CC BY
325
Достоевский и Лев Толстой: сопоставления мировоззрения и творчества писателей...
УДК 821.161.1.09
Шаваринская Светлана Руфимовна
Костромской государственный университет имени Н.А. Некрасова
institute.k @yandex.ru
ДОСТОЕВСКИЙ И ЛЕВ ТОЛСТОЙ: СОПОСТАВЛЕНИЯ МИРОВОЗЗРЕНИЯ И ТВОРЧЕСТВА ПИСАТЕЛЕЙ В РУССКОЙ РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКОЙ КРИТИКЕ КОНЦА XIX - НАЧАЛА XX ВВ.
Статья посвящена истории сопоставительного анализа творчества Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого. Ключевые слова: Ф.М Достоевский, Л.Н. Толстой, мировоззрение, сопоставление, противопоставление, анализ.
В истории русской литературной критики о Ф.М. Достоевском и Л.Н. Толстом имеется огромное количество публикаций, в которых творчество писателей чаще рассматриваются изолированно, реже во взаимосвязи, причем противопоставление преобладает над сопоставлением. Интересен и тот факт, что в поле пристального внимания критики оказываются не только и не столько художники слова, сколько мыслители, масштаб личностей которых не позволяет оставаться равнодушными к их идеям, творчеству не только коллег по цеху, но и философов, государственных деятелей, читателей в самых отдаленных уголках планеты. Сегодня важно по-новому осмыслить историю развития критической мысли в области сопоставления творчества писателей как на мировоззренческом, так и на собственно художественном, эстетическом уровнях.
Среди небольшого количества дореволюционных публикаций, где размышления о творчестве, жизни Достоевского и Толстого представлены вместе, наиболее известны труды русских критиков, в которых сравниваются религиозные взгляды писателей (Н.А. Бердяев, В.С. Соловьев, В.В. Розанов, С.Н. Булгаков и др.). Уже современники, рассматривая проблему «Достоевский и Толстой», резко противопоставляли религиозные, мировоззренческие начала и художественные принципы писателей. Позднее Д.С. Мережковский утверждал, что если бы «в литературе всех веков и народов пожелали мы найти художника наиболее противоположного Л. Толстому, то нам пришлось бы указать на Достоевского» [4, с. 230].
Вл. Соловьев в работе «Три речи в память Достоевского» определил ведущую тенденцию противопоставления творчества Толстого и Достоевского как статику и динамик . Подчеркивая в художественном мире Толстого неподвижность, ясность и определенность, указывая на мастерство Толстого «в детальной живописи» и «тончайшем воспроизведении механизма душевных явлений», философ заявлял: «В этом неподвижном мире все ясно и определенно, все установилось; если есть желание чего-то другого, стремление выйти из этих рамок, то это стремление обращено не вперед, а назад, к еще более простой и неизменной жизни, - к жизни природы ("Казаки", "Три смерти")» [5, с. 36]. Художественный мир Досто-
евского, по Соловьёву, «противоположен»: «Здесь все в брожении, ничто не установилось, все еще только становится. Предмет романа здесь не быт общества, а общественное движение. Изо всех наших замечательных романистов один Достоевский взял общественное движение за главный предмет своего творчества» [5, с. 36].
В статье «Толстой и Достоевский» А.Л. Волынский, идеолог журнала «Северный вестник», резко противопоставляя Достоевскому творчество Толстого, развивал мысль Вл. Соловьева далее: «Именно Достоевский, а не Толстой, призван довершить ту ломку старых основ и устоев, при которой открываются для жизни и искусства новые пути» [2, с. 493]. По мнению критика, Толстой есть «изобразитель существующего мира в его неизменных, можно сказать, ветхозаветных основах», который «чертит схемы новой жизни, выводя их рассудком...» [2, с. 494]. В отличие от рационалиста Толстого, Достоевский есть «великий безумец». «Он умел видеть все в живой борьбе безличных и личных начал, в Боге и безбожии, так что каждое его произведение, залитое высшим экстазом, является истинной трагедией.» [2, с. 496]. Сопоставляя духовные основы творчества писателей, Волынский упрекает Толстого в том, что тот «и к новому завету подошел по-ветхозаветному», взяв «из вдохновенной легенды Христа трезвую программу доброй нравственной жизни» [2, с. 495]. У Достоевского же, напротив, имя Христа является «символом вечного горения души, символом духовных страстей, идущих через распятие к высшим озарениям» [2, с. 495]. Титанический талант Толстого подобен могучему дубу, возросшему «на плодородной, сочной почве, в свежей благодатной тени богатой русской усадьбы» [2, с. 494], а творчество Достоевского бросает читателя в «хаотические глубины» [2, с. 494] человеческой души, т.к. его произведения подобны собраниям таинственных миров и неожиданных новых правд. «Эти правды и делают Достоевского, в отличие от Толстого, особенною живою силою в эпоху духовных брожений и новых исканий» [2, с. 494-495] (Курсив мой - С.Ш.). Обращаясь к поэтике писателей, критик указывает на могучую, неутомимую, выстраданную, «с глубоким дыханием» логику произведений Достоевского, порожденную «пронизывающим самоощущением» [2, с. 496], благодаря которому «художник
© Шаваринская С.Р., 2014
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова № 3, 2014
153
видит основные силы жизни, ея метафизические начала, чувства и предчувствия, абсолютную правду, Бога» [2, с. 496]. Психология его героев доведена до безумной остроты, тогда как Толстой даже «при анализе своей души не достигает глубины и «метафизической основы» [2, с. 495]. Волынский пишет: «В огромном стихийном таланте Достоевского ярко выступают две стороны: огненное самоощущение и необычайная сила мысли. Если продолжить параллель с Толстым, то... во всех отношениях Достоевский и глубже, и выше, и в идейном смысле слова новее Толстого. У Толстого широкая творческая работа сопровождается работою отчетливого самосознания. Это сознание его, ясное и гуманное, обращено к внешнему миру <.> Если бы не было таких великих безумцев как Достоевский, человек не знал бы своей истинной глубины и, может быть, не ощущал бы с такой ясностью своей принадлежности к иным высшим мирам, <...> стремления души к бесконечному» [2, с. 495-496] (Курсив мой - С.Ш.).
Сопоставительный анализ мировоззрения и творчества Толстого и Достоевского проводит в своих работах К.Н. Леонтьев. Считая Достоевского писателем, благотворно влияющим на «молодых русских читателей», Леонтьев именует его скорее моралистом, чем публицистом, который даже в «Дневнике писателя» «занят гораздо более психическим строем лиц, чем строем социальным» [3, с. 20-21]. В работе «Наши новые христиане.» философ отмечает отступление Достоевского и Толстого от истинного учения Церкви, не обещающего «повсеместного торжества любви и всеобщей правды на земле». При всей разнице таланта и выбора «предметов для творчества» Толстой и Достоевский «за последнее время стали проповедниками того одностороннего христианства, которое можно позволить себе назвать христианством "сентиментальным" или "розовым" <.> Об одном умалчивать; другое игнорировать; третье отвергать совершенно; иного стыдиться, и признавать святым и божественным только то, что наиболее приближается к чуждым православию понятиям европейского утилитарного прогресса вот черты того христианства, которому служат теперь многие русские люди и которого, к сожалению, провозвестниками явились на склоне лет своих наши литературные авторитеты [3, с. 56]. Упрекая Достоевского в «космополитической» любви, ссылаясь на личный опыт военного врача, автор указывает, что такая «любовь» принимает перед европейцами подобострастный и жалкий вид, а космополитизм православия уже воплощен в «живой личности распятого Иисуса» [3, с. 14]. Хотя Леонтьев признает Достоевского за одного из немногих мыслителей, не утративших веру в человека, однако подчеркивает, что люди, в силу ограниченности их природы, не в состоянии осознать последствий
своих «гуманных» деяний. «Горе, страдание, разорение, обиду христианство зовет даже иногда посещением Божиим» [3, с. 35]. Земные испытания лечат искалеченную грехом душу человека. Начало премудрости (религиозной и житейской) есть страх Божий. Об этом-то как раз и умалчивает Достоевский. «Горести, обиды, буря страстей, преступления, ревность, зависть, угнетения, ошибки с одной стороны, а с другой - неожиданные утешения, доброта, прощение, отдых сердца, порывы и подвиги самоотвержения, простота и веселость сердца! Вот жизнь, вот единственно возможная на этой земле и под этим небом гармония. Гармонический закон вознаграждения - и больше ничего. Поэтическое, живое согласование светлых цветов с темными - и больше ничего» [3, с. 28]. Будущий монах Климент, Леонтьев сомневается в необходимости для России «неопределенно-евангельского» христианства Достоевского: ведь было «нашей нации поручено одно великое сокровище - строгое и неуклонное церковное православие» [3, с. 31]. Он укоряет Достоевского в европеизме мысли (на пушкинском празднике) и в утопичном стремлении ко всеобщей мировой гармонии, усматривая сбивчивое и отчасти ложное начало в словах «смирение перед народом». Леонтьев призывает русскую интеллигенцию научиться любить сначала свое, а не чужое, Церковь, а не самовлюбленную Европу, ценить народное мировоззрение, а не личные, в широком смысле слова, качества простолюдина. Писатель-философ согласен смиряться лишь перед Истиной, хранимой Церковью.
Относясь к творчеству Достоевского рассудочно, порой отождествляя писателя с его художественными образами, Леонтьев совсем по-иному воспринимает Л. Толстого. В статье «Страх Божий и любовь к человечеству по поводу рассказа Л.Н. Толстого "Чем люди живы?"» К. Леонтьев указывает, что в повести Толстого отразился взгляд автора на христианскую мораль. Леонтьев утверждает, что при отсутствии твердого христианского духа и страха Божьего «рассказ этот мил и трогателен, но не свят. Он прекрасен, но высшей гениальности в нем вовсе нет» [3, с. 49]. Литератор упрекает «гениального повествователя» в наивной сентиментальности, именует его весьма несовершенным христианским мыслителем, новатором христианства с нежно-розовым оттенком. Он считает Толстого «рабом общеевропейского сантиментального лжехристианства», а не «смиренным сыном истинной Церкви» [3, с. 63]. Удивляясь излишней простоте Толстого при выборе эпиграфов о любви из одного евангелия, мыслитель заключает: «Любовь к человечеству самовольная, чисто утилитарная, ничем не сдержанная и не направленная есть односторонность и ложь» [3, с. 53]. Разбирая рассказ Толстого с «особой строгостью», К. Леонтьев подчеркивает, что люди, «поставленные осо-
Достоевский и Лев Толстой: сопоставления мировоззрения и творчества писателей..
бым Божьим даром на ту степень славы, на которой стоит творец Войны и мира, должны помнить, что всякая книга, изданная ими, всякая статья, ими подписанная, может судиться не только как произведение мысли и поэзии, но и как нравственно-гражданский поступок» [3, с. 55]. Приводя пример любви к Церкви Христовой снизу, философ замечает, что христианство не нуждается в опрощении, а самого носителя веры поднимает на недосягаемую высоту.
А. Белый, пытаясь сблизить Гоголя, Достоевского и Толстого путем осмысления трагического воздействия творчества на их жизнь и судьбу, где национальное и религиозное слились воедино, пишет: «.. .Все трое связали новое человечество с новой, им приснившейся Россией, все трое религиозно осознали свое отношение к родине» [1, с. 9-10]. Поэт считает, что великое творчество разрушает своего создателя, а читатели, принимая гениальное произведение, пугаются гения-человека. Личностное (мировоззренческое) начало, подчеркивает автор, всегда первично в искусстве, так как «гений есть человек в художнике, а не художник в человеке» [1, с. 15]. Искусство, по мнению поэта, живет отдельной от творца жизнью, а высокое художественное творчество борется даже с самой жизнью; оно «уже не есть ни классицизм, ни романтизм», творчество вступает в борьбу «с классически спокойным, уравновешенным искусством», с самим собой, «отрицая себя как деятельность, направленную к созданию прекрасных форм», которые уподобляются бездушному идолу. Белый убежден, что «в этой борьбе художник или разрушается как художник (Толстой), или он разрушается как человек (Достоевский), или он гибнет и как художник, и как человек (Гоголь)» [1, с. 17]. Художественный гений есть гений не только художественный. «Эта не только художественность чрезвычайно подчеркнута у Толстого, Гоголя, Достоевского. Всем трем она помешала создать образы столь законченного художества» [1, с. 32]. А. Белый утверждает, что художник и в себе и других видит прообраз иной действительности, и творца подстерегает двойная опасность смешение иллюзорного будущего с настоящим и разложение реальной жизни художника прошлым. Художник, в конце концов, «путает как провидец» и «чахнет как мастер формы»; «проповедь вырождается в публицистику (Гоголь, Толстой, Достоевский); а художественная форма в риторику (Гоголь)» [1, с. 18-19]. Символист, опираясь на мнение Н.Н. Страхова и поэта К.К. Случевско-го, отмечает героический пафос деятельности Толстого и Достоевского: «.Оба богатыри не в фигуральном, а в реальном смысле этого слова» [1, с. 9], однако, осмысливая «невероятную» деятельность Гоголя, Достоевского и Толстого, Белый замечает: «Три величайших русских писателя: один маниак, другой эпилептик, третий либо святой, либо су-
масшедший» [1, с. 13]. Бездна, дно и глубина объединяют, по его мнению, Достоевского и Толстого. Первый не просто «заглянул в бездну», но и бросился в нее «вверх пятами» как и вся Россия, этой бездной поэт считает самого Достоевского. У Толстого же.: «чем проще, тем бездоннее; ясно, а дна нет: только ясность глубины» [1, с. 44].
Анализируя поэтику Достоевского, Белый указывает на то, что в произведениях писателя романтический, классический и религиозный моменты «странно перепутаны» [1, с. 20]. Сам Достоевский «и отчетлив и неотчетлив», в творчестве, его образы не успокаивают, а пугают. Сила Достоевского заключается в единстве формы и содержания: «Одно живое, как пламень сожигающее в нем нас видение и мучит, и давит, и зовет» [1, с. 21]. Главное в них - отчетливая мысль. Неряшливость слога писателя оправдывается раздвоенностью его героев. Форма как необходимая часть искусства «вовсе выпадает, вываливается у Достоевского. В этом смысле Достоевский ужасен; если сравнить его с Шекспиром, Гете, Данте, Эсхилом, то может показаться, что Достоевский никогда не был художником» [1, с. 32]. В психологии Достоевского нет дна, т.к. «психология его не основа, а покров, не цель, а средство» [1, с. 22]. Она, психология, вращается у Достоевского на «маниакальной» центральной оси, вокруг которой строится реальность, в которую писатель заставляет с содроганием верить читателей. Его герои - люди, «у которых та или иная глубоко верная черта доведена до предела» [1, с. 22]. Обычные формы душевных проявлений (любовь, ненависть, страсть, сострадание), их «размер» до неузнаваемости преувеличены, «точно перед нами души нам неведомых титанов, воплотившихся в тела больных, слабых, нервно-усталых людей, проживающих в обыденности» [1, с. 31]. Переживания любви, стремления к счастью и красоте объясняются реальной (не фигуральной) ареной борьбы Бога с реальным чертом. Для Белого образ самого Достоевского двойственен, он «созерцает солнце» и «видит огромные тени» [1, с. 30].
Поэт убежден, что Толстой, самое выдающиеся явление русской жизни XIX столетия, поднявшись на высшую «темную» точку своей гениальности, не находит обычных слов в жажде «сочетать слово о жизни с жизнью». Начинает «говорить немота». На пике своего развития гений оказывается абсолютно непонятен окружающим. Толстой желал победы и просветления, но говоря «о свете, сам еще не был в свете. Глухая земная тяжесть еще пребывала в нем» [1, с. 43]. Образ Толстого-художника и мыслителя у Белого монументален: «Как неподвижная глыба многие годы над Европой занесенный Толстой каменел вопросом <...> И вот каменная глыба тронулась, покатилась» [1, с. 7]. «Толстой сидел тридцать лет в тупике: ни взад, ни вперед. Тридцать лет переживал он трагедию творчества. И вот
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова № 3, 2014
155
Толстой встал и пошел, тронулся» [1, с. 78]. Белый сравнивает Толстого с некрасовским Власом, однако используемая аллюзия вызывает у читателей различные ассоциации с былинными богатырями: с Ильей Муромцем, жаждущим тридцать лет исцеления, чтобы защищать землю-матушку «не для золота или корысти», но и со Святогором-богаты-рём, копящем силушку, чтобы с землей-матушкой потягаться. Для какого же делания копил силы «краса русской жизни» Лев Толстой? По мнению поэта, «с ним русская литература пошла в далекое странствие, к Новому граду, ей увиденному» [1, с. 8-9]. Белый уверен, что многие гении, поднимаясь к вершине гениальности, гибнут недалеко от неё: «Здесь погиб Ницше, мучился Гоголь, изнемогал в эпилепсии Достоевский. На этой вершине недавно стоял перед лицом вселенной Лев Толстой <.> мудрость его жизни погасила в нем прежний художественный гений; и вторую половину жизни он уже не говорил о том, о чем сказал нам "Войной и миром" и "Анной Карениной"; никогда уже более он так не говорил: он молчал» [1, с. 41]. Немотой «титанической силы» считает поэт и то, что Толстой третьим своим гениальным произведением считал «Круг чтения», выборки из мудрецов всего мира. Попутно, указывая на «выпуклость фразы у Льва Толстого» [1, с. 10], его художественные образы поэт сравнивает с грузными «рубенсовскими телами» [1, с. 33]. Он подчеркивает стремление писателя к простоте и ясности; но «эта ясная простота и намеренное непонимание всего утонченного в утонченнейшем человеке своего времени есть самая большая непростота опростившегося Толстого, самая отчаянная неясность детски ясных его слов» [1, с. 41-42]. Толстой стал «живой загадкой человеческого творчества; с ним спорят все, опровергают толстовство, эту бледную тень живого Толстого» [1, с. 42]. Последним актом трагедии творчества Толстого является его бегство из Ясной Поляны: «И вдруг это молчание разорвалось; разорвался покров толстовства: гениальный художник слова оказался гениальным творцом собственной жизни в эту длительную эпоху молчания. Слово стало плотью: гений в жизни и гений слова соединились в высшем единстве; две сферы творчества соприкоснулись. <...> Толстой встал, пошел в мир и умер. Своим уходом и смертью где-то в русских полях он осветил светом скудные поля русские» [1, с. 45]. Движение гения возвеличиваются до святости: «И последний творческий жест Толстого есть первое его религиозное действие, первый луч восходящего над русской землей солнца жизни» [1, с. 46].
Творчество великих русских писателей обращено в будущее: «Все трое увидели севшее на русскую землю вечернее солнце» [1, с. 33]. «Отрицая сокровенное чаяние Гоголя, Толстого и Достоевского, должны бы мы отрицать и Россию. Ведь в выводах своих о России они сошлись тем, что в русском мужике увидел Толстой основу будущего развития человечества; и его развил Достоевский утверждением: "Да, мы веруем, что русская нация необыкновенное явление в истории всего человечества"» [1, с. 34]. Писатель называл русский народ «богоносцем», т. е. вынашивающим Бога. Поэтому у последней черты встанет над бездной «образ Того, кто ходил по водам, руку протянет и мы, если не усум-нимся, и мы вместе с Ним пойдем по водам бездны» [1, с. 24]. Поэт утверждает, что раскрыть смыслы творчества и действия гениев бывает не под силу не только современникам, но и потомкам. Не мир, но меч принесли нам Гоголь, Толстой, Достоевский, не мир, но меч приносит нам гений вообще... Сравнение и сопоставление гениев Толстого и Достоевского сошлось у А. Белого в точке высокой трагедии, на пике самопожертвования ради Истины, стоящей выше творчества, да и самой жизни.
Аналитическая мысль выдающихся современников великих писателей не была лишена тенденциозности, сказались не только личностные художественные предпочтения, но и мировоззренческий водораздел. Антиномизм, свойственный религиозно-философской критике в отношении Достоевского и Л. Толстого, есть следствие анти-номизма русской культуры и русского человека, корнями вросших в православную почву, где категории самоценности и неслиянности сходятся в точке единства противоположных начал.
Библиографический список
1. Белый А. Трагедия творчества: Достоевский и Толстой. - М.: Мусагет, 1911. - 46 с.
2. Волынский А.Л. Толстой и Достоевский // Волынский А.Л. Борьба за идеализм: Критич. статьи. -СПб.: Типография М. Меркушева, 1900. - 546 с.
3. Леонтьев К. Наши новые христиане. Ф.М. Достоевский и Лев Толстой (по поводу речи Достоевского на празднике Пушкина и повести гр. Толстого «Чем люди живы?»). - М.: Типография Е.И. Погодиной, 1882. - 68 с.
4. Мережковский Д.С. Полн. собр. соч., т. VII. -СПб., 1912. - 230 с.
5. Соловьев В.С. Три речи в память Достоевского // О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли / сост. В.М. Борисов, А.Б. Рогин-ский. - М.: Книга, 1990. - 432 с.
