CC BY
118
Л.А. Юровская Барнаул
ДИЛОГИЯ И. БАБЕЛЯ («ИСТОРИЯ МОЕЙ ГОЛУБЯТНИ», «ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ»): ОПЫТ АНАЛИЗА
В исследованиях, посвящённых творчеству И. Бабеля, констатируется особая значимость рассказа «История моей голубятни» для наиболее полного представления о художественном мире писателя. Заметим, что рассказ этот необходимо рассматривать вкупе с рассказом «Первая любовь» и не только потому, что в оглавлении первого тома собрания сочинений эти рассказы следуют друг за другом под рубрикой «Рассказы 1928-1938 гг.» [1]. Эти два рассказа составляют своеобразную дилогию, т.к. объединены образом рассказчика, хронотопом (первая половина дня 20 октября 1905 года - в одном рассказе, вторая - в другом), персонажами, поэтикой и т.д.
Общий узор известных политических событий, изображённых в первом рассказе, как бы накладывается на начало второго, пересекаясь какими-то сегментами своих кругов. Трагическая ситуация еврейского погрома, впрочем, не столько само событие, сколько его восприятие, показаны глазами десятилетнего мальчика через призму распятых в тот день -хрустальной мечты о голубятне и первой любви - как самое яркое, важное и болезненное в жизни уже взрослого рассказчика.
Композиционно это представлено фольклорным (песенным) принципом ступенчатого сужения образов - от общей панорамы российской действительности начала ХХ века к внутреннему миру ребёнка, к той инициантной ситуации (инициация), когда вследствие драматического перелома, через катарсис, через «смерь и воскрешение» он возрождается в новом психологическом качестве, по Проппу - «в иной половозрастной группе» [2].
О стилистическом блеске, ритмической организации «литой прозы» Бабеля, когда ритм фразы угадывается прежде конкретного слова, говорили многие исследователи [3]. На примере дилогии можно говорить и о некоей музыкально-поэтической окрашенности текста, которая прослушивается в ямбическом звучании первых предложений:
«В детстве я очень хотел иметь голубятню.
Во всю жизнь у меня не было желания сильнее» (1, 125).
-- -- -- --
Заданная тональность определяет, по сути, эмоциональную напряжённость всему дальнейшему повествованию. Безапелляционность «упругой» фразы как бы гарантирует непререкаемость данного утверждения: проверено опытом. Как известно, «История моей голубятни» была пережита Бабелем в детстве, и уже много позднее рассказана зрелым мастером. Речитативную интонацию тексту придают также сказовый тип повествования, употребление сходных синтаксических конструкций, что вполне укладывается в один из эстетических принципов писателя, согласно которому «ритм строго соблюден, рассказ уплотнён так, что нельзя перевести дыхание» [4].
Сквозным мотивом, прошивающим устойчивый уклад жизни еврейской семьи, можно считать фразу «Нам ни в чём не было счастья» (1, 127). Мелодия судьбы, рока органически сопрягается с темой гордого самосознания ребёнка ради голубятни предпринявшего титанические усилия и блестяще преодолевшего пятипроцентный барьер при поступлении в гимназию. Тема сопротивления заявляет о себе в протестных хасидских песнях на «нищем балу» в честь будущего гимназиста, в упоминании о польских инсургентах, в несуразных жизненных обстоятельствах дерзких по своей природе и неподначальственных деда Шойла, дядек Льва и Симона. Драматическое звучание темы судьбы и сопротивления ей усиливается рассыпанными по всему тексту оксюморонами: упомянутый «нищий бал», «нищенская гордость», «всё вышло по-моему, и всё вышло худо», руки рыботорговца Шойла «воняли холодными прекрасными мирами», использованием сочетаний несочетаемого. Так, например, погром происходит на Соборной площади; женщина счастливым голосом по случаю урванной во время грабежа охапки турецких фесок сзывает своих разбежавшихся детей -приём «перевёртывания ситуации» (Г. Белая).
Разные смысловые стороны текста Бабель доносит до читателя целой системой художественных приёмов. Одним из них является употребление слова с такой лексической окраской, которая противоположна окраске интонационной. В ощущении этого несовпадения, например, и кроется истинный смысл высказывания инвалида Макаренко. В силу своей калечности он лишён возможности участвовать в грабеже, считает себя несправедливо вычлененным из нормальных людей - все люди как люди на Соборной площади, а он - нет! В отчаянии он произносит фразу: «Меня, што ль, бог сыскал,.. я вам, што ль, сын человеческий...» (1, 132), как бы приравнивая свои муки отверженного к мукам Христа. Сочетание высокого библейского слога с низменным мародёрским интересом придаёт этому эпизоду зловещее трагикомическое звучание.
Знакомая автору ситуация еврейского погрома дана «остранённо» как явление впервые увиденное. Мальчику кажется странным, что мать напугана малозначащими, казалось бы, обстоятельствами - тем, что «сыновья булочника
Калистова вытащили на улицу кожаную кобылу и стали делать гимнастику посреди мостовой» (1, 130), и им никто не мешал, что городовой одет не по форме. В силу своего неведения герой не ощущает опасно сгущающейся атмосферы, не распознаёт генетического ужаса матери, и, что называется, «нарушает запрет» и тайком уходит из дома. Приём «наивного реализма» использован в изображении и последующих событий на Охотницкой улице, с которой почему-то разбегаются люди.
События, излагаемые рассказчиком, сопоставимы с библейской ситуацией. Библейская атрибутика: голубь, крест на воротах, нимб
(«убранство» на голове мальчика из окровавленных перьев), библейские фразеологические обороты, мотивы заклания и египетского рабства - восходит к архетипу Апокалипсиса. Проецируясь на российский жизнепорядок с его Соборной площадью, крестным ходом с хоругвями, символика эта реализуется в конкретную ситуацию еврейского погрома в отграниченном пространстве города Николаева - черте еврейской оседлости, где «царь Николай давал тогда конституцию русскому народу» (1, 130). Саркастическая
характеристика царя усиливается в дальнейшем упоминанием о его портрете в бумажных цветах в доме Рубцовых.
Апокалипсическое восприятие рассказчиком событий 20 октября подчёркивается метафорой «обрыва»: насильственно оборванное детство, оторванная голова голубя, обрывок бечёвки (как линия оборванного только что живого и целостного мира) и «пучок перьев, ещё дышавших» и, наконец, разорванное дыхание мальчика вследствие опухоли, вздувшейся на горле.
Примечательно, что эпицентр погрома - Соборная площадь остаётся за рамками повествования. Крупным планом даны периферийные погромные территории: Охотницкая улица, дом мальчика на Рыбной с убитым во дворе дедом Шойлом, дом с нарисованным мелом крестом на калитке - дом податного инспектора Рубцова, в жену которого влюблён герой рассказа, дом, где укрылись его родители. Возникает эффект, который условно можно обозначить как круги по воде от падения большого камня. Благодаря этому приёму просматривается отношение к происходящему и русских людей, осуждающих разгул антисемитизма и бездействие властей - голубятника Ивана Никодимыча, дворника Кузьмы, четы Рубцовых.
Обращает внимание использование Бабелем кинематографического приёма. Мальчик видит из окна рубцовского дома пустую улицу с громадным небом и идущего по мостовой отца, находящегося в некоторой прострации и сопровождаемого пьяным погромщиком: «Но в эту минуту казачий разъезд перерезал ему путь» (1, 137). Офицер в лампасах, истуканом сидящий на лошади, демонстративно имитирующий наведение порядка и «добрые» ноги лошади, перед которой на коленях ползает отец - весьма значимый, «остранённый» писателем «кадр» для уяснения глубинной сути происходящего.
В отличие от отца, «доверчивого к людям,.. верящего, что жизнью его управляет злобная судьба», мать предстаёт женщиной, понимающей противоречие жизни и идеи, менталитета и реальности, осознающей суть
выживания. Триада сын - мать - отец - акцентирует мысль о разных ипостасях библейского человека в заданности евангельского мироощущения.
Рассказ о последнем дне детства «взрывается» двумя кульминациями. Первое и второе испытание (крушение мечты о голубятне и крушение первой любви) - две ступени лестницы, ведущей вверх, если иметь в виду средоточие физического и нравственного напряжения, устремление духа к вершинам в осознании себя как личности в жестоком и трагическом мире.
В невиданном многообразии психологического состояния мальчика можно выделить три наиболее важных, на наш взгляд, момента, характеризующихся невероятным эмоциональным напряжением:
• чувство «близости конца и бездны, выложенной восторгом и отчаянием» (1, 126) во время экзамена в гимназии;
• катарсическое состояние на Охотницкой улицы, когда внутренности раздавленной инвалидом Макаренко птицы стекают с виска ребёнка, лежащего на земле, и мир в это время «мал и ужасен». А потом он идёт по чужой улице, «в убранстве окровавленных перьев», один в середине тротуара и плачет «так горько, полно и счастливо», как не плакал больше во всю свою жизнь;
• клокочущее разорванное дыхание, когда к ночи он «не был уже больше лопоухий мальчик, каким был во всю свою прежнюю жизнь, а стал извивающимся клубком» (1, 140), и он не испытывает больше стыда за свой стон перед женщиной, к которой питал жгуче-пронзительное чувство. Потому что любви больше нет.
Ступенчатое нисхождение предыдущих этапов психологического состояния героя можно рассматривать как приём детализирования переломного периода, как необратимость поступательного движения образа к трагическому мироощущению. Писатель использует судьбу, сознание героя как точку опоры, как исходную позицию в постижении не только всегда мучавшей его проблемы антисемитизма, но и проблем добра и зла, красоты и безобразия, гармонии и хаоса - вечно неразрешимых проблем несовершенства мира.
Примечания
1. Бабель И. Собр. соч.: В 2 т. М., 2002. Далее ссылки даются по этому изданию. Номера страниц указываются в круглых скобках после цитаты.
2. См.: Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. Гл.III. Таинственный лес. Л., 1986.
3. См.: Белая Г. Третья жизнь Исаака Бабеля // Октябрь. 1989. № 10; Воспоминания о Бабеле // И. Бабель. Указ. соч. Т. 2.
4. Там же. С. 354.
