / Под ред. Ю.Ю. Черного, К.Н. Костюковой. - М., 2004. - С. 331).
3 Мизес, например, писал, что этот выбор опирается на поддержку или одобрение общественного мнения (Мизес Л. Человеческая деятельность. Трактат по экономической теории. - М., 2000. - С.810).
4 По мнению У. Сэмюелса, «идеология предлагает вопросы и гипотезы для изучения, служит как система фильтров, регулирующая формирование и эволюцию идей и направление мысли, и ориентирует сам процесс исследования» (Сэмюелс У. Идеология в экономическом анализе // Современная экономическая мысль / Под ред. Вайнтрауба С. -М., 1981. - С. 667).
5 См., напр: Вайнгарт П. Момент истины для науки // Российская наука и СМИ / Под ред. Ю.Ю. Черного, К.Н. Костюковой. - М., 2004. - С. 318-327.
соответствующих областях испытывают влияние политических и институциональных факторов1.
Особенно ярко воздействие этих факторов на экономическую науку и на процесс роста экономического знания проявляется в периоды радикальных социальных и политических сдвигов. Изменения в экономической науке, которые были инициированы социальными революциями, произошедшие в России в конце 1910-х - начале 1920-х годов и в конце 1980-х - 1990-е годы, являются уникальными, и в то же время в них в предельной форме проявились некоторые черты современной экономической науки. И в осознании необходимости рассмотрения процесса роста экономического знания в более широком контексте состоит методологическое значение этих событий.
При исследовании процесса роста экономического знания принято обращаться к какой-либо из существующих моделей. В настоящее время их несколько: постпозитивистские модели Т. Куна (предполагавшего скорее монопарадигмальную схему роста знания и однонаправленное движение в сторону объективной истины) и И. Лакатоша (выдвинувшего принцип сосуществования в одной дисциплине нескольких исследовательских программ, обоснованно претендующих на истинность)2; методологические конструкции, возникшие под влиянием постмодернистских тенденций (отчасти развивающие идеи уже присутствующие, но не главенствующие у Куна и Лакатоша), признающие в качестве значимых для процесса роста научного знания обстоятельств, которые в рамках позитивизма и постпозитивизма были бы отнесены к вненаучным и которые связаны с процессами, происходящими в науке как специфической деятельности, испытывающей воздействие со стороны других видов деятельности и общественных сил. Привлекательность последней традиции, отчасти, разумеется, питающейся концепцией методологического плюрализма П. Фейерабенда, несмотря на ее некоторую расплывчатость, связана с тем, что в центре внимания может оказаться не только вопрос о том, почему одна парадигма сменяется другой или одна исследовательская про-
1 Понятие «постнормальная наука» - это по существу вызов модели Куна именно в той области, к которой и была прежде всего обращена его теория, т. е. к области естественных наук.
2См.: Кун Т. Структура научных революций. - М., 2003.
грамма выдвигается на передний план, а другие отступают, но и вопрос о том, какэто происходит, т.е. каким образом устанавливается канон1.
Развитие отечественной экономической науки в течение большей части XX в. на первый взгляд выглядит как соответствующее монопара-дигмальной схеме Куна в ее самой простой трактовке: в 1920-е годы произошел революционный сдвиг, результатом которого стало установление господства одной парадигмы - марксистской политэкономии; развитие экономических исследований в течение нескольких десятилетий происходило в рамках этой парадигмы, что дает основание говорить о нормальной науке в куновском смысле. Но здесь сразу же обнаруживается (выраженная в крайней форме) специфическая черта экономической науки: ее связанность с политическими, идеологическими и другими «внена-учными» обстоятельствами. В данном случае речь идет о том, что абсолютная победа одной парадигмы была достигнута не в результате только выбора научного сообщества, а прежде всего в силу установления определенного идеологического и политического режима. Далее, полагаю, что отечественная экономическая наука дореволюционного периода могла быть отнесена к науке допарадигмального периода, или незрелой науке, а следовательно, в 1920-е годы совершился переход не только к другой парадигме, но и к «постпарадигмальному» периоду, или «периоду зрелости». Но этот переход был не результатом «перетасовки» существовавших или вновь появившихся элементов, а следствием изменения научного сообщества, вызванного политическими факторами, что означает и несколько иной смысл этих понятий.
Зависимость между парадигмой и научным сообществом Кун обсуждал в «Дополнении 1969 года» к «Структуре научных революций», где он стремился, в частности, отойти от логического круга при определении этих двух понятий. «И нормальная наука, и научные революции являются тем не менее видами деятельности, основанными на существо-
1 Не случайно сегодня предпринимаются попытки предложить модели подобных процессов. Одна из таких моделей предложена в рамках эволюционного подхода и использует инструментарий теории популяционной динамики, и в частности, понятий популяционного отбора и зависимости от прошлого пути развития. Ключевыми моментами в ней являются, во-первых, то, что по мере увеличения числа ученых, принимающих новую теорию, ее популярность увеличивается благодаря позитивным обратным эффектам, а во-вторых, что может возникнуть ситуация, когда выбор теории (т.е. решение научного сообщества) определяется случайными (в рамках принятой модели) историческими обстоятельствами (Jolink A., Vroman J.J. Path dependence in scientific évolution // Evolution and path dependence in economic ideas. Past and present / Ed. by P. Garrouste, M. Ioannides. - Cheltenham, 2001. - P. 204-224).
вании сообществ... В первую очередь парадигма управляет не областью исследования, а группой исследователей»1. С этой точки зрения быстрые и радикальные изменения в российской экономической науке в 1920-е годы можно отнести к революции, но революции особого типа.
При всей революционной быстроте, указанный процесс не был мгновенным. В течение некоторого времени политэкономический вариант марксизма сосуществовал с экономическими концепциями, имевшими иные основания. Эта готовность к сосуществованию со стороны политической власти основывалась на необходимости решать текущие вопросы, а также на представлении о науке как важном инструменте решения социально-экономических проблем. Что же касается немарксистов, то многие из них, воспитанные в традициях позитивизма, верили в науку как источник объективного знания и в ее способность предложить решение глобальных социально-экономических проблем. Они также полагали, что задача строительства социализма как крупнейший социальный и экономический проект потребует нового экономического знания, будет стимулировать развитие экономической науки, а полученные знания будут востребованы. Полагаю, что этими обстоятельствами в значительной степени объясняется подъем в российской науке в 20-е годы2, хотя, разумеется, он вряд ли бы состоялся, если бы не был накоплен и отчасти сохранился интеллектуальный потенциал, созданный в дореволюционный период.
Однако подобное мирное сосуществование различных научных систем было недолгим: политэкономия сместилась из области позитивного анализа в область идеологии, поиск нового знания как цель науки сменила установка на сохранение и трактовку имеющегося знания, воплощенного в трудах классиков марксизма. Постепенно изменился и критерий истинности знания, последнее стало оцениваться с точки зрения соответствия марксистским канонам; иными словами, осуществился переход от корреспондентского критерия, установившегося в науке в Новое время, к средневековому - когерентному3. Соответственно и целью политэко-
1 Кун Т. Структура научных революций. - М., 2003. - С.231.
2 Этот подъем, который мы связываем с именами Н. Кондратьева, А. Чаянова,
А. Фельдмана, Л. Юровского, Е. Слуцкого, А. Конюса и др., и исследованиями в области межотраслевого баланса, конъюнктуры, денег и т.д., происходил одновременно и взаимосвязан с начальным периодом формирования институциональной структуры советской науки и ее системы взаимоотношений с политикой - создавались исследовательские центры (прежде всего при различных наркоматах), ориентированные на получение результатов, важных для принятия практических решений.
3 Сокулер З.А. Знание и власть: наука в обществе модерна. - СПб., 2001.
номической науки стало не приращение знания, а систематизация и интерпретация неких текстов.
Но с точки зрения долгосрочных перспектив развития экономической науки важно было не только и даже не столько то, что марксистская политэкономия стала доминировать, а то, что в таких условиях была подавлена критическая традиция как способ существования научного сообщества и неотъемлемая черта процесса роста научного знания. Но именно последняя, согласно Попперу, является единственной силой, позволяющей науке оставаться в области научного, объективного знания. В «Логике социальных наук» Поппер связывает само понятие объективности знания с состоянием научного сообщества. «Совершенно неверно считать, что объективность науки зависит от объективности ученого. И совершенно неверно считать, что позиция представителя естественных наук более объективна, чем позиция представителя общественных наук. То, что можно назвать научной объективностью, основывается исключительно на той критической (курсив Поппера. - Н.М.) традиции, которая, невзирая на всякого рода сопротивление, так часто позволяет критиковать господствующую догму. Иными словами, научная объективность - это не дело отдельных ученых, а социальный результат взаимной критики, дру-жески-вражеского разделения труда между учеными, их сотрудничества и их соперничества. По этой причине она зависит отчасти от ряда социальных и политических обстоятельств, делающих такую критику возможной» (курсив автора. - Н.М.)1.
Разумеется, идеологический диктат является одним из тех обстоятельств, которые делают эту критическую традицию невозможной. Но опасность существует не только вне научного сообщества - в виде политического или идеологического диктата, но и там, где подобная опасность минимальна. Ослабление критической традиции может проистекать из особенностей структуры научного сообщества, от научных школ2,
1 Поппер К. Логика социальных наук // Эволюционная эпистемология и логика социальных наук. Карл Поппер и его критики / Под ред. Садовского В.Н. - М., 2000. - С. 305.
2 Шумпетер одним из первых указал на связь процесса роста научного знания и структуры научного сообщества и не только признал неоднородность последнего, но предупредил об опасности, с этим связанной. Он писал, что научные школы являются «социологическими реалиями -живыми организмами. Они имеют свою структуру. свои флаги, свои боевые кличи, свои человеческие интересы. Все это дает простор для борьбы личных тщеславий, интересов и склонностей, которые могут, как это бывает и в национальной и международной политике, затмить и вытеснить любые реальные проблемы» (Шумпетер Й. История экономического анализа. -СПб., 2001. - Т.3. - С. 1074-1075).
его составляющих1, и может произойти то, о чем предупреждал Алле: «Господствующие идеи, какими бы ошибочными они ни были, при простом и неустанном повторении приобретают в конце концов характер установленных истин, которые нельзя поставить под сомнение, не подвергаясь остракизму со стороны «“истеблишмента....”»2 . Нетрудно понять, почему сохранение или тем более воссоздание критической традиции представляет такую сложную задачу.
Конечно, в рамках советской марксистской политэкономии существовали различные позиции и даже теоретические школы3. Не исключено также, что критический взгляд сохранялся как внутренняя оппозиция у тех экономистов, которые становились марксистами поневоле; более того, и в годы политического диктата были получены некоторые значительные результаты4, при этом, они, как правило, или относятся к экономико-математической области и/или были получены в относительно «свободные» периоды. Однако реальная жизнь научного сообщества задавала жесткие рамки и исключала возможность отклонения от устоявшихся правил, например, использования ссылок на марксистские автори-
1 По мнению М. Алле, «всякий реальный прогресс науки наталкивается на тиранию господствующих идей и “истеблишмента”, продуктом которого они являются. Чем более распространены господствующие идеи, тем более укоренены они в человеческой психологии, тем труднее заставить признать ту или иную новую концепцию, какой бы плодотворной она ни оказалась в последующем. Именно это сопротивление новым идеям и объясняет тот факт, что в области экономической науки потребовалось столько времени, чтобы стали известны фундаментальные открытия Дюпюи, Вальраса, Эджуорта, Парето и многих других. В науке воздействие “истеблишмента” и групп давления часто осуществляется скрыто, иногда даже по мотивам совершенно вненаучного характера. В последние годы развиваются опасные тенденции к политизации науки и научной деятельности на базе идеологических концепций самых различных направлений. критериями истинности теории становится ее соответствие не данным наблюдения, а утвердившимся интересам и господствующим идеологиям» (Алле М. Современная экономическая наука и факты // THESIS. - М., 1994, .№ 4. - С.15-16).
2 Алле М. Там же.
3 В.М. Кудров в своей недавней статье указывает на две школы в послевоенном периоде: теоретическую политэкономии социализма и связанную с СОФЕ. Более того, он упоминает и о «рыночной» традиции, проявившейся в косыгинский период (Кудров В.М. Метаморфозы отечественной экономической науки: до и после перестройки // Общественные науки и современность. - М., 2005. - N° 5. - С. 25-26.
4 Достаточно вспомнить работы Е. Слуцкого и Л Канторовича и экономикоматематическое направление в целом, но и в более идеологически нагруженных областях были интересные исследования - например, послевоенные работы Л. Мендельсона по циклам, содержащие богатый фактический материал, или анализ субъективной школы, данный И. Блюминым еще в конце 20-х годов.
теты как способа аргументации в научных спорах1. В итоге не только существовала одна парадигма, которая не допускала конкурентов (стремление к господству характерно для любой парадигмы, и любая парадигма использует для этого не только средства научного убеждения), но сложилась особая научная культура, подкрепленная соответствующими институциональными структурами, включая систему образования, принятые способы оценивания персональных успехов, иерархии достижений и т.д.2 Все это определило особый тип советской экономической науки и как следствие разрыв с мировой экономической наукой. И проблема не только и не столько в том, что наши экономисты не знали многого из накопленного западной наукой за почти весь XX в., хотя это и очень существенно, но и в том, что они занимались особой наукой3, существовали в специфическом эпистемологическом пространстве, и в этом пространстве наука развивалась «нормальным» путем.
Период «нормальной» науки закончился в конце 80-х годов вместе с разрушением идеологического каркаса. Встал вопрос о будущем экономической науки, и решение этого вопроса связывалось, во-первых, с отказом от марксистской политэкономии, а во-вторых, с определением концептуальных рамок будущей науки. Что касается необходимости отказа от марксистской экономической парадигмы, то в середине и конце 80-х годов научное сообщество демонстрировало значительную степень консерватизма по сравнению с настроением в обществе, во всяком случае, в некоторой его части. Наиболее активная «работа» по отказу от марксистской политэкономии, независимо от того, велась ли она профессиональными экономистами, журналистами или писателями, выходила за рамками профессиональных обсуждений. В целом в авангарде борьбы с марксистской политэкономией, и даже более того, с социалистической
1 Подобная ситуация создала противоречие с верой в науку и ее возможности. Это противоречие, которое отчасти было преодолено в период оттепели, прежде всего теорией оптимального планирования, уникальным образом соединившей план, т.е. социализм, и веру в науку и объективность научного знания. Но последняя оказалась сильнее и социализма, и марксизма, что проявилось уже в наше время в стремлении найти правильную парадигму.
2 В этом смысле пример mainstream economics очень показателен, хотя, разумеется, ее устойчивость по отношению к критике определена прежде всего ее строгой логикой и единой аксиоматикой, что позволяет, не теряя качества, развиваться «вширь», а также дает значительные преимущества в педагогическом плане, что в свою очередь закрепляет конкурентные преимущества.
3 Полтерович В.М., Фридмен А.А. Экономическая наука и экономическое образование в современной России: проблема интеграции // Экономическая наука современной России. - М., 1998. - № 2. - С. 112-113.
системой в целом, в этот период находились не научные, а общественнополитические издания, публикации в которых профессиональных экономистов отличали не столько научная строгость, сколько яркость и эмоциональность изложения1.
Статьи на экономические темы, публиковавшиеся в 1987-1991 гг. в разделах публицистики журналов «Новый мир», «Дружба народов», «Нева» и др.2, были весьма критичны в отношении социализма и марксистской экономической науки, и своим радикализмом они как бы компенсировали нерешительность профессионального экономического сообщества3. Специфическую роль в отказе от марксистской парадигмы сыграл журнал «Коммунист». По старой советской традиции читать между строк публикации в этом журнале рассматривались научным сообществом как знаковые, поскольку именно они в течение многих лет определяли границы допустимой свободы4. Что же касается профессионального и, прежде всего, академического сообщества, то даже в условиях фактического снятия идеологических ограничений в этот период оно в целом оставалось лояльным марксистской парадигме. Можно сказать, что процесс шел по сценарию Т. Веблена: характер дискурса и его содержательную сторону определял «привычный образ мысли»5.
Показательно, что в конце 80-х и начале 90-х годов в профессиональных экономических журналах обсуждались возможности и направления реформирования социализма6. При этом легитимация любых нова-
1 Достаточно вспомнить яркие выступления в печати Л. Пияшевой, Н. Шмелева, Г. Лисичкина, Г. Попова и др.
2 Любопытно, что общественно-художественные журналы очень недолго играли роль рупора новых экономических идей. Уже начиная с 1993 г. этот процесс перемещается на страницы профессиональных экономических журналов, а соответствующие публицистические разделы либо вообще выпадают, либо экономическая проблематика из них уходит. Так, например, в «Новом мире» с 1992 по 2005 г. было напечатано только две статьи, которые можно отнести к экономической проблематике.
3 Не случайно появляются статьи с подобными названиями: Солнышков Ю. Почему молчат политэкономы? // Соц. индустрия. - 1988. - 17 июня.
4 Например, тот факт, что в статье: Меньшиков С.М. Структурный кризис экономики капитализма // Коммунист. - М., 1984, № 4. - С. 112-124 - содержалось нейтральное упоминание теории больших циклов Кондратьева, был воспринят как смелый шаг автора и знак того, что об этой теории уже можно писать.
5 Веблен Т. Теория праздного класса. - М., 1984. - С. 200-203.
6 Как отмечается в исследовании Й. Цвайнерта, в 1987 г. на страницах журналов «Вопросы экономики» и «Плановое хозяйство» активно обсуждались проблемы ценообразования в плановой экономике, при этом даже среди представителей так называемого либерального крыла речь шла о совершенствовании методов расчетов цен; а не о рыночном ценообразовании. Разрабатывалась и беспроигрышная тема - критика бюрократизма, опять-таки в рамках «доктрины совершенствования социализма» (см. с. 33-62 настоящего издания).
ций по-прежнему осуществлялась ссылками на работы классиков марксизма: новые нормы и правила научного дискурса еще не сформировались, поэтому действовали прежние. Сохранялись, по крайней мере официально, и прежнее отношение к буржуазной политэкономии, и характер ее оценки1.
Одновременно в рамках академической традиции заметно активизировалось направление, которое можно назвать просветительским и цель которого была познакомить отечественных экономистов с западной экономической мыслью и западным опытом, а также и с неизвестными или забытыми достижениями отечественной экономической мысли. В рамках этого направления продолжалась и расширялась старая и обновленная уже в 80-е годы советская традиция публикации классиков зарубежной экономической мысли2. Новым явлением в просветительстве стала серия «Экономическое наследие» (издательство «Экономика»), в рамках которой переиздавались труды российских ученых недостаточно или совершенно не известные современным экономистам, в том числе и репрессированных3.
Финальным аккордом официальной советской политэкономиче-ской традиции стал новый и последний учебник политической эконо-мии4, и хотя он в некоторых отношениях был значительным сдвигом в сторону демократии, это был прощальный жест уходящей эпохи. Одновременно под давлением реальных обстоятельств в академические изда-
1 Так, в 1985 г. «Вопросы экономики» опубликовали 6 статей, в названии которых было «Ленин о.» или «Ленин как..», в статье «Жизнь и труды Е. Варги» Я.А. Певзнер, в частности, писал, что «лишь после апреля 1985 г. начался необходимый поворот марксистско-ленинской политической экономии к проблемам экономической эффективности» (Мировая экономика и международные отношения. - М., 1989 - № 10. - С. 28). В качестве примера «критики» буржуазных учений можно привести следующую цитату: «С помощью подобных рассуждений монетаристы пытаются опровергнуть ленинскую теорию общего кризиса капитализма» (Лившиц А. Неоконсерватизм в зеркале общественного мнения // Вопр. экономики. - М., 1988. - № 1. - С. 65).
2 Так, в серии «Экономическая мысль Запада» были опубликованы (хотя и под грифом «Для научных библиотек»): «Принципы политической экономии» А. Маршалла (1984), «Экономическая теория несовершенной конкуренции» Дж. Робинсон (1986), «Экономическая теория благосостояния» А. Пигу (1985), «Теория экономического развития» Й. Шумпетера (1982), «Теория праздного класса» Т. Веблена (1984) и др. Следует признать, что эта традиция существовала даже в сталинские годы, когда по каким-то неведомым принципам отбирались работы для перевода и публикации. В качестве примера хочу привести не всем известный перевод «Общей теории занятости, процента и денег» Дж. М. Кейнса в 1948 г., а другую публикацию: Хоутри Р. Дж. Деньги и кредит. - М., 1930.
3 Так, публикация: Кондратьев Н.Д. Проблемы экономической динамики. - М., 1989 - положила начало изданию целой серии его работ, в том числе неоконченной рукописи, написанной в тюрьме: Кондратьев Н.Д. Основные проблемы экономической статики и динамики. - М., 1991.
4 Политическая экономия. Учебник для высших учебных заведений / Под ред. Медведева В.А. - М., 1988.
ния стала «просачиваться» тематика, ранее не затрагивавшаяся применительно к социалистической экономике: например, проблемы инфляции и дефицита бюджета, безработицы в связи с неизбежной структурной перестройкой, теневой экономики и т.д.
В целом же подобное положение в политэкономии радикально не менялось ни в 1990 г., ни в 1991 и даже 1992 гг.: представители академической экономической науки продолжали обсуждать пути усовершенствования политэкономии социализма и вопрос о сочетании социалистической и рыночной экономических моделей, хотя и стали появляться работы, отражающие остроту положения, сложившегося в экономике, и признающие необходимость реформ. В это время экономическое образование, будучи в принципе даже более консервативной системой, чем наука, пыталось сделать прыжок из одной культуры в другую. Вместе с появлением переводов стандартных учебников economicS начинался активный процесс освоения основ современной экономической науки; в вузах стали появляться курсы с новыми названиями (правда, не всегда с соответствующим содержанием), разрабатываться новые программы. При этом в чистом виде неоклассический мейнстрим даже на вводном уровне преподавался редко. Чаще курс, именуемый «экономическая теория», представлял комбинацию неоклассики и марксизма.
Черта под марксистской политэкономией была подведена в 1993 г., когда научным сообществом была поставлена задача поиска новой парадигмы2. Здесь важны два момента. Во-первых, не совсем ясное содер-
1 Среди первых переводов следует назвать: Хейли П. Экономический образ мышления. - М., 1991 (книга издана при участии издательства «Catallaxy», ставшего рупором идей либерализма в духе Ф. Хайека и Л. Мизеса ); Макконнелл К., Брю С. Экономикс. - М., 1992; Фишер С., Дорнбуш Р., Шмалензи Р. Экономика. - М., 1993).
2 Если судить по содержанию журнала «Вопросы экономики» за 1993 г., можно с определенностью сказать, что этот год прошел под знаком «в поисках новой парадигмы» (См. напр.: Абалкин Л. Экономическая наука на пути к новой парадигме // Вопр. экономики. - М., 1993. - N 1. - С. 4-14; Абалкин Л. Против односторонности, за целостное видение социально-экономических процессов // Вопр. экономики. - М., 1993. - № 8. - С. 4-6; Медведев В. Некоторые размышления о новой парадигме // Вопр. экономики. - М., - 1993. - N 1. - С. 22-29; Бузгалин А. Отечественная экономическая теория: от кризиса к новой парадигме // Вопр. экономики. - М., 1993. - № 1. - С. 42-52. В четвертом номере этого же журнала Р. Белоусов пишет: «В таких условиях от общественных наук, прежде всего экономической, требуются не только новые взгляды, раскрытие неизвестных ранее взаимосвязей, нетрадиционные подходы в исследованиях, но и качественно новые теоретические обобщения. Все это позволит постепенно сформировать систему научнообоснованных положений, логически связанных между собой и образующих целостную концепции (парадигму) функционирования российской экономики в резко изменяющихся условиях мировой цивилизации XXI в.»: Белоусов Р. Новая парадигма экономической науки // Вопр. экономики. - М., 1993. - № 4. -С. 125).
жание понятия «парадигма». Во всяком случае, речь шла скорее не о парадигме в куновском или лакатошевском смысле, а о некоторой целостной картине мира, которая сможет дать правильный ответ на актуальные экономические и социальные вопросы, включая вопрос о выборе модели развития, и стать достойной альтернативой марксистской политэкономии. Во-вторых, сама идея, что в науке может существовать единственно правильная «картина», «теория» или «парадигма», свидетельствовала о сохранении позитивистских и марксистских представлений о науке и ее роли и была результатом традиции некритического восприятия, определявшей характер экономической науки в советский период.
Закономерно возникал вопрос об источниках новой парадигмы. Восстановление традиции, существовавшей до 1917 г., очевидно, было невозможно, и хотя на фоне возросшего интереса к дореволюционной экономической мысли и советской науке периода 20-х годов подобная возможность обсуждалась, но скорее в историко-этическом, нежели практическом плане. Любая наука - это не только совокупность знаний, но и школы, традиции (в том числе способы ведения научных дискуссий, распространения знаний, в частности, через учебный процесс), и перерыв в несколько десятилетий здесь фатален. Кроме того, сама экономическая наука за более чем полувековой период настолько изменилась, что знание, накопленное, скажем, к середине 20-х годов, сегодня, как правило, представляет интерес скорее исторический, чем теоретический или практический.
Оставались стратегии заимствования или создания чего-то совершенно нового. Соответственно определились два подхода к развитию экономической науки. С одной стороны, предлагалось принять то, что условно можно назвать либеральной идеологией, - и соответствующую парадигму и как следствие стратегию «догоняющего развития», т.е. скорейшего освоения западной экономической теории со всеми вытекающими из подобной стратегии проблемами и издержками, далеко не всегда в полной мере осознаваемыми. Причем ясного представления ни о связи современной экономической теории с либеральной доктриной, ни о возможностях подобного освоения, ни о том, что представляют собой современная западная наука и теория, не было даже у наиболее последовательных сторонников этой стратегии. Крайним проявлением подобного подхода было восприятие mainstream economics в ее учебном варианте как воплощения западной экономической мудрости, а также, что особенно проявилось в первые перестроечные годы, агрессивное отстаивание либеральных ценностей как неразрывно связанных с mainstream. Вместе
с тем позитивной составляющей этой тенденции было сначала пассивное, а со второй половине 90-х годов уже активное и творческое освоение значительных пластов современной западной экономической науки, что в определенном мере и составило суть процесса роста теоретического знания в специфическом смысле.
С другой стороны, проявилось стремление к созданию альтернативы и марксистской политэкономии, и мейнстриму, которое подкреплялось неприятием духовной экспансии извне, протестом против идеологически окрашенной и поверхностной критики марксизма, наконец, жестокой решительности и наивной убежденности первых реформаторов. В своих крайних формах это направление ведет к размыванию границ между научным и ненаучным знанием, растворению экономической науки в философии, этике, религии и вместе с тем к расширению предмета экономической теории вплоть до включения в него экономики отраслей, социальной проблематики и т.д. при отсутствии внятно сформулированных теоретико-методологических принципов и идеологических установок. Подобная методологическая расплывчатость отчетливо проявилась, например, при обсуждении содержания учебника по экономической теории, когда в качестве таковой предлагалась некоторая смесь из марксизма, здравого смысла и элементов economics1.
Противостояние этих двух тенденций, как правило, выходит за рамки научного дискурса, хотя участники и могут прибегать к «научной риторике», и связано с различием мировоззренческих позиций, политических пристрастий, наконец, групповых интересов. Это противостояние, как эхо старых споров между славянофилами и западниками (или, по меткому выражению одного из наших экономистов, между «западничеством» и «мессианством»2), в некоторой форме сохраняется и до сих пор и, подобно старому спору, ведет к растрате ограниченных интеллектуальных и материальных ресурсов, но
1 Так, по мнению некоторых известных экономистов, «экономическая теория должна включать классическую политэкономию, “экономикс” или как минимум, микро-, макро- и мезоэко-номику, а также анализ экономики трансформации, постиндустриальную и глобальную экономики», и далее «желательно уделить внимание проблемам мезоэкономики - региональной экономики, экономике агропромышленного, топливно-энергетического комплексов, машиностроения, металлообработки, экономике науки, т.е. так называемых “локомотивов” развития российской национальной экономики» (Журавлева Г.П., Львов Д.С., Петраков Н.Л. Какой учебник по экономической теории нужен высшей школе? // Экономическая наука современной России. - М., 2003 - № 3 - С. 105-106.
2 Мау В. История советской экономической науки: подведение итогов // Вопр. экономики. - 1993, № 1. - С. 31.
заметим, в отличие от последнего, часто напоминает процесс, известный в экономической теории как «поиск ренты».
Эта ситуация не выступает уникальным российским явлением. Схожие процессы происходили и в других бывших социалистических странах. Во всех постсоциалистических странах имело место противостояние между экономистами, главным образом принадлежащими к старшему поколению, и молодыми (конечно, поколенческий подход не следует абсолютизировать). Первые протестовали против засилия экономикс прежде всего из идеологических и этических соображений, а также из-за жестокой решимости реформаторов, на экономикс возлагали вину за негативные последствия политики реформ. Вторые были более восприимчивы к новым веяниям, однако собственные знания западной экономической теории были, как правило, крайне ограниченными. Здесь ситуация в большой степени зависела от степени «открытости» страны в социалистический период. В более открытых странах, например в Польше и Венгрии, людей, хорошо знакомых с западной теорией, было больше, в остальных - меньше, а отсюда и качество «новых» западников было разным1.
Россия была достаточно закрыта от проникновения западной экономической науки, и некоторыми знания в этой области обладали прежде всего те, кто занимался критикой буржуазной политэкономии, зарубежной экономикой и отчасти экономико-математической проблематикой. Именно они стали первыми переводчиками западных учебников, преподавателями новой теории, многие стали инициаторами реформ2. Но и от этих людей невозможно было ожидать глубоких знаний экономической теории, которую практически никто из них не изучал систематически. В противном случае вряд ли были бы возможны такая популярность Дж. Сакса или рассуждения о монетаризме как об универсальной теории, способной стать руководством к действию в переходной экономике.
1 Подробно о процессах в экономической науке в бывших соцстранах и некоторых бывших советских республиках см.: Economics // Three social science disciplines in Central and Eastern Europe. Handbook on economics, political science and sociology (1989-2001). -Bonn etc., 2002. - P. 26-205.
2 Интересно следующее признание Е. Гайдара: «Могу засвидетельствовать, что в сложившемся в начале 1980-х годов кругу экономистов, впоследствии на практике разрабатывавших и реализовывающих реформу в России, Ф. Хайек и Й. Шумпетер наряду с Я .Корнаи были, пожалуй, самыми авторитетными авторами, к работам которых обращались при обсуждении проблем реформирования советской экономики» (Гайдар Е.Т. Долгое время. - М., 2004. - С. 368 (сноска 16).
Экономисты постсоциалистических стран прошли сходные этапы: отрицания и критики марксистской политэкономии и социалистической модели; открытия и увлеченности Западом и его экономической мудростью; разочарования. Это разочарование в значительной степени было связано с постепенным осознанием своей роли в международном научном сообществе и места на международном рынке научных идей, перспектив в совместных исследованиях и т.д., причем особенно это стало очевидным после того, как иссяк повышенный интерес к революционным процессам в этих странах. Постепенно выяснилось, что в области чистой теории перспективы «национальных» школ весьма скромные, и едва ли не единственной областью, где остаются конкурентные возможности как для российской науки, так и для науки некоторых других постсоциали-стических стран, оказался институционализм.
Удивительным образом институционализм оказался ответом на вопрос о новой парадигме и одновременно стал, по крайней мере внешне, знаменем, под которым могут объединиться российские экономисты, придерживающиеся весьма различных взглядов. К институционалистам причисляют себя практически все российские экономисты: от бывших либералов до бывших социалистов, от позитивистов до «метафизиков». Во всяком случае, практически никто не возражает против институционализма. В рамках институционализма нашли себе место и «славянофилы», и «западники», и приверженцы эмпирического подхода, и «чистые» теоретики, и либералы, и социалисты, и математики, и «нарративисты»1, в Интернете есть даже сайт «institutional boom.ru». Исследования в области институционализма ведутся как на теоретическом, так и на эмпирическом уровнях. Сейчас трудно найти номер экономического (и не только) журнала, в котором слово «институт» и его производные не присутствовали бы либо в названиях статей, либо в их содержании. Думаю, по числу публикаций институционализм прочно занимает лидирующие позиции. Сегодня институционализм - это наше экономтеоретическое все.
Объяснение такой ситуации дать нетрудно. Прежде всего - это сам термин «институционализм», его многозначность и «размытость», позволяющие развивать исследования в различных направлениях, использовать различный инструментарий, наконец, дающие простор различным интерпретациям и толкованиям. И здесь удачно сошлись специфика ин-
1 О российском институционализме см., напр.: Кирдина С.Г. Постсоветский институционализм в России: попытка обзора // Экономический вестник Ростовского государственного университета. - Ростов н/Дону, 2004. - Т. 2, № 2. - С. 40-54.
ституционализма и черты русской, советской и постсоветской экономической мысли.
Исторически, как известно, институционализм обозначал направление, идейно близкое исторической школе (в ее современном для конца XIX в. варианте), социологическим направлениям, а в некоторых моментах пересекающееся с тем, что принято называть социальной экономией. Он был связан с именами прежде всего Т. Веблена и Дж. Коммонса и отчасти У. Митчелла (последний как воплощение эмпирического подхода в адекватной для XX в. форме - статистической). И хотя Т. Веблен и Дж. Коммонс были родоначальниками разных традиций, у них было общее ядро, состоящее, как полагает У. Сэмюелс, в признании того, что состояние экономики в значительной степени определяется технологией и институтами1. Современная палитра этой традиции достаточно многоцветна: в ряде аспектов она имеет точки пересечения с эволюционной экономикой, в других - с экономической социологией и компаративистикой и т.д., и в этом качестве часто предстает в виде институциональной политической экономии, тематическая область которой практически неограниченна: от систем производства и распределения до морали. Методологически это направление тяготеет к холизму, прагматизму и эволюционному подходу. И в этом отношении, и в силу полученных результатов противостоит ортодоксии, т.е. тому, что традиционно связывается с неоклассикой.
В наше время с приставкой «нео» или прилагательным «новый» институционализм2 относится к направлению, родство которого со старым институционализмом можно увидеть только через призму очень широко понимаемого предмета, - влияние институтов (как неких норм и правил, действующие в обществе) на то, что происходит в экономике. Причем практически при любой попытке уточнения смысла термина возникает неловкость от объединения Т .Веблена, Дж. Коммонса, С.Перлмана, Дж К. Гэлбрейта с Р. Коузом и О. Уильямсоном, поскольку различия между ними носят
1 Samuels W. Institutional economics // The new Palgrave: A dictionary of economics:
4 vols. - Basingstoke, 2004 - Vol 2 - P 865.
2 С терминами «неоинституционализм» и «новый институционализм», которые сегодня весьма часто употребляются как синонимы, произошла историческая путаница. Термин «неоиституционализм» впервые был предложен М. Тулом в 1953 г. для обозначения направления, возникшего на основе интеграции социального анализа Т. Веблена и прагматической философии Дж. Дьюи, и, по мнению некоторых исследователей, его использование «неоклассическими институционалистами», после того, как оно уже было занято, сильно «замутило терминологические воды» (Bush P. Neoinstitutionalism // Encyclopedia of political economy / Ed. by O’Hara Ph.: 2 vols. - L., N.Y., 2001. - Vol.1. - P. 797).
принципиальный, методологический характер и в конечном счете сводятся к различному пониманию предмета и метода экономической науки.
Что касается методологического подхода, то для нового институционализма, как и для ортодоксии, метод анализа является определяющим по отношению к предмету1, что совершенно чуждо старому институционализму и экономической науке в целом до второго-третьего десятилетия XX в. Основополагающий метод нового институционализма -это методологический индивидуализм и принцип рациональности экономических агентов, которые определяют его родство с ортодоксией. Но существует и еще один пункт сближения - это то, что в новом интиту-ционализме модель равновесия присутствует как некий образ, идеальная структура, которая может быть и должна быть усовершенствована по различным направлениям. Но в то же время есть и принципиальный пункт расхождений: «Если ортодоксальные экономисты склонны отождествлять экономику исключительно с рынком, то институциональные экономисты утверждают, что рынок сам по себе является институтом, состоящим из большого числа вспомогательных институтов, взаимодействующий с другими институциональными структурами общества»2.
Для многочисленных направлений, существующих внутри «нового институционализма», трудно обозначить какую-либо общую платформу, за исключением приведенных выше положений. Возможно, некоторая калейдоско-пичность - знак новой, быстроразвивающейся теории, осуществляющей экспансию предметной территории, но возможно, что инстиитуционализм - это воплощение представления о науке прежде всего как о способе анализа3. Ни в
1 Сегодня в новый институционализм входят: трансакционная экономика, изучает сделки и издержки, с ними связанные; контрактная теория - организации как пучки контрактных отношений; экономическая теория прав собственности - права собственности и издержки, связанные с их спецификацией, и т.д. (см., напр.: История экономических учений. Учебное пособие // Под ред.
В.С. Автономова, О.И. Ананьина, Н.А Макашевой. - М., 2000. - Гл. 38. - С. 653-687.)
2 Samuels W. Institutional economics // The new Palgrave: A dictionary of economics: 4 vols. -Basingstoke, 2004. - Vol. 2. - P. 865.
3 Интересно отметить, что в современных западных учебниках по истории экономической мысли и/или экономической теории далеко не всегда есть главы, посвященные институционализму. Что касается старого институционализма, то в учебниках по истории экономической мысли он обычно присутствует как противодействие неоклассике где-то между Маршаллом и теорией социализма (см. напр.: Rima I. Development of economic analysis. - N.Y., L., 2001), хотя и это не обязательно (см., напр. известную работу: Блауг М. Экономическая мысль в ретроспективе. - М., 1994). Неоинституционализм отсутствует не только в этих учебниках, но и в учебниках по истории экономической теории, хотя другим современным направлениям, например, новой классике, внимание может быть уделено. Например, в авторитетном учебнике: Niehans J. A history of economic theory. - Baltimore, L., 1994, термин «институционализм» употреблен всего лишь дважды.
коей мере не ставя своей целью нарисовать картину современного институционализма, хочу лишь отметить, что можно обсуждать вопрос, является ли новый институционализм самостоятельной парадигмой или он -часть неоклассической парадигмы, также можно обсуждать вопрос о па-радигмальных характеристиках старого институционализма и его современных вариантов, но вряд ли есть смысл говорить о какой-то общей институциональной парадигме, если, конечно, понимать под термином «парадигма» нечто напоминающее понятие, введенное Куном, или близкое к лакатошевской «исследовательской программе».
Принимая во внимание столь принципиальные различия, скрывающиеся под термином «институционализм», можно ли говорить о нем как об успешном завершении поисков «новой парадигмы», начатых российскими экономистами в начале 90-х годов, и воссоздании единого научного сообщества? Однозначно ответить на этот вопрос сложно. Аргумент в пользу положительного ответа состоит в том, что объединение под знаменем институционализма подтверждает успешное выполнение первой задачи программы перехода к новой парадигме - отказа от марксизма. Что касается второй части, то поскольку подразумевалась некоторая новая картина социально-экономической реальности вместо старой марксистской, очевидно, что и эта цель достигнута.
Однако подобное объединение чревато большими потерями с точки зрения утверждения стандартов научного анализа. Уже само использование понятий институциональной экономики оказывается едва ли не сертификатом научности, при этом смысл этих понятий порой неясен или отличен от принятого в современной западной науке. Нельзя не согласиться с высказанной Р. Капелюшниковым озабоченностью по поводу легкости, с которой используется одно из центральных понятий неоинституционализма: «Едва ли будет преувеличением сказать, что в отечественной экономической литературе понятие трансакционных издержек приобрело весьма большую популярность. Создается впечатление, что для многих исследователей оно стало чем-то вроде универсальной отмычки - кратчайшим путем к осмыслению чуть ли не любых “странностей” переходного периода. Любопытно, что его с равным энтузиазмом помещают в центр прямо противоположных концепций. Исходная “размытость” значения открывает простор для взаимоисключающих толкований»1. То же самое можно сказать и о самом понятии институционализ-
1 Капелюшников Р. А. Заметки на полях неоинституционализма. 23.08.1999. - Режим доступа: http: //www.libertarium.ru.
ма. Мода на институционализм настолько велика, что подобно тому, как в советские годы у всех заметных представителей науки искали проблески марксизма, теперь ищутся следы институционализма1, не говоря уже о традиционном стремлении показать, что в России он давно существовал2.
Разногласия, которые существуют «в рамках» институционального направления в российской науке, - это, как правило, не разногласия между сторонниками различных конкурирующих исследовательских программ. Такая ситуация была бы вполне нормальной. В данном случае разногласия свидетельствуют скорее о том, что еще не сформировалась общая научная культура, вне рамок которой невозможно ставить вопрос о той критической традиции, о которой писал Поппер. Более того, поскольку именно принадлежность к общей научной культуре задает границы научного сообщества, пока не приходится говорить о завершении процесса его формирования.
Разумеется, современная западная экономическая наука далека от единства в том смысле, что все экономисты придерживаются одной теории или единой парадигмы. Более того, само достижение тотального единства - это скорее угроза, чем положительная перспектива. Однако, несмотря на калейдоскопичность, в мировой науке все-таки можно говорить о некоторой магистрали - речь идет не о мейнстриме, а о некоторых максимах, которые принимаются большинством экономистов, касающихся не столько «содержания» теоретического знания, сколько представления о научном знании, принятых способах аргументации, процессах распространения знания и обучения т.д., т.е. всего того, что можно назвать научной культурой3. Формирование этой культуры - процесс длительный, и в нем важную роль играет образование, понимаемое более широко, чем обучение определенному набору моделей и приемов.
На Западе современная научная культура сформировалась в конце XIX в., когда происходили сразу несколько процессов: профессионали-
1 Только при очень широкой трактовке институционлизма к его представителям можно отнести С.Н. Булгакова, П.Б. Струве, М.И.Туган-Барановского и Н.Д. Кондратьева и таким образом вообще объединить этих столь разных ученых (Истоки экономической мысли в России / Под ред. Покидченко М.Г., Калмычковой Е.Г. - М., 2003. - С. 11-13).
2 В качестве примера можно привести: Иншаков О.В., Фролов Д.П. Институционализм в российской экономической мысли (1Х-ХХ1 вв.): В 2 т. / Волгогр. Гос. ун-т. - Волгоград., 2002.
3 В качестве общей платформы часто предлагается принцип рациональности (в мягкой форме) (см., напр.: Блини М., Стюарт И. Экономическая наука и родственные дисциплины // Панорама экономической мысли конца XX столетия. / Под ред. Д. Гринэуй, М. Блини, И. Стюарт: В 2 т. - СПб., 2002. Т. 2 - С. 891-906.
зация научной деятельности, институционализация научных исследований и формирование парадигмы, ядром которой стала экономикс. В этот период экономическая наука в основном еще понималась как политэкономия - наука об управлении; в ней доминировали ориентация на эмпирику, представление о полезности научного знания для решения практических проблем, возникающих как на уровне государства, так и в сфере коммерции, и т. д. Именно эти обстоятельства способствовали профессионализации науки и развитию системы экономического образования нового типа, но, очевидно, диссонировали с выдвижением неоклассики как господствующей исследовательской программы. Не случайно в этот период по вопросу когнитивной ориентации шли острые дискуссии и экономисты не без колебаний выбрали неоклассику1. Однако необходимо подчеркнуть, что хотя экономисты в большинстве западных стран склонились в сторону неоклассики, это не привело к полному устранению конкурирующих парадигм, и более того, кейнсианская революция показала, что критическая традиция сохранялась, а следовательно, сохранялись перспективы роста научного знания.
Озабоченность российской экономической науки в конце XIX -начале XX в. практическими и социальными вопросами не была чем-то уникальным, отличительной особенностью было то, что процессы перестройки в экономической науке, активно происходившие в развитых странах в конце XIX в., в России начали происходить с запозданием на два-три десятилетия и пришлись уже на советский период2.
Острота ситуации в современной российской экономической науке состоит, на мой взгляд, в том, что для нее продолжает оставаться акту-
1 Discourses on society: The shaping of the social science disciplines/ Ed. by Wagner P. et al. -Dordrecht etc., 1991; Sociology of the Sciences. A yearbook. - Vol. XV. - P. 273-302, 331-358.
2 Я не хотела бы касаться по-прежнему обсуждаемого вопроса о российской школе экономической мысли. Существующие позиции достаточно четко обозначены, например, в работе: В поисках самоопределения российской школы экономической мысли // Очерки истории российской экономической мысли / Под ред. Абалкина Л.И. - М.: Наука, 2003. - 366. Считаю полезным лишь заметить, что в обособленности российской науки в конце XIX - начале XX в., на мой взгляд, важную роль сыграли факторы языковой и коммуникационный, а не только некий цивилизационный диссонанс. Можно привести пример Швеции, о принадлежности которой к европейской цивилизации говорить не приходится. Шведская экономическая мысль, заявившая о себе примерно в одно время с российской, - прежде всего трудами одного из столпов современной экономической теории - К. Викселля, оставалась на периферии европейской экономической мысли, пока работы шведских экономистов не были опубликованы на английском или немецком языках. И «шведская школа» сегодня, при всей условности классификаций вообще, обозначает некий ракурс рассмотрения проблем «чистой» теории и давно утратила национальноязыковую характеристику.
альным целый комплекс разноплановых, но взаимосвязанных задач: от освоения фактического знания, накопленного мировой наукой за 70 лет, до формирования того, что можно назвать научной культурой, а также создания современной институциональной и организационной структуры экономической науки. В этом смысле революция в российской экономической науке, начавшаяся в конце 80-х годов, еще не завершена. Мне представляется, что наиболее сложной является вторая из перечисленных задач, хотя бы потому, что она тесно связана с формированием научного сообщества, которое в конечном счете определяет и процесс роста научного знания. Решению этой задачи могут способствовать различные процессы, не в последнюю очередь - открытость науки, включая вхождение российских экономистов в международные научные сообщества, их интеграцию в международные исследовательские структуры и т. д. Разумеется, это трудный и долгий процесс, и наши возможности пока достаточно ограничены, и, как правило, речь идет о младшем партнерстве, ограниченном проблемном спектре взаимодействия и т. д.
В философских схемах рост научного знания рассматривается в основном сквозь призму научных революций и взаимодействия конкурирующих парадигм, и в этом процессе важная роль отведена научному сообществу. То, что произошло с российской экономической наукой в конце 80-х-90-х годах, можно трактовать как научную революцию особого рода, осуществленную в результате политических изменений в стране и приведшую не только к отказу от долгие годы господствовавшего экономического мировоззрения, но и к разрушению всего корпуса экономической науки, включая глубокие изменения в научном сообществе. Стало очевидно, что эта революция - не одномоментное переключение от одной парадигмы к другой, а сложный процесс, в котором участвуют многие силы и ход которого зависит от множества обстоятельств. Этот драматический период в истории отечественной экономической науки не только побуждает исторический интерес к событийной стороне, но и проливает новый свет на целый ряд общеметодологических вопросов, касающихся эволюции экономической науки и роста экономического знания.
