CC BY
17
Ефимова С. «Судьба не потерпит измены»: Поэзия Константина Васильева. М.:
Совпадение, 2016. 328 с.
Свою монографию о поэзии Константина Васильева, озаглавленную его же максимой «Судьба не потерпит измены», С.Н. Ефимова начинает с другой не менее парадоксальной цитаты, которая, как она справедливо считает, отразившись в жизни и творчестве поэта, полностью подтвердила свою правильность: «Чем дальше поэт от жизни, тем он ближе к ней» (с. 4). И в самом деле, поэт, отличавшийся замкнутым, нелюдимым характером, едва ли не всю свою не очень-то длинную жизнь прожил добровольным отшельником в деревянном доме по соседству с Борисоглебским монастырем близ Ростова Великого. Он сознательно не прилагал никаких усилий, чтобы изменить судьбу к лучшему, а просто довольствовался тем, что есть. Именно в этом смысле он был верен тому, что ему было предначертано свыше. Не будучи крещеным, он стал верующим человеком; находясь вдали от признанных культурных центров, жил напряженной интеллектуальной жизнью; практически не участвуя в столичных писательских тусовках, прошел серьезную творческую школу и воспитал в себе независимый и оригинальный поэтический дар. Для признания не хватало малого - резонансного творческого успеха. Но Васильев не торопил, не подталкивал судьбу. Вслед за Маяковским он мог бы довериться далекому будущему и назначить ему свидание через тысячу лет. Похоже, кардинальные изменения его посмертной судьбы намечаются гораздо раньше.
В лице молодого ученого Светланы Ефимовой, выпускницы МГУ, а ныне доктора философии и сотрудника Берлинского Свободного университета (Институт общего и сравнительного литературоведения им. Петера Сонди), автора уже свыше полусотни опубликованных работ, в том числе и двух книг, К.В. Васильев (1955-2001) обрел, если можно так выразиться, своего персонального исследователя. Изучив все сохранившиеся архивные материалы, многочисленные публикации самого Васильева и уже довольно солидную литературу о нем, она к своим статьям, посвященным творчеству любимого поэта, присоединила подготовленный
ею поэтический сборник его избранных стихотворений, переводов и литературоведческих эссе «Что брать с берущей в долг души?» (2015); спустя год появилась и данная монография.
Творческую эволюцию Константина Васильева Ефимова, опираясь на его собственное признание, определяет как парадоксальный путь «от сложного - к простому» (с. 6, 47). Очень рано определилось пристрастие поэта к малым лирическим конструкциям, насчитывающим в среднем приблизительно 14 стихотворных строк, что, кстати, составляет оптимальную порцию стихотворного высказывания, равную таким совершенным жанрово-строфическим образованиям, как сонет и онегинская строфа. Не случайно Васильев стал виртуозным мастером сонета, превратив его в «символ собственного творчества, в оплот гармонии и порядка среди хаоса бытия», и даже несколько раз обращался к еще более усложненной форме - венка сонетов, в которой логика возвращения достигает своего апогея: «Я сплел сонетов маленький венок: // грядущее зависит от былого, // сливается с прологом эпилог» (с.155, 156). Васильевскому сонету, а заодно с ним и основным тенденциям в метрике и строфике поэта автор монографии отводит отдельную главку «"Между нами -сонеты": метрика и строфика» (с. 141-156).
В контексте российского литературного процесса конца ХХ - начала XXI в., полагает исследовательница, становление таланта К. Васильева вписывается в стилевое течение, которое М.Н. Эпштейн назвал «метаре-ализмом», т. е. поэзией, обращенной к «высокой культуре», «вечным темам» и «образным универсалиям», когда в основе метафоры лежит переход «от условного подобия вещей к их реальной взаимопричастности»1. Это довольно расплывчатое определение, по ее мнению, «удивительно подходит к поэтическому миру Константина Васильева. В разных пластах реальности (земное - небесное, внешнее - внутреннее) он открывает соприродность и сопричастность равноценных явлений...» (с. 9). Надуманный термин «метареализм», истолкованный столь широко и неопределенно, вбирает в себя все что угодно. Допустим, то же «небесное» в поэтическом мире Васильева можно признать «реальностью», если иметь в виду пространство, где обитают птицы - предмет не только поэтических, но и научных забот поэта и орнитолога в одном лице. Но в
1 Эпштейн М. Н. Тезисы о метареализме и концептуализме // Литературные манифесты от символизма до наших дней / Сост. и предисл. С.Б. Джимбинова. М., 2000. С. 517; Эпштейн М.Н. Что такое метареализм? Факты и предположения // Там же. С. 522.
том-то и дело, что мысль его забирается гораздо выше, в сакральные небесные сферы. Видимо, творческая индивидуальность Васильева привычной нам рутинной классификации не подлежит.
Рассматривая творческий путь поэта, С.Н.Ефимова членит его на семь периодов, по два-три года на каждый. Скорее всего, столь дробная периодизация для сравнительно короткого творческого века просто избыточна. Творческое самосознание Константина Васильева развивалось последовательно и непрерывно, отражая калейдоскоп реальных событий, уроки интенсивно изучаемой классической поэзии, особенно Пушкина, Лермонтова и Блока, а также духовные озарения - как результат напряженной работы уединенной души. В связи с этим представляется чрезвычайно плодотворной мысль об интегрирующей роли универсальной идеи отражения, идет ли речь о слиянии земли и неба в ранних сборниках, или о символическом образе «Человека на Земле», остающегося самим собой даже после смерти, в сборнике «Земные сонеты», или о восхождении «к небу роковым путем» в книге «Стихи високосного года» как «манифесте зрелости <.. .> уже на пороге старости» (с. 52), или, наконец, о тревожном предчувствии неизбежных катаклизмов на стыке двух столетий, даже тысячелетий, в сборнике «Зимняя ночь» (1999, 2001). Эпилогом творческой эволюции поэта автор монографии с полным на то основанием называет первую посмертную книгу Васильева «Последние стихи» (2001), в которой дает о себе знать доминирующая дилемма между «беспросветным отчаянием на пути познания и безоговорочной верой в простое земное счастье» (с. 56).
Последовательность и непрерывность творческого развития Васильева, отмечается далее, не исключает эпизодических возвращений на круги своя, с каждым новым витком спирали. Получается, что осознанно или неосознанно на протяжении всего своего творческого пути поэт ориентировался на композицию сонета, превратившегося в символ его поэтической Судьбы (с. 58-60). Соглашаясь с тезисом относительно направления творческой эволюции поэта, напоминающей, с одной стороны, диалектическую триаду Гегеля, а с другой стороны, композицию сонета, приходится усомниться в целесообразности их безусловного отождествления. Б. Брехт, К.С. Герасимов и их сторонники, полагая, что только сонет организован по формуле «тезис - антитезис - синтез», добросовестно заблуждались. Это на самом деле философская универсалия, свойственная любому тексту, представляющему собой единство и борьбу противоположностей.
Небезынтересно вникнуть в анализ стихотворения «Никакого не будет наследия...» (1997), который предлагает Ефимова в 4-й главке «Все что проходит, - остается: время и вечность», сосредоточив, однако, внимание не на противопоставлении понятий «мглы» и «тьмы», а на более важной концептуальной декларации: «Гибель Хора - уже не трагедия:/ просто - тьма, пустота, тишина» - и на ее продолжении в финальном катрене:
Но живу и о смерти не думаю. Всюду Хор, Хоровод и Харон -и падучую ловят звезду мою набежавшие волны времен (с. 69-70).
«И даже мглы - ночной и зарубежной - // Я не боюсь», - восклицал Блок, а десять лет спустя в «Скифах» синоним «тьмы, и тьмы, и тьмы» употребил в значении неопределенного множества как числительное. Звукосмысловая же перекличка ключевых слов «Хор, Хоровод и Харон» не просто каламбурная игра, а отсылка к символическим понятиям античной драматургии и славянского фольклора2. Хор в античном театре -что в трагедии, что в комедии - понятие амбивалентное: с одной стороны, олицетворение коллективного мнения демоса, а с другой - выражение авторского сознания, представляющего лирический компонент драмы. «Гибель Хора», которая перестала восприниматься как трагедия, окрашивает все финальное рассуждение в трагические тона, хотя лирический герой и открещивается от неотвязных на самом деле мыслей о смерти. Тем более случайное созвучие продуцирует алогичное появление перевозчика в царство мертвых Харона, который благодаря ложной этимологии ассоциируется с похоронами. Теми же коннотациями чреват и затесавшийся между ними славянский Хоровод, внешним образом означающий кругообразный коллективный танец, а в обобщенно-философском смысле - циклическое движение во времени и пространстве.
Субъективный характер переживания реального и художественного времени объективируется в сознании творческой личности неизбывным
2 Вместе с тем, как уже указывал другой рецензент, «строки "Гибель Хора -уже не трагедия: // просто - тьма, пустота, тишина" полемически направлены против слов из нобелевской речи Бродского о трагическом ХХ веке (с массой жертв): "В настоящей трагедии гибнет не герой - гибнет хор" <...>» (Кормилов С. Судьба не потерпела измены // Знамя. 2017. №5. С. 227-228).
предчувствием смерти при мгновенном промельке жизни на фоне непостижимого феномена вечности. Гибель Хора не означает остановку вечного движения Хоровода, а «падучая звезда» каждого конкретного индивидуума, в том числе и творческой личности, неизбежно попадает в общий круговорот Млечного пути, растворяясь в «набегающих волнах времен».
Наблюдения исследователя над философскими раздумьями поэта применительно к диалектике времени вскрывают весьма существенные закономерности. С одной стороны, в сборнике 1990 г. «На круговом пути потерь» высказывается грустная мысль: «Для нас не существует Вечность, // объемлющая пустоту», с другой стороны, в более позднем стихотворении «Потерям нашим нет числа...» «пустота и Вечность поменялись местами: пустая мгла объемлет человека, несущего в себе Вечность» (с. 71). Поскольку «память человека с ее "космическими провалами" связывает не только Время и Вечность, но и времена между собой, соединить их - святая задача поэта. Ефимова возводит эти васильевские размышления к знаменитым строчкам Мандельштама «Век мой, зверь мой, кто сумеет // Заглянуть в твои зрачки // И своею кровью склеит // Двух столетий позвонки?» (с. 70-71). Следует лишь добавить, что общим источником для обоих поэтов послужил шекспировский «Гамлет»: «... пала связь времен! // Зачем же я связать ее рожден?» (пер. А. Кронеберга)3.
Следующая главка - «Диалог с Платоном: поэтическая философия» -освещает образную презентацию души по лекалам Платона, полагавшего, что все души, изначально крылатые, пребывают в мире идей и только потом некоторые из них лишаются оперения, после чего, попадая на землю, вселяются в людей и переходят из тела в тело (с. 79). Среди посредников между античным философом и Васильевым Ефимова выделяет прежде всего Владимира Соловьева, заложившего философскую базу символизма и написавшего ядовито-шутливую автоэпитафию: «Владимир Соловьев // Лежит на месте этом. // Сперва был философ. // А ныне стал шкелетом...»4, и Владислава Ходасевича, создавшего целый цикл стихотворений о сложных взаимоотношениях души и тела5, а также от-
3 Шекспир У. Гамлет: Избр. переводы. М., 1985. С. 245.
4 СоловьевВл. Полн. собр. стихотворений: [Электронный ресурс]. https://roy-allib.com/book/solovev _vladimir/polnoe_sobranie_stihotvoreniy.html. С. 38.
5 В 16 стихотворениях «Тяжелой лиры» Ю.И. Левин, досконально исследовавший посвященный душе субцикл Ходасевича с лингвопоэтической точки зрения, зафиксировал лексему «душа» как самое частотное слово (17 употреблений), наряду с сопредельным ей «небом» (те же 17 употреблений, но в 11 текстах). См.: Левин Ю.И. Избр. труды. Поэтика. Семиотика. М., 1998. С. 237-244.
мечает столь естественное для поэта-орнитолога отождествление души с птицей, в результате чего она обладает способностью не только летать, но и петь (то есть - в переносном смысле - творить). Разумеется, и на этот раз необходимо расширить интертекст концепта души за счет античного мифа о Психее, запечатленного в Овидиевых «Метаморфозах», и популярных в средние века сказаниях об ангелах в изложении Псевдо-Дионисия6, широко представленных впоследствии в поэтическом мире «Божественной Комедии».
В нескольких центральных главках, начиная с «Параллелей и меридианов поэтического мира», выявляются наиболее существенные свойства идиостиля Васильева. Это прежде всего тютчевско-фетовское пристрастие к ночи и соответственному ей черно-белому колориту с контрастными просверками ярких звезд; необычайно разнообразный и символически осмысленный мир птиц и связанная с ним вертикальная развертка Вселенной; глобальное противопоставление верха и низа, земного мира и инобытия, понимаемое как мистические бездны, божественное откровение (с. 110) или как их соединение в образе мирового древа, уходящего корнями в землю, а кроной в небеса (с. 112). Исключительную важность при этом Ефимова придает редкому умению поэта передавать абстрактные идеи в зримых конкретных образах. То разорванный надвое тетрадный лист знаменует собой распадающийся на противоположности мир, то противоположность и двойственность каждого явления находит пластическое воплощение в постоянно переворачиваемых песочных часах (с. 122), то идею синтеза и сопричастности оживляет парадоксальный образ... медузы: «Медуза в море - и в медузе море: // не надо выбирать одно из двух» (с. 122-123).
Отдельного внимания, конечно, заслуживает выстраданный патриотизм поэта-анахорета. Васильеву выпало жить и творить не в самую лучшую пору исторического бытия горячо любимой им, но весьма суровой к своим сыновьям отчизны. Риторический вопрос «Куда ж нам плыть?», которым задавался Пушкин, предвкушая волшебный полет своей поэтической фантазии, Васильев переадресовывает современникам, недоуменно взирающим в будущее на «всероссийском пепелище» в лихие 1990-е:
Куда ж нам плыть? - куда плывут иные.
Кого ж нам бить? - кругом одни слепые.
6 ДионисийАреопагит. О небесной иерархии / Пер. с греч. СПб., 1997.
Что говорить? - что мы живем впервые.
Что нам делить? - единую Россию (с. 131).
Нельзя не согласиться с исследователем, что поэт испытывал примерно такие же чувства по отношению к терпящей катастрофу матери-родине, как и почитаемый им Владислав Ходасевич, знаменитый образ которого «путем зерна», восходящий к Библии, он неоднократно обыгрывает в своих стихах и эссе, свято веря в то, что если Россия и умерла, то «так, как умирает зерно - умерла, чтобы ожить - но когда она оживет, это будет уже другая Россия, искупившая Грех, познавшая Страшный Суд на земле, а может быть и на Небесах»7 (с. 134).
Несмотря на сугубо замкнутый, близкий к аутизму образ жизни, Константин Васильев был необыкновенно общителен в своем творчестве: особенно, разумеется, после Пушкина и Лермонтова, ему были близки поэты Серебряного века; он обожал Франсуа Вийона, величал «братцем» Поля Верлена, переводил Катулла, Оскара Уайльда, Сен-Жон Перса, Шарля Бодлера и - наиболее охотно - болгарских поэтов, образно называя перевод «переливанием крови».
Думается, напрасно Ефимова усматривает родственные творческие переклички борисоглебского отшельника с такими неожиданными персонами, как Вениамин Блаженный, Константин Кедров и Иван Жданов. Если пропустить творчество всей четверки через сепаратор литературоведческого анализа, на выходе останутся разве только пресловутые «вечные темы» и «образные универсалии», которые свойственны любому крупному поэту.
Напротив, с напряженным интересом читаются главки, освещающие литературоведческие эссе поэта, в том числе его так и не завершенную книгу «Россия. Блок. "Двенадцать"», в которой он проявил себя проницательным и оригинальным исследователем. Чего стоит, к примеру, сопоставление гениальной поэмы Блока со «Словом о полку Игореве» (по линии сочетания лирики с эпосом) и поэмой Некрасова «Коробейники» (параллелизм образов Катьки и Катерины, символизирующих всю Русь); или трактовка «пути Блока» как «преодоления демонизма». Парадоксальная проекция его лирического автопортрета на образ «буржуя на перекрестке» позволила увидеть, как автор «Двенадцати» в параллель Фаусту с Мефистофелем «символически расстается на перекрестке-пере-
7 Васильев К.В. Подготовительный материал для первой книги «Книга эссе» // ГАЯО. Ф. Р. 1331. Оп. 1. Ед. хр. 146. Л. 48.
путье со своим псом-демоном (с. 238-242). Кроме того, дотошному исследователю удалось отыскать еще и лирический дискурс метапоэти-ческих штудий «дела всей жизни» К. Васильева в одном из стихотворений уже упомянутого сборника «Зимняя ночь» (2001):
Не стоило стараться, ведь все равно - конец... Россия, Блок, двенадцать пылающих сердец.
Свинец прохожих косит, и падают в снега. И вьюга превозносит всемирного врага.
<...>
Уйдет патруль чертовский, растает красный снег. А Блок на перекрестке останется навек... (с. 244).
Завершают монографию главки, раскрывающие сугубо неповторимые грани творчества Константина Васильева - органическую связь сохранившихся в архиве орнитологических рисунков с его поэтическими образами и сокровенные беседы с самим собой в записных книжках8.
Для заключительного аккорда своей книги Светлана Ефимова приберегла более чем уместную заметку, датированную 1985 г.: «"Не интересуют меня люди с благополучными биографиями". - "А - судьба? - судьба не может быть благополучной. Потому и судьба"» (с. 304).
Любые испытания, любые невзгоды переживет поэт и дождется-таки признания, если он доверяет судьбе и обладает стойким характером, твердым, как тот камень, который омывает река Гераклита...
О. И. Федотов
Сведения об авторе: Федотов Олег Иванович, докт. филол. наук, профессор кафедры филологического образования Московского института открытого образования. E-mail: o_fedotov@list.ru.
8 Не забудем, что первая монография С. Н. Ефимовой - «Записная книжка писателя: стенограмма Жизни» (2012) - посвящена именно этой проблеме.
