CC BY
180УДК 82.091
ГРНТИ 17.82
И. Б. Ничипоров
Детство как травма в современной русской литературе (повесть Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом»)
В статье анализируются проблематика и художественное своеобразие автобиографической повести П. Санаева «Похороните меня за плинтусом». Особое внимание уделено изображению детской и подростковой психологии. Детство художественно осмыслено в повести П. Санаева как преимущественно болевое переживание ребенком своей невольной вовлеченности в мучительные противоречия взрослого мира. В проникновенном повествовании от первого лица раскрываются симптомы этой многолетней травмы и в то же время высветляются пути ее уврачевания взрослеющей личностью.
Ключевые слова: автобиографическая проза, тема детства в литературе, образ повествователя.
Iliya Nichiporov
Childhood as a Mental Trauma in Modern Russian Literature
(The Novel by Pavel Sanaev "Bury me behind the Skirting Board")
The article analyzes the problems and artistic originality of P. Sanaev's autobiographical novel "Bury me behind the skirting board". Special attention is paid to the description to the image of child and adolescent psychology. Childhood is meaningful as a predominantly painful experience of a child of his unwitting involvement in the painful contradictions of the adult world. The heartfelt narrative from the first person reveals the symptoms of this perennial trauma and at the same time highlights the ways of its healing by a growing up person.
Key words: autobiographical prose, the theme of childhood in literature, the image of the narrator.
Повесть П. В. Санаева «Похороните меня за плинтусом» (1994) -примечательное явление в новейшей литературе, отчасти развивающее смысловую линию автобиографической трилогии М. Горького и обращенное к художественному исследованию детско-подросткового сознания, его внутренних закономерностей и связей со средой [1]. «Двойная» субъективность обусловлена в произведении совмещением взгляда второкласс-
© Ничипоров И. Б., 2019 © Nichiporov I., 2019
ника Саши Савельева и позиции зрелого повествователя, исподволь комментирующего и дополняющего детские впечатления.
В основу повести положен «эгодокумент» ребенка, чье восприятие повседневности отягощено пребыванием на острие застарелых семейных конфликтов. Его сознание и речь становятся сферой диффузного пересечения мыслей и слов противостоящих друг другу старших родственников: «Я учусь во втором классе и живу у бабушки с дедушкой. Мама променяла меня на карлика-кровопийцу и повесила на бабушкину шею тяжкой кре-стягой. Так я с четырех лет и вишу» [2, цитаты приводятся по этому изданию. - И. Н.].
Видение себя глазами бабушки, в призме ее высказываний - сетований, угроз, запретов, проклятий, диагнозов - становится для героя травмирующим фактором. Ситуативные эмоциональные оценки, оседая в глубинах цепкой памяти ребенка, формируют у него свой «лексикон», искаженную систему координат, где ему, вслед за ненавидимой бабушкой матерью («одну сволочь вырастили, другую тянем на своем горбу»), уготовано место жалкого, болезненного существа, которое «постоянно гниет» и обречено на то, чтобы окончательно «сгнить годам к шестнадцати».
Со временем в ежедневном речевом потоке он не без творческой смекалки выделяет даже «любимое бабушкино проклятие», а вскользь произнесенная взрослая угроза в детском сознании гиперболизируется и разрастается в масштабный образ мира как затянувшейся батальной сцены: «Я смутно понимал, что значит "отыграюсь", и почему-то решил, что бабушка утопит меня в ванне... Если бабушка станет меня топить, то ворвется дедушка с топориком для мяса, я почему-то решил, что ворвется он именно с этим топориком, и бабушкой займется. Потом он позвонит маме и на ней отыграется».
Постигая масштаб психологической травмы своего героя, автор художественно выявляет в детской душе и таинственные, постепенно крепнущие силы, позволяющие личности противостоять неблагополучию родового опыта и домашней среды. В качестве спасительного «противоядия» в сознании Саши вырабатывается тончайший юмор в отношении как бабушкиных ругательств, так и собственных страхов и телесных недугов: «Потеть мне не разрешалось. Это было еще более тяжким преступлением, чем опоздать на прием гомеопатии!.. Я помнил, что сгнить от гайморита не успею, потому что, если буду потный, бабушка убьет меня раньше, чем проснется стафилококк. Но, как я ни сдерживался, на бегу все равно вспотел, и спасти меня теперь ничто не могло». Вглядываясь в поведение ба-
бушки, он изучает ее эмоциональные реакции, надолго запоминает ее неожиданное умиление от детского отклика на «фильм про любовь»; в ряде эпизодов отмечает для себя, что «правилу святой лжи бабушка следовала неукоснительно»; подчас с затаенной иронией подыгрывает ей в ее навязчивых опасениях: «Я верил, что карлик-кровопийца хочет все у нас отобрать, но бабушка говорила, что не допустит этого, и я чувствовал себя как за крепостной стеной, которую карлику никогда не взять».
Все более осознанной для рассказчика выступает потребность творческого освоения табуированных для него сфер. Это и дедушкин магнитофон, который на короткое время привнес в его жизнь голоса окружающего мира и запечатлелся как «печальное воспоминание об упущенном превосходстве», и истории с «изобретением» противогаза, со взрыванием спичечных головок, что стало «первым и единственным случаем», когда бабушка «по-настоящему верила в то, что я сделал».
Примечателен своим метафорическим потенциалом эпизод самовольной прогулки с приятелем на строительной площадке МАДИ, с попаданием в яму с раствором цемента и последующим ассоциативным переживанием своей «тяжести»: «Цемент, который облепил меня, весил килограммов десять, поэтому походка у меня была, как у космонавта на какой-нибудь большой планете, например, на Юпитере». Комическое происшествие служит ключом к пониманию драмы персонажа, по воле взрослых удерживаемого на отчужденной от остального мира «планете» их невыносимых для детского сознания нравственных болезней и взаимных тяжб.
Особенно пронзительны в повести Санаева эпизоды кратковременных встреч ребенка с матерью, омрачавшихся обычно ее ссорами с бабушкой, однако воспринимавшихся им как «самые радостные события в. жизни». Эти посещения, с одной стороны, травмировали детскую душу преждевременным приближением к взрослой жизни, гротескно представавшей в его глазах исключительно в качестве арены неутихающих споров, детских обид, обманутых родительских ожиданий, и усугубляли болезненные страхи от неотвратимого разлучения с матерью: «Долго боялся потом и Бога, и того, что сгнию, но больше всего - ужасного карлика, из-за которого мог не увидеться с мамой». Надрывное чувство к «отнимаемой» матери приводило ребенка к обесцениванию повседневности, которая, как ему казалось, «нужна была» лишь для того, «чтобы переждать врачей, перетерпеть уроки и крики и дождаться Чумочки, которую я так любил»; к ранним догадкам о конечности земного пути, об обреченности на «никогда», о «том свете»,
который «виделся мне чем-то вроде кухонного мусоропровода»; к мечте «попросить маму похоронить меня за плинтусом... Мама будет ходить мимо, я буду смотреть на нее из щели, и мне не будет так страшно, как если бы меня похоронили на кладбище». Внезапное открытие того, что часть привычной картины мира может оказаться «прошлым», пробуждает в нем и просветляющее чувство вины перед родными людьми, приближает к серьезному восприятию смерти: «Я вспоминал, как смеялся над бабушкиными выражениями, как передразнивал моменты из ссор, плакал и просил извинить меня. Невидимые руки обняли маму раз и навсегда, и я понял, что жизнь у бабушки стала прошлым... Снег падал на кресты старого кладбища. Плакала мама, плакал дедушка, испуганно жался к маме я - хоронили бабушку».
Вместе с тем общение с матерью настраивало героя на мудрое различение праздничных и будничных проявлений бытия («Бабушка была моей жизнью, мама - редким праздником. У праздника были свои правила, у жизни свои»), преподавало ему необходимый урок «инакомыслия» («мудреное слово. прозвучавшее как-то по телевизору») в отношении множества одолевавших его страхов, помогало в их смеховом преодолении («Мама всегда смеялась над моими страхами, не разделяя ни одного. А боялся я многого») посредством игрового «расшатывания» стереотипов «взрослого» поведения: «Одним из моих любимых развлечений было заставить бабушку кричать, а потом сразу показать ей, что кричит она напрасно. Однажды за рыбным кормлением я посмотрел на пакет молока и многозначительно произнес:
- Ем кость.
- Плюнь! Плюнь скорее, сволочь! Плюнь!
- Что плюнь?
- Кость!
- Да нет, - показал я на молоко, - я просто читаю. Ем кость один литр.
- Ёмкость, кретин! - подскочила на табурете бабушка, но повода для крика у нее не было. Я был в восторге от своей проделки».
Растущее противление героя «бабушкиной манере отвечать за меня всегда и везде» сопровождается его стремлением обрести собственные средства самоидентификации и познания мира вопреки диктату всевозможных страхов и «инфекций». Силой творческого воображения он во время путешествия на поезде в Железноводск моделирует игровую ситуацию, когда плавными нажатиями педали под видом «кусочков туалетной
бумаги» «смывает» на шпалы жалобно кричащих и грозящих ему врачей вместе со зловещими стафилококком и пристеночным гайморитом.
Выстраивание альтернативной реальности, свободной от коллизий домашнего существования, не уводит героя от действительности, но позволяет ему, преодолевая страх и беззащитность, адаптироваться в среде 12-13-летних сверстников. Отталкиваясь от идиллических картинок санаторского проживания («И вот я представлял, как мы все, кто едет в автобусе, сидим в большой светлой комнате под яркими лампами и вырезаем, лепим, клеим...»), упиваясь первым поеданием «котлет настоящих, а не паровых на сушках», он через пытливые наблюдения приходит к первым самостоятельным раздумьям о зарождающихся в эти годы сокровенных переживаниях - как, например, о вырывающейся за пределы прежнего домашнего опыта дружбе Лордкипанидзе с Олей, которая «казалась нам серьезной, неведомой и недосягаемой областью жизни старших. Мы чувствовали, что в ней кроется какая-то тайна.».
Детство художественно осмыслено в повести П. Санаева как преимущественно болевое переживание ребенком своей невольной вовлеченности в мучительные противоречия взрослого мира. В проникновенном повествовании от первого лица раскрываются симптомы этой многолетней травмы и в то же время высветляются пути ее уврачевания взрослеющей личностью - в щемящей любви, прощении и благодарности к живущим и ушедшим близким.
Список литературы
1. Интервью Павла Санаева журналу «Караван историй». Электронный ресурс. URL: http://plintusbook.ru/caravan/
2. Санаев П. Похороните меня за плинтусом. Повесть. М.: АСТ, 2016. 288 с.
References
1. Interv'yu Pavla Sanaeva zhurnalu «Karavan istorij» [Interview of Pavel Sanayev to the magazine "Caravan of Stories"]. EHlektronnyj resurs. URL: http://plintusbook.ru/caravan/
2. Sanaev P. Pohoronite menya zaplintusom [Bury Me behind the Baseboard]. Povest'. Moscow: AST Publ., 2016. 288 p.
