CC BY
117
96
• • •
Известия ДГПУ, №4, 2013
Avar language. Makhachkala, 2007. 6. Cheerchiev M.Ch. Terminology of the wedding ceremony of the Zagatala Avars. (Materials). Sectoral lexic of Dagestan languages. Materials and research. Makhachkala, 1984, P. 78-81. 7. Cheerchiev M.Ch. Archaic vocabulary of Zagatala dialect of the Avar language. The ninth international conference of the European society for the study of the Caucasus. Makhachkala, 1998, P. 48-50.
Primechanija
1. Dibirov I .A. Vzaimoobogashhenie avarskogo i azerbajdzhanskogo jazykov (na materiale za-katal'skogo dialekta avarskogo jazyka). Kul'tura i istorija tjurkskih narodov. Tezisy dokladov Mezhdu-narodnoj tjurkologicheskoj konferencii. Mahachkala, 2000. S. 27-28. 2. Dibirov I.A. Leksicheskie i morfologicheskie osobennosti dagestanskih jazykov Alazanskoj doliny. Mahachkala, 2001. 3. Dibirov I.A. Terminy rodstva v zakatal'skom dialekte avarskogo jazyka // Teoreticheskie i metodicheskie problemy nacional'no-russkogo dvujazychija. Materialy Mezhdunarodnoj nauchno-prakticheskoj konferencii. Chast' II. Mahachkala, 2009. S. 105-109. 4. Dibirov I.A. Russko-avarsko-azerbajdzhanskoe trejazychie. Problemy obuchenija // Russkij jazyk v istoriko-lingvisticheskom i sociokul'turnom pole. Materialy Vserossijskoj nauchno-prakticheskoj konferencii. Mahachkala, 2010. S. 92-95. 5. Sai-
dova P.A. Zakatal'skij dialekt avarskogo jazyka. Mahachkala, 2007. 6. Cheerchiev M.Ch. Termi-
nologija svadebnogo obrjada u zakatal'skih avarcev. (Materialy). // Otraslevaja leksika dagestanskih jazykov. Materialy i issledovanija. Mahachkala, 1984, s.78-81. 7. Cheerchiev M.Ch. Arhaicheskaja leksika zakatal'skogo dialekta avarskogo jazyka // Devjatyj mezhdunarodnyj kollokvium Evrope-jskogo obshhestva kavkazovedov. Mahachkala, 1998. S. 48-50.
Статья поступила в редакцию 23.07.2013 г.
УДК 82
ДОКУМЕНТ КАК ИСТОЧНИК ФОРМ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ОСМЫСЛЕНИЯ СОБЫТИЙ
© 2013 Чукуева З.Н.
Дагестанский государственный педагогический университет
В статье рассматриваются проблемы документальности произведений в историческом контексте. Автор приходит к выводу, что стержневым жанровым свойством документальной прозы можно, в первую очередь, считать основанную на фактах событийность, часто определяющую как сюжетно-композиционную, так и персонажную структуры произведения.
The article deals with the problems of documentality of literary works in the historical context. Author draws a conclusion that the main genre peculiarity of documentary prose can be newsworthiness based on facts, that determines both narrative-compositional and personage structure of the work.
V stat’e rassmatrivajutsja problemy dokumental’nosti proizvedenij v istoricheskom kontekste. Avtor prihodit k vyvodu, chto sterzhnevym zhanrovym svojstvom dokumental’nojprozy mozhno, v pervuju ochered’, schitat’ osnovannuju na faktah sobytijnost’, chasto opredeljajushhuju kak sjuz-hetno-kompozicionnuju, tak ipersonazhnuju struktury proizvedenija.
Ключевые слова: документальность, публицистика, гуманистические и философские проблемы, апокалиптическая тема, автобиографизм.
Key words: documentality, publicism, humanistic and philosophic problems, apocalyptic theme, autobiographical character.
Kljuchevye slova: dokumental’nost’, publicistika, gumanisticheskie i filosofskie problemy, apo-kalipticheskaja tema, avtobiografizm.
Искусство прошлого века насыщено военной тематикой, и даже только поэтому событийно обогащенные сюжеты, драматические по смыслу, образуют
в нем немалую долю. При этом в период проявления подобной тематики усилилась активность очерка, документальной книги. Появился, можно сказать,
Общественные и гуманитарные науки
• ••
97
гибридный (смешанный), но неизвестный ранее формат записок - репортаж-ный, а также репортажных рассказов о войне. Шлейф произведений, который продолжался за Первой мировой войной, написанных очевидцами и написанных со слов очевидцев, был прекращен началом новой войны. Персонажи военных книг, защищавших родину в Мазурских болотах и под Верденом, оставались еще активны, не сдавали своей жизненной позиции, а их авторы все еще способны были плодотворно работать. Однако не все их воспоминания были изложены, отнюдь не все архивы оказались в поле их зрения, не все трагедии освещены. Литература о Второй мировой войне, содержание которой гораздо более насыщенно, а сила эффекта - основательнее, получила в определенный момент огромный потенциал для осмысления крупных гуманистических и философских проблем, и до сих пор продолжает поиск новых истин, определенности в художественном изучении поведения личности в военных (экстремальных) обстоятельствах, в понятиях: доблесть, подвиг, самопожертвование, и рядом с ними подлость, трусость, измена, ложь. Однако в ней оказывалась и некоторая установка на пересмотр драматических сюжетов, тем и мотивов. Так говорит об этом П. Топер: «Что касается той новой психологической ситуации, которая возникла в мире после атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, то всеохватное косвенное воздействие ее на искусство несомненно, но носит характер неопределенно-диффузный; непосредственный подступ к этой теме остается главным образом уделом футурологии и научно-фантастических романов и фильмов» [4. С. 34], то есть эта трагедия не нашла соответствующего отражения в литературе.
Даже беглый взгляд на блок современного чтения говорит о том, что общество переживает кризис морали, гуманизма и т.д. У. Фолкнер говорил: «Наша нынешняя трагедия заключена в чувстве всеобщего и универсального страха, с таких давних пор поддерживаемого в нас, что мы даже научились выносить его. Проблем духа более не существует. Остался лишь один вопрос: когда тело мое разорвут на части?.. Я отказываюсь это принять. Я верю в то, что че-
ловек не только выстоит: он победит» [6. С. 298-299]. Главную правду литература и культура не могли сказать народу.
Об этом говорит С. Гандлевский: «Семьдесят долгих лет официальная советская культура врала и не краснела. Ее стараниями место объективной реальности в наших головах заняла особая мифология - слащавая и кровавая одновременно. Вполне понятно поэтому возникновение массовой аллергии на вымысел как таковой. Все объелись казенной «Правдой» - с заглавной буквы и в кавычках, захотелось правды просто, как тянет на водопроводную воду после чревоугодия и чрезмерных возлияний» [2].
В сегодняшнем отходе трагедии в некоторую тень прослеживается определенное разногласие со спецификой эпохи, которое четко проступает собственно потому, что обстоятельства, вселяющие «сострадание и ужас» (по Аристотелю), в действительной реальности последних десятилетий ХХ века интенсивно увеличивались. И потому как в научной (семиотические исследования - Г.Г. Шпет, Ю.М. Лотман и др.), так и в художественной мысли столетия (интеллектуальная рефлексия и художественная практика создателей философскоисторических повествований) наблюдается изменение отношения к документу, как к свидетелю происходящих в обществе и не щадящих его катаклизмов. Причем в условиях современности, характеризующихся подобным аннулированием рубежей между ракурсами научно-хроникальным и литературным, создание и сотворение такого документально-насыщенного текста неисполнимо в случае отсутствия осторожного подступа к историческим реалиям, в случае игнорирования возможности межвекового пересечения, посредством приема наличия предыдущего в текущем с его воздействием на современность.
Однако самым определяющим для осознания специфики столетия оказывается осмысление того, что искусство второй половины ХХ века формируется на поле двух глобальных катастроф современности, взаимодействующих друг с другом, еще отнюдь не постигнутых человеческим рассудком и, тем более, эмоцией. Таковыми современные аналитики (П. Топер) признают «нарастающую угрозу атомной смерти, ро-
98
• • •
Известия ДГПУ, №4, 2013
дившейся из величайшего достижения человеческого гения и воспринимаемой чаще всего абстрактно, хотя на деле вполне представимой, и крушения «реального социализма», похоронившего вековую мечту человечества о всеобщем счастливом будущем» [4. С. 33].
С наступлением общественных и политических изменений в 90-е годы XX века появились и последние условия к описанию войны в литературе. Данными факторами определено интенсивное тяготение авторов к документальности, к достоверности и к воссозданию «правды» в описании ранее восстановленных фактов и событий.
Обосновывать стержневую функцию в этом тенденции публицистичности уже нет необходимости. Она бесспорна. Публицистика взяла авангардные позиции и в драматургии. Активизации до-кументализма в зарубежной и русской литературе двух прошлых веков способствовали внутрилитературные творческие процессы, потребность в достоверном знании о мире, осознание ценности индивидуального начала в эпоху утверждения в культуре стандартов. Подлинность изображаемого обеспечивает повышенный интерес читателя к нему. Примеров публицистических пьес очень много: «Диктатура совести» М. Шатрова, «Говори» А. Бураевского, написанная на основе очерков Вал. Овечкина, пьеса
Р. Солнцева «Статья». Знаменателен и такой факт: в феврале 1987 г. в Париж на гастроли приезжал «Театр на Таганке», в репертуаре его три пьесы, две классические, третья - современная, созданная по документальной повести Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо».
Доминирующую долю данной книжной Атлантиды собирают новые исторические сочинения сегодняшних писателей. К примеру, в девяностых годах серия «Тайны истории в романах» обнаружилась в одном из самых сильных частных издательств «Терра». Библиотечки «Россия. История в романах», «Государи Руси Великой», «Сподвижники и фавориты», «История отечества в событиях и судьбах», «Вера», «Вожди», «Великие», «Россия. Исторические расследования» и масса им подобных принялись издаваться в частных типографиях «Армада», «Лексика» и ряде других. В итоге исторически-насыщенные произ-
ведения российских авторов (наряду с отечественными детективами и переводными лавбургерами) сошли на одно из главных мест по признанию у массового читателя.
Новый автобиографизм 90-х гг. XX века целостен - в силу преобладающей фрагментарности (за исключением, возможно, романов Гандлевского, Чудако-ва и Новикова) и еще в силу того, что большая часть авторов/героев или профессиональные литературоведы (М. Безродный, А. Генис, М. Гаспаров, А. Жолковский, Вл. Новиков, А. Чудаков), или же не отгораживают литературную деятельность от вызванной ею профессиональной рефлексии (Евг. Попов, Д. Галковский, А. Сергеев, С. Гандлевский, Г. Брускин, Л. Рубинштейн, Д.А. При-гов). Оба признака нового автобиографизма весьма существенны.
«Мемуаристы» 1990-х рассматривают собственный личный опыт литературоведчески, в качестве некоего конгломерата воздействий, «чужих слов», обломков чужих разумов, воссозданий в глазах прочих людей. И в случае, если все-таки появляется образ «Я», то это обязательно «Я» в кавычках - как в популярных текстах Рубинштейна «Это - я» и «Я здесь». Необычным образом наличие «Я» в оптимальных трудах того курса обнаружено через скрупулезно организованную форму отображений и рефлексий на «чужое». Немало и других конфигураций документализма.
В обстоятельствах беспрепятственного книгоиздания читатель сам отчетливо сообщает о собственных предпочтениях: стоит лишь оценить названия публикаций и соотнести их издания. Ситуация заключается в том, что количество «non-fiction» со временем умножается, но и «литература вымысла» не «расслабляется». Позиция Г. Ломидзе по этому поводу представляется верной: «Основа факта выверяется его жизненным вероятием, той большой, существенной правдой, без показания которой невозможно понять и смысл отдельных фактов, их взаимную связь и соподчиненность. Без обобщающей и собирательной концентрирующей работы мысли факт не есть еще правда, даже законченная часть правды» [2. С. 221]. Неслучайно в западном литературоведении предстало определение «faction-литература», основывающаяся на факте,
Общественные и гуманитарные науки
• ••
99
но сохраняющая за собой возможность его беглой трактовки. (В России «пионером» этого жанра, несомненно, был Валентин Катаев с его «мовистическими» квазимемуарами). Здесь идет разговор лишь об одном, но, возможно, значимом явлении, состоящем в усилении в прозе важности автобиографизма и особо выраженной репортажности. В 90-е гг. и поэзия оказалась во многом другой, и в журналистике появились не просто новейшие жанры, но и другое самовосприятие.
В 90-е гг. (о чем неоднократно писали в критике) осязаемыми оказались пределы между поколениями, и аналогичные художественные проблемы представителями разных поколений решаются разнообразно. В меньшей степени это затрагивает «интенсивную прозу», где различия между поколениями не кажутся очевидными, а развитие традиции, возникшей, видимо, с «Четвертой прозы» О. Мандельштама, сравнительно последовательным в прозе Павла Ули-тина, Саши Соколова, Венедикта Ерофеева, Евгения Харитонова, повесть Эдуарда Лимонова «Дневник неудачника», - говоря условно, «новый автобиографизм».
Этот новый автобиографизм важен -в частности потому, что он возник сразу в нескольких российских литературах. Из совсем другого курса проявилось внимание к аналогичным экспериментам в произведениях Алексея Варламова - («Дом в деревне»), Олега Павлова («В безбожных переулках»). В них очевиден кризис сюжетов и жанров прозы, особенно большой прозы [5].
Автобиографическая, а с ней и документальная литература в целом стремятся к точности в воспроизведении исторических фактов и деталей действительности. Изображение действительности в ее реальных формах можно считать художественным принципом, выведенным из требования достоверности. Но документальность не существует сама по себе. Она неотделима от событийной информации, т.е. от одного из носителей рационального элемента в журналистике. Активно действующая в данном случае социальная память подобна древу внутреннего бытия нации. Она доносит до читателя в максимально достоверном виде все события и факты, которые проистекают в истории. Она не
может быть равнодушна к социальной несправедливости, к физическим мучениям и, тем более, - к душевным волнениям. На взгляд большинства исследователей, самое пунктуальное понятийное определение социальной памяти обнаружил и сформулировал Я.К. Ребане: «Социальная память - это своеобразное хранилище результатов практической и познавательной деятельности, выступающих в информационном отношении базисом формирования сознания каждого человека, а также базисом функционирования и развития индивидуального и общественного сознания» [6. С. 46].
Доминирующий в условиях доку-ментализма зафиксированный факт, то есть документ, происхождение свое ведет от лат. documentum - подтверждение, свидетельство. Документ есть текст, созданный реально существовавшим (существующим, не вымышленным) лицом, содержащий описание реально имевших место фактов, опубликованный его автором либо иным лицом и воспринимаемый читателем в качестве достоверного (не содержащего сознательного авторского вымысла). В большинстве случаев этот фрагмент являет собой фактический реальный информационный источник, в оборот которого включаются тексты, описания, звучания. Закрепленные в данном носителе сведения предопределены с целью трансляции хронологически и географически. И потому в последнее время и в читательской среде, и в литературном сообществе заметно увеличился интерес к «литературе факта», «non fiction». Документальное произведение есть произведение, в основе которого лежит документ, воспринимаемый при этом читателем в качестве достоверного и, возможно, подвергшийся при этом некоторой не менее правомерной интерпретации. Формируя отношение, писатель дополняет рациональную информацию, содержащуюся в оценке, разнообразными деталями, подробностями, иллюстративным материалом, документальными данными, способными соединить логику оценки с эмоционально насыщенной уверенностью в правоте определенного взгляда, суждения, позиции. Следовательно, документальность - одно из основополагающих свойств публицистики, специфически присущий ей
100
• • •
Известия ДГПУ, №4, 2013
способ эмоционального влияния. Но документальность неотделима от событийной информации. Активно действующая социальная память этноса ос-
мысливает в максимально достоверном виде события и факты, имеющие судьбоносное значение для него, что и будет рассмотрено далее.
Примечания
1. Ошаев X. Брестская крепость. Грозный, 1990. 2. Палиевский П.В. Роль документа в организации художественного целого // Проблемы художественной формы социалистического реализма. Т. 1. М.: Советская Россия, 1971. 3. Рикёр П. Конфликт интерпретаций: Очерки о герменевтике. М., 1995. 4. Тэн И. История английской литературы. Введение // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX-XX вв. М., 1987. 5. Фолкнер У. Речь при получении Нобелевской премии // Писатели США о литературе: Сб. ст. М., 1974. 6. Хализев В.Е. Теория литературы. М., 2000. Notes
1. Oshayev X. Brest fortress. Grozny, 1990. 2. Paliyevsky P.V. Role of the document in the art ensemble organization // Problems of an art form of socialist realism. V. 1. M. : Soviet Russia, 1971.
3. Rikyor P. The conflict of interpretations: Sketches about a hermeneutics. M, 1995. 4. Teng I. History of English literature. Introduction // Foreign esthetics and theory of literature of the 19-20th centuries. M., 1987. 5. Faulkner U. The speech when receiving the Nobel Prize. // Writers of the USA about literature: Coll. papers. M., 1974. 6. Khalizev V.E. The theory of Literature. M, 2000. Primechanija
1. Oshaev X. Brestskaja krepost'. Groznyj, 1990. 2. Palievskij P.V. Rol' dokumenta v organizacii hu-dozhestvennogo celogo // Problemy hudozhestvennoj formy socialisticheskogo realizma. T. 1. M.: Sovetskaja Rossija, 1971. 3. Rikjor P. Konflikt interpretacij: Ocherki o germenevtike. M., 1995.
4. Tjen I. Istorija anglijskoj literatury. Vvedenie // Zarubezhnaja jestetika i teorija literatury XIX-XX vv. M., 1987. 5. Folkner U. Rech' pri poluchenii Nobelevskoj premii // Pisateli SShA o literature: Sb. st. M., 1974. 6. Halizev V.E. Teorija literatury. M., 2000.
Статья поступила в редакцию 17.09.2013 г.
УДК 81
СОМАТИЗМ «ГЛАЗ» КАК КОДИФИКАТОР ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО НАСТРОЯ
В ЯЗЫКАХ РАЗЛИЧНЫХ ТИПОЛОГИЙ
© 2013 Шахбанова А.Р. Дагестанский государственный педагогический университет
В статье рассматриваются интегральное и дифференциальное в репрезентации психологических сущностей антипатия, осторожность, удивление, печаль, внимание, насыщение и желание в этническом сознании носителей лезгинского, русского и французского языков. Установлено, что межъязыковые эквиваленты в видении картины, мира посредством семемы глаз единичны, абсолютное большинство составляют переводные эквиваленты.
The article deals with integral and differential issues in representing such psychological essences as antipathy, caution, surprise, sadness, attention, saturation and desire in the ethnic consciousness of native speakers of the Lezgian language, Russian and French. The author establishes that interlingual equivalents in the vision of world through the sememy are single, and the most of them are translated equivalents.
V stat’e rassmatrivajutsja integral’noe i differencial’noe v reprezentacii psihologicheskih sushhnostej antipatija, ostorozhnost’, udivlenie, pechal’, vnimanie, nasyshhenie i zhelanie v jet-nicheskom soznanii nositelej lezginskogo, russkogo i francuzskogo jazykov. Ustanovleno, chto mezh#jazykovye jekvivalenty v videnii kartiny mira posredstvom sememy glaz edinichny, absoljut-noe bol’shinstvo sostavljajut perevodnye jekvivalenty.
