CC BY
13Предания о «пугачевщине», услышанные Пушкиным от И. И. Дмитриева, братьев А. М., Н. М. и П. М. Языковых, А. И. Тургенева и других, оставшихся неизвестными нам собеседников в дни поездки осенью 1833 г. по Симбирской губернии, были использованы наряду с документальными и мемуарными источниками в тексте заключительной главы «Истории Пугачева». Как художник Пушкин высоко ценил предания за своеобразие их содержания: отступая Только в отдельных частностях от достоверного изображения* йсторических событий и деятелей, предания в то же время отображали эти реалии прошлого в поэтической интерпретации (порою в виде легенд). Эту особенность содержания преданий (симбирских в том числе) Пушкин творчески использовал в «Капитанской дочке» при построении образа Пугачева, изобразив его человеком неиссякаемой энергии, бесстрашия, находчивости и удали, с ясным, острым и хитрым умом, с выразительно-емкой и острой речью, украшенной пословицами, прибаутками, лукавыми намеками и иносказаниями.
Р. В. Овчинников
ДВЕ ВСТРЕЧИ В ЦАРСКОСЕЛЬСКОМ ПАРКЕ
К истолкованию финала романа А. С. Пушкина «Капитанская дочка»
1
Последняя, XIV глава «Капитанской дочки» носит название «Суд» и по своему содержанию, как известно, делится на две неравные части. Главный герой романа, привлекаемый к суду офицер Петр Гринев, повествует о ходе допросов в казанской следственной комиссии и прерывает свой рассказ в момент нерадостный: ему не удалось опровергнуть лживые показания своего соперника Швабрина. Герой-рассказчик отведен в тюрьму и более к допросу не требуется. Читатель должен понять, что следствие завершено, Гринев не оправдался; его ждут суд и наказание.
Этим, собственно, заканчивается не только первая, меньшая часть XIV главы, но и весь роман в форме повествования от первого лица. До сих пор читатель видел героев, события, пейзажи и т. д. только глазами рассказчика, т. е. Петра Гринева. Теперь же Гринев из очевидца превращается в носителя семейного предания.
194
© В. С. Листов. 2002
Разделительной вехой между «мемуарами» и «преданием» служит замечание рассказчика, переносящее действие из казанской тюрьмы в родительскую усадьбу, где в ожидании весьма проблематичного возвращения героя живут его семья и возлюбленная:
«Я не был свидетелем всему, о чем остается мне уведомить читателя; но я так часто слыхал о том рассказы, что малейшие подробности врезались в мою память и что мне кажется, будто бы и я тут же невидимо присутствовал»
(VIII, 369).
Для читателя ситуация существенно усложняется. Меняется не только характер рассказа, но и как бы степень его достоверности. Принимая «игру» Пушкина, придется отметить, что в первых тринадцати главах «Капитанской дочки» автор романа «невидимо присутствовал» за спиной Петруши Гринева-рассказчика. Теперь же, в повествовании о происшествиях в усадьбе и в Царском Селе, цепочка лиц, отделяющих события от рассказа, явно удлиняется. Поддерживая основополагающие «мемуарные» условия своего произведения, автор по-прежнему ведет повествование от имени Петра Гринева. Но сам Гринев обретает новое качество — качество сочинителя, литератора. Уже в признании героя — «я так часто слыхал о том рассказы» — есть ясный намек на литературную обработку разнородных устных сказаний, на необходимость свести несколько версий в один связный рассказ. Такой ход в условном мире романа подкреплен стихотворством Петруши и тем, что его изрядные опыты похвалял сам Александр Петрович Сумароков (VIII, 300).
Но если ткань романа усложняется для читателя, то для автора она упрощается. Точнее: упрощается сложение вещи. Между писателем-автором и писателем-героем как бы исчезает граница. Это нетрудно понять, взяв едва ли не наугад два описательных отрывка. Один — из главы III, а другой из заключительной, XIV.
Вот пассаж Гринева — действующего лица:
«У ворот увидел я старую чугунную пущку; улицы были тесны и кривы; избы низки и большею частию покрыты соломою. Я велел ехать к коменданту» (VIII, 294).
А вот пейзаж, написанный Гриневым-литератором:
«На другой день рано утром Марья Ивановна проснулась, оделась и тихонько пошла в сад. Утро было прекрасное, солнце освещало вершины лип, пожелтевших уже под свежим дыханием осени. Широкое озеро сияло неподвижно. Проснувшиеся лебеди важно выплывали из-под кустов, осеняющих
берег. Марья Ивановна пошла около прекрасного луга...»
(VIII, 371).
Разница между описаниями не только формальная: там первое лицо рассказчика, а тут повествование в третьем лице (она, Марья Ивановна). В контексте, заявленном в главе XIV («Я не был свидетелем»), ясно, что Гринев должен здесь так или иначе воспроизводить рассказ самой Марьи Ивановны. Кто же еще был свидетелем ее прогулки? Не со слов же Екатерины Великой все это записано?
Но образ лип, «пожелтевших уже под свежим дыханием осени», и явление важных лебедей из кустов, «осеняющих берег», — все это и многое другое в финале романа не могло быть почерпнуто Гриневым-писателем из позднейшего рассказа Марьи Ивановны. Тут не ее стиль, не ее слог, не ее мировосприятие. Не ее наблюдательность, наконец. Если на протяжении всего романа Пушкину приходится сообразовываться с тем, что видит и что чувствует Гринев, то в финале эта необходимость ослабевает. Скажем прямее: Пушкин все более свободно начинает изъясняться собственным, а не чуть стилизованным под XVIII в. авторским голосом. На протяжении всей концовки XIV главы голос автора-мемуариста постепенно слабеет, уходит. Зато все громче звучит голос издателя, т. е. самого Пушкина.
Наконец, в послесловии автор-издатель окончательно оттесняет «мемуариста» Гринева. Даже кровавая развязка, свидетелем которой Петр Андреевич был, обозначена вскользь и в третьем лице: «он присутствовал лри казни Пугачева» (VIII, 374). А ведь это присутствие — в рамках условности романа — могло быть известно только со слов все того же Петра Андреевича.
Не настаивая на широких обобщениях, скажем все же, что с переменой позиции главного героя (Гринев-рассказчик после Гринева-свидетеля) роман как-то переламывается, обретает признаки иного историзма, иного сюжетного наполнения. Примерно так же, — естественно, с поправками на жанровые и фабульные различия — изменяется и «Евгений Онегин». Мне уже приходилось отмечать, как по признаку иного историзма, иного звучания авторского голоса от основного текста романа отторгаются примечания, «Отрывки из путешествия Онегина» и особенно «Десятая глава», где автор присутствует в третьем лице и «повествование обретает вид исторической хроники».1
1 Листов В. С. Новое о Пушкине : История, литература, зодчество и другие искусства в творчестве поэта. М., 2000. С. 85.
Отличия столь ясны, что не видно конца старым спорам даже о принадлежности главы роману «Евгений Онегин».
Финал прозаического романа, кажется, ничуть не проще.
Разумеется, XIV глава и послесловие бесспорно принадлежат роману «Капитанская дочка», и никаких дискуссий на эту тему не может быть. Но аналогия с «Онегиным» помогает нам увидеть в финале прозаической вещи существенно иное повествование, больше фабульно, чем по глубоким смысловым особенностям, связанное с предыдущими главами.
Так же как пушкинский стихотворный роман, «Капитанская дочка» в финале отличается множеством противоречий, которые автор исправить не хочет (VI, 30). Или не может. Хорошим примером тут становится грубый обрыв линии слуг, крепостных людей. Читатель помнит, как Марья Ивановна просит Гриневых отправить ее в Петербург; там она будет искать покровительства и помощи у сильных мира сего. Гриневы отпускают сироту, и вот как описан ее отъезд:
«Марью Ивановну снарядили, и через несколько дней она отправилась в дорогу с верной Палашей и с верным Савель-ичем, который, насильственно разлученный со мною, утешался по крайней мере мыслию, что служит нареченной моей невесте» (VIII, 370—371).
Как ни странно, на этом читатель расстается с Савельичем и Палашкой навсегда. В дальнейшем повествовании их не будет. Даже там, где, казалось бы, их не могло не быть. Палашка в сущности и едет-то в Петербург, чтобы «ходить за барышней», а между тем в «уголке за перегородкой» у Анны Власьевны Палашка не появится — ей там просто нет места. Ее барышня перед судьбоносной встречей с императрицей сама «проснулась, оделась и тихонько пошла в сад» (VIII, 371).
Еще непонятнее неожиданное и внезапное расставание с Савельичем. На протяжении предшествующих глав романа он — одна из ключевых фигур повествования. Он поворачивает ход действия несколько раз: дважды спасает Петру-шу от виселицы — в первый раз в Белогорской крепости; а во второй — в родной деревне героя в кульминационном эпизоде «Пропущенной главы». В плен к Пугачеву (глава «Мятежная слобода») Гринев попадает только потому, что не может бросить верного слугу на произвол судьбы (VIII, 346). И вот теперь этот самый Савельич просто забыт. Даже обстоятельства его отъезда вызывают недоумение: он якобы утешается тем, что служит невесте героя.
Всего только абзацем раньше описания отъезда Гринев-отец желает сироте в женихи доброго человека, а не «ошельмо-
ванного изменника». Это означает, что он не считает Марью Ивановну невестой Петруши и отпускает ее из своего дома, возможно, навсегда. По житейской логике он вряд ли стал бы дарить своего крепостного стремянного бедной сироте. Но тут другая логика — логика романа.
Савельич и Палашка дважды сопровождают Марью Ивановну при отъездах — из Белогорской крепости и из расположения отряда Зурина. Пушкин едва ли не автоматически воспроизводит ту же ситуацию в третий раз. Это все-таки связывает — хотя и слабо, формально — финал романа с предшествующими событиями.
Расставаясь раньше времени со слугами, Пушкин как бы расчищает сцену от ненужных лиц.
Но какую сцену? Для чего и для кого?
2
Первый письменный след замысла будущей «Капитанской дочки», как установила Н. Н. Петрунина, относится к концу лета 1832 г.2 Завершался роман осенью 1836-го, т. е. в последние месяцы перед гибелью автора. Нетрудно представить себе, что в художественном пространстве романа так или иначе мог быть использован весь жизненный опыт Пушкина, весь массив его наблюдений и размышлений.
«Капитанская дочка» в творческом сознании Пушкина рождалась в широком хронологическом пограничье между 20-ми и 30-ми гг. Не станем углубляться во все подробности. Отметим только, во-первых, что время определялось крупными общественными катаклизмами — холерной эпидемией, бунтами военных поселян, революцией во Франции и восстанием националистов в русской Польше. Отметим, во-вторых, что исследователи «Капитанской дочки» давно и прочно связали замысел романа с этими событиями.3
Так, С. Л. Абрамович вполне обоснованно видела в сценах мужицкого бунта из «Капитанской дочки» прямые переклички с впечатлениями Пушкина от холерной эпидемии 1830 г. Исследовательница приводила яркий пример соответствия каран-
2 Петрунина Н. И. У истоков «Капитанской дочки» // Петрунина Н. Н., Фридлендер Г. М. Над страницами Пушкина. Л., 1974. С. 73—123.
3 Оксман Ю. Г. Пушкин в работе над романом «Капитанская дочка» // ПушкинА. С. Капитанская дочка. 2-е изд. Л., 1984. С. 145 —148; Макогонен-ко Г. П. Исторический роман о народной войне // Там же. С. 200—204.
тинных остановок Пушкина болдинской осенью со страницами романа.4 Например, с въездом героя в родную деревню, о котором рассказывает «Пропущенная глава»:
«Лошади мчались во весь дух. Вдруг посереди улицы — ямщик начал их удерживать. — Что такое? — спросил я с нетерпением. — Застава, барин», — отвечал ямщик, с трудом оста-новя разъяренных своих коней. В самом деле, я увидел рогатку и караульного с дубиною. Мужик подошел ко мне [и] снял шляпу, спрашивая пашпорту. — Что это значит? — спросил я его, — зачем здесь рогатка? Кого ты караулишь? — Да мы, батюшка, бунтуем, — ответил он, почесываясь» (VIII, 376). Таких соответствий очень много.
Даже имя и фамилия главного героя романа, возможно, восходят к событиям холерной поры, к временам болдинской осени. Имена двух Гриневых — Петра и Алексея — находим на страницах пушкинской «Истории Пугачева». Первый в чине подполковника участвовал в военных действиях против самозванца (!) (X, 357—359); второй, отставной подпоручик, был обвинен как соучастник в бунте, а потом реабилитирован указом императрицы (IX, 191). Но сочетание имени и фамилии «Петр Гринев» было известно Пушкину задолго до того, как он обратился к источникам и историографии пугачевского восстания. Нам уже приходилось указывать, что, находясь в Болдине, Пушкин читал издаваемый М.П. Погодиным холерный бюллетень — «Ведомость о состоянии г. Москвы», — помещаемый на страницах большой газеты «Московские ведомости». В номере бюллетеня от 3 ноября 1830 г. есть сообщение по Серпуховской части столицы: коллежский асессор Петр Гринев жертвует на борьбу с холерой 27 рублей.5
Для Пушкина, запертого в 1831 г. холерой в Царском Селе, бунты, с нею связанные, и их подавление накладывались на польские события.
Время зарождения замысла «Капитанской дочки» сам Пушкин определил в беседе с графом Е. Е. Комаровским по поводу польского восстания, состоявшейся в Петербурге и позже записанной П. И. Бартеневым: «Разве вы не понимаете, что теперь время чуть не столь же грозное, как в 1812 году!».6 Нетрудно заметить, что, чем меньше в финале романа впечатлений вымышленного мемуариста Гринева, тем больше прямых наблюдений и суждений издателя; чем меньше биогра-
4 Личное сообщение С Л Абрамович 1981 г
5 Листов В С Новое о Пушкине С 169
6 Б [артенев] П На взятие Варшавы // Русский архив 1879 № 1 С 385
фии героя, тем больше «автобиографии» Пушкина. Понятно свой собственный жизненный опыт автор использует широко, но не прямо — в романе нет отступлений и сентенций, которые могли бы непосредственно принадлежать издателю. По авторской версии издатель только приискивал приличные эпиграфы и сочинял кратчайшее послесловие. Тем не менее, как мы уже убедились, мотивы пушкинской биографии в «Капитанской дочке» присутствуют.7
Полагаем, что важная автобиографическая составляющая есть и в кульминационном эпизоде финала романа — во встрече Маши Мироновой с императрицей.
Косвенно и отчасти этот вопрос обсуждался еще при жизни Пушкина.
3
В октябре 1836 г. цензор П. А. Корсаков в письме к Пушкину спрашивал: «Благоволите уведомить [...], существовала ли девица Миронова и действительно ли была у покойной Императрицы?» (XVI, 177). На что Пушкин ответил: «Имя девицы Мироновой вымышлено. Роман мой основан на предании, некогда слышанном мною, будто бы один из офицеров, изменивших своему долгу и перешедших в шайки Пугачевские, был помилован Императрицей по просьбе престарелого отца, кинувшегося Ей в ноги. Роман, как изволите видеть, ушел далеко от истины» (XVI, 177—178).
Поисками — и не безуспешными! — преданий XVIII в., слышанных Пушкиным, полна литература, посвященная «Капитанской дочке».8 Однако оренбургское (или петербургское?) предание об отце-дворянине, просившем Екатерину II о помиловании сына-пугачевца (лично или через Орловых), кажется,
7 Можно, например, напомнить еще о беседе Гринева с Пугачевым, в которой пленный герой должен ответить на провоцирующий вопрос лжемонарха «Ты не веришь, что я великий государь^» (VIII, 332) Честный ответ неблагополучен, можно лишиться головы Но и ложь опасна Пугачев умен, поймет, что собеседник лукавствует Герой все же избирает опасную правду Весь диалог здесь построен по примеру беседы самого Пушкина с Николаем I осенью 1826 г в московском Кремле Царь искушает поэта вопросом «Что бы вы сделали, если б 14 декабря были в Петербурге-*» Ответ Пушкина правдив, апеллирует к уму царственного собеседника и как бы предвосхищает диалог из главы VIII «Капитанской дочки» См Листов В С Новое о Пушкине С 95—96
8 См , например, раздел «Дополнения» // Пушкин А С Капитанская дочка С 100—144
не разыскано. Думается, это одна из ступеней приближения Пушкина к финалу «Капитанской дочки» и заодно ухода романа «далеко от истины».9 Жизненный, реальный прообраз беседы сироты Мироновой с императрицей, по нашему мнению, следует искать не столько в пугачевских преданиях, сколько в фактах и легендарных подробностях из биографии самого Пушкина.
Летом 1831 г., за пять лет до завершения «Капитанской дочки», Пушкин встречался с императором Николаем I в аллее царскосельского парка.
Сам поэт не оставил прямых эпистолярных или мемуарных свидетельств, рисующих обстоятельства этой встречи. Судить о ней приходится лишь по косвенным источникам. Среди них — отрывок из записной книжки фрейлины А. О. Россет и статья П. В. Анненкова «Общественные идеалы Пушкина» (1880).
Фрейлина Россет летом 1831 г. постоянно, а может быть, даже и ежедневно, общалась с обоими лицами, встретившимися в царскосельском парке, — и с Пушкиным, и с государем Николаем Павловичем. Пушкин, приехавший с молодой женой из Москвы, живет в Царском Селе. А императорский двор пережидает здесь холерную эпидемию, свирепствующую в Петербурге.10 Беседу поэта и царя Россет, судя по ее записной книжке, узнала скорее всего со слов Пушкина:
«Государь сказал Пушкину: „Мне бы хотелось, чтобы король Нидерландов отдал мне домик Петра Великого в Саарда-ме". — Пушкин ответил: „Государь, в таком случае я попрошу Ваше Величество назначить меня в дворники". Государь рассмеялся и сказал: „Я согласен, а покамест назначаю тебя его историком и даю позволение работать в тайных архивах"».11
«Что было следствием свиданья?». Беседа с царем стала поворотным моментом биографии Пушкина; он вступил в службу; получил доступ к архивам. И следующие пять лет сильно тяготился своим положением придворного историографа.12 Однако весьма осведомленный П. В. Анненков, обращаясь к событиям лета 1831 г., намекает, что легендарная беседа Пушки-
9 Подробнее об этом см Листов В С «Пропущенная глава» «Капитанской дочки» в контексте двух редакций романа // Пушкин Исследования и материалы Л , 1991 Т 14 С 246—252
10 См Летопись жизни и творчества Александра Пушкина В 4 т / Сост Н А Тархова [М ], 1999 Т 3 С 357
11 Смирнова-Россет А О Дневник Воспоминания / Подгот С В Житомирская М , 1989 С 566
12 Подробнее об этом см Листов В С Новое о Пушкине С 391—421
на с императором в царскосельской аллее, возможно, не была совсем уж случайной.
Анненков упоминает «долгий обмен мыслей в дружеском кругу, который образовался около Пушкина в Царском Селе и который состоял почти весь из лиц, приближенных более или менее к императорскому двору». Этот круг, озабоченный тем, «как определить место, которое следует занять поэту в свете», обсуждал две вакансии: либо место политического писателя (что-то вроде пресс-секретаря правительства), либо место придворного историографа, не занятое после смерти М. Н. Карамзина.13 Пушкин предпочел исторические занятия журналистике.
Для нашей темы не так важно самое содержание беседы поэта и императора в царскосельской аллее. Хотя сочетание «Истории Петра», которую Пушкин называл «работой убийственной»,14 и царских переговоров с Нидерландами, ведомыми, надо думать, через посланника Геккерена, могло бы сильно занять воображение тех, кто склонен искать в биографии поэта мистические мотивы. Гораздо важнее понять, что здесь, в Царском Селе, в разговоре с монархом на долгие годы — до самой смерти — определяется судьба Пушкина. Или уж по меньшей мере его образ жизни. Бывший либерал, фрондер, друг декабристов окончательно прощен, взят в престижную службу.
Фоном этих судьбоносных для Пушкина перемен служат, как мы помним, холерные карантины, бунты военных поселений, восстание в Польше.15
В романе девица Марья Миронова встречается с Екатериной II в аналогичных обстоятельствах — начало осени 1774 г.; Пугачев еще не казнен, а очаги его восстания дотлевают на окраинах империи. Отчасти совпадают и детали эпизодов. Если верить Анненкову, то свидание поэта и царя не было совершенно случайным. Но ведь и Маша Миронова не совсем уж наугад шла на раннюю утреннюю прогулку в царскосельский парк. Прогулке предшествовала у нее беседа с племянницей придворного истопника Анной Власьевной, которая поведала капитанской дочке, «в котором часу государыня обыкновенно просыпалась, кушала кофей, прогуливалась» (VIII, 371; курсив мой. — В. Л.).
13 Анненков П В Пушкин в Александровскую эпоху Минск, 1998 С 253—
255
14 Абрамович С Пушкин Последний год жизни М, 1994 С 478
15 Замечу попутно, что пушкинский рассказ о том, как Николай I провел в царскосе \ьском парке утро декабристской казни, восходит к воспоминаниям той же фрей\ины А О Россет
Между жизнью Пушкина и его романом возникает любопытная симметрия положений: с разницей почти в шесть десятилетий в царскосельской аллее встречаются две женщины и два мужчины. В обоих случаях подданные облагодетельствованы монархами. В пределах биографии и творчества Пушкина хронология обратная: сначала происходит беседа с императором, а пять лет спустя на бумагу положен — совсем в духе Вальтера Скотта — эпизод встречи героини с неизвестной дамой.
Николай I замещен Екатериной II, а Пушкин — Машей Мироновой.
Такое замещение (может быть, для Пушкина и бессознательное) условно, носит характер гипотезы. Но она отчасти подкрепляется свидетельствами современников, друзей поэта. Вильгельм Кюхельбекер, в 1832 г. прочитавший финал «Евгения Онегина», записал в тюремном дневнике: «Поэт в своей 8 главе похож сам на Татьяну: для лицейского его товарища, для человека, который с ним вырос и его знает наизусть, как я, везде заметно чувство, коим Пушкин переполнен, хотя он, подобно своей Татьяне, и не хочет, чтоб об этом чувстве знал свет».16 В этом смысле голос женщины, героини, вполне может звучать и звучит в стихотворном романе как авторский голос.
То же самое, по-видимому, происходит и в романе прозаическом. Мысль Кюхельбекера по этому поводу надежно подхватывает П. А. Вяземский в статье «Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина»:
«От крепости Белогорской вплоть до Царского Села картина сжатая, но полная и мастерски воспроизведенная. Императрица Екатерина так же удачно и верно схвачена кистью мастера, как и комендантша Василиса Егоровна. А что за прелесть Мария! Как бы ни было, она принадлежит русской былине о Пугачеве. Она воплотилась с нею и отсвечивается на ней отрадным и светлым оттенком. Она другая Татьяна того же поэта (курсив мой. — В. -Д.)».17
16 Кюхельбекер В К Путешествие Дневник Статьи / Подгот Н В Королева, В Д Рак Л , 1979 С 99—100 Суждение Кюхельбекера дважды возвращает нас в Царское Село Во-первых, речь идет о Царскосельском лицее, где выросли оба поэта Во-вторых, пейзажем царскосельского парка открывается как раз VIII онегинская глава, здесь же, в Царском Селе, эта VIII глава дорабатывалась летом и осенью 1831 г Письмо Онегина к Татьяне помечено в автографе «5 окт [ября] 1831 С [арское] С [ело]» См Летопись жизни и творчества А Пушкина М , 1999 Т 3 С 396
17 Вяземский П А Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина // Вяземский П А Поли собр соч СПб 1879 Т 2 С 377
Сходственность Маши Мироновой и Татьяны Лариной, а точнее, их общее духовное и характерное родство с Пушкиным, помогает понять, объяснить существенные стороны романа. В самом деле: ведь вся линия поведения Маши в последней главе явно выбивается из обстоятельств времени и места. До финала дочь капитана Миронова исполняет вполне традиционную роль: она приз, разыгрываемый между Гриневым, Швабриным и, может быть, пугачевскими разбойниками.
В тот момент, когда в главе XIV прерываются прямые мемуары Гринева-рассказчика, резко изменяется и характер героини. От просьбы «дать ей способ отправиться в Петербург» она начинает принимать собственные решения, переменяющие ее судьбу. Уже одно это выводит ее из ряда персон обыкновенных. Больше того. Героиня осмеливается открыто и без всякой поддержки при дворе опровергать официально принятое и утвержденное императрицей решение.
«— Ах, неправда!» — говорит она в ответ на реплику государыни о виновности Гринева (VIII, 372).
Так далеко не заходили даже неординарные пушкинские героини следующего столетия — Полина из «Рославлева» и онегинская Татьяна.18 Неправдоподобие ситуации, казалось бы, бросается в глаза. Бедная, худородная провинциалка возражает императрице и настаивает на своем в споре с незыблемыми государственными установлениями. Полно, ее ли это роль? Она ли должна «истину царям с улыбкой говорить»? Между тем читатель почему-то не задает себе этих вопросов. И даже не замечает, как голос Гринева постепенно сменяется совсем другим голосом и как в эпизодах, якобы рассказанных со слов Марьи Ивановны, начинает звучать едва ли не прямая речь самого автора. Дело тут вовсе не в невнимательности читателя, а в мастерстве Пушкина. Разгадывать его не берусь; такая разгадка была бы полным объяснением и истолкованием романа, что, понятно, невозможно.
Рискну только предположить: именно диалог с императрицей в финале романа дал Вяземскому повод назвать Машу «другой Татьяной» и тем намекнуть на особенно важное, едва ли не решающее, место героини в мире Пушкина. До поездки в столицу и встречи в царскосельском парке дочь капитана Миронова ничем в сущности не выделяется из ряда ординарных современниц. В диалоге с императрицей возникает не только индивидуальность, личность Маши, но и любопытная игра с авторским началом повествования. Мы помним, что
18 Подробнее об этом см Листов В С Новое о Пушкине С 383
рассказ все еще формально ведется от имени Петра Гринева. Он как бы и передает темпераментную реплику Маши в ответ на обвинение государыни:
«— Неправда, ей богу, неправда! Я знаю все, я все вам расскажу. Он для одной меня подвергался всему, что постигло его. И если он не оправдался перед судом, то разве потому только, что не хотел запутать меня. — Тут она с жаром рассказала все, что уже известно моему читателю» (VIII, 372).
Но всё, «что известно читателю», это и есть первые тринадцать глав. Значит, героиня рассказывает императрице свою версию романа «Капитанская дочка». Она, версия эта, явно не равна канонической; она выражена иными словами; она короче; в ней, надо думать, акцентированы только мотивы, оправдывающие поведение Петра Гринева, и опущена масса бытовых, не идущих к делу подробностей. Вступление к ненаписанному монологу героини и есть короткая его аннотация.
Можно предположить вслед за Кюхельбекером, что именно тут больше всего должно проявляться родство автора и героини-женщины: «заметно чувство, коим Пушкин переполнен, хотя он, подобно своей [героине], и не хочет, чтоб об этом чувстве знал свет».19 Этим нежеланием отчасти объясняются сбивчивые, ничего не сообщающие ответы Маши на вопросы Анны Власьевны, а возможно, и поспешный отъезд капитанской дочки в деревню.
Завершая цепь наблюдений, вспомним, что на календаре Пушкина 1836 год. Поэт уже давно не в восторге от своей службы, от своего положения при дворе; он глубоко прочувствовал все негативные последствия тех благодеяний, которыми император осыпал его в результате памятной встречи. Государь выполнил обещания, данные Пушкину, но это не принесло счастья. След подобного самочувствия можно, думается, найти и в финале романа.
Екатерина II тоже заботилась о дочери капитана Миронова; последняя реплика императрицы не оставляет в этом никаких сомнений: «Знаю, что вы не богаты [...]. Не беспокойтесь о будущем. Я беру на себя устроить ваше состояние» (VIII, 374). Императрица, надо полагать, сдержала свое обещание. Но в послесловии, написанном уже прямо от лица издателя — Пушкина, сказано, что в Симбирской губернии «находится село, принадлежащее десятерым помещикам. — В одном из барских флигелей показывают собственноручное письмо Екатерины II за стеклом и в рамке» (VIII, 374). Так «благо-
19 Кюхельбекер В К Путешествие Дневник Статьи С 100
действует» теперь потомство Марьи Ивановны и Петра Андреевича: обедневшие дворяне живут не в основном барском доме, а во флигеле и владеют всего только одной десятой частью села.
Ход вещей в России все меньше зависит от благих намерений ее государей.
Нужно признать, что в ходе изложения пришлось много раз пересекать границу между биографией Пушкина и судьбой его героев. Но сама ткань жизни и творчества поэта дает к тому основания. Это еще в позапрошлом веке заметил все тот же П. В. Анненков:
«Известно, — писал он, — что в последнее время своей жизни поэт нередко переводил на вымышленные им лица некоторые черты собственного своего созерцания, подчас даже особенности своего характера, полученные психическим анализом своей личности и духовной природы [...]. Лицо героя представляет уменьшенное отражение нравственного облика самого автора.20
В этом смысле проза романа сродни поэзии, лирике. В прозе этой поздний Пушкин выразил себя так же ясно, как ранее в «Евгении Онегине». Лирическое единство двух романов — прозаического и стихотворного — очевидно для каждого чуткого и внимательного читателя. Недаром же А. П. Чехов утверждал, что «Капитанская дочка» прямо доказывает «родство сочного русского стиха с изящной прозой».21
В. С. Листов
20 Анненков П. В. Пушкин в Александровскую эпоху. С. 246—247.
21 Чехов А. П. Письмо к Я. П. Полонскому от 18 янв. 1888 г. // Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. М., 1949. Т. 14. С. 18.
ПУШКИН В ИТАЛЬЯНСКИХ ПИСЬМАХ С. П. ШЕВЫРЕВА К М. П. ПОГОДИНУ
В Рукописном отделе ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН хранятся письма С. П. Шевырева к М. П. Погодину (архив М. П. Погодина, собр. Дашкова, ф. 26, № 14, 329 л.). Большая их часть относится к периоду пребывания Шевырева в Италии (1829—1832).
206
©НА Карпов. 2002
