CC BY
60
УДК 94(47+57)"192/193"
И.В. Сидорчук
ДВЕ СУДЬБЫ УТОПИИ: ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ТЕОРИИ Н.Я. МАРРА И Л.С. ЛИПАВСКОГО В КОНТЕКСТЕ ГОСУДАРСТВЕННОЙ КУЛЬТУРНОЙ ПОЛИТИКИ 1920-30-х ГОДОВ
Культура 1920-30-х годов — явление сложное, многогранное, неизменно вызывающее множество различных оценок и суждений, чем объясняется перманентный интерес к ней как отечественных, так и зарубежных историков. Одновременно очевидна необходимость более глубокого изучения этого явления, в частности внимательного рассмотрения и анализа в изобилии возникавших и получавших развитие в этот период идей и методологических подходов. В 1920-х годах процессы смены научной парадигмы во многих науках совпали с колоссальными социально-политическими изменениями в стране. Не случайно именно для культуры исследуемого периода, в том числе для науки, характерно появление и развитие утопических идей. Здесь можно вспомнить и Центральный институт труда А. Гастева, и теорию «ультрахроматической» музыки А. Авраамова, предполагавшую, например, сожжение всех роялей как символов двенадцатиступенной равномерной темперации, и Институт переливания крови А. Богданова, и мн. др.
В центре нашего внимания находятся лингвистические теории двух совершенно разных ученых — Н.Я. Марра и Л.С. Липавского. О связи их работ писали лишь немногочисленные исследователи творчества Липавского (К. Дроздов, В.Н. Сажин, Т.В. Цивьян). В свою очередь исследователи марризма отмечали, что «с доминирующими разработками школы Н.Я. Марра» парадоксальным образом стыкуются наиболее периферийные лингвистические парадигмы («парадигмы-маргиналии») [2, с. 13—14], к которым, в частности, можно отнести и разработки Липавского. Каждая из выбранных теорий несет в себе черты утопичности. «Теорию языка» Липавского выдающийся блоковед З.Г. Минц назвал «утопической лингвистикой» [5, с. 280]. О «новом учении о языке», подразумевавшем не просто изменение современной ему лингвистики, гуманитарной науки в
целом, отказ от понятий «Запад» и «Восток», а пересмотр всей истории заново [1, с. 106], создание единого мирового языка, судили схожим образом. Например, если к теории о «яфетидах» как древнейшем населении Ближнего Востока и Средиземноморья, носителях «высшей культуры тогдашнего человечества» специалисты отнеслись со сдержанной осторожностью, то о первичных языковых элементах САЛ, БЕН, ЙОН, РОШ «диффузных выкриков», из которых якобы состояла первичная звуковая речь, они отзывались либо как о фантастической и нелепой выдумке (Б.Б. Пиотровский), либо как о патологическом бреде (И.М. Дьяконов).
Статусы Марра и Липавского, их роль в научной жизни страны были совершенно разными. Н.Я. Марр — один из виднейших организаторов науки эпохи, успевший еще в царской России сделать завидную карьеру: в 1911 году он стал деканом восточного факультета Петербургского университета, а в 1912 году — ординарным академиком; после революции с 1921 по 1934 год (до своей смерти) возглавлял основанный им Яфетический институт (с 1931 года — Институт языка и мышления), в 1919—1920 и 1923— 1934 годах — Российскую академию истории материальной культуры (РАИМК, с 1926 года — ГАИМК), в 1926—1930 годах — Ленинградскую публичную библиотеку и еще несколько учреждений, обществ и комиссий. Марр смог сделать свое «новое учение о языке» догмой как для лингвистов, так и для представителей других гуманитарных дисциплин.
Статус Л.С. Липавского был совсем иным. Его имя известно скорее литературоведам, исследователям творчества чинарей. Именно Липавский, философ по образованию, до 1923 года активно писавший стихи и входивший в третий «Цех поэтов», был не просто их близким другом, но, по словам сестры философа Я. Друскина, Лидии Семеновны, «теоретиком группы, руководителем и главой-арбитром их
вкуса» [Цит. по: 5, с. 282], оставившим записи бесед друзей-поэтов, известные под названием «Разговоры». С конца 1920-х и до своей смерти (погиб на фронте в 1941 году, куда ушел добровольцем), Липавский работал в редакции детских изданий, писал популярные исторические, в основном по истории революции, книги. Работы по философии, в частности «Теория языка», в которой он описал свою теорию, не могли быть изданы при жизни автора и дошли до нас только благодаря неимоверным усилиям Я. Друскина.
Несмотря на столь разное влияние этих двух ученых на современную им науку и разную популярность их как при жизни (в день похорон Н.Я. Марра даже отменили занятия в ленинградских школах; гибель Л.С. Липав-ского — трагедия, замеченная только самыми близкими), так и после смерти, мы полагаем, что творческое и ученое наследие их обоих одинаково важны для понимания особенностей культуры эпохи, ее движения, принципов развития, а история этих утопий (легальной и подпольной), сравнение их судеб в тех внутриполитических условиях — для понимания апогея и заката науки эпохи Серебряного века. Самое главное при изучении данной связи в контексте общего развития отечественного гуманитарного знания — понимание того, что эти ученые подходили к лингвистическим фактам от фактов историко-культурных, значит, наиболее плодотворным исследование этого феномена будет в историко-культурном аспекте. Для нас в первую очередь было важно взглянуть на ученых как на реальные исторические фигуры, работавшие в конкретном культурном и идеологическом контексте. Появление теории Марра, по словам виднейшего исследователя феномена марризма В.М. Алпатова, «было естественным и соответствовало социально-культурным ожиданиям» эпохи [1, с. 59]. То же можно сказать и о теории Липавского, мысли которого о языке и его изучении, как и у Марра, — прямое следствие недовольства современной ему наукой и желания кардинальных перемен. Правда, недовольство Липавского распространялось и на теорию Марра. Ценя эту теорию за то, что она идет «вразрез со всем остальным языкознанием», Липавский одновременно называл ее «языковой фантастикой» [6, с. 267—268].
Работ, посвященных критике «нового учения о языке» и доказывающих его несостоятельность, достаточно много [См.: 1, с. 4]. Подавляющее большинство положений этого учения недоказуемы, не соответствуют установленным фактам и полностью оторваны от практики. Не случайно исследователи склонны объединять марризм с такими явлениями, как лысенковщина в биологии и морозовщина в истории. В то же время значительное число исследователей (В.И. Абаев, Вяч. Вс. Иванов, С.А. Старостин и др.) не склонны ограничиваться лишь критикой марризма. Современность показала, что многие научные гипотезы Марра либо подтвердились, либо заслуживают внимания. Любопытен в данном отношении тот факт, что, когда хранитель рукописи Ли-павского (равно как и других чинарей) Я. Дру-скин принес ее на просмотр Вяч. Вс. Иванову, тот оценил рукопись, счел интересной и высказался за необходимость ее опубликования. Одновременно Иванов заметил, что работа имеет весьма далекое отношение к современной лингвистике и в случае издания нуждается в значительных комментариях [5, с. 280], при этом сам в переиздании, в частности в написании предисловия, принять участие отказался [3, с. 712]. Описывая эту ситуацию в своем письме дирижеру И.И. Блажкову, Друскин не скрывает огорчения подобным отказом и просит адресата поискать среди знакомых умного и понимающего лингвиста или филолога, «который заинтересовался бы "Теорией слов" и издал ее». Характерен и замечательный комментарий Друскина: «Я думаю, "наука доказала" проходит, а поэтичность остается» [Там же].
Отход, неприятие и даже категоричное отторжение достижений современной им науки в сочетании с незнанием лингвистики (Друскин прямо заявляет, что лингвистики Липавский «почти не знал» [14, с. 233]; Алпатов показывает, что у Марра была чрезвычайно плохая лингвистическая подготовка — он даже не прослушал ни одного специально лингвистического курса [1, с. 11]) в итоге привели к возникновению «фантастических» теорий. Появление их также связано с очевидной в то время необходимостью коренных изменений в методологии в гуманитарных наук в целом, так и лингвистики в частности. Тот факт, что теория Липавского
появилась значительно позже, в 1934 году, т. е. в год смерти Марра (хотя Липавский работал над ней и раньше), лишь подчеркивает, что попытка создателя «нового учения о языке» была очевидно провальной — одной новизны и разрыва с традицией оказалось недостаточно.
Анализируя причины появления теории Марра, исследователи отмечают, что страстное стремление ученого дать волю научной мысли от старых позитивистских догм в конце концов и привело к полному пренебрежению и презрению ко всем конвенциональным правилам научной работы. Позволим себе дополнить данную мысль: теория Марра выросла прежде всего из его грузинского национализма («стремление найти своему языку "знатного родственника" оказалось сильнее научности» [1, с. 16]), и уже следствием этого стало неприятие современной ему науки. В свою очередь, у Липавского не было подобного уязвленного национального чувства, и толчком к созданию теории послужило именно неприятие стиля современной ему науки и негласных правил, управляющих ее ходом [6, с. 324]. Интересно, что Липавский весьма оригинально оценивал возможности наук о языке: «...нигде, пожалуй, материал не бывает таким податливым, таким услужливо подтверждающим любую гипотезу, как в языке. <...> .Короче говоря, нигде факты не подтасовываются с такой легкостью, как при исследовании слов. Недаром существовавшие во все времена фантасты и доморощенные философы влеклись к этому занятию» [Там же. С. 263]. Интересно в данном случае отметить, что в теории Марра действительно есть проекты, появляющиеся и в литературных утопиях исследуемого периода. Например, это относится к идее создания единого языка (по словам Марра, это — «одна из неустранимых задач человечества, которая должна быть решена положительно и, конечно, будет решена в конце концов»), для чего ученый указывал на необходимость организации специальной комиссии, «чтобы обеспечить наиболее целесообразное и наиболее скорое осуществление конечного результата» [9, л. 4]. Единый язык как итог верного развития планетной цивилизации мы встречаем и у А. Богданова в его утопии «Красная звезда». Сам Марр, возможно не без иронии, предсказывал, что уже в недалеком будущем все люди земли
будут говорить друг с другом «цветслухвкусным языком»: «Увязка речи — невидимое осязание. Техника этого контактного цветслухвкусного языка настолько совершенна и содержательна, что удовлетворяет все нормальные потребности человека» [10, л. 1].
Критика Л.С. Липавского в отношении современной ему лингвистики, в частности яфе-тидологии, вполне может быть отнесена и к нему самому. Не случайно другой чинарь, поэт Н.М. Олейников, говорил Липавскому, что тот списал свою теорию «с академика Марра» [6, с. 338]. Так, его мнение о существовании шести видов исконных согласных или о том, что «для русского языка подсчет дает около 120 семян слов, давших такое же количество первоначальных слов» [Там же. С. 212], явно ассоциируется с «четырьмя элементами» САЛ, БЕР, ЙОН и РОШ Марра.
Часть критических замечаний Липавского в адрес марристов все же заслуживает внимания. Например, он отмечает: «Судить о яфетической теории довольно затруднительно, потому что все ее изложения не дают ее в цельной системе, а приводят только отдельные наблюдения и выводы, ограничиваясь многозначительными намеками, что дальше должно следовать еще более интересное и важное» [Там же. С. 268]. Особенно ценны замечания Липавского отчасти потому, что он в отличие от большинства критиков разделял оригинальный подход марристов, основанный на стремлении «отойти от свойственных современному человеку ассоциаций», что «действительно дает им возможность заметить много такого, от чего отворачиваются отдельные языковеды» [Там же]. Причину же ошибки марристов ученый видел в том, что, «отказавшись от современных ассоциаций, они сейчас же заменяют их другими: теми, что подсказываются самими словами, если их взять вне общей системы языка» [Там же]. В итоге Липавский сравнивает яфетическую теорию «с алхимией»: «.так же, как и та, она чрезвычайно смела, имеет некоторые прозрения и, в общем, ошибочна» [Там же. С. 273].
Непринятие существующих правил научной работы порождало соответствующее отношение к доказательству теории. И.М. Дьяконов вспоминал, как однажды его старший брат Михаил, в то время учившийся на «ямфаке»
(факультете языкознания и материальной культуры), где преподавал Н.Я. Марр, подошел к нему и спросил, почему первичных языковых элементов именно четыре? «Па-та-му что не пять!» — резко ответил Марр. И это действительно был главный резон [4, с. 316]. О связях различных языков друг с другом Марр говорил без достаточных на то оснований. Липавский в свою очередь утверждал, что «не надо гоняться за доказательствами. Это только иллюзия, достоверность от них не увеличивается. <...> Лучше сказать: "Я вникнул и увидел, что это так; вникните и вы"» [6, с. 369].
Сближает теории Марра и Липавского и их тесная связь с художественной литературой того времени, ее движением, открытиями. Уже
A. Кобринский отмечал, что «Теория языка», не будучи серьезным вкладом в науку, возможно, способна дать толчок к интереснейшим открытиям в поэзии, подобно философии языка
B. Хлебникова или псевдоэтимологическим соображениям С. Есенина [5, с. 280]. Об интересе поэтов к теории Марра известно достаточно много. С симпатией к «новому учению о языке» относился В.Я. Брюсов и поддерживал с Марром дружеские отношения, посвящая яфетидологии стихи [1, с. 29—30]. Д. Хармса очень интересовало слово яфер, что, возможно, связано с его интересом к яфетической теории Н.Я. Марра [2, с. 14]. Интересовался марризмом и О.Э. Мандельштам. За новизну и масштаб теории Марра также называли «Велимиром Хлебниковым науки».
Марр в свою очередь активно интересовался современной ему поэзией, причем этот интерес распространялся на поэтические направления, для которых в наибольшей степени характерны отказ от традиции и поиск новых путей. Достаточно сказать, что его сын Юрий (1893—1935) был поэтом, близким к группе тифлисских футуристов-заумников «41°». Марр признавал заслуги многих литераторов в исследовании языка. Ученый с интересом следил за поэтическими экспериментами имажинистов А. Мариенгофа и С. Есенина, хваля их за то, что они «на правах шалости» замечают факты, на которые «принято обыкновенно вовсе не обращать научного внимания» [11, с. 307]. В связи с тем, что Есенин (по воспоминаниям Мариенгофа) сближал слова рука, ручей, река и речь, Марр заявил,
что эти слова плюс русалка «имеют основания быть созвучными, формальные основания всегда, а для большинства их, именно для всех, кроме речи, есть и реальное идеологическое основание [Там же]. Интересно, что сам Мариенгоф говорил об этих экспериментах (скорее с долей иронии), как о науке: «Доморощенную развели науку — обнажая и обнаруживая диковинные, подчас основные образные корни и стволы в слове» [8, с. 88].
При всей похожести подходов, отношения к лингвистике существовала сфера отношений, показывающая нам колоссальную разницу между Н.Я. Марром и Л.С. Липавским. Речь идет об отношении к власти (как политической, так и научной) и о поведении в жестких и сложных условиях большевистской диктатуры. Марр сознательно и усердно искал (и находил) поддержки у власти и своих коллег. Так, А.В. Луначарский, М.Н. Покровский, Н.И. Бухарин и А.Я. Вышинский давали положительную оценку «новому учению о языке», признавая его единственным подлинно марксистским. Марру, как и многим другим в исследуемый период, для реализации своей утопии приходилось принимать определенные правила игры и как бы удваивать свой утопизм, признавая прекрасным настоящее, а не только будущее. Ученость Марра высоко ценилась и российским академическим сообществом, что позволяло ему быстро продвигаться по карьерной лестнице и не встречать острой критики в свой адрес. Видные специалисты в других научных областях, непрофессионалы в области лингвистики, такие как С.Ф. Ольденбург, А.П. Карпинский, А.Ф. Иоффе и др., в целом сочувственно относились к марризму. К концу 1920-х годов Марр, связав свою теорию с марксизмом, заимствовал у большевиков и «митингово-комиссарский» стиль ведения дискуссий, что привело не только к началу активного внедрения марризма во всех учреждениях, руководимых Марром, но и к многочисленным жертвам среди несогласных. Н.Я. Мандельштам в своих воспоминаниях описала этот процесс следующим образом: «Группа возникала, если находился подходящий вожак, и тогда начиналась борьба между группами за правительственную лицензию. Так было во всех областях — далеко не только в литературе. Тот же механизм породил Марра,
Лысенко и сотни тысяч подобных объединений, проливших слишком много крови. Такие объединения не свидетельствуют об общности, потому что состоят из индивидуалистов, преследующих свои цели. Они говорят про себя "мы", но это "мы" чисто количественное, множественное число, не скрепленное внутренним содержанием и смыслом» [7]. Последние слова подтверждаются постоянными жалобами самого Марра на одиночество. Одна из его учениц, О.М. Фрейденберг, вспоминает: «Однажды, как и всегда, он жаловался на одиночество. Мы приводили имена его новых последователей.
— Да, да, — говорил Марр. — Все это хорошо. Ученики. Знаю этих учеников. Идут до известного пути. А потом изменяют» [13, с. 188]. Марр едва ли не в одиночку, лишь при помощи честолюбивых, беспринципных, но неверных приспешников любыми способами пытался сделать свою утопию реальностью, поэтому тезис о том, что зло не в утопии, а в идеологии, здесь не справедлив. Языковед Б.В. Горнунг законно утверждает, что благодаря Н.Я. Марру «в языкознании установился режим, не свойственный науке и людям науки» [Цит. по: 1, с. 93]. Даже относящаяся с симпатией к Марру О.М. Фрейденберг вспоминала, что «Марр никогда не бывал на занятиях своего института. Он всегда где-то заседал, верней, показывался. Гоняясь за популярностью и желая слыть общественником, он отказывал научным занятиям в своем присутствии и руководстве, но сидел на собрании "по борьбе с хулиганством". Вечно думая об одном, о своей теории, он покупал внимание власти своей бутафорской "общественной деятельностью"» [13, с. 202].
Л.С. Липавский, в свою очередь, не представлял возможной даже публикацию своей работы, не то что ее принятие: «Никому даже не будет интересно ее проверять, к ней отнесутся заранее, как к решению задачи о квадратуре круга или вечного двигателя» [6, с. 324—325]. Тем не менее известно, что сам Липавский относился к своему труду очень серьезно. Несмотря на то что именно чинари считаются родоначальниками абсурдизма в русской литературе, у нас нет абсолютно никаких оснований полагать, что это относилось ко всему их творчеству. В частности, это видно из черновиков Н.М. Олейникова, где он делал наброски таблиц по своей
математической теории [12, л. 1—4]. Его требования к математике, в которой, как он считал, «нет неинтересного» [6, с. 379], отнюдь не ограничивались намерением открыть, «что если написать шесть и перевернуть, то получится девять», как писал Д. Хармс. Интересно мнение Липавского об Олейникове и его теории: «Есть игра — складывать пальцы по-разному, чтобы на стене получались всякие тени. У тебя такое же отношение к математике. Что ни проделаешь с числами, всегда что-нибудь получится; это, конечно, любопытно. Но ты к тому же любишь еще ниспровергать. Быть тебе в математике шлиссельбуржцем Морозовым» [Там же. С. 359]. К своему творчеству, не связанному с поэзией, чинари относились совершенно «реалистично», пытаясь в итоге получить совсем не то, что через несколько десятилетий предлагал зрителям С. Курехин в своих «лекциях». Не раз декларируя необходимость эпатирования, в подобных трудах (чаще планируемых, нежели осуществленных) они ставили перед собой совсем иные задачи. Для чинарей это был существенный аспект их самопознания, самопозиционирования в этом мире, понимания творчества; неизбежный и сознательный поворот к реальности.
Окружение Липавского определяло и его отношение к политике. С одной стороны — долгое время не читавший газет и не интересовавшийся событиями в стране и мире Д. Хармс, с другой — бывший участник Гражданской войны, активный партийный работник Н.М. Олейников. Можно утверждать, что Липавский от политики был чрезвычайно далек, но одновременно он признавался, что его интересует «траектория революции» [Там же. С. 309]. Хотя Липавскому и была свойственна определенная «творческая» аполитичность, у него было то, что можно назвать чувством эпохи, а также потребность ее чувствовать. Не случайно именно он, находясь в компании еще живых друзей, смог увидеть на небе облако, форма которого воспроизводила профиль Сталина [5, с. 432].
Результаты исследования показывают, что обе теории органично вписывались в социокультурный контекст эпохи. Одновременно их судьбы были неотторжимы от культурной политики государства. Утопичность, выкрашенная в правильный цвет, была востребована властью. Стремление науки эпохи к кардинальному переустройству совпадало (особенно на начальном
этапе) с аналогичным стремлением идеологов и проводников политики большевиков в области культуры. Одновременно и для власти, и для ученых это было способом расправиться со своими конкурентами. Судьбы утопий Н.Я. Марра и Л.С. Липавского — не самые яркие в данном случае примеры: Марра все же нельзя назвать победителем, а Липавского побежденным. Тем не менее если одна утопия начала активно реализовываться, помогая кому-то делать блестящую научную и политическую карьеру, то другая была обречена на безвестность. Не лишним здесь будет вспомнить слова Л.С. Ли-
павского, утверждавшего, что отбор и оценка в науке «так же случайны, как и в искусстве» [6, с. 370]. При всей похожести причин появления, исходных предпосылок именно власть не всегда до конца осознанно делала решающий выбор, роковые последствия которого начали ощущаться к началу 1930-х годов.
Статья подготовлена при поддержке проекта «Столичный университет в фокусе правительственной политики России (1819—1917)» Федеральной целевой программы «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009—2013 годы (Мероприятие 1.2.2), ГК № 14.740.11.1112.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Алпатов, В.М. История одного мифа: Марр и марризм [Текст] / В.М. Алпатов. — М.: Наука, 1991. — 240 с.
2. Базылев, В.Н. Традиция, мерцающая в толще истории [Текст] / В.Н. Базылев, В.П. Нерознак // Сумерки лингвистики. Из истории отечеств. языкознания / под общ. ред. В.П. Нерознака. — М.: Academia, 2001. - С. 3-20.
3. Друскин, Я. Письмо Игорю Ивановичу Блажко-ву от 8.09.1970 [Текст] / Я. Друскин // Лестница Иакова. - СПб.: Академ. проект, 2004. - С. 712-713.
4. Дьяконов, И.М. Книга воспоминаний [Текст] / И.М. Дьяконов. - СПб.: Европ. дом, 1995. - 768 с.
5. Кобринский, А.А. Даниил Хармс [Текст] / А.А. Кобринский. - 2-е изд., испр. и доп. - М.: Молодая гвардия, 2009. - 508 с.
6. Липавский, Л.С. Исследование ужаса [Текст] / Л.С. Липавский; ред.-сост. В. Сажин. - М.: Ад Мар-гинем, 2005. - 448 с.
7. Мандельштам, Н.Я. Вторая книга [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://www.e-reading. org.ua/bookreader.php/37212/Mandel'shtam_-_Vtora-
ya_kniga.html (дата обращения 21.01.2011).
8. Мариенгоф, А.Б. Роман без вранья [Текст] /А.Б. Мариенгоф. — СПб.: Азбука-классика, 2008. — 218 с.
9. Марр, Н.Я. Записка об едином письме [В ответ на запрос Научного отдела] от 7.11.1919 // ПФА РАН. Ф. 800. Оп. 1. Ед. хр. 127.
10. Он же. ГАИМК через 100 лет [Текст]: статья в стенгазету ГАИМК [1928] // Там же. Ед. хр. 649.
11. Он же. Иштарь [Текст] / Н.Я. Марр // Избр. работы. — В 5 т. Т. III. Язык и общество / АН СССР, ГАИМК. — М.; Л.: Гос. социально-экон. изд-во, 1934. - С. 307-350.
12. Олейников, Н.М. Теория чисел // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 417.
13. Фрейденберг, О.М. Воспоминания о Н.Я. Мар-ре [Текст] / О.М. Фрейденберг // Восток — Запад. Исследования. Переводы. Публикации. — М.: Наука, 1988. — С. 181—205.
14. Цивьян, Т.В. Происхождение и устройство языка по Леониду Липавскому (Л. Липавский «Теория слов») [Текст] / Т.В. Цивьян // Семиотические путешествия. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2001. — С. 232—243.
УДК 94 (47+5 7)
Д.Н. Соловьев КАЗАЧЕСТВО И ПРОВОДИМЫЕ ВОЕННЫЕ РЕФОРМЫ
Правительство нашей страны стремится при ких условиях именно казачество может дать минимальных затратах на обороноспособность экономию при проведении реформ и повысить иметь современную, боеспособную армию. В та- качество мобилизационного ресурса России.
