CC BY
42
посредством образования живых существ воздушной, водной, земной среды, разворачивает посредническую функцию между тождественным и различным, разумным и чувственным, началом жизни и космосом. Гуго вслед за Платоном — Халкидием выделяет четыре вещественных элемента, составляющих природу: огонь, воздух, воду землю, «природа создает, чтобы все вещи, обладающие весом, падали на землю, те, которые являются легкими, поднимались бы, чтобы огонь жег, а вода текла»23, в) наконец, природа выступает как мир сотворенных вещей, среди которых живет человек. Этот мир называется «подлунным». Здесь разворачивают свою деятельность механические искусства, руками ремесленника подражающего природе: «Плод человека назван механическим и не является природой, но ее имитирует. .Человек
получил исключительно важную возможность провести некоторый опыт: в то время, как другие покрываются от природы, он, пользуясь только разумом, защищает себя по собственному усмотрению»24. Есть плод Божий — творение или Природа и плод ремесленника — вещь, они соотносимы по принципу, выраженному в платоновской идее подражания человека Природе: «Чтобы отлить статую, мы изучаем человека»25. Каким образом? Здесь мы обращаемся к знаменитой Первой главе «Дидаскаликона». Итак, приведя изречение Платона, что Природа, еутеХе^еш, или Душа мира, состоит из разных смешений, всеобщей делимой и неделимой субстанции, что в движении Душа нисходит к чувственному и восходит к невидимому, что душа человека способна содержать вещи, «образ и подобие которых она являет», и через свойство припоминания всякий раз их воспроизводить в разуме, Гуго сравнивает взаимодействие божественной и человеческой душ с работой ремесленника в металле: как оттиск (или образ) в металле есть подобие предмета в свойственных металлу формах, так наша душа содержит образ, как «силовой» оттиск связи с реальной вещью. Душа человеческая припоминает образ в качестве предмета механической деятельности.
Механические искусства являются у викторинца а(1иЬ;егтае, незаконнорожденными, за «подражательский» характер. Платонизм викторинца выглядит скорее номинальным, чем содержательным. Этот платонизм часто мешается с аристотелевскими интенциями. Но мы видим, однако, сколь близок Гуго к идеям неплатонизма и сколь востребован был Платон, который появится в толедских переводах различных арабских интерпретаций уже через каких-нибудь десять лет после смерти Гуго.
Р. В. Светлов ДО ВИТГЕНШТЕЙНА ЛИ ДАМАСКИЮ?
Поздняя античность показывает нам немало примеров рефлексии о технике высказывания, которая выходит за рамки Платоновской онтологии. В работе подчеркивается глубинная связь подобной рефлексии с проблематикой «философии языка» XX в., в том числе — с темой «языковых игр», впервые развитой Витгенштейном.
Ключевые слова: Платонизм, апофатика, лингвистическая философия, языковые игры, апоретика.
23 01(1.1,1,10
24 Ш.1,1,9.
25 1Ы<1.
Svetlov R. V. Does Damaskios Care about Wittgenstein?
In late antiquity, we find the reflection of the expression technique that does not belong to the sphere of the standard «platonic» ontology. This echoes the contemporary problems of a «language games» of L. Wittgenstein.
Keywords: Platonism, apophatics, linguistic philosophy, language games, aporetikos.
Неоднократно отмечалось, что знаменитый «Лингвистический поворот» в европейской философии начался с выхода в свет знаменитых сказок Льюиса Кэрролла об Алисе. Наиболее показательным является то место, где один из самых странных персонажей Кэрролла, Шалтай-Болтай, заявляет: «Если я употребляю слово, оно означает ровно то, что я решил». Удивленная Алиса задумывается: «А можно ли сделать так, чтобы слова означали что-то другое?»
В дальнейшем европейские философы по-разному отвечали на этот вопрос, не пытаясь отмахнуться от очевидных парадоксов, поставленных персонажами Кэрролла и их многочисленными подражателями из ученой среды XX столетия.
Наиболее выдающимся представителем «лингвистической» линии в философии прошлого века стал Л. Витгенштейн. Хотелось бы прежде всего остановиться на нескольких идеях, высказанных им в «Философских исследованиях», подытоживших многолетние искания мыслителя.
Напомним, что одним из основных тезисов Витгенштейна является утверждение: «Любая философия — это критика языка». В зрелый период его творчества этот тезис оказался дополнен интересом к обиходному использованию языка. Витгенштейна стало интересовать использование языковых знаков в рамках конкретных обиходных ситуаций и вызванного ею специфического поведения (т. н. многообразие языковых игр). По мнению философа, значение знака определяется его употреблением,
Витгенштейн пишет: «Главный источник нашего недопонимания в том, что мы не обозреваем употребления наших слов. Нашей грамматике не достает такой наглядности. Именно наглядное действие рождает то понимание, которое заключается в усмотрении связей»26 (Философские исследования, 122). Отсюда следует, что язык не представляет собой покоящейся системы, изменения в которой происходят только в периоды каких-то культурных катаклизмов. Слова и предложения полифункциональ-ны, их смысл связан с их конкретным употреблением. «Значение слова есть то употребление, каким мы его наделяем» (О достоверности, 138). Антиметафизический настрой Витгенштейна, который в «Логико-философском трактате» он выражал следующим образом: «...всякий раз, когда кто-то захотел бы высказать нечто метафизическое, [философ должен] доказывать ему, что он не наделил значением определенные знаки своих предложений», только усилился в поздней группе текстов Витгенштейна.
При этом было замечено (М. С. Козлова), что онтология Витгенштейна, не касаясь «вещи в себе», разделяется на феноменальную сферу объектов, на которые направлен логический анализ, и столь же феноменальную сферу предметов, участвующих в эмпирических ситуациях. Истинность утверждений открывается, только когда мы соотносим логический вывод с эмпирической ситуацией: этой процедуре посвящены многие параграфы «Философских исследований». Эмпирическую же ситуацию характеризует то, что Витгенштейн называл «применением слов». Один из наиболее его знаменитых образов — уподобление слова коробке, в которой лежат различные
инструменты (Культура и ценность, 11). Инструментализм в понимании значения слова разрушал незыблемую привязку знака к значению (классу значений), делая акцент на контексте языковой игры. Когда изменяются языковые игры, тогда изменяются и понятия, а вместе с понятиями — и значения слов. Но без учета ситуации языковой игры их раскрытие невозможно, — так можно подытожить размышления Витгенштейна.
Контекст «языковой игры» наш философ разбирает в своем сочинении «О достоверности». С его точки зрения говорить о действительности возможно лишь с определенной долей достоверности, которая озвучивается через уверенность говорящего. «Я убежден (знаю)» — это рассказ о моем некотором внутреннем состоянии. Вместе с тем это и есть ближайший критерий достоверности. Принятие этого критерия окружающими позволяет сформировать контекст языковой ситуации, при анализе которой философ должен наблюдать не смыслы, а способы употребления слова. Только таким образом формируется понимание. В результате «философия просто все предъявляет нам, ничего не объясняя и не делая выводов».
Казалось бы, нет ничего более далекого от концепции Витгенштейна, чем античный платонизм. В диалоге «Софист» Платон предполагает, что любое слово относится к существующему (а не к представлению), следовательно, слово имеет прямое отношение к прояснению и раскрытию бытия. «Согласен ли ты, что если кто-то говорит о чем-либо, тот необходимо должен говорить об этом как об одном?.. А сочтем ли мы возможным, чтобы к небытию когда-либо присоединялось что-либо из существующего?.. Всякое число ведь мы относим к бытию... Следовательно говорящий не о чем-либо, как видно, по необходимости и вовсе ничего не говорит»27 (327с-е).
Это предположение вызывает известную апорию о невозможности лжи. Упуская подробности, приведем решение этой апории: «Когда мы говорим о небытии, мы разумеем, как видно, не что-то противоположное бытию, но лишь иное» (357Ь). Лжи, которая в обыденном мнении понималась как речь о не-существующем, Платон противопоставляет представление о том, что ложь вещает нам лишь об относительном небытии. Когда говорится неправда, происходит своего рода подстановка: на месте одного предмета оказывается иной. Но бытийная предметность речи никуда не исчезает: о том, о чем нельзя говорить, речь невозможна. Диалог «Парменид» и «Письма» Платона только усиливают этот вывод из его текстов.
Вместе с тем в относительно раннем диалоге «Кратил» мы сталкиваемся с инструментальным пониманием речи и имени, правда, в иной, чем у Витгенштейна, трактовке. Имя, по мнению Платона, — инструмент, который соответствует предмету, подобно сверлу или огню. Имена должны соответствовать вещи по природе, а не «по установлению». Только в этом случае они раскрывают сущее, предъявляя его слушателю. Поиск однозначного соответствия, предпринятый в «Кратиле», не приводит к положительному результату, завершаясь призывом изучать не имена, а идеи, как подлинную реальность. Таким образом, магическому взаимно-однозначному соответствию имени и вещи, по крайней мере вне рамок религиозно-теургических действий, Платон отказывает в истинности.
Вместе с тем попытки найти звуковые референты «бытийного звучания» предмета очень любопытны, так как они показывают наш внутренний настрой на контекст «языковой ситуации». Древнегреческое «ухо» очень хорошо чувствовало это и не-
однократно пыталось передать внутренний «характер» слова, например, во время процедуры толкования смысла какого-либо понятия через его этимологию.
«О чем невозможно говорить, о том следует молчать», — утверждал Витгенштейн. Он не один раз обосновывал это следующим тропом: то, что не познаваемо, не может быть выражено и в языке. Соответственно, мы можем лишь стремиться обнаружить пределы познания и языка, но никогда не сумеем «посмотреть на них с той стороны».
Однако и сам поздний Витгенштейн, и некоторые традиции, идущие от его творчества (например, лингвистическая апологетика), не могут не признать наличие некоторых ситуаций (языковых игр), когда язык совершает попытку трасцендировать за свои пределы.
Речь идет об апофатических суждениях о Первоначале. В античной философии они лучше всего представлены именно среди последователей Платона. Опираясь на известные места из «Государства», «Филеба», «Паремнида» и «Писем», неоплатоники, начиная с Плотина, выстраивают стратегию понимания Первоанчала, в которой важную роль играет именно апофатика. Но здесь возникает проблема: апофатическая диалектика приводит к выводу о том, что Единому невозможно приписать предикат существования. Поэтому для Единого «как такового» оказывается невозможно не только его интеллектуальное познание, но, в принципе, и сказывание о нем.
Между тем, неоплатонические тексты наполнены рассуждениями о едином — и не только о едином сущем (проблематика 2-й гипотезы «Парменида»), но и о едином «таинственном». Возникает парадоксальная ситуация, когда наша речь формирует некоторую предметность, которой невозможно законное приписывание бытия. Вот некоторые из цитат последнего великого античного философа, завершающего плеяду диадохов Академии, Дамаския: «Прежде единого имеется попросту и всецело неизреченное, непредположимое, несопоставимое и никоим образом не мыслимое; к нему-то и устремлен самый путь восхождения.. .»28 (О началах, 1.38,22-25), «Неизреченное — предмет мысли, который не только не произносит сам не одного звука, но и возлюбил беззвучность и благоволит к такому безыскусному неведению». «Поскольку единое столь велико, строить предположения в отношении его в качестве таинственного необходимо как о едином таинственном охвате всего разом, столь таинственном, что он является вовсе даже и не охватом, и не является, и не таинственным. ..» (Там же 1.41.18-20).
Выбраться из возникающей апории оказывается возможно лишь при принятии утверждения Витгенштейна, что языковая игра не формальна, но демонстрирует нам «миры» ее участников. «По достижении высших родов» (выражение Плотина) сверхсущее присутствие Начала становится достоверностью, которая находит в нас отражение. Вот что говорит об этом Дамаский: «Если бы некто, приходя в недоумение по данному поводу, сказал бы, что в качестве начала хватит и единого и сделал бы тот окончательный вывод, что ни понятия, ни предположения, более простого, чем само единое, мы иметь не можем, так вот, как при таких условиях мы будем строить предположения относительно чего, потустороннего последнему предположению и мысли?. .. Однако... существует некое совместное ощущение этой блистательной истины, основанное на переходе от вполне нам знакомого к неизреченному, когда необходимо привыкнуть к родовым мукам неизреченного в нас [Курсив наш.— Р. С.]» (1.5,15-20).
И еще: «Разве мы могли бы высказывать подобное предположение в отношении этого начала... если бы в нас самих не было некого следа, стремящегося к нему?» (1.17,25).
Таким образом, в позднеантичном дискурсе мы обнаруживаем настоящую рефлексию над техникой речения о том, что не относится к сфере стандартной «платонической» онтологии. Вместе с практикой многозначительных умолчаний и не-высказыванием она придает неоплатоническим текстам утонченный мистический оттенок. И, наряду с этим, перекликается с современной проблематикой «языковых игр», которую Л. Витгенштейн разрабатывал, казалось бы, решая совершенно другие задачи. Все это доказывает, что финал позднеантичной философии был вызван не «исчерпанием» ее проблемного поля, но историческими обстоятельствами, в которых она находилась.
СЕКЦИЯ № 1
Ведущие: доктор филос. наук, профессор Д. В. Шмонин, кандидат филос. наук, доцент И. Н. Мочалова
Р. Н. Дёмин
БЕНДЖАМИН ДЖОУЭТТ — ПЕРЕВОДЧИК ПЛАТОНА,
ТЕОЛОГ И ФИЛОСОФ
Бенджамин Джоуэтт — английский ученый, теолог, философ, глава Баллиол колледжа в Оксфорде. Известен также как переводчик Платона на английский язык. Автор пытается показать роль Джоуэтта в формировании Британского идеализма и возрождении платонизма.
Ключевые слова: Бенджамин Джоуэтт, Оксфорд, переводчик Платона, Британский идеализм, платонизм.
Dyomin R. N. Benjamin Jowett — translator of Plato, theologian and philosopher
This material deals with some information on Benjamin Jowett (1817-1893). B. Jowett was an English scholar, theologian and philosopher. He was a Master of Balliol College, Oxford. He also had succeeded as translator in making Plato an English classic. The author tries to show the role B. Jowett in formation of British idealism and revival of Platonism.
Keywords: Benjamin Jowett, Oxford, translator of Plato, British idealism, Platonism.
Думаю, что не ошибусь, предположив, что всем присутствующим хорошо известно имя ученого и писателя, жившего в XIX в., чья судьба была тесно связана с Оксфордом. Однако, наверное, далеко не все знают, что шедевр поэтического нонсенса «Папа Вильям», прочитанный Алисой по предложению Гусеницы, по мнению некоторых
