CC BY
70
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
УДК 82.091
Л. И. Бронская, И. Н. Иванова
ДИХОТОМИЯ «СВОЙ/ЧУЖОЙ» В СОВРЕМЕННОМ КАВКАЗСКОМ И УРАЛЬСКОМ ТЕКСТАХ
В статье рассматривается современная отечественная проза в геопоэтическом аспекте. Предмет исследования - оппозиция «свой»/ «чужой» как фактор формирования геопоэтических и геополитических представлений персонажей, структурирования географического и художественного пространства текста, его идейно-эстетического смысла. Опираясь на значительный научный опыт изучения «локального текста» отечественным литературоведением и иными гуманитарными дисциплинами, авторы обращаются к новейшему литературному материалу (российская проза последних лет) и показывают, как трансформировалась классическая парадигма «своего»/ «чужого» («другого») по сравнению с прецедентными для «типичного» кавказского или уральского текста произведениями Х1Х-ХХ веков.
Классический кавказский текст, связанный преимущественно с романтической картиной мира и сформированный как набор неких эстетических констант А. С. Пушкиным, М. Ю. Лермонтовым, Л. Н. Толстым, А. А. Марлинским и т.п., демонстри-
рует их устойчивость и в к. XX - начале XXI века. Будучи одновременно пространством ссылки и пространством свободы, он предполагает обращение к определенным образам и ситуациям (горы, красота, опасность, коварство, плен, любовь к местной красавице, столкновение культур и т.п.). Это остается актуальным и для текстов В. Макани-на, М. Ахмедовой, К. Ибрагимова, написанных как «снаружи», так и «изнутри» кавказской образной парадигмы.
Для современного уральского текста (А. Иванов, О. Славникова, А. Матвеева и др.), сформировавшегося в русской литературе позже и в целом остававшегося в рамках реалистической, пусть и «экзотической» парадигмы, характерны другие типы конфликта и иная диалектика своего/чужого, что связано в основном с идеей границы между мирами и ее преодолением/трансформацией вне и внутри персонажа.
Ключевые слова: геопоэтика, локальный текст кавказский текст, уральский текст, современная отечественная проза.
L. I. Bronskaya, I. N. Ivanova
«US» AND «THEM» DICHOTOMY IN THE MODERN CAUCASIAN AND URALIAN TEXTS
The given article deals with modern Russian prose in the context of geopoetics. Subject being analyzed is "us" and "them" opposition as the factor that shapes characters' geopoetical and geopolitical system of views, structures geographic and artistic space of the text as well as its ideological and aesthetic meaning. Relying on considerable academic experience of "local text" research in Russian literature studies and other humanities, the authors refer to the contemporary texts (Russian prose of the latest years) and show the way classical "us"/"they" ("others") paradigm has changed as compared to the literary works of 20th and 21st centuries that are precedent for "typical" Caucasian and Uralian texts.
Classical Caucasian text, which is founded on romantic view of the world and which was formed by A. S. Pushkin, M. Y. Lermontov, L. N. Tolstoy, A. A. Marlinsky etc. as a set of certain aesthetic constants, demonstrates their persistence in the late 20th -early 21st centuries. Being simultaneously a place of exile and a place of freedom, it implies referring to certain images and situations (mountains, beauty, danger, cunning, captivity, love to a local beautiful woman, clash of cultures etc.). It remains relevant for V. Makanin's, M. Akhmedova's etc. texts that were written both "outside" and "inside" the Caucasian imagery paradigm.
Modern Uralian text (A. Ivanov, O. Slavnikova, A. Matveeva etc.), which had later developed in the Russian literature and has generally kept within a realistic, though "exotic" paradigm, is characterized by other types of conflict and different "usY'them" dialec-
tics, that are coming from the idea of border between worlds and the ways it is passed/transformed inside and outside the character.
Key words: geopoetics, local text, Caucasian text, Uralian text, modern Russian prose.
В современной российской прозе в последние годы появились интересные и очень разные по своей поэтике, художественной философии и основной авторской задаче тексты, актуализировавшие в литературоведении и гуманитарной рефлексии в целом направление, которое можно назвать геопоэтическим. Геопоэтика, «смысловая география», гуманитарная география, метагеография (Д. Замятин) и даже «география смысла жизни» (В. Ерофеев) -при всем многообразии названий, определений и подходов пафос подобных исследований - в утверждении необходимости подлинного знания и переживания географического (этнографического) как глубоко личностного, «регионального» как экзистенциального, путешествия (в том числе литературного) как уникального опыта освоения (присвоения) Иного.
«Для филологов геопоэтика - это, естественно, специфический раздел поэтики, имеющий своим предметом как образы географического пространства в индивидуальном творчестве, так и локальные тексты (или сверхтексты), формирующиеся в национальной культуре как результат освоения отдельных мест, регионов географического пространства и концептуализации их образов» [1, с. 203]. Среди выделенных В. Абашевым геопоэтических образов-текстов наиболее художественно разработанными и «отрефлексированными» (за исключением, разумеется, «столичных» - московского и петербургского) в прозе последних лет нам представляются два локальных текста -уральский и кавказский.
Оба эти текста (сверхтекста) имеют давнюю историю в русской литературе и авторитетную традицию их изучения, которая, конечно, старше, чем сами понятия «уральского» или «кавказского» текста. Оба текста - «горные», что порождает дополнительные основания для сопоставления и соблазны для исследователя. Однако, на наш взгляд, одним из наиболее интересных аспектов изучения актуального кавказского и уральского текста является классическая дихотомия «своего/ чужого», трансформирующаяся посредством промежуточного звена в трихотомию «свой / другой/ чужой».
В прозе одного из главных «пропагандистов» и апологетов Урала в современном рос-
сийском культурном пространстве - Алексея Иванова - проблеме «своего / чужого» или, скорее, «другого», становящегося или способного стать «своим», уделяется значительное внимание автора. Уникальность географического положения Урала - как границы между русским и «нерусским» миром, затем между русской Европой и русской Азией - уже предполагает неизбежность постановки подобной проблемы. Рассматриваемый «сверху», в масштабах России как империи, Урал не только разделяет, но и «сшивает» континенты, сталкивает их, заставляет встретиться русское и Иное, вступить в конфликт, смертельную схватку - и навсегда очароваться, заинтересоваться, восхититься враждебным и притягательным «чужим». (На Урале это происходило в XV-XVШ вв., на Кавказе - с XVIII и по сей день.)
Роман А. Иванова «Сердце Пармы, или Чер-дынь - княгиня гор» (2000) фактически открывает российскому не-уральскому читателю, что история русского Урала началась задолго до похода Ермака. Чердынский князь Михаил, оказавшись на самой дальней границе тогдашнего русского мира, живет в напряженном и в конце концов убивающем его противостоянии «своего» и «чужого», в том числе и в душе самого князя. Парадоксальность ситуации в том, что «чужие» пермяки и даже явные враги вогулы (манси) гораздо симпатичнее и ближе князю, чем «свои» русские-москвичи и русские-новгородцы. Князь (да и автор) явно любуется прекрасной «чужой» культурой, варварски уничтожаемой христианским епископом (гибель Прокудливой березы и пермских сказаний). Завороженность экзотической красотой «чужого» определяет и развитие любовных сюжетов текста, где героиня, воплощающая архетип «чужой» земли, навсегда зачаровывает русского героя: история Калины и Айчейль, Михаила и Тичерть (вспомним, что любовь местной девушки и русского - любимый сюжет романтического кавказского текста). Чем чище душой и невиннее человек, тем восприимчивее он к «чужому», тем способнее воспринимать его непредвзято и делать частью «своего». Так воспринимает княжич Миша Золотую Бабу - не видя в ней зла и не боясь ее, но с интересом и уважением ощущая властную силу и зов «чу-
жого». Что для одержимых жаждой наживы «своих» русских - «нерусская, нечеловеческая жуть» (вспомним наивное отождествление русского с человеческим вообще в наших сказках -«русским духом пахнет»), то для русского, но уральского ребенка, не знающего ни Москвы, ни Новгорода, - «свое», как и роковая любовь к вогулке, и смешанная кровь в жилах его будущих детей.
Макросюжет романа, конечно, - великое продвижение Руси в Сибирь, неизбежное становление ее империей,освоение (присвоение) «чужого». Это долгий, небескровный процесс, ломающий судьбы и требующий жертв, но измученный и униженный Михаил не может не признать исторической правоты ненавистного ему великого князя московского, в большей степени «чужого», но в действительности «своего»: «Будут еще горы из голов, и обиженные будут, но мне потомки наши поклонятся» [8, с. 376]. Все русские персонажи озабочены проблемой освоения «чужой» земли, которую столько лет крестят, строят храмы, благоустраивают, просвещают - и все словно проваливается в «нечеловечью жуть». Наконец в диалоге Полюда и Калины находится формула «присвоения», и характерно, что она отнюдь не русская и не христианская, а словно продиктованная «нечеловечьей жутью»: земля уральская станет «своей», «когда на три сажени вглубь кровью своей ее напоим» [8, с. 121].
Дихотомия «своего/ чужого» принципиальным образом меняется в следующем романе А. Иванова «Золото бунта, или Вниз по реке теснин» (2005). Россия уже империя, и Урал не является границей русского мира (хотя для обыденного сознания русского «европейца», жителя Центральной России, он в известном смысле таковым остается и по сей день). Отношения с местными племенами - уже не самая актуальная проблема для героя, хотя за-чарованность местной экзотической красотой сохраняется в сюжете любви Осташи и вогулки Бойтэ. В роли «другого», «чужого» выступают уже не вогулы или пермяки, и даже тема «других», не-уральских русских (из центра России, из столицы) присутствует в связи с расколом, но отходит на второй план («Церковь нашу Никон соблазнил, а вместо царя у нас Катерин-ка-блудница» 7, с. 319]). «Чужие» («другие») для раскольников - никониане и представители иных «толков», разумеется, русские: к местным претензий нет. Осташа лишь пытается разобраться, кто для него - свой, а кто - чужой. Поскольку «Золото бунта...» фактически роман воспитания в гораздо большей степени,
чем исторический, то в роли «чужого» выступает здесь главный антагонист героя - сплавщик Колыван и люди его типа: «Такие захотят на дуде поиграть - из живого тела ребро вынут» [7, с. 10].
«Свое» и «чужое» образуют в романе уникальный культурный «сплав»: русский раскольничий «толк» - «истяжельчество» - явно заимствует идею временного перемещения души в неодушевленный предмет у вогулов; русский скит охраняют местные духи, и никакая молитва не поможет против них - они ведь не бесы, а духи. Река Чусовая - это след, оставленный колесницей Ильи Пророка, который случайно отдал Уральские горы черту. Русские действительно освоили чужое, сделали его «другим своим», частью своего уральского русского мира, отличного, например, от мира Русского Севера, или Владимиро-Суздальской Руси, или Юга России.
На антитезе «своего/ чужого» строится и сюжет самого известного романа О. Славни-ковой «2017», точнее, оба сюжета. В первом некая таинственная сила побуждает жителей неназываемого Екатеринбурга разделиться на «своих» и «чужих», «красных» и «белых» и яростно истреблять друг друга в год столетия Октябрьской революции. Во втором конструируется целая индивидуально-авторская мифология уральской сущности, точнее, «ри-фейства», отличающего «своих» и глубинно связанного с историей, мифологией и в первую очередь геологией Урала - тайной камня. (Тема, отсутствующая, например, в «горном» кавказском тексте, где мифологема горы вообще никак не связана с ее внутренней структурой, сокровищницей минералов, а сама гора -не опрокинута «вниз», в недра, как у Бажова.) «Свои» узнают друг друга по особому свойству, отсутствующему у «других», обыкновенных, и делающему их «чужими» для прочих, неизбранных. «Взрослые рифейцы ... постоянно держали в себе как бы нечто твердое, какой-то кристаллический холодный наполнитель. Подросток Крылов рано сообразил, что душа исконного рифейца обладает свойством прозрачности: все в ней как будто видно насквозь, а внутрь проникнуть нельзя» [13, с. 74]. Эта самая прозрачность, своего рода не-человеч-ность или даже сверхчеловечность, отличает натуру профессора Анфилогова, «хитника», человека жесткого и даже жестокого, «абсолютно твердую пустоту, внутри которой нет ничего распознаваемого обиженными людьми, но сама она существует в кристаллизованном виде и достигает максимальной цены за ка-
рат» [13, с. 95]. Для главного персонажа романа Славниковой, камнереза Крылова, именно «прозрачность» камня (и человека) становится предельным воплощением чужеродности, замкнутого в себе «чужого», прекрасного и в этой красоте притягивающего к себе и убивающего (сходство с основной темой кавказского текста). Такова красота месторождения корун-дов, такова дикая уральская природа, губящая «хитников», такова, наконец, мнимая Татьяна, возлюбленная Крылова и жена Анфилогова, оказывающаяся одним из воплощений самой Хозяйки Медной горы. С Татьяной связана основная тема обратного превращения «своего» в «чужое», вечного прекрасного «чужого», которое не может быть присвоено и к которому можно приблизиться лишь ценой утраты человечности вообще и самой жизни (судьба самоубийц, найденных с превратившимся в каменный цветок ртом, судьба бажовских Степана и Данилы-мастера). У «истинных рифейцев» Славниковой нет явной внешней точки отсчета в лице «другого». «Чужим» («другим») оказывается, в конце концов, «нечеловечья жуть» недр древнейших гор, которую нельзя сделать «своей» (как пытаются Крылов и Анфилогов по отношению к Татьяне), но которая становится основной составляющей уральского мифа, необходимой для конструирования современной «рифейской» идентичности.
В 2008 г., после выхода романа В. С. Макани-на «Асан», его автор, отвечая на вопрос о том, почему он после своего знаменитого «Кавказского пленного» вновь обратился к событиям на Кавказе, заметил: «В истории России есть два «знаковых» места: Сибирь и Кавказ. В Сибирь ссылали, на Кавказе воевали. Эти области для русских столь же знаковы, как, скажем, для англичан была знакова Индия. Я не знаю ни одного английского романа, герои которого не были бы каким-то образом связаны с Индией» [9].
Знаковость Кавказа обусловлена не только и не столько тем, что здесь воевали, но и иными - более глобальными - обстоятельствами: Кавказ - это перекресток культур, это место встречи-столкновения двух цивилизаций с разными типами сознания, с разными религиями, с разными этноментальными составляющими. Это столкновение дало повод к возникновению русского историко-культурного мифа о Кавказе, наиболее полно реализовавшегося в произведениях русских писателей-романтиков первой половины XIX в. Естественно, что на протяжении последующих десятилетий это миф трансформировался, обретая все более реалистические черты.
Эта трансформация находит отражение и в отечественной литературе рубежа XX - начала XXI в. Систематизируя большой объем современных художественных текстов, в которых нашла свое воплощение тема Кавказа (в первую очередь, Северного Кавказа), известный литературовед В. И. Шульженко первым выдвигает в 2000-м г. гипотезу о существовании в русской литературе кавказского текста, уверенно подтверждая ее в последующих своих работах. Одной из специфических черт кавказского текста ученый называет феномен пограничности Кавказа: «Так сложилось, что, с одной стороны, Кавказ, подверженный влияниям древнейших цивилизаций Ближнего Востока и Средиземноморья, был самым близким к исконно русским землям азиатским регионом, являясь одновременно естественной границей между мирами. С другой стороны, кавказские народы в максимальной степени на протяжении веков сумели сохранить свою национальную самобытность, отличную, порой до крайней противоположности, от основ русского бытия. Отсюда вся история русско-кавказских отношений имела ярко выраженный конфронтационный характер..., и лишь изредка острота снималась наличием обоюдных интересов» [14, с. 43].
Один из конфронтационных пиков в русско-кавказских отношениях, который пришелся на 1990-е гг., носит в какой-то степени иной характер: не «свой/ чужой», но «свой/ другой». По Г. Зиммелю, в обществе различают два вида «чужих»: «чужие», рекрутированные из самого общества (бедняки, преступники и т.п.); «чужие» - странники, пришедшие в данную среду извне (группа чужой становится из-за пространственного признака) [5]. Другой западноевропейский социальный философ, занимающийся проблемами этнонациональной самоидентификации, Б. Вальденфельс продолжает мысль Г. Зиммеля и стремится выявить «чужих» из числа «других». Мыслитель полагает, что «чуждость», как и «инаковость» (представление о «другом»), исходит из человеческого опыта, являясь составной его частью. Б. Вальденфельс, различая «Я», «другого» и «чужого», утверждает одновременность их происхождения [3, с. 71].
Большинство авторов, обращавшихся к проблеме «свой/ чужой», не рассматривали «другого» в качестве непременно враждебного «нам», «своим». Их анализ зачастую сводился к анализу бытия «другого», его взаимоотношений со «мной». Каждая личность принадлежит социуму и этносу в целом, поэтому она вовлечена в многообразные и многоуровневые
отношения «своего» и «чужого» в культуре: от относительно немногочисленной социальной группы до этнической общности.
Оппозиция «свой/чужой» становится сюже-тообразующей в ряде произведений современной отечественной прозы на кавказскую тему. Еще в романе 1999 г. «Андеграунд, или Герой нашего времени» В.С. Маканин сталкивает своего героя - Петровича - с торговцами-кавказцами из расположенных рядом с общежитием ларьков. Кавказский текст, на первый взгляд, здесь не очевиден: действие происходит в Москве, иногда Петрович вспомнит мельком о своем уральском детстве. Однако само заглавие романа, звучащее некоторым образом провоцирующе, предлагает читателю развернуть ассоциативную цепь: Герой нашего времени - Лермонтов - Кавказ. И вот Петрович сталкивается с новым, известным ему по книгам русских классиков и понаслышке миром. Миром патриархальным, миром «своих», оказавшихся в мире «чужих». Торговцы осторожно агрессивны. Это обстоятельство заставляет кавказцев довольно строго придерживаться законов своей общины: «Они там ссорились, выясняли, делили сферы влияния. Они и мир установили сами - помимо милиции. Но, как видно, небескровно. И небесследно» [9, с. 18]. Убитый - жертва «схватки» двух разных кланов, которым принадлежат палатки.
Палаточники, объединившись, отбирают у шофера-дальнобойщика пистолет, который он выгодно прикупил в одной из своих поездок. Так что оппозиция «свой/ чужой» уже в начале романа решается двойственно: свои и чужие есть и в среде торговцев, но традиционно свои -это они (горцы), чужие - это другие (москвичи, в данном случае - жители бывшей общаги).
Свои и другие способны на диалог, как это произошло на поминальном обеде после похорон Тетелина.. «В общажное застолье, на поминки пришел Ахмет (искать мира). Тихий, почти бесшумный шаг, никто и не заметил, как и когда он вошел - он появился. Его увидели уже за столом. Ахмет сел с Акуловым и с Сапуновым - то с тем, то с другим говорил негромко и подчеркнуто сдержанно.
Но вот, выпив, Акулов и Ахмет обнялись, поцеловались. Встали оба разом.
- Брат... - говорил один.
- Брат... - вторил другой.
Вперебой оба шумно теперь объяснялись, нет-нет вспоминая о дружбе народов. Надо сказать, Ахмет выглядел почестнее Акулова. (Может быть, честнее, может быть, больший актерский дар)» [9, с. 61].
И вот встреча этих двух миров - Петровича и уличных торговцев - приводит героя к поступку. Он перестает, пусть на какое-то время, быть без-деятельным - он участвует в поединке, совершает акт мести, помогает своему сидящему в психушке брату.
У Г. У. Садулаева проблема «свой/ чужой» показана с «другой» стороны. Так, оппозиция «свой/чужой» реализована в написанном в 2008 г. романе «Пурга, или Миф о конце света». Здесь мы сталкиваемся с сюжетными обстоятельствами, реализующими названную оппозицию, как в контексте кондиционной литературности (литературности «по обстоятельствам»), так и в контексте конститутивной литературности (литературности «по сущности»). Так, в главах, посвященных встречам героя с Доном Ахмедом, есть комментарии рассказчика, объясняющие особенности общения в чеченской семье («У двери, по чеченскому обычаю, стоял подросток, видимо, сын хозяина, готовый принести и унести, что скажут» [11, с. 48]). Эти комментарии появляются в тексте «по обстоятельствам»; есть же и размышления Дона Ахмеда, отражающие собственно идейную концепцию автора, его представления о евразийской природе российской цивилизации, объемлющей и северокавказские этносы. Не случайно одна из новелл-размышлений Дона Ахмеда названа «История государства Российского». «В единой великой России и мой бизнес будет единым и великим. Более управляемым. Подумай сам, зачем чеченцам отделяться от России? Если Чечню отделить от России, что останется чеченцам? Только сама Чечня. Старые горы, мелкие речки да остатки нефти.» [11, с. 50]. Именно старому петербургскому авторитету Дону Ахмеду отдает свои мысли о евразийской природе российской цивилизации автор.
Уместно вспомнить еще одного жителя Чечни - известного писателя, дважды нормировавшегося на Нобелевскую премию, К. Ибрагимова. Закончивший в начале 1980-х гг. экономический факультет в Грозненском университете, он впоследствии работает по специальности, защищает в Москве кандидатскую, а потом и докторскую диссертации по экономике сельского хозяйства. Над первым своим романом «Прошедшие войны» (1998) начинает работать, когда ему исполняется 38 лет.
В центре романа история жизни Цанки Ара-чаева, которая совпадает с историей ХХ в. не только Чечни, но и России: все важные, переломные моменты в истории большой страны отражаются в обстоятельствах жизни маленькой горной республики и, соответственно,
в частной жизни людей, живущих в селении Дуц-Хоте.
К. Ибрагимов, так же, как и В. Маканин, подчеркивает патриархальность традиционного чеченского общества, влияние непростых географических обстоятельств на жизненный уклад чеченцев. К. Ибрагимов, подобно Г. Са-дулаеву, большое внимание уделяет ментальным бытовым проявлениям в межличностных отношениях чеченцев, этнографическому элементу в своем повествовании. Естественно, что в творчестве К. Ибрагимова проблема «свой/ чужой» тоже рассматривается как коренная для северокавказского региона.
Писатель не скрывает степени того воздействия, которое оказала на него современная массовая литература, используя нередко художественные стратегии, характерные для «мас-скульта». Следует заметить, что в его текстах они выглядят уместно, органично, в какой-то степени снимая вопросы при интерпретации некоторых глав или эпизодов того или иного романа.
Так, в финале романа «Прошедшие войны» Цанка Арачаев, девяностолетний старик, на последние дни жизни которого пришлась первая Чеченская война, встречается с тремя своими внуками - капитаном Кухмистеровым (внуком возлюбленной Цанки, ленинградской учительницы, присланной по распределению в далекое горное селение в начале 1930-х гг.), старшим лейтенантом Артуром Арачаевым (сыном потерявшегося на грозненском вокзале во время выселения в феврале 1944 г. сына Цанки от второго брака) и Вахой (еще одни внук Цанки от непутевого его сына, не нашедшего себе ни места, ни цели в жизни. Это был третий неудачный брак Цанки). Капитан и старший лейтенант - федералы, третий внук Ваха -студент, только что вернувшийся из Турции, где учился, так как университет в Грозном был разрушен в первые месяцы войны.
Ибрагимов сталкивает своих героев в непримиримом, казалось бы, конфликте. Вооруженные молодые люди в схватке убивают друг друга. В живых остается лишь Цанка. «Мои внуки вернулись, - с блаженной улыбкой вымолвил он, поправляя очки. - Я мечтал об этом, молился. Вот и сбылись мои мечты, возвратились все к очагу родному. Здесь покой нашли. В борьбе жили, в смерти нашли единение, - после этой фразы его лицо стало серьезным, даже испуганным. - Видимо правда, что из одного истока мы вышли, и, враждуя, к одному истоку придем. Как бы и этот не высох, не пересох от взаимной ненависти (курсив
наш - Л. Б., И. И.)» [6, с. 381]. Но родник не пересох. К нему приносит ночью Цанка своего внука Ваху. Здесь, в воде, он его хоронит. В воду и сам входит. Последняя сцена романа -сцена смерти Цанки - символична; в ней решается столь непростой конфликт между «своими» и «чужими»: «Наконец, хилые руки обессилели, и он, как в детстве, устремился вниз по течению. Оказывается, русло родника с тех пор не изменилось, он вспомнил все повороты и водовороты. Скорость была бешеной. Он испытывал то же блаженство, тот же затаенный азарт, как в детстве, только в детстве был еще страх. Теперь страха не было. Вот последний поворот, и его выкинуло в тихую заводь. Цанка всплыл, глаза его открылись, и он увидел бледно-голубое, бесконечное небо и редкие, красивые звезды.
Светало... Горный родник устремился к большим рекам, к большой воде (курсив наш -Л. Б., И. И.)» [6, с. 411].
Взгляд с «другой» стороны представлен и в одном из самых интересных «кавказских текстов» последних лет - романе «Дневник смерт-ницы. Хадижа» М. Ахмедовой. Экспрессивная поэтика заглавия, на первый взгляд, лишающая текст «интриги» и подсказывающая трагический финал, в действительности почти «не мешает» восприятию: большая - и наиболее художественно выразительная часть текста, прототипом героини которого явились реальные девушки, имеющие отношение к терроризму, посвящена как раз проблеме становления героини и ее самоопределению в мире «своих» и «чужих». Наивная и необразованная, даже глуповатая, но вполне симпатичная девочка Хадижа пытается что-то понять в жизни, делает смешные и глупые ошибки, пока самая страшная из них не приводит ее и с ней десятки людей к гибели.
Девочка из дагестанского села, рано лишившаяся матери, Хадижа мало что видела в жизни, и свой маленький мир с его традиционным укладом долгое время воспринимала как единственно возможный. Никаких «чужих» в ее сознании не существовало вообще, пока дедушка не рассказал ей об убивающих «наших братьев» «урусах», представленных девочке дедом как «другие люди», живущие в России, которая «в Москве». Прочитав Толстого (т.е. впервые «подключившись» к литературному кавказскому тексту), маленькая Хадижа решает, что он «плохой урус» и «среди урусов нет хороших» [2, с. 31]. Со временем тема «урусов» исчезает из сознания подросшей Хадижи, пока ее мечта посмотреть «плохую» Москву не сбывается самым страшным образом.
Однако вплоть до последних страниц романа, изображающих стремительное и не слишком убедительное преображение Хадижи в террористку-смертницу, «чужими» другими для нее, как и для большинства ее односельчан и родных в Махачкале, являются «они», «эти», «закутанные» (о женщинах «этих»), т. е. вахаб-биты и сочувствующие им: «Страшно в одном доме с такими жить» [2, с. 160]. Дядя Хадижи Вагаб, служащий в правоохранительных органах Дагестана, и его жена Зухра, у которых живет Хадижа-студентка, тоже боятся и ненавидят «этих». «Они нас убивают! Как на охоту на нас ходят!» - кричит жене Вагаб, для которого «лесные» соплеменники - «они», «чужие», а «мы», «свои» - сторонники власти, в том числе, например, русские коллеги-омоновцы. Печальным юмором проникнута сцена приглашения псковскими омоновцами дагестанских коллег к столу. «Адильбек говорит - нет, мы не можем, у нас ураза... А вы что, тоже мусульмане? - спрашивают они. Ну да, говорит Адиль-бек. А они отвечают: нет, вы не мусульмане, вот мусульмане, и показывают на боевиков. Люди не виноваты, время виновато» [2, с. 228]. Хадижа боится и избегает «закутанных» девушек так же, как «непорядочных»: в ее сознании это два полюса женского поведения, равно чуждые и непонятные ей. Хадижу возмущает лицемерие знакомых и однокурсниц, готовых «закутаться», чтобы их взяли замуж. «Джами-ля, с тех пор, как ее засватали, тоже намаз делает, перед каждым снимает лак с ногтей, косметику с лица смывает. Утром. снова красит. Я не понимаю, Аллах что, ее видит, только когда она на намазе сидит, а в другое время, когда она накрашена, он ее не видит?» [2, с. 232].
Однако «свои» и «чужие», оказывается, могут меняться местами. Ненавидящая «закутанных» подруга Хадижи Сабрина становится одной из них, считая героем своего погибшего жениха боевика Исмаила, который для Хадижи -просто убийца. Позже, когда Сабрину сватает родственник из Ростова, она спокойно снимает платок и вновь надевает укороченную юбку, «закутанных» же провожает злыми взглядами: они опять для нее «эти», «такие», «чужие». «Я этих людей, которые в лес уходят, боюсь больше, чем шайтанов. Иншалла, мне никогда с ними не встречаться», - думает Хадижа [2, с. 184]. Однако мальчик из хорошей семьи, сын генерала Махач, в которого влюбляется Хадижа, - из «этих», и ее любовь и брак приводит ее после смерти любимого к террористам, «своим», «братьям и сестрам». «Они» и «мы», «свои» и «чужие» вновь меняются местами, когда одурманенная и «закутанная» Хадижа едет в маршрутке и ловит на себе осуждающие и испуганные взгляды: «Кто вы такие, чтобы нас судить?» [2, с. 323].
В структуре кавказского текста, по сравнению с уральским, сосредоточенным преимущественно на свой идентичности по отношению к другим российским регионам, «другим» русским, этнонациональный и конфессиональный элементы занимают доминирующую позицию. Особое географическое пространство, в которое вписывается Кавказ (в первую очередь, Северный Кавказ), обусловило не только его ландшафтную привлекательность и особую мифопоэтику, но этнокультурную специфику, неизбежно связанную с проблемой «своего/ чужого /другого».
Литература
1. Абашев В. В. Геопоэтический взгляд на историю литературы Урала // Введение в геопоэтику. Антология. М.: Арт-Хаус Медиа; Крымский клуб, 2013. C. 202-216.
2. Ахмедова М. Дневник смертницы. Хадижа: роман. М.: Астрель, 2011. 350 с.
3. Вальденфельс Б. Интенциональность и казуальность // Вальденфельс Б. Мотив чужого. Минск: Наука, 1999. С. 67-128.
4. Замятин Д. Н. Россия и запад: Пространство и образ цивилизационных взаимодействий // Культура и пространство. Моделирование географических образов. М: Знак, 2006, С. 30-48.
5. Зиммель Г. Как возможно общество? // URL: http://www. vehi.net/frank/nepost/06.html (Дата обращения 30.04.17).
6. Ибрагимов Г. Х. Прошедшие войны. Грозный: Грозненский рабочий, 1999. 411 с.
7. Иванов А. В. Золото бунта, или Вниз по реке теснин. М.: АСТ, СПб.: Азбука-классика, 2008. 698 с.
8. Иванов А. В. Сердце Пармы, или Чердынь - княгиня гор. СПб.: Азбука-классика, 2008. 576 с.
9. Маканин В. С. В России два знаковых места Сибирь и Кавказ. Интервью // Новые известия. 2008. 27.11.08.
10. Маканин В. С. Андеграунд, или Герой нашего времени. М: Вагриус, 1999, 240 с.
11. Садулаев Г. У. Бич Божий // Садулаев Г. У. Я - чеченец. М: Ad marginem, 2005. С. 43-61.
12. Садулаев Г. У. Пурга, или Миф о конце света. М: Вагриус, 2008. 238 с.
13. Славникова О.А. 2017. М.: Вагриус, 2007. 544 с.
14. Шульженко В.И. Кавказский феномен русской прозы (вторая половина ХХ века). Пятигорск: ПГЛУ, 2001. 340 с.
References
1. Abashev V. V. Geopoeticheskii vzglyad na istoriyu literatury Urala (A geopolitical view of the history of the Urals literature) // Vvedenie v geopoetiku. Antologiya. Moscow: ArtKhaus Media; Krymskii klub, 2013. P. 202-216. (In Russian).
2. Akhmedova M. Dnevnik smertnitsy. Khadizha: roman (Diary of a suicide bomber. Khadija: the novel). Moscow: Astrel', 2011. 350 p. (In Russian).
3. Val'denfel's B. Intentsional'nost' i kazual'nost' (Intentionality and causality) // Val'denfel's B. Motiv chuzhogo. Minsk: Nauka, 1999. P. 67-128. (In Russian).
4. Zamyatin D. N. Rossiya i zapad: Prostranstvo i obraz tsivilizatsionnykh vzaimodeistvii (Russia and the West: Space and the Image of Civilizational Interactions) // Kul'tura i prostranstvo. Modelirovanie geograficheskikh obrazov. Moscow: Znak, 2006. P. 30-48. (In Russian).
5. Zimmel' G. Kak vozmozhno obshchestvo? (How is society possible?). URL: http://www. vehi.net/frank/nepost/06.html (Accessed: 30.04.17). (In Russian).
6. Ibragimov G. Kh. Proshedshie voiny (Past Wars). Groznyi: Groznenskii rabochii, 1999. 411 p. (In Russian).
7. Ivanov A. V. Zoloto bunta, ili Vniz po reke tesnin (Gold of rebellion, or Down along the river of gorge). Moscow: AST, St. Petersburg: Azbuka-klassika, 2008. 698 p. (In Russian).
8. Ivanov A. V. Serdtse Parmy, ili Cherdyn' - knyaginya gor (Heart of Parma, or Cherdyn - Princess of the mountains). St. Petersburg: Azbuka-klassika, 2008. 576 p. (In Russian).
9. Makanin V. S. V Rossii dva znakovykh mesta Sibir' i Kavkaz. Interv'yu (In Russia there are two important places: Siberia and the Caucasus. Interview) // Novye izvestiya. 2008, 27.11.08. (In Russian).
10. Makanin V. S. Andegraund, ili Geroi nashego vremeni (Underground, or Hero of Our Time). Moscow: Vagrius, 1999. 240 p. (In Russian).
11. Sadulaev G. U. Bich Bozhii (The Beach of God) // Sadulaev G. U. Ya - chechenets. Moscow: Ad marginem, 2005. P. 43-61. (In Russian).
12. Sadulaev G. U. Purga, ili Mif o kontse sveta (Blizzard, or the myth of the end of the world). Moscow: Vagrius, 2008. 238 p. (In Russian).
13. Slavnikova O. A. 2017 (2017). Moscow: Vagrius, 2007. 544 p. (In Russian).
14. Shul'zhenko V. I. Kavkazskii fenomen russkoi prozy (vtoraya polovina KhKh veka) (Caucasian phenomenon of Russian prose (second half of the twentieth century). Pyatigorsk: PSLU publ, 2001. 340 p. (In Russian).
