CC BY
75
ББК 63.3(0)6 УДК 930
ДОПОЛИТИЧЕСКОЕ НАСИЛИЕ В ИНДИЙСКИХ ПОСТКОЛОНИАЛЬНЫХ ИССЛЕДОВАНИЯХ 1970-1990-х гг.: МЕЖДУ ИСТОРИЕЙ И ПАМЯТЬЮ*
I Е.Е. Савицкий
Аннотация. В индийской историографии 1970-1990-х гг., известной как особое направление «исследования угнетенных» в рамках постколониальных исторических исследований, происходит переоценка значения низовых форм насилия, прежде всего крестьянских бунтов и восстаний. Если раньше избыточная насильственность и архаичность идеологии делали проблематичным включение таких событий в модернистские концепции истории, то пересмотр таких концепций привел к признанию важности низового насилия, которое, однако, редко доступно напрямую в исторических источниках, и здесь оказывается важна также проблематика памяти. Исследуется исторический контекст возникновения этих историографических новаций, их политическая логика, а также особенности в сравнении с европейской «историей снизу». Особое внимание уделяется работам Р. Гухи, П. Чаттерджи, Дж. Пандея, Ш. Амина. Опыт таких исследований, а также соединения исторической работы с продумыванием актуальных проблем межэтнического и межрелигиозного насилия, может быть применим и для изучения рос- 251 сийской истории новейшего времени.
Ключевые слова: историография, насилие, бунт, восстание, память, Индия, постколониальные исследования.
PREPOLITICAL VIOLENCE IN THE INDIAN POSTCOLONIAL STUDIES OF THE 1970-1990: BETWEEN MEMORY AND HISTORY
| Eu.Eu. Savitskiy
Abstract. An important reconsideration of popular violence took place in the Indian postcolonial historiography of the 1970-1990ies known as Subal-
* Статья написана при поддержке гранта РНФ № 15-18-00135 «Индивид, этнос, религия в процессе межкультурного взаимодействия: российский и мировой опыт формирования общегражданской идентичности».
tern Studies. An excessive brutality and 'backwardness" of peasant riots and revolts made it difficult to give them an appropriate place in the modernizing historical narratives of national liberation. A more recent reconsideration of such discourses led to a reevaluation of these popular interventions. As the voices of the subalterns are seldom directly represented in the sources, so it makes particularly important a study of memorial experiences. A particular attention in this article is given to the historical context and political implications of such changes in historical knowledge, as well as to the particularities of such studies in comparison with the European and American "history from below". Main attention is given to the works of R. Guha, P. Chatterjee, G. Pandey and Sh. Amin. Not less important is the question of possibility to apply the experience of the research and rethinking of actual problems of interethnic and interreligious violence to Russian modern and contemporary history and present-day politics.
Keywords: historiography, violence, riot, insurgency, memory, India, postcolonial studies.
252
Когда в 1970-е гг. в историографии, особенно французской, стали возникать противопоставления опыта памяти и историзирован-ного сознания, то это было не просто открытием нового исследовательского поля, а носило отчетливо провока-тивный характер, так как подразумевало отказ от рассмотрения исторического знания в рамках модернистской и европоцентричной идеологии прогресса. Иными словами, противопоставление работы светски и критически мыслящего историка-профессионала разного рода любительским литературным или философским реконструкциям прошлого, где смешивались прошлое и современность, — это противопоставление, выделявшее историка среди прочих интересующихся прошлым, — оказывалось теперь несущественным. Можно сказать, что само соотношение будущего и прошлого оказалось перевернутым — исторически преодоленные мемориальные формы отно-
шения к прошлому вдруг оказывались снова значимыми и даже определяющими будущее. Этот антимодернистский (и в какой-то мере антикоммунистический) аспект исследований памяти довольно хорошо известен, при этом не менее интересен постколониальный контекст таких размышлений. Когда М. де Сер-то во введении к «Написанию истории» [1] сопоставляет опыт памяти и исторический способ отношения к прошлому, он берет, с одной стороны, труды Макиавелли, а с другой — отношение к умершим предкам в Папуа, где их оставляют сидеть засушенными посреди деревни. Мыслитель-гуманист эпохи Возрождения, столь важной для нарциссической европейской самоидентификации в Новейшее время (например, отсылка к наследию культуры Возрождения часто возникает в дискуссиях о границах Европы/ЕС), оказывается тут сомнительной фигурой, вводящей одиозное разделение «места истори-
ка» и «места истории». «Дикари» же юго-восточной Азии, которые еще недавно подлежали перевоспитанию в устроенных по европейским стандартам школах, где их, в частности, следовало наделить современным историческим сознанием, теперь сами оказывались образцом для европейских интеллектуалов. Причем совсем не так, как у Ле Гоффа и других представителей третьего поколения «школы Анналов», которые вполне колониалистски использовали антропологические данные для того, чтобы сообразно им описывать далекое прошлое Европы, делая Средние века или Античность такими же колонизированными регионами, как французский Индокитай или Мадагаскар. Это не имело ничего общего и со, скажем, руссоистским противопоставлением «примитивной»/«средне-вековой» культуры дара/отдара современной капиталистической экономике накопления и эксплуатации, когда прошлое, опять же, определялось как «иное», отделенное от нас абсолютной временной дистанцией (ср. многочисленные статьи и монографии о «Другом Средневековье», «Ином в истории» и т.п.) У Серто, и в этом главный пункт его рассуждений о памяти, напротив, речь идет о способности прошлого возвращаться, вторгаться в современность, и делать это не так, чтобы быть полезным или понятным обитателям этой современности, а совершенно с этим не сообразуясь, оказываясь подчас трудно воспринимаемым и потому беспокоящим серым пятном. Можно сказать, что прошлое у Серто подобно мигрантам, штурмующим границы Европы: работе историка, который точно отмеряет, кому из этих людей до-
зволен въезд, кто может нам понадобиться в построении будущего нашего прошлого, Серто противопоставляет не просто открытые границы, а пересмотр самих разграничений, соотношений своего и чужого. Об этом он пишет, когда говорит о борьбе историка — борьбе, обреченной, впрочем, на поражение, — за то, чтобы выдержать хронологические, географические или тематические рамки его исследования, которые постоянно подрываются изучаемым материалом; материал сопротивляется стремлению заставить его выполнять «визовые требования» — быть там-то, ровно столько-то времени и с такой-то определенной целью. Прошлое оказывается преступником, нарушителем, но, вместе с тем, считал Серто, важно не путать профессию историка и профессию полицейского. Позднее, когда эти размышления Серто будут заимствованы Пьером Нора и другими участниками проекта «Мест памяти», аллюзии на прошлое как мигранта исчезнут; у Нора появятся, наоборот, политические правые интонации, связанные с защитой национальной памяти от нашествия тех, кому она чужда. Как французские, так и сделанные позднее по французскому образцу немецкие места памяти неоднократно обвинялись в том, что там не нашлось места для памяти живущих в этих странах не-французов и не-немцев.
Иначе история памяти была воспринята, например, некоторыми индийскими историками, которых принято обозначать как принадлежащих к направлению «исследования угнетенных» ("subaltern studies"), которое является важной составной частью современных постколониаль-
253
254
ных исследований. Многие из этих историков сами были мигрантами, чья жизнь была разделена между западными и индийскими академическими институциями; другие продолжают работать в Индии, при этом все равно воспринимая себя как мигрантов — представителей европейских по происхождению культурных институций (всего, что связано с профессией историка) в стране, известной антиисторичностью индуистской культуры. При этом усилия таких историков оказались направлены как раз на преодоление чистых противопоставлений между «своим» и «чужим», в которых не оставалось места для исторических мигрантов, для тех, кто находится «между», для "in-betweenness", по выражению Хоми Бабы. В частности, речь шла о самом главном — о способах осмысления истории борьбы Индии за независимость, от понимания которой зависело и определение того, чем должно быть настоящее. Была ли борьба за независимость прогрессивным движением, связанным с превращением индийцев в современную нацию под руководством Индийского национального конгресса? Были ли народные восстания всего лишь объектом манипулирования местных элит, желавших добиться для себя уступок от британской администрации, заимствуя при этом европейские формы властвования? Так или иначе, история борьбы за независимость оказывалась присвоена теми, кто видел ее в модернистской исторической перспективе, а все то, что в таковую не вписывалось, подвергалось вытеснению.
Здесь, может быть, стоит пояснить исторический контекст возник-
новения индийских «исследований угнетенных» (что можно перевести и как «исследования с позиции угнетенных»). 1970-е гг. в истории Индии отличались тем, что это было время нарастающей критики того проекта модернизации страны, который реализовался в первые два десятилетия после обретения независимости правительством во главе с Д. Неру. Индийское правительство тогда боролось с различными унаследованными от прошлого предрассудками, вроде правовой и повседневной дискриминации женщин; издаются законы против кастовой дискриминации, и даже неприкасаемые уравниваются в правах с другими гражданами Индии. Правительство Неру добивается того, чтобы все дети получали образование, причем в государственных школах, и такие школы массово создаются по всей стране. Основываются также и новые колледжи и университеты. Неру снижает налоговую нагрузку на крестьян и увеличивает ее для офисных служащих, добиваясь тем самым более справедливого распределения богатства в стране. При Неру национализируется тяжелая промышленность — сталелитейная, авиационная, кораблестроительная, и также шахты и электрические компании переходят в госсобственность и под государ -ственное управление. Образцом тут были и послевоенные реформы лейбористского правительства в бывшей метрополии, где после войны было желание создать наконец общество всеобщего благосостояния, но не менее важным образцом тогда была и советская экономическая модель, еще не успевшая скомпрометировать себя неэффективностью. Во многом
по советскому образцу Неру берет курс на индустриализацию страны, организуются общественные работы, и массы безработных индийцев мобилизуются на строительство заводов, каналов, дорог, плотин, электростанций и т.д. Государственная система Индии во многом также реорганизуется по советскому образцу — как в СССР административные деления (теоретически) совпадали с национально-языковым, так и в Индии вместо старых исторически сложившихся границ бывших княжеств или колониальных провинций устанавливаются новые границы штатов, чтобы каждая национально-языковая группа жила более-менее в своей административно-территориальной единице. Старые формы социальной и региональной солидарности, основанные на подданстве, опять же уходят в прошлое. При Неру Индия активно поддерживает антиколониальную борьбу других народов, в частности, Египет во время Суэцкого кризиса 1956 г.
Такая политика продолжается и при дочери Неру, Индире Ганди, в 1967-1977 гг., когда проводится национализация банков и так называемая «зеленая революция» - аграрная реформа, имевшая целью сделать Индию самодостаточной в продовольственном отношении. Но с конца 1960-х гг. в Индии (во многом как и в Европе) нарастает недовольство этим государственным социализмом, идеология «общества всеобщего благосостояния» вызывает все больше критики. Не в последнюю очередь причиной недовольства было то, что эти преобразования, понимавшиеся правительством как прогрессивные и потому абсолютно необходимые, прово-
дились часто довольно грубо и насильственно, без учета мнения тех людей, которых зачастую вполне устраивал их традиционный образ жизни. Нередко индустриализация или аграрные реформы вели к его разрушению. При этом, как и в Советском Союзе, общий рост производства в промышленности не сильно улучшал качество жизни людей. Одну из причин этого правительство видело в избыточном демографическом росте, который превышал рост экономический и тем самым нивелировал эффект от него. Разумным решением тут представлялось ограничение рождаемости, чего, однако, было невозможно достичь лишь пропагандистскими мерами. Поэтому была введена принудительная стерилизация мужчин и женщин после того, как у них рождалась пара детей. Отвечал за эту программу сын Индиры Ганди Санджай, который был министром здравоохранения, и соответственно все людское недовольство было направлено персонально против семьи Ганди. То есть, индийское правительство в эти годы патерналистски считает себя вправе определять, в чем заключается счастье индийцев, и ради этого готово даже к насильственным мерам, к нарушению телесной неприкосновенности людей (между прочим, столь важной для правовой системы бывшей метрополии, повлиявшей и на индийскую правовую систему). Правительство полагало, что построение современного общества, внедрение жизненных стандартов европейского среднего класса важнее, чем чье-то желание иметь много детей, пусть даже ценой снижения социальных стандартов. Такая политика все
255
256
чаще воспринималась как колониализм без англичан.
Как раз в это время, в конце 1960— 1970-х гг., особенно в период сближения с США в конце 1960-х, после поражения Индии в войне с Китаем, возникает оппозиция, которая начинает критиковать индийский социализм так же, как в Европе в это время «новыми левыми» критиковался советский. В это время складывается протестное движение, ставшее к середине 1970-х уже достаточно сильным, так что в стране в 1975—77 гг. даже действовало чрезвычайное положение. И. Ганди обвиняют в манипуляциях выборами, в использовании административного ресурса, на что она отвечает полицейскими мерами. И потом об этом времени разные авторы вспоминали, что тем самым было сохранено господство государства, но полностью утрачена вера в его институции, в основополагающие компоненты современного национального государства — партии, выборы, парламент, законы, столь тесно увязанные с «идеологией развития».
В значительной мере из этого про-тестного движения против порядков, установившихся в Индии в послевоенное время, и возникают индийские «исследования угнетенных». Они с самого начала были связаны с критикой модернизаторских проектов, в том числе насилия и тех идеологических нарративов, которые это насилие обосновывали. Ведь модернизация обосновывалась прежде исторической необходимостью, разные локальные пережитки уничтожались ради универсалистского видения истории, линейно устремленной в будущее. Любая критика насильственной правительственной политики упиралась в, каза-
лось бы, безальтернативность модернистских и модернизаторских видений истории как поступательного развития, общего для всех стран мира. В рамках такой концепции истории любое сопротивление идеологии развития выглядело неразумным и заведомо обреченным, это было сопротивлением самому ходу истории, безумным желанием остановить ее, и потому в интересах самих протестующих было поскорее прекратить их сопротивление, спасти этих людей, забрав их в неведомое им по невежеству лучшее будущее. Именно поэтому в индийском варианте постколониальных исследований история и критика исторических моделей осмысления общества занимают особое место. Такая критика была направлена против трех основных моделей осмысления прошлого, которые в это время, по словам Дж. Пракаша [2], доминировали в индийской историографии.
Во-первых, это была старая националистическая историография, которая рассказывала историю борьбы индийского народа во главе с Индийским национальным конгрессом за освобождение от колониального господства. То есть, это была в узком смысле слова политическая история, где особое внимание уделялось инициативам партийного руководства, а роль индийцев сводилась к более или менее массовой поддержке этих инициатив: «Наступил День независимости, 26 января 1930 года, и мы, как при вспышке молнии, ясно увидели, каким горячим энтузиазмом была охвачена вся страна. Огромное впечатление производили происходившие повсюду многолюдные мирные и торжественные собрания, участники которых давали клятву бороться за не-
зависимость. Никаких речей или проповедей при этом не произносилось. Празднование Дня независимости дало Гандиджи толчок, в котором он нуждался, и он, так хорошо всегда чувствовавший пульс своего народа, решил, что настал момент действовать. С этой минуты события стали развертываться в быстрой последовательности, как это бывает в драме, близящейся к своему кульминационному пункту» [3, с 230]. Эта цитата из «Автобиографии» Д. Неру хорошо показывает характерные для этой историографии риторические стратегии. С одной стороны, протесты возникают независимо от руководства Индийского национального конгресса, и Ганди лишь угадывает их. Подлинно сражающейся силой выглядит народ, за которым Ганди и Неру лишь следуют, не нужно было «никаких речей или проповедей». С другой стороны, «события стали развертываться в быстрой последовательности» только после того, как Ганди «решил, что настал момент действовать». Но даже если присмотреться к тому, как описывается изначальная народная воля, не нуждавшаяся в речах или проповедях, то она оказывается по умолчанию отвечающей намерениям руководства партии. Народ хочет именно того, что хотят руководители ИНК, и им остается лишь почувствовать это и принять решение о переходе к решительным действиям. В намерениях народа как будто нет ничего, что шло бы вразрез с этими намерениями руководителей, протест оказывается полностью присвоен ими.
Такого рода присвоение протестов партийным руководством создавало возможности для иных трактовок ос-
вободительной борьбы, которые были предложены исследователями «кембриджской школы». Речь идет о Центре южно-азиатских исследований, созданном в 1964 г. в кембриджском Тринити-колледже, который до сих пор остается одним из важнейших центров по изучению Индии. В то время его возглавлял историк индийского происхождения Анил Сил, который весьма критически относился к официальной историографии Индийского национального конгресса и предложил собственную «ревизионистскую» версию истории бунтов и восстаний, приведших к окончанию колониального правления. В 1968 г. Сил опубликовал книгу «Возникновение индийского национализма: соперничество и коллаборационизм в конце XIX века» [4], где представлял индийскую антиколониальную борьбу не как всенародное сопротивление, а как борьбу различных группировок индийских правящих кругов за расширение своих властных полномочий, за то, чтобы добиться уступок в распределении этих властных полномочий от колониальных властей. По мнению Сила, в 257 этой борьбе местные политические элиты, когда им это было надо, прибегали к националистическим лозунгам, устраивали массовые манифестации и даже бунты. Однако стоило им получить желаемые полномочия, как протесты шли на убыль и прекращались, и так вплоть до следующей борьбы за полномочия. То есть, тут не было никакой стихийной активности, не требующей «речей и проповедей», протесты каждый раз были предметом манипуляций, даже если это не осознавалось или не вполне осознавалось самими участниками событий. Исследователи Кембриджской шко-
258
лы, таким образом, исследовали главным образом элитарный уровень политики, уровень принятия политических и административных решений, который представлялся им наиболее значимым, простые индийцы же оказывались просто глупой масса, чья активность была лишена какого-либо самостоятельного значения. Работы А. Сила оказались довольно влиятельными, и вокруг него сложилась целая школа изучения индийских общественных движений.
С такой трактовкой индийской истории исследователями «кембриджской школы» были согласны далеко не все, и среди наиболее несогласных были марксистские историки, которые составляли третью влиятельную группу в тогдашнем интеллектуальном ландшафте Индии. Марксистские историки, конечно, наоборот, подчеркивали, что все эти действия элит вторичны по отношению к структурным процессам, и прежде всего — изменению в XIX веке способа производства, становлению индийского капитализма. Капитализм, говорили они, существенно изменял властные отношения в индийском обществе, вел к возникновению национально мыслящей буржуазии. Поэтому дело обстояло не так, что элиты нечто решали, и оно происходило, а сами эти решения имели своим условием более широкие социальные изменения. Эта марксистская модель истории была, таким образом, альтернативой как работам кембриджской школы, так и узко политическим националистическим историям освободительной борьбы, и это привлекало многих молодых исследователей в 1950-60-е гг. Однако в изменившейся политической ситу-
ации 1970-х гг. такая история тоже стала вызывать серьезную критику, ведь она, хотя и уделяла важную роль низовой активности, роли простых индийцев, все-таки описывала прошлое как закономерное поступательное движение к лучшему будущему, как общественный прогресс. История оказывалась неизбежным процессом модернизации, что в политических обстоятельствах 1970-х гг. воспринималось уже очень болезненно. К конечном итоге, в таком модернистском понимании истории марксисты не сильно отличались от всех остальных, они лишь по-другому определяли движущие силы.
Что особенно вызывало недовольство этой марксистской историографией у позднейших приверженцев постколониальных исследований, так это то, что в ней упускалось из виду как раз значение реакционных, с точки зрения марксистов, явлений, таких, как кастовая система или религиозные представления. Для марксизма это были просто пережитки прошлого, которые тянули нас назад и которые должны были исчезнуть по мере нашего продвижения вперед. Упускалось из виду, каким образом религия может быть не только средством подавления, но и пространством, в котором угнетенные формулируют собственный альтернативный опыт. Такое же значение могли иметь и кастовые различия. Несогласие вызывало определение всего этого лишь как форм ложного сознания, которые узурпируют наше социальное недовольство и извращают его подлинные цели. В противоположность официальной идеологии стало подчеркиваться значение как раз этих архаичных явлений для сопро-
тивления колониализму, указывалось на неправильность игнорирования этих аспектов прошлого в изучении особенно крестьянских восстаний. Важно было и то, что в дальнейшем, несмотря на весь социально-экономический прогресс, значение этих локально-культурных и социальных институций не уменьшалось.
Хотя вся эта критика звучала как апеллирование к самобытному индийскому прошлому, по сути, это была критика марксизма очень схожая с той, что в те же годы звучала и в бывшей метрополии. В Великобритании уже в 1963 г. Э.П. Томпсон публикует свою знаменитую книгу «Становление английского рабочего класса» [5], где, например, исследуется значение методистского религиозного мышления для британских луддитов начала XIX века или указывается на значение патриархальных пережитков в отношениях хозяев и рабочих. Работы индийских историков можно сопоставить и с франко-американской «новой культурной историей» 1970-х. Так, в «Карнавале в Романе» Э. Ле Руа Ла-дюри или в «Кошачьем побоище» Р. Дарнтона, этих ключевых текстах для переосмысления европейской истории восстаний и революций, речь шла как раз о значении низовой иррационально мифологической культуры для возникновения бунтов и погромов — хотя порой, как в случае с парижскими рабочими-печатниками, были все основания ожидать каких-то проявлений прогрессивного классового сознания. Вместо этого рабочие превращают свой протест в карнавальное празднество и символическое изнасилование хозяйки. Такие исследования можно
понимать как бросающие тень на революционные события и более ранние политически левые способы их осмысления. Поэтому Дарнтона, Озуф или Хант принято обозначать как представителей «ревизионистской» школы. Однако здесь важен тот контекст, о котором говорилось в начале этой статьи в связи с исследованиями памяти. «Ревизионистские» исследования революций в не меньшей степени переворачивают иерархии «дикого» и «цивилизованного», делают сами современные гражданские общества продуктом карнавальных трибуналов эпохи Французской революции. Иными словами, здесь в какой-то мере оказывается переоцененным (и тем самым оправданным) то антимодернистское наследие, которое было важным элементом европейских революций, при всей непристойности порой этого наследия.
Таким образом, возникновение «исследований угнетенных» не было изолированным индийским явлением, оно было связано с более широкими историографическими изменениями той эпохи. В то же время, переоценка значения антимодернистских и непристойных элементов европейских восстаний получала совершенно особое значение в индийской ситуации, потому что оказывалось способом уйти от концепций истории, где доминировали европейские образцы, связанные, так или иначе, с поступательным общественным развитием. Основополагающими для нового направления в Индии считаются работы Ранаджита Гухи. В 1963 г., одновременно со «Становлением рабочего английского рабочего класса» Томпсона, Гуха опубликовал книгу «Власть собственности для Бенга-
259
260
лии»[6], где исследовал попытки англичан создать в Индии современное общество через внедрение европейского понятия частной собственности, что, однако, обернулось лишь усилением «феодальности». Исследование в этой книге внутренних противоречий колониального дискурса, которые ведут к его саморазрушению и провалу, станет потом характерной чертой «исследований угнетенных». В 1980-е гг. по инициативе Гухи начнется издание альманаха «Субал-терн стадиз», откуда пойдет название всего исследовательского направления. Понятие «угнетенные» при этом было заимствовано из политической теории А. Грамши как подчеркивающее культурные аспекты социального доминирования.
В связи с историей о внедрении частной собственности в Бангалии Гуха занимался и крестьянскими восстаниями в этом регионе. Так, в первом номере альманаха «Субалтерн стадиз» была опубликована его статья «О некоторых аспектах историографии колониальной Индии» [7], где как раз были подвергнуты критике элитист-ские подходы в исследовании восстаний. Гуха показывал, что в существующих описаниях восстаний они обычно описываются как нечто спонтанное и вызванное внешними причинами. Усиливается угнетение, и люди восстают. Какой-то чиновник отличается злоупотреблениями, и люди обращают на него свой гнев. В итоге, главным действующим лицом восстания, как и его истоком, причиной, является господин, а активность подданных вторична. И соответственно, Гуха ставил вопрос о том, чтобы писать историю восстаний иначе, учитывая представление и мотивы самих восставших.
Эту тему Гуха одновременно разрабатывает в книге «Основные аспекты крестьянского недовольства в колониальной Индии», опубликованной в 1983 г. [8] В ней он выступает против того, чтобы подчинять восстания логике причин и следствий, включать их в объяснительные модели западной буржуазной культуры, потому что тем самым восстания присваиваются этой культурой и лишаются ею содержания. А особое их содержание, по его мнению, как раз в том, что они сопротивляется рационализации, объяснению через принятые способы социального поведения. Восставшие перестают вести себя согласно логике и правилам поведения, и как раз в этом они восстают. То есть, тут у Гухи было важное отличие от европейской «истории снизу»: если в европейских исследованиях была важна субъективность человека, его качества индивида, то здесь, хотя и происходит тоже обращение к опыту действующих лиц прошлого, но именно в тот момент, когда они «выходят из себя», утрачивают характерную для субъекта саморефлексивность, самоконтроль, и начинают бунтовать. Причем бунт, как правило, заканчивается неудачей, это всегда еще и разрушительный в итоге опыт.
В этом оспаривании значения субъективности можно увидеть полемику Гухи с двумя важными интеллектуальными фигурами ХХ века — Эриком Хобсбаумом и Мишелем Фуко. Хобсбаум много занимался, особенно в своих ранних работах, историей «дополитического насли-лия» — разными видами бандитизма или хулиганства, которые могли быть формой выражения социально-
го протеста в отсутствие иных средств его артикулирования. Это подчеркивание необходимости переосмыслить историю преступности в XIX веке пересекается с рассуждениями Фуко в книги «Надзирать и наказывать», где переход от характерного для XVIII века режима наказаний к более гуманной системе XIX века описывается, в том числе, как постепенная замена политического восприятия преступлений криминалистическим. Если раньше крестьянин воровал хворост в сеньориальном лесу, то это было преступлением против сеньориальных прав на этот лес, которые могли издавна оспариваться крестьянами, не признававшими свершившуюся когда-то узурпацию общинных прав местным сеньором. Воровство хвороста было поэтому не просто воровством, а оспариванием власти, и соответственно наказывалось. В XIX веке, после Французской революции, былые сеньориальные владения стали частной собственностью нового класса владельцев, которые трактовали воровство хвороста именно как нарушение права частной собственности, которое должно было наказываться соответственно. Фуко, однако, не интересует то, что происходило за пределами Европы, куда экспортировались новейшие идеи европейского правоведения. В частности, объектом правового реформирования для англичан была самая обширная их колония — Индия. Гуха, однако, обращает внимание на то, что административное устройство Индии было полно компромиссов, в частности, новые «буржуазные» институции опирались на необходимые англичанам старые (или псевдостарые) «феодальные»
институции, и это не позволило депо-литизировать низовое насилие так же, как это произошло (по версии Хобсбаума и Фуко) в Европе. В итоге, утверждает Гуха, сознательность крестьянских восстаний, их эксплицитно политический характер существенно недооценивались в историографии. Именно поэтому, опять же, необходимо уделять больше внимания опыту простых людей, а не только элитарному уровню политики. Проблема, правда, заключается в том, что голоса простых крестьян услышать не так-то легко.
Этой проблеме посвящена статья Гухи, опубликованная во втором выпуске «Субалтерн стадиз» почти одновременно с книгой о «Характерных чертах крестьянских восстаний». Статья называлась «Проза контрреволюции» и в ней, во многом под влиянием X. Уайта, проблематизировалась нарративность историй восстаниях. Гуха выстраивает классификацию первичных, вторичных и третичных нарративов (непосредственные свидетельства, официальные отчеты, сочинения историков), которые, однако, все отличаются тем, что навязывают произошедшему связность и осмысленность, делают возможной речь о восстании в отсутствии самих восставших, и в итоге вписывают эти события в перспективу становления национализма или про-британских трактовок прошлого. Гуха, однако, не делает из этого вывод, что нам надо создать какой-то новый, небывалый тип дискурса, который бы говорил всю правду — он вполне солидарен с разными постмодернистскими авторами того времени в том, что это и невозможно, и нежелательно. И в любом случае в истории мы имеем дело
261
262
лишь с разными типами дискурсов. И у нас нет других рассказов о событиях прошлого, кроме тех, что возникли тогда и сохранились. Поэтому Гуха предлагает две вещи: во-первых, исследователь должен научиться работать не только с наличествующим, присутствующим, но и с пустотой, молчанием, с отсутствующим. Необходимо так строить повествование, чтобы там были видны эти зияния, чтобы они не скрывались — можно сказать, что это тоже вполне созвучно рассуждениям постмодернистских теоретиков того времени, прежде всего, критике метафизики присутствия у Ж. Деррида; и второе, что предлагает Гуха — исследовать то, как дискурсив-но конституируется фигура угнетенного, как она возникает в складках колониального дискурса, и именно через эти смещения, деформации, замешательства увидеть отсутствующие фигуры бунтующих крестьян [ср.: 10, с. 66-84, 102-123.)
Из последователей Гухи этими дискурсивными практиками особенно много занимался Парта Чаттер-джи. Он, как и Гуха, начинал как специалист по социальной и аграрной истории, занимался историей крестьянских выступлений в Бенга-лии [11], но в 1980-е гг. обратился к подходам интеллектуальной истории, результатом чего стала его книга 1986 г. «Националистическая мысль и колониальный мир» [12]. Чаттер-джи исследует в этой книге историю становления в Х1Х—ХХ веках индийской идеологии национализма и показывает, как националисты постоянно сталкивались с проблемой необходимости репрезентировать собой массовые движения. При этом, однако, возникало противоречие между
заимствованными из колониального дискурса модернизаторскими целями националистов и гораздо более гетерогенными по своей природе массовыми выступлениями, в которых часто преобладали крайне архаические представления (как, опять же, и у Дарнтона с его противопоставлением печатников и высокого Просвещения). В итоге, националисты предпочитали многое не замечать, замалчивать, маргинализировать определенные формы низовых действий и высказываний и присваивать себе чужую деятельность. В результате обретение независимости в 1947 г. оказалось украденной революцией. Исследование этой проблематики Чаттер-джи потом продолжает в книге 1993 г. «Нация и ее фрагменты» [13], в которой показывает, как нация сначала воображается в культурной сфере, а потом вписывается в поведение общества, при этом такие репрезентации национального тяготеют к тому, чтобы нормализировать общественное поведение, свести различные устремления угнетенных к чему-то единому. Схожая проблематика исследуется и в книге Джана Пандея «Вспоминая разделение» [14], посвященной кровавой истории разделения Индии и Пакистана, а также в исследованиях этого историка, посвященных современным проявлениям межрелигиозного насилия в Индии [15].
Проблематика памяти о насилии затрагивается и в книге Шахида Амина «Событие, метафора, память: Чаури Чаура, 1922—1922» [16]. Речь в ней идет о бунте, произошедшем в одной деревне в современном штате Утар Прадеш на севере Индии. Поначалу мирные протесты закончились тем, что толпа недовольных загнала полицейских в
их участок, где они потом были заживо сожжены. Хорошим примером трактовки этого события в националистической историографии может быть, опять же, «Автобиография» Д. Неру, где событиям в Чаури Чаура уделяется довольно большое внимание: «Но внезапно, в начале февраля 1922 года, положение изменилось, и мы, к своему удивлению и ужасу, узнали в тюрьме, что Гандиджи отказался от наступательного характера борьбы и приостановил кампанию гражданского неповиновения. Мы прочли, что это явилось результатом события, произошедшего близ деревни Чаури Чаура, где толпа крестьян, мстя полиции, подожгла полицейский участок, в котором сгорело несколько полицейских. (...) Случай в Чаури Чаура мог быть, и действительно был, прискорбным инцидентом, резко противоречившим всему духу движения ненасилия. Но разве допустимо было, чтобы отдаленная деревня и толпа охваченных возбуждением крестьян в каком-то глухом местечке могли положить конец, по крайней мере, на какое-то время, нашей национальной борьбе за свободу?» [3, с. 93-95] В этом отрывке хорошо видно высокомерно-пренебрежительное отношение к крестьянам и их действиям, говорится о «каком-то глухом местечке», о «толпе охваченных возбуждением крестьян», за которыми, таким образом, не признается никакой разумной логики действий. Неразумные крестьяне, как оказывается, наносят удар в спину правильной ненасильственной борьбе Индийского национального конгресса, и на ее фоне произошедшее оказывается лишь «прискорбным инцидентом» — тем самым действия крестьян марги-нализируются, оказываются чем-то патологичным, но также и случайным, не
представляющим собой существенных исторических тенденций. Хотя чуть дальше Неру оговаривается: «Означало ли это, что для того, чтобы двинуться вперед, мы должны раньше обучить триста с лишним миллионов индийцев теории и практике ненасильственных действий?» [3, с. 95] Здесь уже кажется, что все триста миллионов не соответствуют тому образу нации, от лица которого пытаются выступать деятели ИНК. Однако это признание возникает в книге лишь для того, чтобы подчеркнуть важную воспитательную функцию ИНК: мы должны терпеливо объяснять людям, какой должна быть их борьба, ради чего они должны сопротивляться британской администрации. Руководство партии, опять же, полагает, что лучше знает, что нужно тремстам миллионам индийцев, чем сами эти триста миллионов, способные лишь на «прискорбные инциденты».
Понятно, что с британской стороны реакция на произошедшее была еще более резкой, последовали не только репрессии в отношении жителей деревни, но этот случай также активно использовался для дискредитации борьбы за независимость в целом. В итоге, вокруг этих событий возникает множество соперничающих нарра-тивов, за которыми едва ли возможно услышать голоса самих крестьян. Их речи на суде уже были подчинены логике уголовного процесса и не позволяют представить историю с их точки зрения. Шахид Амин в своей книге исследует это начавшееся уже в 1922 и продолжавшееся в 1930-е, 1950-е, 1970-е гг. производство памяти о крестьянском бунте и расправе над полицейскими; он описывает менявшиеся концепции памятников, устанавливавшихся в деревне, беседует с жите-
263
264
лями, чьи рассказы соединяют в себе разные слои памяти. Одновременно все это позволяет описать то зияние, ту пустоту, которую представляют собой отсутствующие голоса самих крестьян, их молчание. Крестьяне оказываются представимы как те, кто оказываются между различными видами повествования.
Таким образом, в этих индийских исследованиях можно увидеть работу с "in-betweenness" (по выражению Х. Бабы) памяти, схожую с той, о которой писал Серто, однако с тем отличием, что если у Серто речь шла о вторжении прошлого в настоящее, об активности прошлого, которое вовсе не является для него мертвым или отсутствующим, индийские исследователи более последовательно про-блематизируют само различие между «туземным» и «западным», «прошлым» и «современным», «дикостью» и «цивилизацией», настаивая на том, что событие изначально может функционировать как мигрант, у которого нет «дома», куда его можно было бы вернуть, уладив, таким образом, все возникающие из-за неопределенности его статуса проблемы.
В последние годы схожие подходы стали использоваться и применительно к российской истории для описания, с одной стороны, намерений национальной интеллигенции реформировать жизнь крестьянства [17], а с другой — архаичных элементов насильственной борьбы самих крестьян (русских и нерусских) в предреволюционную и революционную эпохи [18; 19; 20]. Представляется важным, однако, не только более широкое апробирование таких подходов (не во всем беспроблемных), но и осмысление, по индийскому образцу, связи между современ-
ными историческими концепциями и формами государственного насилия на постсоветском пространстве.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Certeau, M. de. L'écriture de l'histoire [Text] / M. Certeau. - Paris: Gallimard, 1975. - 527 p.
2. Prakash, G. Subaltern Studies as Postcolonial Criticism [Text] / G. Prakash // American Historical Review. - 1994. - Vol. 99. - № 5.
- P. 1475-1490.
3. Неру, Д. Автобиография [Текст] / Д. Неру. - М.: Изд. ин. лит., 1955. - 654 с.
4. Seal, A. The Emergence of Indian Nationalism: Competition and Collaboration in the Later Nineteenth Century [Text] / A. Seal. - Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1968. - 436 p.
5. Thompson, E.P. The Making of the English Working Class [Text] / E.P. Thompson. - L.: Vintage, 1963. - 848 p.
6. Guha, R. A Rule of Property for Bengal [Text] / R. Guha. - L.; Durham: Duke Univ. Press, 1996. - 264 p.
7. Guha, R. On Some Aspects of the Historiography of Colonial India [Text] / R. Guha // Subaltern Studies. - 1982. - Vol. 1. - P. 1-8.
8. Guha, R. Elementary Aspects of Peasant Insurgency in Colonial India [Text] / R. Guha.
- L.; Durham: Duke Univ. Press, 1999. - 362 p.
9. Guha, R. The Prose of Counter-Insurgency [Text] / R. Guha // Subaltern Studies. - 1983.
- Vol. 2. - P. 1-33.
10. Bhabha, H. The Location of Culture [Text] / H. Bhabha. - L.; N.Y: Routledge, 1994. - 285 p.
11. Chatterjee, P. Colonial State and Peasant Resistance in Bengal, 1920-1947 [Text] / P. Chatterjee // Past and Present. - 1986. - № 110. - P. 169-204.
12. Chatterjee, P. Nationalist Thought and the Colonial World: A Derivative Discourse? [Text] / P. Chatterjee. - L.: Zed Books, 1986. - 208 p.
13. Chatterjee, P. The Nation and Its Fragments: Colonial and Postcolonial Histories [Text] / P. Chatterjee. - Princeton: Princeton Univ. Press, 1993. - 282 p.
14. Pandey, G. Remembering Partition: Violence, Nationalism and History in India [Text] / G. Pandey. - Cambridge: Cambridge
Univ. Press, 2008. - 236 p. (Contemporary South Asia, vol. 7.)
15. Pandey, G. In defense of the Fragment: Writing about Hindu-Muslim Riots in India Today [Text] / G. Pandey // Representations. -1992. - № 37. Special Issue: Imperial Fantasies and Postcolonial Histories. - P. 27-55.
16. Amin, Sh. Event, Metaphor, Memory: Chauri Chaura, 1922-1992 [Text] / Sh. Amin. - Berkley: Univ. of California Press, 1995. - 210 p.
17. Коцонис, Я. Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861-1914 гг. [Текст] / Я. Коцонис. - М.: НЛО, 2006. - 313 с.
18. Эткинд, А. Хлыст: Секты, литература и революция [Текст] / А. Эткинд. Изд. 2-е сокр. - М.: НЛО, 2013. - 644 с.
19. Баберовски, Й. Враг есть везде: Сталинизм на Кавказе [Текст] / Й. Баберовски. - М.: РОССПЭН, 2010. - 855 с.
20. Баберовски, Й. Выжженная земля. Сталинское царство насилия [Текст] / Й. Баберовски. - М.: РОССПЭН, 2014. - 488 с.
REFERENCES
1. Amin Sh., Event, Metaphor, Memory: Chauri Chaura, 1922-1992, Berkley, Univ. of California Press, 1995, 210 p.
2. Baberowski J., Der Feind ist überall: Stalinismus im Kaukasus, München, DVA, 2003, 888 p.
3. Baberowski J., Verbrannte Erde: Stalins Herrschaft der Gewalt, Berlin, Fischer, 2014, 608 p.
4. Bhabha H., The Location of Culture, L., N.Y., Routledge, 1994, 285 p.
5. Certeau M. de., L'écriture de l'histoire, Paris, Gallimard, 1975, 527 p.
6. Chatterjee P., Colonial State and Peasant Resistance in Bengal, 1920-1947, Past and Present, 1986, No. 110, pp. 169-204.
7. Chatterjee P., Nationalist Thought and the
Colonial World: A Derivative Discourse? L., Zed Books, 1986, 208 p.
8. Chatterjee P., The Nation and Its Fragments: Colonial and Postcolonial Histories, Princeton, Princeton Univ. Press, 1993, 282 p.
9. Etkind A., Hlyst: Sekty, literatura i revoljuci-ja, izd. 2-e sokr., Moscow, NLO, 2013, 644 p. (in Russian)
10. Guha R., A Rule of Property for Bengal, L., Durham, Duke Univ. Press, 1996, 264 p.
11. Guha R., Elementary Aspects of Peasant Insurgency in Colonial India, L., Durham, Duke Univ. Press, 1999, 362 p.
12. Guha R., On Some Aspects of the Historiography of Colonial India, Subaltern Studies, 1982, vol. 1, p. 1-8.
13. Guha R., The Prose of Counter-Insurgency, Subaltern Studies, 1983, vol. 2, pp. 1-33.
14. Kotsonis Y., Making Peasants Backward: Agricultural Cooperatives and the Agrarian Question in Russia, 1861-1914, N.Y., Palgrave, 1999, 256 p.
15. Nehru J., An Autobiography. Delhi: Penguin Books India, 2004, 672 p.
16. Pandey G., In Defense of the Fragment: Writing about Hindu-Muslim Riots in India Today, Representations, 1992, No. 37, Special Issue: Imperial Fantasies and Postcolonial Histories, p. 27-55.
17. Pandey G., Remembering Partition: Violence, Nationalism and History in India, Cambridge, Cambridge Univ. Press, 2008, 236 p. (Contemporary South Asia, vol. 7.)
18. Prakash G., Subaltern Studies as Postcolonial Criticism, American Historical Review, 1994, Vol. 99, No. 5, pp. 1475-1490.
19. Seal A., The Emergence of Indian Nationalism: Competition and Collaboration in the Later Nineteenth Century, Cambridge, Cambridge Univ. Press, 1968, 436 p.
20. Thompson E.P., The Making of the English Working Class, L.: Vintage, 1963, 848 p.
265
Савицкий Евгений Евгеньевич, кандидат исторических наук, доцент, кафедра истории и теории культуры, Российский государственный гуманитарный университет; старший научный сотрудник, Институт всеобщей истории, Российская академия наук, savitski.rggu@gmail.com Savitsky Eu.Eu., PhD in History, Associate Professor, History and Theory of Culture Department, Russian State University for the Humanities; Senior Researcher, Institute of World History, Russian Academy of Sciences, avitski.rggu@gmail.com
