CC BY
181
31. Там же С. 144-145.
32. Там же С. 154.
33. Там же С. 414.
34. Там же С. 186, 188.
35. Там же С. 272.
36. Там же С. 180.
37. Там же С. 445.
38. Там же С. 254.
39. Там же С. 439.
40. Там же С. 271.
41. Там же С. 445.
«MEMOIRS OF WELL-EDUCATED MAIDEN»: SIMONE DE BEAUVOIR — FIRST
LOVE EXPIRIENCE
A.A.Rozhkova
The article «Memoirs of a well-educated maiden»: Simone de Beauvoir — the first love experience" represents an attempt to consider the periods of the writer's childhood, adolescence and youth as the basic stages within the formation of her personal insight, her private world and her notions about the ideal beloved and love, upon the material of «Memoirs of a well-educated maiden». The article is aimed at revealing the major factors for each of these periods tracking down the way they have influenced value ideas and the author's personality.
© 2007 г.
С. В. Гусева
«ДУРАЦКАЯ ЛИТЕРАТУРА» И КАРНАВАЛЬНЫЙ «ПРАЗДНИК ДУРАКОВ»: ОСОБЕННОСТИ ИНТЕРПРЕТАЦИИ ТРАДИЦИЙ,
МОТИВОВ И ОБРАЗОВ
Средневековье, как правило, представляется человеку темным, мрачным временем молитв, постов и умерщвления плоти, презрения к миру, страха перед загробным воздаянием. Временем, когда голод и болезни были частыми гостями, а смерть увлекала за собой в чудовищной пляске — danse macabre — представителей всех сословий: от короля до крестьянина; время, когда обычные земные радости почитались грехами, ко всяким новшествам относились с недоверчивой враждебностью. Безрадостная картина. Но средневековая культура была гораздо шире своей «мрачной» составляющей: человек той эпохи умел не только бояться, грустить и предаваться размышлениям о смерти, но и веселиться.
«Можно сказать (с известными оговорками, конечно), что человек средневековья жил как бы двумя жизнями: одной — официальной, монолитно серьезной и хмурой, подчиненной строгому иерархическому порядку, полной страха, догматизма, благоговения и пиетета, и другой — карнавально-площадной, вольной, полной амбивалентного смеха, кощунств, профанаций всего священного, снижений и непристойностей, фамильярного контакта со всеми и со всем. И обе эти жизни были узаконены, но разделены строгими временными границами».1
Наступление рождественских праздников приводило средневекового человека в крайнее возбуждение, так как праздники «наизнанку», «навыворот» следовали один за другим. Это карнавальное «наизнанку» охватывает все аспекты человеческой жизни и средневековой культуры: верх-низ, мужское — женское, духовное — телесное, доброе — злое, сакральное — мирское. Обрядовый смех не был смехом снижающим, не был насмешкой. Пародирование, например, литургии, не имело целью унизить ее. Это игра, это смех над собой и смех над смехом.
Нужно отметить, что даты карнавальных праздников были весьма подвижны. Карнавальные торжества могли начинаться и на Сретение (2 февраля), и на день святого Антония (17 января), и на Крещение (6 января), и даже на первое января, что позволяло гулять с самого Рождества без перерыва. Начиная с двадцать восьмого декабря, которое знаменовалось праздником «епископа от отроков» (отрок возводился в сан епископа на несколько дней, он собирал «дань» с горожан, а при отказе ее платить накладывал временное отлучение от церкви). А уже с первого января приходил черед «Праздника дураков», во время которого священнослужители позволяли себе наряжаться мирянами, пьянствовать, играть в азартные игры, а также выбирать дурацких епископов и устраивать дурацкие литургии.
Духовенство ссылается в защите праздника дураков прежде всего на то, что праздник установлен в самые ранние века христианства нашими предками, которые лучше знали, что они делают. Затем подчеркивается не серьезный, а чисто шутливый (шутовской) характер праздника. Это праздничное увеселение необходимо, чтобы глупость (шутовство), которая является нашей второй природой и выглядит как прирожденная человеку, могла бы хоть раз в году свободно изжить себя.
Среди отчетов духовенства выделяется один, который был процитирован в циркулярном послании парижского факультета богословия: «Наши предки, а среди них и великие люди, праздник дураков разрешали, почему же он не может быть дозволен нам? Мы справляем его не всерьез, но лишь ради шутки и для того, чтобы по старинному обычаю повеселиться. Чтобы глупость, которая есть вторая натура человека, и как кажется, прирожденная ему, через этот праздник перебесилась хотя бы раз в год. Винные бочки потрескаются, если у них иногда не открывать затычек и не выпускать воздух. Так и все мы плотно закупоренные бочонки, которые разорвет вино мудрости, если мы со своим всегдашним страхом пред богом позволим ему забродить, когда вину дают воздух, оно не прокиснет. В праздник дураков мы предаемся забавам, чтобы потом
2
еще с большим усердием вернуться к благочинной божественной службе».2
Поэтому высокий социальный статус и высокая образованность священнослужителей отнюдь не являлись непреодолимым препятствием для участия в «празднике дураков».
«Праздники дураков» также были излюбленной забавой студенчества и других горожан. Основная их идея — пародирование мессы. Участники «дурацких фестивалей» переиначивали, выворачивая наизнанку священные тексты, ритуал службы, на мессу приводили осла, который в конце вместо слов священника «аминь», должен был трижды прокричать «иа», а прихожане вторить ему громким мычанием.
Кроме мессы, «Праздник дураков» мог пародировать традиции дворового этикета (придворные шуты), рыцарские турниры, уклад цехового производства, сельскохозяйственные работы и общественные представления в лице скоморохов.
Если карнавал являлся основным источником мотивов для «дурацкой литературы», то непосредственно «Праздник дураков» стал основным источником для образов «дурацкой литературы». Мы остановимся на анализе трех основных образов «литературы о дураках»: на шутах, дураках, плутах.
В сознании средневекового человека глупость обязательно должна быть олицетворена. Так как по праздникам ее представляет избранный народом дурак, то нужно, чтобы и в другой день не карнавальной жизни, а «официальной», кто-то выполнял данную функцию, именно поэтому и появляется шут. Персонаж, который обязан своим рождением эпохе средневековья.
«Дураки служат потехой величайшим властителям; иные без них ни трапезовать, ни прогуливаться, ни даже единого часа прожить не могут. Своих дурачков государи любят, без всякого сомнения, больше, нежели хмурых мудрецов, которых впрочем, тоже содержат у себя при дворе чести ради. Причина такого предпочтения столь же ясна, сколь мало удивительна: мудрецы привыкли докладывать государям обо всем печальном, и, гордые своей ученостью, они дерзают пророю оскорблять нежные уши язвительной правдой. Наоборот, глупые выходки шутов, их прибаутки, хохот, балагурство монархам всего больше по
3
нраву».
Образ шута для карнавала и в последующем для «дурацкой литературы» явление довольно интересное и неординарное. Образ карнавального шута чрезвычайно богат и противоречив.
В средневековье шутов разделяли на шутов от природы (люди с физическими недостатками, юродивые и карлики) и шутов по призванию, тех, кто обладал чувством юмора, меткостью мысли и остротой ума и умел пользоваться своей природной артистичностью, чтобы изображать из себя дурака.
«В 1532 году Суниха, низкорослый толстяк, любимый шут императора Карла V, слишком неосторожно прошелся насчет одного благородного господина. Расплата не заставила себя ждать, и шута принесли домой тяжелораненным: «Ничего особенного, мадам, — сказал он с порога жене, — просто они убили Вашего мужа!»4
В средние века отношение к образу шута основывалось на двух противоречивых позициях. Для церкви шут уже с ХШ века считался символом безбожника, еретика, отступника и т. д. Церковь причисляла глупость к первородному
греху, а шута, следовательно, рассматривала как символ, в котором заключался смысл тщетности земного существования. Кроме этого в фигуре шута можно было увидеть облик Смерти. Не случайно в Большой базельской пляске Смерти, Смерть танцует в шутовском костюме.
Костюм шута, как правило, заключал в себе три или два цвета и был в стиле ми-парти.5 Одна половина наряда была желтой, а другая красной. Эти два цвета были также довольно символичны, так как обозначали цвета платьев уличных девок, воспринимались как знаки позора, глумления и издевки. Но встречался и трехцветный костюм шута: спереди красный, сзади желтый и голубой. Еще один цвет, который использовался как элемент шутовской одежды, был зеленый. Но были платья, напоминающие цвет ослиной кожи, то есть серые.
Однажды герцог де Невер одел своего казначея в костюм шута, на что казначей обиделся и подал жалобу королю Генриху IV, вот как он описал свой костюм:
«Костюм был сшит из саржи и состоял из полос, наполовину зеленых, наполовину желтых, на желтых полосах были зеленые позументы, а на зеленых — желтые, между полосами была также желтая и зеленая тафта, вшитая между упомянутыми полосами и позументами. Чулки пришитые к штанам, были: один — целиком из зеленой саржи, а другой — из желтой. Кроме того была шапка с ушами наполовину желтая, наполовину зеленая».6
Кроме специфического одеяния карнавальный шут обладал и характерными реквизитами, которые тоже имели свою символику.
Так, зеркало обладало двумя значениями: первое — символ роскоши и грех самолюбования, а второе свидетельствовало о том, что зеркало без пятен — это символ чистоты девы Марии и зеркало справедливости.
Шутовской канат с одной стороны — это символ черта, который ведет души грешников в ад, а с другой — дорога на небеса.
Колпак шута указывал на ассоциации, прежде всего с ослом, который являлся олицетворением лености и упрямства. В мирской жизни в отличие от карнавальной, осел символизировал библейского осла, на котором Иисус въехал в Иерусалим, а в «изнаночном мире» он был символом глупости и похотливости.
Лисий хвост подчеркивал грехопадение и лукавство шута, так как образ лисы наделялся хитростью сатаны. Колбаса трактовалась как символ обжорства.
Самый главный, даже можно сказать, ключевой атрибут шута — это деревянный жезл, который напоминал скипетр с ослиной головой, а иногда и портрет самого шута с ослиными ушами. Свой скипетр он нес перед собой, что позволяло шуту любоваться своим изображением. Исследователи карнавала в этом видели два аспекта: абсурдный разговор шута с самим собой и крайнюю степень самолюбования.
Вообще, образ шута в средние века должен был соединять в себе все те черты, которые считались признаком глупости и пренебрежения заповедями. Именно поэтому в карнавальных шествиях существовала так называемая «адовая повозка», в ней размещались всевозможные шуты, символизируя своими образами и поведением различную материализацию земных пороков и глупости.
«В шутовском доме, стоящем на полозьях «адовой повозки» 1520 г., находи-
лись, по свидетельству летописца, танцующий черт, шуты, женщины (согласно другому свидетельству, черт, турок-нехристь, шут и голая женщина)».'
Впоследствии образ повозки был заменен «адовым кораблем». Не этот ли образ «адовой повозки» и « адового корабля» в дальнейшем стал родоначальником знаменитого «Корабля дураков» С. Бранта?
Карнавальный образ средневекового шута сумел вобрать в себя все негативные моменты поведения внекарнавальной, «официальной» жизни, которые в последующем отразились в комизме «дурацкой литературы».
Шут — проказлив, ленив, агрессивен, похотлив, глуп. Эти порочные качества роднят его с другими образами «литературы о дураках»: дураками и плутами. Но, несмотря на это, он является промежуточным звеном между образами дурака и плута.
Шут показан как в карнавальных шествиях, так и в системе образов «дурацкой литературы» медиативной фигурой, посредником между образом дурака и плута. Данный образ совмещает в себе ослабленные качества двух других персонажей. Когда шут сознательно пародирует речь и поведение, тогда он ближе к плуту, а если бессознательно, «по неразумению» — ближе к дураку.
Шут — это оригинальный карнавальный образ, который имеет свойственную только ему символику одежды, определенные реквизиты. Кроме этого, образ шута в «дурацкой литературе» смог синтезировать в себе отрицательные поведенческие черты дураков и плутов, но комизм его пороков сатирически более умерен и ослаблен.
Фигуры дурака или глупца в карнавальной системе образов, а затем и в «дурацкой литературе», как правило, наделены самыми безнравственными и аморальными пороками. Данный персонаж заключает в себе сатиру не только на поведенческие и нравственные нормы и запреты, но и на государственный строй, уклад церкви, иронию на правящую элиту и т. д.
Главный атрибут дурака — это беспросветная глупость, бессмысленность и порочность поведения. Ему простительна любая глупость, оплошность, любая произвольная выходка.
«В 1599 году Клаус Хинзе, шут померанского герцога Иоанна Фридриха, рискнул опробовать на своем хозяине нетрадиционную медицину и спихнул господина, болевшего лихорадкой, прямо в пруд. Пора была холодная и лечение студеной водой оказалось эффективным. Однако шута решили привлечь к суду за покушение на благородную особу. Смеха ради вынесли смертный приговор, но никто так и не сказал осужденному, что вместо топора собираются воспользоваться колбасою. Несчастный Хинзе скончался от разрыва сердца, едва ору-
о
дие наказания коснулось его шеи».
Не случайно каждый достойный уважения европейский сеньор имел придворного дурака, так как глупость, которая не театрализована и дана человеку свыше, есть божий дар. Недаром юродивые и дураки от природы назывались «божьими людьми» и вызывали в простых смертных не только сочувствие, но и сострадание. Смотря на «юродивых», здоровые люди должны были помнить о своем физическом превосходстве и не роптать на бога из-за неустроенности их собственного бытия.
Персонифицированная, театрализованная глупость считалась церковью,
как мы уже упоминали, первородным грехом, а шут — символом, в котором заключался смысл тщетности земного существования.
Например, по мнению одних литературоведов (Пуришев),9 глупость жильцов города Шильды — шильдбюргеров признают как намеренный бег от суеты мира, и предпочтение суете и хлопотам мира тихий мещанский уют, где глупость является главной причиной и спасением от обыденности и прозаичности существования мира.
Другие исследователи (Коппекег В.)10 считают, что шильдбюргеры изначально были глупы и их «псевдомудрость» была всего лишь потехой для других таких же неразумеющих правителей-глупцов.
«Вот и вышло, что императоры, короли, князья и рыцари в дальних странах, ежели, в чем теперь сомнение имели, слали своих послов к шильдбюргерам за советом и помощью. А уж советом те всегда помочь могли, мудрости у них на то с избытком хватало... Оттого прославились шильдбюргеры на весь белый свет, и каждый возносил им хвалу».11
Третий образ из триады карнавальных героев дурака — шута — плута, это плут. Образ данного героя также многофункционален. Плут, который ради выгоды ведет активную, логически выстроенную интригу, как герой типичных плутовских романов, в «дурацкой литературе» показан крайне редко. Скорее в «литературе о дураках» мы можем встретить плутоватого простака, которому подыграли жизненные обстоятельства и он стал игрушкой в круговороте мирских страстей.
Например, предприимчивый школяр в фастнахтшпиле Ганса Сакса «Школяр в раю», который обещал вдове отнести в рай ее умершему мужу одежду и деньги.
Карнавал и карнавальный «Праздник дураков» как определенный пласт народной культуры не мог не наложить отпечатка на народную и авторскую литературу. Он представлял собой довольно сложную структуру, ограниченную временными и территориальными рамками.
Карнавальные традиции, образы и мотивы нашли свое особенное истолкование в развитии «дурацкой литературы».
Все произведения «литературы о дураках», так или иначе, опираются на карнавальные образы дурака-шута-плута. «Литература о дураках» активно интерпретирует данные образы в различных литературных жанрах, превращая их из героев карнавальных шествий в литературно-обработанные сатирические и комические образы.
Образ шута, как в карнавале, так и в «литературе о дураках», имеет двоякую трактовку, когда шут действует «по разумению», он типологически близок с плутом, а функционируя без корыстных интересов, он похож на дурака, глупца. В карнавале на его образе и его атрибутах с одной стороны лежит отпечаток разврата, похотливости и тщетности земного существования, грехопадения и самолюбования, а с другой стороны шут мог символизировать и библейские атрибуты и мотивы.
«Дурацкая литература» для достижения ситуативного комизма и речевого оксюморона активно использует карнавальные мотивы и традиции. Излюбленными карнавальными сюжетами «дурацкой литературы» при создании ситуа-
тивного комизма, становятся обильные испражнения, блуд, пьянство, обжорство, речевая брань, а носителями данных пороков — «дураки-шуты-плуты».
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1965. С. 67.
2. FlogelK. F., EbelingFr. W. Geschichte des Grotesk-Komischen. Leipzig, 1862. S. 184.
3. Роттердамский Э. Похвала глупости // Себастьян Брант. Корабль дураков; Эразм Роттердамский. Похвала глупости. Навозник гонится за орлом. Разговоры запросто; Письма темных людей; Ульрих фон Гуттен. Диалоги. М., 1971. С. 153.
4. Горелов Н. Дураки, дураки, дураки без числа // Парламент дураков. СПб., 2005. С. 9.
5. Ми-парти (от лат. и фр. — «разделенный пополам») — двухцветная одежда с вертикальным делением на разные цвета (двух или трехцветной раскраской) одной из частей костюма, например брюк или сорочки.
6. Хрестоматия по истории западноевропейского театра // Сост. и ред. С. Мокуль-ского. М., 1953. Т. 1. С. 153.
7. Колязин В. От мистерии к карнавалу. Театральность немецкой религиозной и площадной сцены раннего и позднего средневековья. М., 2002. С. 149.
8. Горелов Н. Ук. соч. С. 9.
9. Об этом подробнее см.: Пуришев Б. И. Очерки немецкой литературы XV—XVII вв. М., 1955.
10. Об этом подробнее см.: Konneker B. Wessen und Wandlung der Narrenidee im Zeit-alter des Humanismus, Wiesbaden, 1966.
11. Немецкие шванки и народные книги XVI века. М., 1990. С. 428.
«NARRENLITERATURE» AND «NARRENFEST»: FEATURES OF INTERPRETATION, TRADITIONS, MOTIVES AND IMAGES
S. V. Gooseva
This article views the problems of carnival traditions, their interpretations in «narrenliteratur» and influence of the carnival «narrenfest» upon the system of images and its development in «narrenliteratur». The matter of principal concern is the triad of carnival heroes: the fool — the buffoon — the knave. The author gives the detailed characteristic to the buffoon and to its transformations into the fool and the cheat. The motive of human stupidity in carnival «narrenfest» is analyzed as the way to achieve a situational comic element in «narrenliteratur».
