Дворянство как идеолог и могильщик русского нациостроительства Текст научной статьи по специальности «История и археология»

СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВ

Дворянство как идеолог и могильщик русского нациостроительства

26

Главный тезис предлагаемой ниже статьи заявлен уже в заглавии. Он состоит в том, что роль дворянства в русском дореволюционном нациострои-тельстве была глубоко двойственна: с одной стороны, именно представители этого сословия создали русский националистический дискурс, с другой — сословно-классовый эгоизм дворянства стал одной из главных причин провала русского нациостроительства.

Данная работа продолжает и конкретизирует исследование сюжетов, разбираемых мной в статье «Нация в русской истории» (журнал «Москва», 2009, № 6), к которой я вынужден отослать тех, кто хотел бы более полно ознакомиться с моими общетеоретическими представлениями о нации, национализме, нациостроительстве и о специфике этих феноменов на русской почве. Здесь же я могу лишь кратко резюмировать свою позицию в нескольких тезисах.

1. Нация не тождественна этносу, это политическая форма, которую приобретает этнос (естественная биологически-культурная общность) в условиях эпохи Модерна; главная ее особенность — выдвижение на первый план проблемы социально-политического и культурного единства.

2. Первоначально нация была формой объединения лишь господствующих сословий и классов и лишь позднее включила в себя весь этнос; собствен-

но процесс расширения нации «сверху вниз» и есть нациостроительство.

3. В дореволюционной России на-циостроительство, по западноевропейским меркам, серьезно запаздывало, а в 1917 г. произошел его срыв; и запаздывание и срыв были следствием архаичности социально-политических практик господствующей элиты — династически-имперского самодержавия и формально националистического (с начала XIX в.) дворянства.

Русское дворянство как «малая нация»

Как единое сословие русское дворянство формируется только при Петре I под первоначальным названием шляхетство, заимствованным из Польши, но вышедшим из употребления во второй половине XVIII столетия. До этого существовали различные группы царских чиновных людей, владевших крепостными крестьянами и несших обязательную службу царю, однако обладавших различным правовым статусом (бояре, окольничие, думные дворяне, дети боярские и т.д.). Задуманное царем-реформатором как служилое сословие (члены которого обязаны служить государству пожизненно), аккумулирующее в себе посредством Табели о рангах наиболее способных и энергичных выходцев из низов, дворянство, пользуясь политической ситуацией «эпохи дворцовых переворотов», постепенно обрастало все большим количеством привилегий.

Пиком последних стали Манифест о вольности дворянской (1762) и Жалованная грамота дворянству (1785), благодаря которым «благородное сословие» приобрело исключительный правовой статус: дворянин мог служить или не служить по собственному желанию; он был свободен от податей и телесных наказаний; лишиться своего звания (передаваемого по наследству) он мог только по суду равных себе; земля, имущество и крепостные крестьяне являлись его частной собственностью; на местах дворяне получали право на сословно-корпоративное самоуправление с характером юридического лица. Только верхушка купечества обладала сравнимыми правами, но, скажем, возможность владения крепостными была эксклюзивно дворянской, не говоря уже о том, что государственный аппарат и армия возглавлялись только дворянами. Таким образом, дворянство «начало превращаться из простого правительственного орудия в правящий класс, сбрасывая с себя одну за другой прежние свои государственные обязанности, но не теряя прежних прав и даже приобретая новые. Так одно сословие достигло государственного раскрепления, получило возможность жить для себя, руководствуясь сословными или личными интересами»1.

Разумеется, дворянство было неоднородно: наряду с крезами-латифундистами в его составе находилось немало бедняков, собственноручно пахавших землю или вообще не имевших никакой собственности; к «благородному сословию» принадлежали и блистательные интеллектуалы, и неграмотные (в буквальном смысле слова) невежды. Поэтому, говоря о социально-политических и дискурсивных практиках дворянства, я буду иметь в виду ту его часть, которая об-

ладала достаточным для их реализации экономическим и/или культурным капиталом. Именно ее можно определить как своеобразную «малую нацию», «нацию господ» в составе политически не организованного русского этноса, членов которой объединяли общие материальные, гражданские и политические права, а также однородная, импортируемая из Западной Европы культура и основной язык общения — французский. «Угнетенные слои остались народом, а господствующие превратились в квазинацию — со своими, отличными от народной, культурой, нормами поведения, структурами повседневности и т.д.»2.

До начала XIX в., даже на дискурсивном уровне, другие сословия в эту «нацию» не допускались, в особенности крестьянство, составлявшее более 90% населения России. В дворянском самосознании XVIII столетия господствовало представление, что «благородное сословие» — «единственное правомочное сословие, обладающее гражданскими и политическими правами, настоящий народ в юридическом смысле слова <...>, через него власть и правит государством; остальное население — только управляемая и трудящаяся масса, платящая за то и другое, и за управление ею, и за право трудиться; это — живой государственный инвентарь. Народа в нашем смысле слова [то есть нации] <...> не понимали или не признавали»3. Д.И. Фонвизин опре-

1 Ключевский В.О. Курс русской истории // Ключевский В.О. Сочинения: В 9 т. Т. 5. М., 1989. С. 165.

2 Фурсов А.И. [Выступление на «круглом столе» «Россия: национальное государство или империя?»] // Москва. 2008. № 5. С. 176.

3 Ключевский В.О. Указ. соч. Т. 4. С. 263. Это представление достаточно адекватно отражало социально-политическую реальность, ибо «общие правительственные учреждения ведали свободными, только высшим сословием» — «ничтожной кучкой народа, может быть миллионом с небольшим

душ; вся остальная масса ведалась своими _

особыми властями <...> Один администра- 27 тор того времени, принявши в расчет чис-

делял дворянство как «состояние», «долженствующее оборонять Отечество купно с государем и корпусом своим представлять нацию»4. По сути, сословно-классовая идентичность отождествлялась дворянами с националь-

ленное неравенство между свободными и несвободными людьми, рассчитал, что <...> Русское государство <...> в 45 раз меньше Франции» (Там же. Т. 5. С. 250). Ср.: «Империя вполне могла насчитывать 15 млн. человек к 1725 году, 36 млн. — к моменту смерти Екатерины [II]; с конца XVII века Россия была всего лишь Россией дворян (все больше и больше) и городов (все меньше и меньше). Для 30 млн. крестьян в 1790 году крупные поместья являлись единственной экономической и политической реальностью, которая их касалась. <...> Государство касается в среднем 2 млн. душ — чуть меньше, чем в Пруссии. Зачастую оно оказывает вооруженную поддержку десятку тысяч микрогосударств, подвергшихся народным восстаниям» (Шоню П. Цивилизация классической Европы. Екатеринбург, 2005. С. 36). Или: «Российское государство эпохи Просвещения — реальность, но реальность более чем ограниченная. Екатерина [II] управляла подзаконной Россией, реальной Россией из 2 или 3 млн. подданных. Она отдала на откуп 100 тыс. помещиков и нескольким десяткам тысяч чиновников 15-25 млн. крестьян. <...> Екатерина II ничего не сделала для интеграции крестьянских масс в состав нации; этот процесс начался лишь в XIX веке, после реформ царя-освободителя» (Шоню П. Цивилизация Просвещения. Екатеринбург-М., 2008. С. 231-232). Это хорошо видели и современники: «Россия слывет монархиею. Самодержавный государь постановляет законы основанием и мерою властью своей. А внутри что? Тысячи господ больших и малых владеют неограниченно третьею, может быть, частию народа!» (мнение М.В. Храповицкого, высказанное в 1803 г., цит. по: Романович-Славатинский А.В. Дворянство в России от начала XVIII века до отмены _ крепостного права. Киев, 1912. С. 315).

28 4 Фонвизин Д.И. Избранные соч. и письма. _ М., 1947. С. 187.

ной. И это вполне естественно, трудно признать единоплеменников и сограждан в тех, кто и социально, и культурно не имеет с тобой практически ничего общего.

Предельной степени социокультурный разрыв дворян с подавляющим большинством русского этноса достигает в его взаимоотношениях с крепостными крестьянами, фактический статус которых нельзя определить иначе как рабский. Собственно, долгое время их и называли открыто рабами, в частности, Екатерина II в Наказе Уложенной комиссии. «Когда известный поэт А.П. Сумароков стал возражать, утверждая, что "между крепостным и невольником есть разность: один привязан к земле, а другой — к помещику", Екатерина воскликнула: "Как это сказать можно, отверзните очи!". Однако желание "прилично выглядеть" перед Европой побудило императрицу в 1786 году запретить использовать слово "раб" по отношению к своим подданным — хотя в секретных документах и приватных беседах императоры часто называли крестьян рабами. Ввиду цензурных требований, русские историки были вынуждены избегать упоминаний о рабстве и называли помещичьих крестьян "крепостными"»5.

И дело не только в тех или иных проявлениях помещичьей жестокости (пресловутая Салтычиха, садистски замучившая до смерти 39 человек, конечно, принадлежала к исключениям, а не к правилу, но все же «злоупотребления власти помещиков были весьма велики

5 Нефедов С.А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России. Конец XV — начало XX века. Екатеринбург, 2005. С. 171. Впрочем, Ключевский, анализируя документы кодификационной комиссии 1754 г., отмечает, что, судя по ним, Россия — «строго рабовладельческое царство античного или восточного типа» (Ключевский В.О. Указ. соч. Т. 4. С. 304).

и составляли обыденное явление»6) или в невыносимо тяжелых барщине и оброке7, но и в «овеществлении»

6 Романович-Славатинский А.В. Указ. соч. С. 316.

7 «А.Кахан приблизительно подсчитал "цену вестернизации", то есть стоимость расходов, которые платило русское дворянство за западную роскошь, а также за западный стиль жизни, путешествия в Европу и за образование, сводившееся по преимуществу к изучению французского языка. По оценке американского исследователя эти расходы в

1793-1795 годах в среднем составляли ежегодно не менее 18 млн руб. и отнимали более

35% дохода помещичьих хозяйств; такие расходы были непосильны более чем для половины помещиков. Отсюда следует, заключает А.Кахан, что вестернизация была мощным стимулом, заставлявшим помещиков искать пути увеличения своих доходов.

"Наказ" П.Рычкова дает представление о степени развития барщинного хозяйства: уже в то время [1770 г.] многие помещики отводили на барщину четыре дня, оставляя для обработки крестьянских полей так мало времени, что крестьяне были вынуждены нарушать церковные заповеди и работать по воскресеньям. Помещики, которые забирали на барщину три дня и давали крестьянам отдохнуть в воскресенье, считались "умеренными". <...>

Характерной иллюстрацией происходивших процессов может служить положение в пензенском имении А.Б. Куракина (с. Архангельское). В 1768 году оброк в имении был увеличен с 2 до 3 руб. с души мужского пола; это повышение было усугублено падением цен на хлеб, в результате, если в 1767 году с крестьян требовали оброк, эквивалентный 5 пудам хлеба с души, то в 1771-1772 годах, чтобы заплатить оброк, нужно было продать

12 пудов. Крепостные Куракина, несмотря на массовые порки, четыре года отказывались платить повышенный оброк; в конце концов, они присоединились к повстанцам Пугачева и разгромили усадьбу помещика. Когда пришли каратели и восстание было подавлено, в Архангельском был установлен вотчинный полицейский режим: все крестьяне были раз-

крепостных, совершенно аналогичном «овеществлению» рабов в классических рабовладельческих обществах (ведь и там далеко не все рабовладельцы были бесчеловечными истязателями). Крепостные (вместе со своим имуществом) фактически являлись частной собственностью помещиков, «составной частью сельскохозяйственного помещичьего инвентаря»8, которую можно было продать, подарить, обменять, проиграть в карты — с землей и без земли, семьями и «поштучно», «как скотов, чего во всем свете не водится», по выражению Петра I; крепостными платили долги, давали взятки, платили врачам за лечение, их крали. Объявления о продаже крепостных, открыто печатавшиеся в отечественных газетах конца XVIII столетия, производят сильнейшее впечатление именно своим спокойным, обыденным (а иногда добродушно-юмористическим) то-ном9. Когда одна часть этноса в бук-

делены на группы в 25-30 человек во главе с десятским. Десятский получил право наказывать своих крестьян за посещение чужого "десятка", нерадивость, непосещение церкви и т.д.; было запрещено уходить из вотчины даже на несколько часов. Только так удалось заставить крестьян платить оброк, который к 1782-1784 году достиг в пересчете на хлеб 15 пудов с души» (Нефедов С.А. Указ. соч. С. 174-176, 179). Для сравнения: государственные крестьяне платили 5-7 пудов с души.

8 Ключевский В.О. Указ. соч. Т. 5. С. 132.

9 «В известиях "С.-Петербургских ведомостей" за 1796 г. наряду с объявлениями о сбежавших собаках, о потерянных вещах, за возвращение которых ожидаются награды, мы читаем объявления о сбежавших дворовых людях и крестьянах, за возвращение которых обещается также довольное награждение. Вслед за объявлениями о продаже коров, жеребцов, малосольной осетрины, лиссабонских апельсинов — объявления о крепостных семьями и порознь, и чаще всего о продаже молодых девок собою видных. Вот образчики таких объ- _

явлений. В № 73 читаем: "некто, отъезжая из 29 С.-Петербурга, продает 11 лет девочку и 15 лет

вальном смысле слова торгует другой, они (эти части) никак не могут образовать единой нации, несмотря на генетически-антропологическую близость их представителей10.

Нет ничего удивительного, что в со-

парикмахера, за которого дают 275 р., да сверх того столы, 4 кровати, стулья, перины, подушки, платяной шкаф, сундуки, киота для образов и прочий домашний скарб". <...> В № 90 (уже при Павле) "продается лет 30 девка и молодая гнедая лошадь. Их видеть можно у Пантелеймона против мясных рядов в Меншуткином доме, у губернского секретаря Иевлева ". <...> В № 75 [за 1797 г.]: продается девка 16 лет и по-езженная карета; <. > № 86: каменный дом с мебелью, пожилых лет мужчина и женщина и молодых лет холмогорская корова; <.. > № 1 за 1800 год: портной, зеленый забавный попугай и пара пистолетов и т.д. <...> Богданович в своей Истории Александра I делает одну ссылку на журнал Государственного совета 1807 г., из которого явствует, что при осмотре Рязанской губернии сенатором Руничем оказалось, что из сей губернии и из других мест привозились на Урюпинскую ярмарку скованные помещичьи люди для продажи их в розницу». Попытки правительства запретить хотя бы торговлю крестьян без земли натолкнулись на серьезные юридические преграды. В 1820 г. департамент законов Государственного совета «не нашел ни одного закона, прямо воспрещающего не только продажу без земли, но и поодиночке, а, напротив, указывал на побочные указы, знаменующие согласие законодателя на такую продажу. Департамент не находил и потребности в издании воспретительного закона, основываясь на том, что продажа людей, при нынешнем гражданском состоянии России, не заключает в себе ничего предосудительного». Только законами 1833 и 1841 гг. «продажа крестьян значительно была стеснена», впрочем, она «на прежних основаниях продолжалась иногда и после этого» (Романович-Славатинский А.В. Указ. соч. С. 347-349, 352-353).

10 На принципиальную важность запрета рабовладения внутри этноса как предпосылки для формировании нации указывает П.В.

30 Святенков в статье «Аристократическая при_ вилегия для всех» (Москва. 2009. № 6).

знании даже наиболее просвещенных представителей дворянства (исключения единичны) по отношению ккрестья-нам (а отчасти и к другим сословиям) царил самый настоящий социальный расизм. Только дворяне признавались «благородными», остальной же народ считался «подлым». В законодательных актах «подлыми» именовались низшие, податные слои населения, и там это слово не несло уничижительного значения. «Но на языке шляхетства выражение это <...> несомненно имело другой смысл — париев, или по крайней мере французского слова canaille — сволочь, чернь». Сумароков полагал, что у господина и холопа даже совести разные, ибо «низкий народ никаких благородных чувствий не имеет». Г.Р. Державин не скрывал презрения к «грубым и глупым мужикам». Д.И. Фонвизин «считал только дворян честными, а остальных тварями, которые родились служить, а не господствовать; мысль о преимуществах дворянской породы проникает все сочинения» автора «Недоросля». Показательна популярность переведенной в 1717 г. с немецкого книги «Юности честное зерцало», выдержавшей затем несколько изданий, поучавшей российское шляхетство «видеть в слугах не людей, но существ другой породы, чем их господа: "нет того мерзостнее, как убогий слуга"»11.

Современная исследовательница, проанализировав огромный массив частной переписки дворянской элиты последней трети XVIII в., пришла к выводу, что «по отношению к крестьянству у авторов писем преобладал взгляд помещиков-душевладельцев, которые видели в зависимом сословии в первую очередь рабочую силу, источник доходов, <. > живую собственность, <...> объект руководства и эксплуатации <...> Авторы писем не видели в зависимом населении ни народа, ни

11 Романович-Славатинский А.В. Указ. соч. С. 78, 76, 81.

бытность знаменитый историк И.Н. Болтин); ну, и, наконец, без крепостных «у иного помещика некому было бы и студено искрошить, а не только сделать какой фрикасей» (из записки безымянного автора в Вольное экономическое общество)15.

Замечательно, что «мужикам» запрещалось иметь общие фамилии с дворянами, в 1766 г. было принято официальное постановление о том, что рекрутов, носящих дворянские фамилии «писать отчествами». «Генерал-

сословия, ни класса, а различали лишь особую группу иного, худшего социального качества. "Народом", "публикой", "российскими гражданами", то есть единственно полноценной частью общества было дворянство, а крестьянское сословие представлялось <. > "простым, низким народом", "чернью". <. > Крестьянину, олицетворявшему "низкую чернь", была свойственна грубость поведения, примитивность языка, ограниченность чувств, интеллектуальная ущербность»12. Если это не социальный расизм, то что же?

Особенно обильно антикрестьянские эскапады произносились представителями «благородного сословия» при обсуждении возможности отмены крепостного права. Аргументация против была весьма разнообразна, но суть всегда сводилась к одному: крестьянам свободу давать никак нельзя. Потому ли, что «российский народ "сравнения не имеет в качествах с европейскими"» (мнение керенского дворянства в Уложенной комиссии)13, еще бы, «ведь русский крестьянин не любит хлебопашества и пренебрегает своим состоянием, не видя в нем для себя пользы» (Ф.В. Ростопчин)14; или потому что «уславливаться рабу с господином в цене и свободе почти невозможно», да и кто кроме помещиков, «которые суть наилучшие блюстители или полицмейстеры за благочинием и устройством поселян в их селениях», сможет удержать «поселян» «от разброду» (Г.Р. Державин); кроме того, «земледельцы наши прусской вольности не снесут, германская не сделает их состояния лучшим, с французскою помрут они с голоду, а английская низвергнет их в бездну» (отстаивает русскую само-

12 Марасинова Е.Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII в. (по материалам переписки). М., 1999. С. 205, 210-211.

13 Ключевский В.О. Указ. соч. Т. 5. С. 89-90.

14 Романович-Славатинский А.В. Указ.

соч. С. 395-396.

15 Там же. С. 393, 387, 385. Вероятно, самое колоритное возражение против освобождения крепостных, принадлежащее некоему анониму, имеет почти что «естественнонаучную» подкладку: «Если мы возьмем физическое положение страны нашей, то узрим, что холодный климат, возбраняющий действия транспирации, а проницательным своим воздухом сжимающий наши жилы, побуждает нас к приятию более пищи, нежели в полуденных климатах; а сие производит многокровие и делает более характеры наши сангвиническими; довольно же всем известно, что сангвинический характер есть характер наглой и стремительный в предприятиях своих, которые без дальнего размышления и начинают; а есть ли по роду жизни примешается к оному и флегма, то сие ничего более не произведет, как должайшее настояние суровости и злопамятства. по сему известному характеру да рассудит каждый, легко ли таковых поселян, учиняя их свободными, общими законами задержать? Флегматической характер производится от застоя движения крови в зимние месяцы и от недостатка движения тела, так же от самых топленных покоев, в коих густота воздуха приводит в ослабление наши члены, к лености и к увальчивости нас склонными чинит: при свободе же крестьян не умножатся ли сии характеристические пороки?.. российский народ, по ослаблении над ним начальства, впадает в беспрерывную леность, ибо точно примечено, где менее с крестьян берут оброка, то есть менее им побуждения промышлять себе прибыли, там они беднее становятся и более впадают в леность» (Там же. С. 387-388).

майор Чорбай, шеф гусарского полка при Павле I, так ревностно преследовал дворянские фамилии своих солдат, что их всех почти назвал Петровыми, Ивановыми, Семеновыми и т.д., отчего даже произошли большие затруднения для военной коллегии»16. Дворяне всячески стремились отгородиться от «черни», в частности, Московский университет долгое время не считался среди них престижным учебным заведением, ибо был открыт для представителей всех сословий. Ему предпочитали закрытые дворянские училища и пансионы. Социальное неравенство могло проникать даже через стены святых обителей: известны монастыри, где постригались только благородные.

О культурной отгороженности дворянства от «народа» как об опасном для национального бытия расколе, нуждающемся в срочном преодолении, много писалось с начала XIX в., но в XVIII столетии в этом не видели трагедии (что заметно, в том числе, и по критике данного явления: достаточно сравнить насмешки Н.И. Новикова и Фонвизина со скорбными ламентациями славянофилов). Упоминавшееся выше «Юности честное зерцало», напротив, «поучало, что младые шляхетские отроки должны всегда между собой говорить иностранными языками, дабы можно было их от других незнающих болванов распознать, дабы можно было им говорить так, чтобы слуги их не понимали»17. Это наставление было с энтузиазмом подхвачено, даже накануне войны 1812 г. «высшее общество <...> говорило по-русски более самоучкою и знало его понаслышке», за исключением наиболее экспрессивной части «великого и могучего», которая использовалась для общения с подлым народом. А.М. Тургенев, по его словам, «знал толпу князей Трубецких, Долгоруких Голицыных, Оболенских, Несвицких, Щербатовых, Хованских,

Волконских, Мещерских, — да всех не упомнишь и не сочтешь, — которые не могли написать на русском языке двух строчек, но все умели красноречиво говорить по-русски» непечатные слова. «Иначе и быть не могло: русские учители были не в моде, их избегали, предпочитая иностранцев. Дошло до того, что француз, живший некоторое время в России и возвратившийся в свое отечество, публиковал в "Московских ведомостях", что близ Парижа он завел пансион специально для русских молодых дворян», где обещал их учить «особливо же языку русскому»18.

«Простонародное» отождествлялось с «допетровским», «неевропейским», «нецивилизованным». А.М. Кутузов в письме 1790 г. иронизируя над «странными варварскими правилами» «праотцев», резюмировал: «Но оставим сих грубых невежд; нечто подобное сему мы видим ныне токмо между некоторыми крестьянами». Даже Карамзин, написавший уже «Бедную Лизу», в одном из писем 1793 г., иронизируя над «дебелым мужиком, который чешется неблагопристойным образом или утирает рукавом мокрые усы свои, говоря, ай парень! что за квас!», констатирует: «надобно признаться, что тут нет ничего интересного для души нашей»19. Кстати, «если "Бедная Лиза" была принята с чувствительным умилением и молодые московские барышни приходили со своего рода паломничеством к пруду у Симонова монастыря, то пьеса Н.И. Ильина "Великодушие, или Рекрутский набор" (1803) — слезная драма с сюжетом из крестьянской жизни — хотя и пользовалась определенным успехом, однако могла шокировать своими социальными параметрами. Замечательно, что критика исходила от убежденных руссоистов. В.В. Измайлов, карамзинист и почитатель Руссо, упрекал Ильина за то, "что

32

16 Там же. С. 78-79.

17 Там же. С. 81.

18 Дубровин Н.Ф. Русская жизнь в начале XIX века. СПб., 2007. С. 126

19 Марасинова Е.Н. Указ. соч. С. 211, 219.

дейской сволочи», «извергов», «шакалов», «изменников», «немысленной и грубой черни», погрязшей «в слепоте и невежестве»22. Кстати, и в пушкинской «Капитанской дочке», стилизованной под записки дворянина екатерининской эпохи, в полном соответствии с исторической правдой, Гринев также не воспринимает борьбу с Пугачевым (при всей симпатии к последнему) как гражданскую войну.

Рождение русского национализма

Тем не менее, несмотря на все вышеописанное, именно дворянство создало русский националистический дискурс. Л.Гринфельд, правда, акцентирует первенствующую роль в этом деле интеллектуалов-разночинцев вроде В.К. Тредиаковского и М.В. Ло-моносова23. Ей возражает В.М. Живов, считающий, что и тот, и другой не были националистами и воспевали не русскую нацию, а Российскую импе-рию24. По поводу Ломоносова можно было бы и поспорить, но в данном случае это не принципиально, ибо главные идеологемы русского национализма, сформулированные в начале XIX в. и определившие все его дальнейшее развитие, не имеют никакой генетической связи с построениями Михаила Васильевича. А творцами этих идеологем являются — все как один — представители «благородного сословия»: Н.М. Карамзин, А.С. Шишков, С.Н. Глинка, Ф.В. Ростопчин, лидеры декабризма.

Л.Гринфельд видит причину обращения дворян к национализму в кризисе дворянской идентичности, якобы обесценивавшейся из-за постоянного расширения сословия за счет выходцев из низов, в неуверенности сословия в своем колеблющемся социальном ста-тусе25. Этот тезис нуждается в серьез-

он выводил на сцену тех людей, которых состояние есть последнее в обществе, которых мысли, чувства и самый язык весьма ограничены и которых дела не могут служить нам ни наставлением, ни примером"»20.

Можно дискутировать на тему, был ли культурный отрыв «благородных» от «подлых» следствием (и легитимацией) усиления социального неравенства или же, напротив, последнее было порождено первым. Но ясно одно: оба эти явления шли рука об руку, взаимно дополняя и усиливая друг друга. Ничего удивительного нет в том, что «подлые» тоже не считали «благородных» своими. Крестьяне не оставили на сей счет письменных источников, ибо в большинстве своем были неграмотными, но убедительнее любых слов этот тезис доказывает жестокая и кровавая резня («прекровожаждущий на благородных рыск», по выражению Державина), устроенная «господам» «рабами» во время восстания под руководством Емельяна Пугачева, когда «было убито в общей сложности около 1600 помещиков, включая их жен и детей, около 1 тысячи офицеров и чиновников и больше 200 священников»21.

Дворяне и восприняли пугачевщину как движение, цель которого заключалась в истреблении «благородного сословия» и в превращении России в мужицкое царство. Среди них царила настоящая паника, боялись в том числе, как бы солдаты не сложили оружие перед «мятежниками». В принципе, перед нами ситуация гражданской войны, тем любопытнее, что в дворянском сознании она не мыслится как братоубийство (что было бы типично для националистического дискурса), а как бунт «злодеев», «скотов», «зло-

20 Живов В.М. Чувствительный национализм: Карамзин, Ростопчин, национальный суверенитет и поиски национальной идентичности // Новое литературное обозрение. 2008. № 91. С. 122.

21 Нефедов С.А. Указ. соч. С. 181.

22 Марасинова Е.Н. Указ. соч. С. 228, 291.

23 Гринфельд Л. Национализм. Пять путей к современности. М., 2008. С. 230-235.

24 Живов В.М. Указ. соч. С. 135.

25 Гринфельд Л. Указ. соч. С. 207-212.

ном уточнении. Да, дворянство стремилось к пересмотру своей сословной идентичности, но не потому, что боялось девальвации последней, а потому, что стремилось поднять ее на новый, более высокий уровень, наполнив ее политическим содержанием. «Благородное сословие» предстает отнюдь не страдательной (как получается у Грин-фельд), а наступательной стороной, время от времени вынужденной переходить к обороне. Каждый помещик был почти неограниченным государем в своем имении26, дворянская корпорация фактически контролировала власть в провинции и «для того, чтобы сделаться могущественным политическим сословием и властно влиять на судьбы русского народа и Русского государства, дворянству не хватало лишь одного — ограничения прав самодержавной власти монарха и участия в законодательстве и верховном государственном управлении»27. Но на такие уступки самодержавие никак не могло

26 К.П. Победоносцев писал: «Помещичье село представляется как бы маленьким государством посреди большого; нельзя не заметить, каких усилий и трудов стоит центральной власти проникнуть в это маленькое государство, утвердить там свою силу, исполнить свое распоряжение. Сплошь да рядом мы видим, что помещик в своем имении в течение нескольких лет безнаказанно упорствует в неисполнении всех требований правительства, господствует с полным произволом над своими крестьянами и даже, с помощью этого господства, открыто восстает против общественной власти. Сильный помещик всех посыльных от суда встречает так, как домохозяин встречает шайку грабителей; с бранью и ругательством, с дубьем и оружием "собрався со своими крестьяны"» (цит. по: Романович-Славатинский А.В. Указ. соч. С. 361). Например, богатый воронежский помещик граф Девиер «в конце царствования Екатерины II перестрелял из двух пушек весь ехавший к _ нему земский суд» (Там же. С. 362).

34 27 Корнилов А.А. Курс истории России _ XIX века. М., 1993. С. 29-30.

пойти, настолько они противоречили его «надзаконной», «автосубъектной» сущности28. Между монархией и дворянством, начиная с Екатерины II, шла сложная и напряженная игра: «Против политических требований дворянства правительство всегда выдвигало крестьянский вопрос. Боязнь отмены крепостного права и потери, таким образом, социальной почвы под ногами заставляла дворянство, в его целом, постоянно склоняться перед императорской властью»29. Рождение русского национализма непосредственно связано с перипетиями этой игры.

Той части русского дворянства, которая хотела «властно влиять на судьбы русского народа и Русского государства» не в пределах, указанных самодержавием, а по своему собственному усмотрению, была необходима новая формула своей политической легитимности вместо «царевых слуг». Идея нации как демократически организованного суверенного народа, основополагающая для французской просветительской культуры, которой духовно питалось русское дворянство, пришлась как нельзя кстати. Первостепенным было влияние Руссо, причем не только на декабристов, но и на консерваторов — прежде всего на Карамзина и С.Глинку и, опосредованно, на Шишкова и Ростопчина, благо «идеи Руссо <. > поразительно податливы для дискурсивных манипуляций, так что любая реакция на Просвещение выступает как возможная реконцептуализа-ция Руссо. Наряду с революционным Руссо существовал и Руссо антиреволюционный, использовавшийся в 1790-1793 годах противниками фран-

28 См.: Фурсов А.И. Русская власть, история Евразии и мировая система: mobilis in mobile (социальная философия русской власти) // Феномен русской власти: преемственность и изменение. М., 2008.

29 Вернадский Г.В. Начертание русской истории. СПб., 2000. С. 248.

цузских революционеров <...> в своих идеологических целях»30.

Впрочем, французский контекст имел не только культурное, но и политическое измерение: революция, провозгласившая «третье сословие» единственной подлинной нацией, а аристократию — чужеродным наростом на ее теле, заслуживающим хирургического удаления, явилась грозным аргументом против высокомерия «благородных» по отношению к «подлым», да и память о «маркизе Пугачеве» была еще свежа.

Еще одним немаловажным фактором «национализации» русского дворянства был «глубокий и жестокий антагонизм между русскими и нерусскими дворянами» в многоэтничной империи31, что не удивительно, ибо «так называемые инородцы составляли около половины всего потомственного российского дворянства»32; их приток

30 Живов В.М. Указ. соч. С. 116. См. также: Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла. Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII — первой трети XIX века. М., 2001. С. 167- 172.

31 Рибер А. Социальная идентификация и политическая воля: русское дворянство от Петра I до 1861 г. // П.А. Зайончковский. 1904-1983. Статьи, публикации и воспоминания о нем. М., 1998. С. 286.

32 Корелин А.П. Дворянство в пореформен-

ной России. 1861-1904. Состав, численность,

корпоративная организация. М., 1979. С. 49. По переписи 1897 г. русский язык назвали

родным около 53% потомственных дворян, польский — 28,6; грузинский — 5,9; турецко-татарский — 5,3; литовско-латышский — 3,4; немецкий — 2,04; другие — 3 (Там же. С. 4849). Любопытно в этой связи заметить, что и само русское дворянство в Московский период формировалось из представителей разных этносов: Ключевский подсчитал по Бархатной книге (конец XVII в.), что из 930 фамилий столбовых дворян, в ней перечисленных,

«фамилий русских, то есть великорусских, оказывается 33%, происхождения польско-литовского, то есть в значительной степени

заметно усилился в конце XVIII — начале XIX в., когда в состав империи вошли земли Речи Посполитой и Грузия, то есть именно в период генезиса русского национализма33.

Особенное раздражение вызывали привилегии балтийских немцев, так называемых «остзейских баронов»34.

западнорусского, — 24%, происхождения немецкого, западноевропейского — 25%, происхождения татарского и вообще восточного — 17% и 1% остается неопределим» (КлючевскийВ.О. Указ. соч. Т. 2. С. 193). Этот пестрый конгломерат, однако, переплавился в некое единство, но то, что удавалось в донационалистическую эпоху, не могло получиться в эпоху торжества национализма. Впрочем, большой (и видимо неразрешимый) вопрос: а не сыграла ли этническая многосо-ставность русского дворянства определенную роль в его социокультурном отчуждении от остального народа?

33 «Русские дворяне обвиняли своих конкурентов на западе, востоке и юге в том, что они никогда по-настоящему не служили государству и обществу с благородными намерениями, что они заботились об обустройстве своих собственных гнезд и сохраняли враждебные чувства по отношению к государству на протяжении поколений. <...> Среди русских дворян широко было распространено убеждение, что польские короли и мусульманские ханы жаловали дворянство целым деревням крестьян, которые тем не менее оставались крестьянами. Эти псевдодворяне были нечестны и паразитически настроены; утверждалось, что среди польской шляхты и татарских мурз было распространено конокрадство больше, чем среди крестьян. Русские дворяне жаловались, что порядок получения дворянства постоянно нарушался, в особенности Польской ассамблеей благородных депутатов, которая выдавала патенты с целью увеличения числа ее членов» (Рибер А. Указ. соч. С. 286).

34 Декабрист М.С. Лунин остроумно заметил, что употребление в правительственных документах названия Остзейские губернии (то есть губернии Восточного моря) по отношению к прибалтийским провинциям аб-

Немецко-балтийское дворянство «по своей истории, по своим исконным правам и по своей культуре <...> считало себя призванным не только не подчиняться национальным основам русского государственного строя, но даже германизировать, вводить свои начала в этот строй. Оно считало себя добрым гением русской земли, миссия которого распространять в ней западноевропейскую цивилизацию. <. > Вообще, насколько привилегии шляхетства остзейского были выше тех, которыми в это время пользовалось шляхетство в России, можно видеть из того, что некоторые иноземцы <. > готовы были принять русское подданство, но с условием наделения их преимуществами остзейского дворянства <...> Заматеревшее в своих обычаях, как выразился о нем совет в 1787 г. <...> шляхетство остзейское всегда крепко стояло за свои особенности и отклоняло введение тех мер, которые принимались в других частях империи»35. А.И. Дельвиг (двоюродный брат поэта), сам немец по происхождению, откровенно пишет в своих мемуарах о «ненависти» «остзейских дворян, моих земляков, к России, к которой присоединены более 150 лет, но не признают ее своим отечеством, а служат, как они говорят, не ей, а государю, и этой преданностью эксплуатируют в свою пользу всю русскую землю»36. Но несмотря на это (точнее, именно поэтому) российские императоры охотно привечали балтийских баронов и доверяли им ключевые посты в имперской администрации. Известна апокрифическая фраза Николая I: «Русские дворяне

сурдно, ибо «Балтийское море не на востоке России; следственно это наименование, заимствованное от немцев, не совсем прилично для России» (Лунин М.С. Письма из Сибири. М. 1987. С. 25-26).

35 Романович-Славатинский А.В. Указ. соч. С. 89-90, 91.

36 Дельвиг А.И. Мои воспоминания. Т. 2. М., 1912. С. 212.

служат государству, а немецкие нам». Довольно откровенно ее смысл поясняет фрагмент из донесения Ф.В. Бул-гарина в III Отделение (1827), где в ту пору как раз заправляли Бенкендорф и фон Фок: «Остзейцы вообще не любят русской нации — это дело неоспоримое. Одна мысль, что они будут когда-то зависеть от русских, приводит их в трепет. По сей же причине они чрезвычайно привязаны к престолу, который всегда отличает остзейцев, щедро вознаграждает их усердную службу и облекает доверенностью. Остзейцы уверены, что собственное их благо зависит от блага царствующей фамилии и что они общими силами должны защищать Престол от всяких покушений на его права. Остзейцы почитают себя гвардией, охраняющей трон, от которого происходит все их благоденствие и с которым соединены все их надежды на будущее время. Здесь бы растерзали человека, который бы вздумал открыть план заговора или что подобное»37. То есть в отличие от русских дворян, стремившихся стать полновластными хозяевами России, немцев вполне устраивала роль наемников, что, в свою очередь, совершенно устраивало самодержавие. При Николае I девятнадцать из ста тридцати четырех членов Государственного совета были «остзейцами»38.

По той же причине имперская власть активно привлекала на службу иностранцев, причем последние «обычно получали более высокие оклады, чем русские чиновники»39. Всего доля иностранцев среди высших чиновников в начале XIX в. составляла 8%40. Недо-

37 Цит. по: Березкина С.В. «Немцы» против «Европейца» // Москва. 2009. № 3. С. 206.

38 Каппелер А. Россия — многонациональная империя. Возникновение. История. Распад. М., 1997. С. 100.

39 Троицкий С.М. Русский абсолютизм и дворянство в XVIII в. Формирование бюрократии. М., 1974. С. 260

40 Каппелер А. Указ. соч. С. 100.

вольство русских дворян «иноземным засильем» проходит практически через весь Петербургский период отечественной истории. «Немцы нелюбимы в нашей армии. Они интриганы, эгоисты и держатся друг друга как звенья одной цепи», — говорится в одном документе второй половины XVIII века41. «Государь! — обращался в 1807 г. к Александру I автор анонимной записки. — <...> Отдалите от себя толпу иностранцев, которые подобно хищным вранам питаются ранами отечества нашего. Вы всего можете ожидать от истинно русских»42. С.Р. Воронцов в письме Ф.В. Ростопчину (1813) сетовал на правительство, «которое, руководимое немцами и ливонцами, само вводило к нам пороки»43. Декабрист П.Г. Каховский писал на имя Николая I из заключения, незадолго до казни (1826): «Далек я, чтобы оправдывать леность, нерадение и беспечность дворянства русского. Но со всем тем нельзя не заметить, что тому причиной есть явное предпочтение, делаемое Правительством всем иностранцам без разбору. На этот раз я укажу только на Корпус инженеров водяной ком[м]уникации, там все офицеры, перешедшие к нам из иностранной службы, находятся на жалованьи огромном; но пользы от них мало, или, лучше сказать, нет никакой. Все работы производятся инженерами русскими, куда же были употреблены иностранцы, везде работы были не успешны до того, что граф Воронцов принужден был для работ в Одессу просить именно инженеров русских. <...> Я заметил инженеров, чтобы ближе указать делаемое предпочтение Правительством иностранцам. — Мне мало известны способности государственных людей, но как ревностному сыну отечества простительно надеяться, что у нас, конечно, нашлись бы русские заместить места государственные,

которыми теперь обладают иностранцы. Очень натурально, что такое преобладание обижает честолюбие русских и народ теряет к Правительству доверенность»44.

Наконец, важнейшим катализатором, таксказать, «повивальной бабкой» русского национализма явились войны с наполеоновской Францией. Первоначальное воодушевление; позор Тиль-зитского мира; страстное желание реванша; ненависть к врагам, вторгшимся на территорию Россию и покушающимся на все дорогое в жизни каждого русского дворянина45; небезосновательный страх перед возможной «пугачевской» реакцией «подлого народа» на гипотетическую отмену Наполеоном крепостного права46; восхищение «дубиной на-

41 См.: Там же. С. 99.

42 Цит. по: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. С. 75.

43 Там же. С. 135.

44 Цит. по: Из писем и показаний декабристов. СПб., 1906. С. 20-21.

45 Это замечательно схвачено Толстым в разговоре князя Андрея с Пьером накануне Бородинской битвы. А вот цитата из подлинного письма К.Н. Батюшкова 1812 г.: «Мщения, мщения! Варвары, вандалы! И этот народ извергов осмелился говорить о свободе, о философии, о человеколюбии! И мы до того были ослеплены, что подражали им как обезьяны! <...> Алексей Николаевич [Оленин] совершенно прав; он говорил назад три года, что нет народа, нет людей, подобных этим уродам, что все их книги достойны костра, а я прибавлю: их головы — гильотины» (Батюшков К.Н. Избранная проза. М., 1988. С. 336-337).

46 Ростопчин начал паниковать еще в 1806 г., в письме Александру I он заметил по поводу манифеста о составлении временных ополчений или милиции, что милиция помешает «врагу всемирному», Наполеону, войти в Россию, но все это вооружение обратится «в мгновение ока в ничто, когда толк о мнимой вольности подымет народ на приобретение оной, истреблением дворянства, что есть, во всех бунтах и возмущениях, единая цель черни, к чему она ныне еще поспешнее устремится по примеру Франции и быв к сему уже приуготовлена несчастным просвещением, коего 37 неизбежные следствия есть гибель закона и

38

царей». Наполеон действительно размышлял в 1812 г. над освобождением крепостных в России, но так и не решился на это. Но даже слухи о том, что «француз хочет сделать всех вольными», вызвали весьма значительные народные волнения. Например, «помещик Дорогобужского у[езда] Павел Лыкошин, спасавшийся от французов с дворовыми людьми в Бельском уезде, был извещен, что крестьяне его вотчины взбунтовались и не признают русских властей. Лыкошин со своими дворовыми и дорогобужским дворянином Бедряе-вым отправился в свое бельское имение, но крестьяне убили и своего барина, и Бедряева, а дворовых отпустили, сильно избив. Полковник Дибич, стоявший со своей командой в г. Белом, послал ее на место волнения, оно было усмирено, некоторые из участников его приведены в город, и Дибич двух из них расстрелял, а остальных подверг телесному наказанию. <...> 4 ноября тверской губернатор Кологривов отправил в Сычевский, Вяземский, Гжатский и Бельский уезды чиновника Лукина и предписал ему в тех селениях, где крестьяне "возмечтали, что они принадлежать могут французам навсегда", делать им внушения о возвращении на путь истинный, а если они не будут повиноваться, то подвергать их строгому наказанию и отсылать под караул к соседним обывателям до изъявления раскаяния. В Поречском уезде, часть которого была занята французскими войсками, некоторые селения перестали подчиняться русским властям и считали себя подданными французов, но постепенно были усмирены, и главные виновные строго наказаны. <...> По словам тверского помещика Вилькинса, некоторых дворян, желавших скрыться, их собственные крестьяне выдавали французам, "на других делали им же доносы, иных сами грабили, даже били". <...> Ростопчин доносил государю (в сентябре 1812 г.), что "<...> многие <...> крестьяне Московской губ[ернии], утверждали одни, что они свободны, другие, что они подданные Наполеона"». Показателен в отношении «национального единства» сословий бунт Пензенского ополчения. «В Инсаре воины третьего полка потребовали приведения их к присяге и чтения манифеста, по которому было созвано ополчение. Он был

родной войны»; восторг и самоупоение от победы над непобедимым доселе никем противником и от роли «освободителей Европы» — десятилетие между 1805 и 1815 гг. превосходит по своей насыщенности экзистенциальными переживаниями все остальное XIX столетие. И именно в это десятилетие сформировались обе версии русского национализма — традиционалистская и модернистская.

Строго говоря, программа традиционалистов была намечена Карамзиным еще в публицистике «Вестника Европы» 1802-1803 гг. Автор «Бедной Лизы», бывший в молодости дворянским конституционалистом и участником ари-

прочитан, но они не поверили ему, так как на нем не было красной печати, а в ответ на объявление, что их поведут в поход, они сказали: "Вы обманываете нас: мы не присягали, а без того нельзя солдату быть и в походе, да и собирать нас государь не велел, а требовал одних дворян; но вы ведете нас вместо себя". Ратники проклинали дворян, кричали, что отведут их к казакам, которые приехали, чтобы их судить и виноватых повесить. Одна старуха из крепостных в Инсарском уезде сказала офицеру, желавшему спастись на мельнице, где она служила: "Это не Пугачево: тогда вас не всех перевешали, а нынче уж не вывернетесь! Нет, полно вам властвовать!" Пришедшим крестьянам она так объяснила причины "потехи" в Инсаре: "Государь велел одним дворянам идти под Франца", а "наши дворяне вздумали послать за себя проливать кровь своих крестьян, а сами хотели остаться дома; государь узнал об этом, прогневался на них и велел их всех перевешать". Сын ее был накануне в городе и "своими глазами видел о том царский указ с золотою печатью" и слышал, что такие указы разосланы везде. Крестьяне с радостью слушали эти слова и "ругательства на весь дворянский род"» (Семевский В.И. Волнения крестьян в 1812 г. и связанные с Отечественной войной // Отечественная война и русское общество. М., 1912. Т. 5. [http:// www.museum.ru/museum/1812/Library/sitin/ contents5.html]). А что бы произошло, если бы Наполеон все-таки решился «дать волю»?

стократической оппозиции политике Екатерины II47, под влиянием ужасов Французской революции перешел на позиции осторожного и трезвого реализма, полагающего, что без самодержавия дворянству грозят страшные потрясения. Но, с другой стороны, и монархия должна уважать неотъемлемые права «благородного сословия». Первые консервативные декларации будущего историографа явились непосредственной реакцией на реформаторские планы Александра I, предполагавшие, в том числе, и «уничтожение рабства». Весьма характерна, скажем, статья 1802 г. «Приятные виды, надежды и желания нашего времени». Подчеркивая, что «дворянство есть душа и образ всего народа», Николай Михайлович тем не менее включает в нацию и другие сословия, рисуя идиллию полного общественного согласия: «Наше среднее состояние успевает не только в искусстве, но многие из купцов спорят с дворянами и в самых общественных сведениях. Кто из нас не имел случая удивляться их любопытству, здравому рассудку и патриотическим идеям? Они чувствуют более нежели когда-нибудь важность прав своих и никому не завидуют. Сельское трудолюбие награждается ныне щедрее прежнего в России, и чужестранные писатели, которые беспрестанно кричат, что земледельцы у нас несчастливы, удивились бы, если бы они могли видеть их возрастающую промышленность и богатство многих; видеть так называемых рабов, входящих в самые торговые предприятия, имеющих доверенность купечества и свято исполняющих свои коммерческие обязательства! Просвещение истребляет злоупотребление господской властью, которая и по самым нашим законам не есть тиранская власть. Российский дворянин дает нужную

землю крестьянам своим, бывает их защитником в гражданских отношениях, помощником в бедствиях случая и натуры: вот его обязанности! За то он требует половины рабочих дней в неделе: вот его право!»48. Здесь уже сформулирована важнейшая идеоло-гема традиционалистов: и дворяне, и крестьяне — члены единого национального организма, выполняющие разные функции, причем, одна из важнейших функций дворянства — быть опекуном и покровителем крестьянства. Отмена же крепостного права ни к чему хорошему не приведет, об этом Карамзин в следующем году напишет специальную статью «Письмо сельского жителя», в котором от лица вымышленного героя Луки Еремеева рассказывается о неудачном либеральном эксперименте в принадлежащей ему деревне: «Воля, мной им [крестьянам] данная, обратилась для них в величайшее зло: то есть в волю лениться, предаваться гнусному пороку пьянству». «Истинное благополучие земледельцев» «Лука Еремеев» видит в том, чтобы они имели «добрых господ и средство просвещения, которое одно сделает все хорошее возможным»49. Перед нами та же логи-

47 См.: Лотман Ю.М. Черты реальной политики в позиции Карамзина 1790-х гг. (К генезису исторической концепции Карамзина) // Лотман Ю.М. Карамзин. СПб., 1997.

48 Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М., 1982. С. 91, 88.

49 См.: Лотман Ю.М. Эволюция мировоззрения Карамзина // Лотман Ю.М. Карамзин. С. 342-343. Любопытны комментарии «Вестника Европы» по поводу рабства негров в Америке (аллюзии с крепостным правом в России были очевидны для современников), например, в статье «Письмо из Балтимора» сообщалось, что «негр Северной Америки есть счастливый работник, имеющий все нужное для жены и детей своих и живущий без забот». Сочувственно сообщалось о сохранении Наполеоном рабства во французских колониях, поскольку восстание негров показало, что они не умеют пользоваться свободой. Проводилась мысль, что освобождению рабов должно предшествовать длительное просвещение, что невозможно дать свободу 39 «дикому», «непросвещенному» народу. (См.:

40

ка противников отмены крепостного права, что и в XVIII в., крестьяне продолжают восприниматься как объект эксплуатации и попечения, но акценты смягчены, так сказать, «сентиментализированы». Стоит напомнить и о политическом контексте «Письма сельского жителя»: 20 февраля 1803 г. был издан указ Александра I о «вольных хлебопашцах», по которому все желающие помещики могли освобождать своих крестьян с землей. Г.В. Вернадский полагает этот указ ответом императора «на дворянские притязания Сената» — сосредоточия дворянской оппозиции, пугающим призраком «красной грамоты» (освобождения крестьян)50. Статья Карамзина — идеологический ответ дворянства на эту акцию (практическим же ответом стало 0,3% крепостных, освобожденных помещиками в течение двадцати лет)51.

Но с 1803 г. Карамзин «постригается в историки», и его публицистическая деятельность приостанавливается, важнейший манифест русского традиционализма — «Записка о древней и новой России» (1811) создавалась для личного предоставления ее Александру I и была известна крайне ограниченному кругу лиц, а потому, по сути, не участвовала в генезисе традиционалистского национализма. Решающую роль в этом генезисе сыграла гораздо менее интеллектуально изощренная публицистика А.С. Шишкова, С.Н. Глинки52 и Ф.В. Ростопчи-

Лотман Ю.М. Андрей Сергеевич Кайсаров и литературно-политическая борьба его времени // Там же. С. 709).

50 Вернадский Г.В. Указ. соч. С. 248-249.

51 См. Ключевский В.О. Указ. соч. Т. 5. С. 236.

52 А.Л. Зорин отмечает важность для фор-

мирования националистического дискур-

са поэм «шишковиста» С.А. Ширинского-

Шихматова и С.Н. Глинки, посвященных Минину и Пожарскому, где в отличие от про-

изведений Озерова или Хераскова, изображавших «национальное единение как союз

на. Несмотря на весь свой социальный консерватизм, Шишков и Ростопчин парадоксальным образом оказались своеобразными «народниками», пытаясь в своих текстах, предназначенных для агитационных целей, воспроизвести стихию простонародной речи. Пресловутые ростопчинские «афишки» и вовсе стали, вероятно, первым опытом политического диалога «благородных» с «подлыми». Герой одной из них, «московский мещанин, бывший в ратниках, Карнишка Чихирин, выпив лишний крючок на тычке», дает такую формулу единой нации: «все молодцы: одному Богу веруют, одному царю служат, одним крестом молятся, все братья родные (здесь и в последующих цитатах из Ростопчина курсив мой. — С.С. )»53. Некоторые афишки напрямую обращены к «крестьянам Московской губернии» и призывают их к вооруженной борьбе с оккупантами в типичном для традиционалистского национализма духе: «Почитайте начальников и помещиков; они ваши защитники, помощники, готовы вас одеть, обуть, кормить и поить. Истребим досталь-ную силу неприятельскую, погребем их на Святой Руси, станем бить, где ни встренутся. Уж мало их и осталось, а нас сорок миллионов людей, слетаются со всех сторон, как стада орлиные»; царь — «отец, мы дети его, а злодей француз — некрещеный враг»54. Но, пожалуй, радикальнее всего дворянский взгляд на нацию пересмотрел Глинка, по мнению которого «большая часть помещиков и богатых людей» из-за оторванности от русских традиций и пристрастия ко всему иностранному образовала в России «область инопле-

князей», описывается «история возникновения народа», внутри которого «сохраняются сословные перегородки, но общий духовный порыв сплачивает его воедино» (Зорин А.Л. Указ. соч. С. 175).

53 Ростопчин Ф.В. Ох, французы! М., 1992. С. 209, 210.

54 Там же. С. 219-220.

в целом, что им [дворянам] не следует приписывать почти никакого значения и что они зависят от простого народа. В составе нации гораздо больше следует ценить того, кто приносит какую-либо пользу государству, чем того, кто как трутень занят тем, что растрачивает плоды чужого труда. Кто же не понимает, что первое место в народе стоит отвести крестьянину? Ибо он, сам ни в ком не нуждаясь, снабжает всех средствами к жизни». Русские дворяне, по Кайсарову, ущербны и этнически (они потомки «татар, немцев и поляков»), и морально, и физически (их здоровье подорвано излишествами и развратом). Крестьяне же отличаются «чистотою нравов» и «телом, не изнеженным роскошью»57. Вообще же, Андрей Сергеевич представлял собой прообраз большинства последующих националистов: боролся против немецкого засилья в Прибалтике, увлекался русской стариной, ратовал за славянское единство... Во время Отечественной войны Кайсаров составлял листовки для народа при штабах Барклая-де-Толли и Кутузова, в одной из которых крестьяне именуются не иначе как «почтенные граждане»58. Погиб в бою с французами, будучи офицером партизанского отряда.

Таким образом, в обеих версиях дворянского национализма — традиционалистской и модернистской — понятие нации приобрело новый смысл, оно включало теперь в себя все сословия. Более того, не только модернисты, но и некоторые традиционалисты признали основой нации самый многочисленный и самый социально униженный слой русского общества — крестьянство. То есть «демократизация» националистического дискурса произошла уже в начале XIX в., в дальнейшем же она только усиливалась у модернистов — декабристов и западников, и традицио-

менную» Хранителями же народных устоев у него выступают социальные низы, в первую очередь добродетельные «поселяне»55. В своих «Записках» Глинка утверждает, что решительный перелом в его мировоззрении, под влиянием которого он затем стал издавать патриотический журнал «Русский вестник», произошел под влиянием общения с простыми русскими солдатами в 1807 г.: «Что же почувствовал я, видя порыв души богатырей русских? Они подарили меня сокровищем обновления мысли. Мне стыдно стало, что доселе, кружась в каком-то неведомом мире, не знал я ни духа, ни коренного образа мыслей русского народа»56. Все эти рассуждения явно предвосхищают славянофильство.

Не столь заметным в начале XIX в. было модернистское направление дворянского национализма, основанное на либеральном прочтении просветительской философии. В отличие от традиционалистов — попечителей народа, модернисты позиционировали себя как его освободители. Вероятно, самый видный идеолог этого направления А.С. Кайсаров в 1806 г. защитил и опубликовал на немецком языке в Гет-тингене докторскую диссертации «Об освобождении крепостных в России», в которой понимание того, что такое нация, пересматривалось еще кардинальней, чем у Глинки: «Уже давно дворяне считают, что в них заключается высшая сила и крепость нации, но последние 20 лет приносят обильные доказательства, что она заключена во всем народе

55 См.: Володина Т.А. Сергей Николаевич Глинка // Против течения: исторические портреты русских консерваторов. Воронеж, 2005. С. 152.

56 Глинка СЛ. Записки. М., 2004. С. 256. Глинка (в отличие от убежденных крепостников Карамзина, Ростопчина и Шишкова) был даже не против освобождения крестьян; стоит, правда, отметить, что сам он последними не владел, зарабатывая на жизнь, по сути, профессиональным трудом интеллектуала.

57 Цит. по: Лотман Ю.М. Андрей Сергеевич Кайсаров. С. 718-719.

58 Там же. С. 797.

налистов — славянофилов. Важно отметить, что славянофилы, создавшие наиболее масштабную и разработанную националистическую идеологию в русской дореформенной мысли, в отличие от традиционалистов первого призыва, уже включают в свою программу в качестве важнейшего пункта отмену крепостного права. Крестьянская реформа 1861 г. (а отчасти земская и судебная тоже), подготовленная совместно западниками и славянофилами, стала не только социальным переворотом, но и реализацией теоретически (и мифологически) разработанного «националистического проекта» (М.Д. Долбилов59). Пореформенный национализм «почвенников» (А.А. Григорьева и Ф.М. Достоевского), М.Н. Каткова и И.С. Аксакова лишь конкретизировал идеологемы, созданные в первой половине столетия.

Националистический дискурс и социальная практика

Совершенно очевидно, что основные модели русского националистического дискурса были созданы либо потомственными дворянами, либо дворянами — выходцами из других сословий, но творившими в рамках дворянской культуры (М.П. Погодин, Н.И. Надеж-дин, В.Г. Белинский, А.А. Григорьев, М.Н. Катков). Даже революционный национализм «русского социализма» сформулировали дворяне А.И. Герцен, Н.П. Огарев и М.А. Бакунин. Иные социальные группы так и не преодолели эту идеологическую монополию «благородного сословия».

В разночинско-интеллигентской антидворянской контркультуре 1860-х годов и сменивших ее народничестве и марксизме национализм если и присутствовал, то только контрабандой, ибо для всех этих идеологий точкой отсчета были права и интересы «народа»

59 См.: Земскова Е. Круглый стол «Национализм в императорской России: идеологи-42 ческие модели и дискурсивные практики» //

_ Новое литературное обозрение. 2002. № 57.

(плебса), понимаемого не как органическая часть нации, а как дискриминированный социальный слой. Дворянские националисты же могли сколь угодно резко критиковать оторванность верхов от низов, но у них речь шла не об уничтожении социального неравенства как такового (а уж тем более не об ампутации больной части национального «тела»), а о духовно-культурном «перевоспитании» элиты, благодаря которому она сможет найти общий язык с «народом», чему должно служить и уничтожение наиболее одиозных социальных практик господствующего сословия. Только в конце 1870-х — начале 1880-х гг. в публицистике газеты А.С. Суворина «Новое время» начала вырисовываться первая «недворянская», «буржуазная» версия русского национализма, но теоретическое оформление она получила лишь в начале XX в., так же как и интеллигентский национализм П.Б. Струве и других «веховцев». До самого 1917 г. дворянский национализм не был полностью вытеснен с идеологической арены.

Итак, в течение XIX в. дворянство было хозяином националистического дискурса, претендуя на роль выразителя воли всей нации. Можно ли сказать, что оно при этом отреклось от своих сословных интересов? Про ранних традиционалистов типа Карамзина и Ростопчина и говорить нечего, эти интересы ими почти не скрывались. Но как оценить с этой точки зрения декабристов, убежденных противников крепостного права, сторонников демократизации общественной жизни и политического строя? В русской историографии и общественной мысли, тем не менее, есть авторитетная традиция, видящая в декабризме прямое продолжение «старой шляхетской привычки мешаться в политику»: «Изменились с XVIII в. общественные условия и строй понятий; в зависимости от этого получила новый вид организация и внутренний характер движения дека-

бристов. Вместо сплошной дворянской массы XVIII в. гвардейское солдатство стало в XIX в. разночинным; но офицерство, втянутое в движение, было по-прежнему сплошь дворянским, и оно думало в своих видах руководить гвардейской казармой. Вместо прежних династических и случайных целей того или иного движения декабристы под видом вопроса о престолонаследии преследовали цели общего переворота. Но от этого не менялся общий смысл факта: представители сословия, достигшего исключительных сословных льгот, теперь проявили стремление к достижению политических прав» (С.Ф. Платонов)60; «Восстание декабристов было, по существу, попыткой — перевести шляхетские замыслы XVIII в. на язык передовой европейской мысли XIX века и осложнить и дополнить постановку политических задач проблемами социальными (освобождение крестьян)» (П.Б. Струве)61. «Сами декабристы генеалогию своих идей вели вовсе не с Робеспьера и даже не с Радищева, но с "верховников" и Екатерины II, действительно, в истории "аристократического конституционализма" в России было гораздо больше и идейных, и тактических совпадений с декабризмом (особенно это касается переворота 11 марта 1801 г.), чем в истории революционного движения XIX — начала XX в.» (В.М. Бокова)62. Иными словами, декабристы, в продолжение политической игры дворянства и самодержавия, сделали нетривиальный ход, перехватив инициативу выдвижения крестьянского вопроса у монархии, использовавшей его для сдерживания политических аппетитов «благородного сословия». Передовая

часть дворянства в лице декабристов решила обменять крепостное право (в недалекой перспективе все равно обреченное) на участие в руководстве госу-дарством63.

При чтении славянофильских деклараций возникает ощущение, что их авторы настолько преклоняются

60 Платонов С.Ф. Лекции по русской истории. М., 1993. С. 672-673.

61 Струве П.Б. Исторический смысл русской революции и национальные задачи // Вехи. Из глубины. М., 1991. С. 464.

62 Бокова В.М. От составителя // Декабри-

сты и их время. М., 1995. С. 13.

63 См. любопытные признания некоторых декабристов в их письмах Николаю I из заключения. А.А. Бестужев-Марлинский: «Что же касается собственно, до меня, то быв на словах ультра-либералом, дабы выиграть доверие товарищей, я внутренне склонялся в Монархию, аристократией умеренной. Желая блага отечеству, признаюсь, не был я чужд честолюбия. И вот почему соглашался я на мнение Батен[ь]кова, что хорошо было бы возвести на престол Александра Николаевича [старшего сына Николая I, будущего Александра II]. Льстя мне, Батен[ь]ков говорил, что как исторически дворянин и человек, участвовавший в перевороте, я могу надеяться попасть в правительственную аристократию, которая при малолетнем Царе произведет постепенное освобождение России. Но как мы оба видели препятствие в особе Вашего Величества — истребить же Вас, Государь, по чести никогда не входило мне в голову, то в решительные минуты обратился я мыслью к Государю Цесаревичу, считая это легчайшим средством к примирению всех партий и делом, более ласкавшим мое самолюбие, ибо я считал себя конечно не хуже Орловых, времен Екатерины». Г.С. Батеньков: «История свидетельствует, что Россия благоденствовала всегда при монархах сильных, но имевших некоторые предостережения. С одной стороны, где монарх стоял прямо перед де-мократиею, там были непрерывны позорища мятежей; с другой же, где все предостережения для монарха исчезли, там являлся тиран, нарушающий общее и частное благо. Сыздавна существовали в России бояре, уваженные народом и сильные в делах. <...> Из сего заключал я, что сильное вельможество нам свойственно и необходимо. Сверх сего существует оно во всех славянских народах, нам единоплеменных» (Из писем и показаний 43 декабристов. С. 42-43, 48).

перед русским крестьянством, что готовы быть послушными проводниками его стремлений. На самом же деле, в условиях абсолютной крестьянской безгласности, славянофилы вполне самозвано присваивают себе престижную роль толкователей народной воли, тем самым придавая особую весомость своим теоретическим построениям. О том, что крестьянские чаяния весьма далеки отславянофильских, свидетельствует негативная реакция «поселян» на реформу 1861 года, при проведении которой реформаторы-славянофилы строго блюли помещичьи (а значит, и свои) материальные интересы64.

64 Особенно впечатляют рекомендации певца «соборности» А.С. Хомякова по взиманию с крестьян выкупных платежей (1859 г.): «Считаю своим долгом прибавить, что взыскание годовой уплаты по совершенным выкупам должно быть с миров и производимо с величайшей строгостью, посредством продажи имущества, скота и т.д. особенно же посредством жеребьевого рекрутства с продажей квитанций не с аукциона (ибо это унизительно для казны), но по положенной цене, с жеребьевым розыгрышем между покупщиками. В случае крайней неисправности должно допустить выселение целых деревень в Сибирь, с продажей их земельного надела; но таких случаев почти не может быть. В этом деле неумолимая и, по-видимому, жестокая строгость есть истинное милосердие» (цит. по: Славянофильство и западничество: консервативная и либеральная утопия в работах Анджея Валицкого. М., 1992. Вып. 2. С. 35-36). В крестьянском вопросе, комментирует А.Валицкий, проекты Хомякова «явно противоречили основным принципам славянофильской утопии: вопреки ее антикапиталистическому духу Хомяков не ставил вопроса, как предотвратить развитие капитализма в России, но заботился лишь о том, чтобы это развитие было по возможности менее неблагоприятным для помещичьего дворянства <...> Такую же позицию заняли в крестьянском вопросе славянофильские дея-44 тели, непосредственно занятые подготовкой _ реформы, — Ю.Ф. Самарин, А.И. Кошелев и

Замечательным примером влияния дворянских сословных интересов на националистический дискурс является толстовская «Война и мир» — величайший памятник русской националистической мифологии. Американская славистка Кэтрин Б.Фоейр в своей специальной работе, основанной на тщательном изучении черновиков великого романа, убедительно показала, что возникновение его замысла во второй половине 1850-х гг. напрямую связано с резко негативным восприятием Толстым готовящейся крестьянской реформы, как подрывающей социально-политическое положение дворянства. Художественная ткань книги подчинена жесткой авторской тенденции — прославить провинциальное дворянство и его органическую связь с простонародной почвой (вспомним хрестоматийные сцены охоты и русской пляски Наташи) в противовес придворной аристократии, столичной бюрократии и интеллектуалам-выскочкам из разночинцев65.

В.А. Черкасский» (Там же. С. 36). См. на эту тему также насыщенные обширным фактическим материалом монографии Е.А. Дудзин-ской «Славянофилы в общественной борьбе» (М., 1983), «Славянофилы в пореформенной России» (М., 1994); автор, правда, преувеличивает «буржуазные тенденции» у славянофилов.

65 Один из набросков к «Войне и миру» «показывает, насколько существенной для замысла романа была озабоченность Толстого классовыми отношениями в России: "Свет московской и петербургской заняты своими исключительными интересами, не признают людьми не Апраксиных, а горе, несчастья сближают их с русскими и с помещиками и с народом". Здесь Толстой по сути делит нацию на две группы. Высшее общество "двух столиц" противопоставлено помещикам и крестьянам, при этом вторую группу Толстой именует "русскими", тем самым недвусмысленно высказывая свою оценку <...> для Толстого народ (в смысле простонародья) в русском обществе играл лишь второстепен-

Таким образом, можно констатировать, что националистический дискурс использовался дворянством как средство для поддержания своего социального доминирования, в каком бы облике ни выступали идеологи дворянского национализма — как народные попечители или народные освободители, как традиционалисты или как модернисты. В этом нет ничего странного, бескорыстных социальных групп не существует. Другой вопрос — в какой степени националистическая теория воплощалась в националистической практике? Признание нации единым организмом предполагает не только скандирование известного набора мобилизационных лозунгов, но и конкретные шаги по социальному, правовому и культурному сближению всех частей национального целого, иначе они рискуют остаться друг для друга чужими. Насколько далеко дворянство продвинулось по этому пути?

Не будем говорить о XVIII в. — времени простодушного и беззастенчиво-

ную роль; простолюдины были объектами, а не субъектами, материалом, а не творцами. <...> Стоит, например, перечислить основных героев "Войны и мира", а затем второстепенных и третьестепенных персонажей, чтобы убедиться в том, что при этом мы все еще не выйдем за пределы дворянского круга. Платона Каратаева можно назвать исключением, но он скорее ходячая идея, чем живой персонаж, он служит лишь поводом для озарения Пьера. Каратаев играет в романе по отношению к Пьеру роль, в чем-то аналогичную той роли, что играет для князя Андрея внезапно зазеленевший дуб. В романе крестьяне играют лишь второстепенные роли, и это вполне адекватно политическому мировоззрению Толстого. Они похожи на природные силы — неразумные и бессознательные. Именно поэтому Толстой объединяет их с помещиками — дело не в том, что он интересуется желаниями крестьян или ценит их мнения: для Толстого прав тот, кто находится в гармонии с природой» (Фоейер К.Б. Генезис «Войны и мира». СПб., 2002. С. 159, 160, 163).

го упоения «благородного сословия» прелестями рабовладения и статусом единственного полномочного представителя нации. Но даже после «открытия» нации как совокупности всех социальных слоев с ядром в лице крестьянства в начале XIX в. мало что ме-няется66. Именно дворянство явилось главным тормозом отмены крепостного права, без чего никакое нациостро-ительство было невозможно67. Причем это касается не только каких-нибудь косных собакевичей и ноздревых, но и лучшихпредставителей интеллекту аль-ной элиты. Кто из них воспользовался указом о вольных хлебопашцах? Из значительных фигур на память приходит только Н.П. Огарев, даже его бли-

66 Чего стоит практика продажи русскими офицерами, служившими в Финляндии, своих крепостных местным жителям, на что в 1827 г. был наложен высочайший запрет! (См.: Романович-Славатинский А.В. Указ. соч. С. 311).

67 Даже в 1849 г. могли появляться такого

рода апологии крепостничества: «Невежество крестьян, их суеверие, закоснелость и непреодолимая привязанность к старым обычаям делают их неспособными к восприятию убеждения в законопослушностях и к сознанию непреложного долга гражданской зависимости. время, смягчив просвещением нравы дворянства, изглаживает уже и следы прежнего их обращения с крепостными людьми. но крестьяне вообще все еще остаются в том же мраке, сквозь который не проникают благотворные лучи просвещения; вера их — суеверие, исполнение обязанностей — следствие привычки, страха и зависимости; нравственность требует строгого надзора и направления; особенно, если крестьянин определяет себя ремеслу, или промышленности вне земледелия: это последнее порождает нередко разврат, своеволие и неповиновение власти. Кто же может предотвратить все эти уклонения от порядка и добрых нравов, как не помещик, имеющий ближайший надзор над всем бытом простолюдина?» (некто Сту-неев, ельнинский предводитель дворянства)

(Там же. С. 404).

жайший друг и соратник Герцен, символ русского свободолюбия, на это не решился. Ни декабристы, ни Пушкин, ни славянофилы, ни западники не торопились подкреплять свое народолюбие личным примером. Объяснения этого факта могут быть разными, но честнее других оказался эталон либерального государственного деятеля, дворянин в первом поколении М.М. Сперанский, написавший в частном письме (1818), что боится потерять «30 000 годового дохода»68. Когда же дело дошло до государственной реформы, помещики постарались провести ее с минимальными потерями (или даже с выгодой) для себя. В Центральном районе крестьяне потеряли 20% земли, а на Черноземье — 16%. Освобожденные «поселяне» изначально были поставлены «в условия катастрофического малоземелья. Без посторонних заработков бывшие крепостные не только не могли платить подати, но зачастую не могли прокормиться собственным хлебом»69.

После реформы дворянство и крестьянство продолжали жить в разных социокультурных мирах, которые были законсервированы путем организации общинного устройства крестьянского быта с особым правовым и культурным полем. Лишение крестьянина права на частную земельную собственность и его обязанности по отношению к бывшим владельцам приводили к невозможности массового крестьянского переселения из переполненного центра на малозаселенные окраины. Лишь в конце XIX в. переселенческая политика активизировалась, а окончательно стала приоритетной государственной задачей только при Столыпине. Таким образом, сначала из-за крепостного права, а затем из-за его неизжитых последствий была, во-первых, сорвана возможность действительной, а не декоративной русификации окраин, а

во-вторых, создан очаг социального конфликта в самом центре Велико-россии.

Обычно считается, что пореформенное дворянство пребывало в состоянии глубокого кризиса. Недавно эта «аксиома» была поставлена под сомнение американским историком С.Беккером, попытавшимся доказать, что к началу XX в. дворянство стало превращаться из феодального сословия в класс капиталистов-землевладельцев70. Но и советская историография в ряде добротных исследований показывала, что хотя дворянство и потеряло много позиций, говорить о его полном упадке не приходится. Дворянское землевладение постепенно сокращается (в период с 1877-1878 по 1905 год его доля в Европейской России упала с 18,7% до 13,7%, а в частном землевладении — с 79,8% до 61,9%), но «процент его в основных землевладельческих районах оказывается более высоким, если не учитывать в значительной степени неиспользо-вавшиеся земельные площади северных, приуральских и юго-восточных губерний, составлявшие свыше 50% всего земельного фонда Европейской России. Во-вторых, удельный вес дворянских земель в стоимостном выражении был выше, чем в соотношении земельных площадей, составляя в 1877 г. 28,7%, а в 1905 г. — 21,3% от стоимости всей земли»71. Общая стоимость земель, находившихся в руках поместного дворянства в пятидесяти губерниях Европейской России в начале XX в., на 60% превышала общую массу акционерных капиталов в стране72. В руках помещиков-латифундистов практически полностью находилась торговля зерновыми с Европой. Дворянство про-

46

68 Там же. С. 399.

69 Нефедов СЛ. Указ. соч. С. 238, 240-241.

70 Беккер С. Миф о русском дворянстве. Дворянство и привилегии последнего периода императорской России. М., 2004.

71 Корелин А.П. Указ. соч. С. 58.

72 См.: Дякин В.С. Самодержавие, буржуазия и дворянство в 1907-1911 гг. Л., 1978. С. 12.

должало занимать ключевые позиции в государственном аппарате, в 1897 г. потомственные дворяне составляли 71,5% высших чиновников первых четырех классов и 91,9% генералов и адмиралов73. Гласные губернских земских собраний на 87% состояли из потомственных дворян, причем более чем на 60% — из «крупных и крупнейших землевладельцев»74.

Продолжая оставаться важнейшей частью элиты Российской империи, дворянство, к сожалению, не показывало пример социально (а следовательно, и национально) ответственного поведения. Достаточно посмотреть, как происходила раскладка налогового бремени: «.по сравнению с другими странами, участие зажиточных слоев населения в налоговых тяготах было незначительным. Поземельный налог давал в России лишь 1,5% доходов бюджета, в то время как во Франции — 9,1%. Налог на городскую недвижимость в России давал 0,77% доходов, а налог на денежный капитал — 1,4%. В других странах эти подати входили всо-став подоходного налога, который давал в Пруссии 16,4%, а в Англии — 18% доходов. Высшие классы российского общества по-прежнему пользовались привилегиями, унаследованными от эпохи крепостного права и несовместимыми с понятием о цивилизованном обществе. Нежелание высших классов нести налоговые тяготы было одним из факторов, обуславливавших финансовую слабость России. <...> В 1897 г. дворяне в среднем платили с десятины своих земель 20 коп. налогов; нищее крестьянство платило с десятины 63 коп. налогов и 72 коп. выкупных платежей, всего 1 руб. 35 коп. — в семь раз больше, чем дворяне»75. В то время как почти половина русского этноса жила

в условиях хронического недоедания, уровень потребления элиты был недопустимо высок: «В 1907 г. было вывезено хлеба на 431 млн руб.; взамен были ввезены высококачественные потребительские товары для высших классов на 180 млн руб. и 150-200 млн руб. составили расходы "русских путешественников" за границей (многие представители русской знати постоянно жили во Франции). Для сравнения, в том же году было ввезено машин и промышленного оборудования на 40 млн руб., сельскохозяйственной техники — на 18 млн руб. Таким образом, на нужды индустриализации шла лишь небольшая часть доходов, полученных от хлебного экспорта»76.

По мнению американского историка Грегори Л.Фриза, дворянство так и не преодолело «сословную парадигму» своего развития, что стало «важнейшей преградой на пути политической модернизации царского режима»77, то есть на пути строительства в России национального государства. Это, в частности, выразилось в яростном отрицании реформы местного самоуправления П.А. Столыпина, пытавшегося придать ему реально бессословный (то есть национальный) характер, на съездах Объединенного дворянства, в резолюциях которых подчеркивалось, что устранение сословных привилегий дворянства несовместимо с «правильной заботой о сохранении и развитии монархического начала»78. И даже столыпинский проект введения избирательных курий по национальному (а не по сословному) признаку в земствах Западного края, для усиления в них русского элемента над польским (который был представлен шляхтой), вызвал жесткую оппо-

73 Корелин А.П. Указ. соч. С. 86, 94.

74 Пирумова Н.М. Земское либеральное движение. Социальные корни и эволюция до начала XX века. М., 1977. С. 86-87.

75 Нефедов СЛ. Указ. соч. С. 286, 301-302.

76 Там же. С. 251.

77 Фриз Г.Л. Сословная парадигма и социальная истории России // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период. Самара, 2000. С. 160.

78 Цит. по: Дякин В.С. Указ. соч. С. 101.

47

зицию дворянства в Думе и Госсовете, спровоцировавшую правительственный кризис. Социальная солидарность оказалась для русских помещиков важнее национальной. Получается, что целое столетие дворянского национализма прошло напрасно. «Ничего не забыли и ничему не научились.»

Не была преодолена и культурная отчужденность верхов от низов, к 1917 году только треть населения России была грамотной.

Результат: «В течение всего лишь трех месяцев после Февральской революции в России были сожжены и разграблены все без исключения помещичьи усадьбы — вне зависимости от степени либерализма их хозяев и прогрессивности методов ведения хозяйств, на штыки были подняты сотни

офицеров — многие из которых в ходе войны в подлинном смысле слова стали братьями по оружию мужикам в серых шинелях. И это слишком явно указывает: в перспективе народного мнения российская элита представляла собой не просто иное сословие, а иной — чужой и враждебный народ. Со своими так не поступают»79.

Мораль: зашкаливающий сословно-классовый эгоизм элиты не может не привести к социальной катастрофе; мало артикулировать националистический дискурс, необходимо проводить национальную политику. Вера — это поступки.

79 Соловей В.Д. Русская история: Новое прочтение. М., 2005. С. 128.

Елена Семенова НА ЭТНИЧЕСКОЙ ВОЙНЕ

Елена Семенова — русская писательница, поэтесса, историк, редактор информационного портала «Архипелаг Святая Русь» (http://www.rys-arhipelag.ucoz.ru). Ее новая книга посвящена свежим, незалеченным ранам русского народа — трагической судьбе русских на постсоветском пространстве.

«Братством народов» прожужжали уши всем. Но вот что характерно: советскими стали преимущественно русские люди. Ни грузины, ни армяне, ни киргизы, ни иные народы не забывали своего исконного имени, не забывали ни на мгновение, что они — грузины, армяне, киргизы... Да, все национальные республики подчинялись советским законам, но оставались национальными. И понятие советский человек олицетворялось в основном русскими.

.Вдруг выяснилось, что никакого советского братства не было и нет, а «братские народы» все это время копили в себе зерна шовинизма, удобренные некогда большевиками, и ненависть к «оккупантам», причем понимая под таковыми не столько Советский Союз, сколько Россию, не столько коммунистов, сколько русских. Платой за иллюзии «братства» стала русская кровь, хлынувшая на окраинах гибнущей державы.»

Судьба русских в Средней Азии, Закавказье, Молдавии, на Украине; равнодушие «родины-мачехи» к русским беженцам и переселенцам; национальная политика современной Российской Федерации — эти и другие «горячие» темы ярко обрисованы в новой книге Елены Семеновой.

Книга готовится к печати.

Заявки на приобретение книги «На этнической войне» можно направлять по адресу: Москва, 119 017, ул. Пятницкая, 37 E-mail: Nat.holmogorova@gmail.com