ДЕМОКРАТИЯ И ЛИБЕРАЛИЗМ: ПРОБЛЕМНЫЕ АСПЕКТЫ СООТНОШЕНИЯ Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

УДК 342.34

Лебедев Владислав Андреевич

МГУ им. М.В. Ломоносова Юридический факультет Россия, Москва

lebedev.vladislav2001 @mailru Lebedev Vladislav Andreevich

Moscow state university Faculty of law Russia, Moscow

ДЕМОКРАТИЯ И ЛИБЕРАЛИЗМ: ПРОБЛЕМНЫЕ АСПЕКТЫ

СООТНОШЕНИЯ

Аннотация: в статье на основе междисциплинарного анализа раскрывается природа и сущность таких политико-правовых категорий, как «демократия» и «либерализм», рассматривается теоретическое и историческое соотношение между ними. Исследуется теоретическое значение и практическое воплощение в западных демократиях таких категорий, как «представительство», «парламентский суверенитет», «народный суверенитет», «общественный договор». На основе критического анализа демократии и глубокого кризиса, в котором она оказалась на сегодняшний день, обсуждаются возможные пути выхода из него, и делается вывод о фундаментальной несовместимости демократического и либерального принципа организации общества. Ключевые слова: демократия, либерализм, индивидуальная свобода, парламентский суверенитет, народный суверенитет, общественный договор, контрактные (конкурирующие) юрисдикции.

DEMOCRACY AND LIBERALISM: PROBLEMATIC ASPECTS OF THE

RELATIONSHIP

Annotation: the article on the basis of interdisciplinary analysis reveals the nature and essence of such political and legal categories as «democracy» and «liberalism» and considers the theoretical and historical relationship between them. The theoretical meaning and practical implementation in Western democracies of such categories as «representation», «parliamentary sovereignty», «popular sovereignty», «social contract» is studied. On the basis of a critical analysis of democracy and the deep crisis in which it finds itself today, possible ways out of it are discussed, and a conclusion is drawn about the fundamental incompatibility of the democratic and liberal principle of the social organization.

Key words: democracy, liberalism, individual freedom, parliamentary sovereignty, popular sovereignty, social contract, contractual (competing) jurisdictions.

К концу XX века быстротечные процессы демократизации привели к формированию мировой системы либеральной демократии. В своем знаменитом эссе «Конец истории?» 1989 года американский политолог Фрэнсис Фукуяма объявил современную демократическую систему вершиной политической эволюции человечества. В том же году впервые в мировой истории (не считая краткого периода после Первой мировой войны) число демократий, неуклонно увеличивавшееся с начала 1970-х годов, превысило число автократий. После падения социализма в странах Восточной Европы и на всем постсоветском пространстве начались процессы демократизации, которые воспринимались как первый шаг на пути к верховенству права и экономической либерализации. Во многом аналогичные процессы происходили и на африканском континенте. Как отмечает американский политолог Майкл Браттон, «к концу 1980-х годов в большинстве стран Африки у власти находились однопартийные или военные режимы; многопартийные выборы были разрешены фактически только в 6 из 47 государств региона ... Однако спустя лишь 10 лет, в 1999 году, уже 43 государства проводили конкурентные многопартийные выборы» [1, с. 567]. Ряд латиноамериканских стран, таких как Бразилия, Уругвай, Чили, Аргентина и

многие другие, которые управлялись военными хунтами, в 1980-1990-х гг. также пошли по пути политической либерализации.

Однако сегодня либеральные основания демократии выглядят как никогда более шаткими. Уже в начале третьего тысячелетия многие исследователи стали отмечать, что перспективы либерального конституционализма в демократическом мире весьма неоднозначны. Известный американский политический аналитик Фарид Закария еще в 2003 году отмечал, что «данные, позволяющие разделить демократические и конституционные достижения разных стран, свидетельствует о явном подъеме нелиберальной демократии в последнее десятилетие» [2, с. 99]. Он отмечал, что нелиберальными демократиями, которые сочетают в себе участие народа в политике и одновременно наступление на гражданские свободы, можно назвать почти половину демократизирующихся государств. Верховенство права и разделение властей в таких странах вырождаются в цезаристский режим под руководством харизматического лидера, а избирательные процедуры становятся своеобразным ритуалом.

Изначально данное специфическое сочетание было характерно в основном для слаборазвитых стран, которые только встали на путь демократизации после нескольких десятилетий диктатуры и продолжали жить в ожидании сильного лидера. Однако сегодня и во всем западном мире все большую популярность целая плеяда политиков-популистов, подвергающих критике современный миропорядок. В некоторых восточноевропейских странах, таких как Венгрия и Польша, они в течение многих лет сосредотачивают в своих руках законодательную и исполнительную власть благодаря демократическим выборам. Кроме того, эти избранные правительства предпринимают активные попытки ограничить независимость судебной власти. Турция, которая не так давно рассматривалась как пример либеральной страны с мусульманским населением и реальный кандидат на вступление в Европейский союз, сегодня уже окончательно стала гибридным режимом, сочетающим демократически процедуры с подавлением гражданских свобод. Таким образом, в современных

либеральных демократиях становится все больше демократического, но остается все меньше либерального.

Еще более важным показателем, свидетельствующем о кризисе существующей системы, являются опросы общественного мнения. Они демонстрируют, что население западных стран недовольно тем, как работает современная демократия. Кроме того, каждое новое поколение все в меньшей степени придерживается демократических ценностей. На фоне накала расовых противоречий и массовых беспорядков в США в последние годы демократия все реже рассматривается даже как система, обеспечивающая стабильность и мир в обществе благодаря механизму регулярного перехода власти. Опросы показывают, что почти треть американцев опасается начала новой гражданской войны в ближайшие пять лет [3]. Таким образом, по всем показателям спустя три десятилетия после провозглашения «конца истории» современный демократический мир оказался в глубоком кризисе.

Многие политические аналитики констатируют наступление этого кризиса, но не анализируют его глубинные причины, в том числе и правового характера. Однако для преодоления современного кризиса демократии необходимо его теоретическое осмысление и понимание того, как демократия соотносится с индивидуальной негативной свободой и верховенством права. Как показывает история развития демократической идеи и применения ее на практике, разрыв между ней и либеральной повесткой наметился значительно раньше, чем считает большинство исследователей, и вовсе не являлся случайностью. Безосновательным является убеждение ряда политических философов и правоведов, что демократия сама по себе может гарантировать свободу, и вытекающая из него современная классификация политических режимов на демократические, априори предполагающие учет интересов меньшинства, широкий спектр прав и свобод, децентрализацию государственной власти и т.д., и недемократические.

Демократия и либерализм (как предельное выражение принципов конституционализма и правового государства) в действительности отвечают на

два совершенно разных вопроса. В первом случае стоит вопрос о том, кто будет осуществлять публичную власть, в то время как во втором — какими, независимо от способов осуществления власти, должны быть ее пределы. Немецкий правовед и политический философ Карл Шмитт, принципиальный противник либерализма, не ошибался, когда утверждал, что современные сторонники либерализма «связали себя нелиберальными, по существу своему политическими и даже ведущими к тотальному государству силами демократии» [4, с. 347]. Индивидуальная свобода, которая является фундаментом правового государства, измеряется спектром вопросов, которые мы решаем без голосования. Ее символом следовало бы считать частную собственность, а не избирательный бюллетень, поскольку в результате демократических выборов каждый индивид в большей степени теряет контроль над своей собственной жизнью, чем влияет на жизнь других. Когда он самостоятельно принимает решение, вес его «голоса» составляет 100%. Если же решение принимается демократически в стране, где, к примеру, активным избирательным правом обладает один миллион человек, то вес голоса каждого отдельного индивида составит 0,0001%.

Противоречия между демократией и индивидуальной свободой можно наблюдать не только на примере многих современных демократий, но и на примере ряда более ранних исторических примеров. Так, французско-швейцарский политический философ Бенжамен Констан, комментируя различие между свободой у древних и свободой у современных людей, показал, что в античности понятие свободы означало коллективное участие граждан в осуществлении властных функций, однако «индивид, почти суверенный в общественных делах, остается рабом в частной жизни» [5]. Английский историк Джон Актон также отмечал, что после того, как на одном из народных собраний было принято решение отказаться от всех ограничений власти большинства, «освобожденный народ Афин [сам] стал тираном» [6, с. 56]. Американский экономист Уиллис Баллинджер на примере «восьми великих демократий прошлого — древних Афин, Рима, Флоренции, первой и третьей Французской

Республики, Веймарской Германии и Италии» демонстрирует, как свобода мирно исчезла под влиянием голосования людей в пяти странах из восьми [7, с. 53-54]. Американский политолог Милан Сволик на основе выборки в 197 случаев падения демократических режимов за период с 1973 по 2018 год подсчитал, что в 88 из них авторитарные правители получили власть демократических путем, и только в 46 им помогли военные перевороты [8, с. 20-32].

В современном мире вместо того, чтобы быть инструментом сохранения индивидуальной свободы и способом ограничения государственной власти, демократия снова все чаще легитимизирует ее разрастание. Корнем проблем современной демократии, как констатировал австрийский экономист и политический философ Фридрих фон Хайек, является «принцип парламентского суверенитета, согласно которому представительное собрание есть не только высшая, но и неограниченная власть в обществе» [9, с. 327]. Впервые данный принцип стал руководящим началом деятельности британского парламента в 1767 году, когда фактически произошел отказ от всех тех ограничений, которые веками вырабатывались для сдерживания королевской власти. В результате парламент перестал быть ограничителем власти и сам стал властью, превратившись в инструмент продвижения организованных интересов, постоянное удовлетворение которых необходимо для успешного переизбрания его членов. С этим согласуются и эмпирические данные, проанализированные американским экономистом Робертом Барро, который пришел к выводу, что демократия является не драйвером роста, а предметом роскоши, доступным лишь развитым обществам [10].

Ни теоретически, ни практически такое политическое устройство несовместимо с конституционализмом и верховенством права, поскольку возможность беспрепятственного изменения законов создает юридическую неопределенность. Оно противоречит и изначальному предназначению парламентаризма и представительных собраний. Современный термин «парламент» происходит от французского parlement, что означает «консультация». Первоначально парламенты были промежуточным звеном

между королем и народом, и их задачей было решение вопроса о повышении или установлении новых налогов, поскольку по обычаю короли не имели права делать это произвольно (отсюда и знаменитый лозунг британских колонистов в Америке «no taxation without representation»). Как отмечает итальянский правовед Бруно Леони, ссылаясь на толкование Эдмунда Берка, «изначально не предполагалось, что палата общин будет частью постоянного управления Англией. Она воспринималась, как орган контроля, который исходит непосредственно от народа, а ее предназначением было своевременно раствориться в массе, из которой она вышла. В этом отношении в высшем слое управления она была тем, чем присяжные были в нижнем» [11, с. 133-134]. Таким образом, изначально представительные собрания были не законодательными, а контрольными, надзорными органами.

Особенно четко разрыв между двумя пониманиями смысла представительства обозначился в эпоху Французской революции. Революционеры приняли тысячи законодательных актов, которыми сосредоточили в своих руках гигантскую власть, большую, чем та, которой обладал король: они ввели всеобщую воинскую повинность, резко ограничили независимость судов и пресекали любые попытки самоуправления на местном уровне и тем более федерализации. Отменив деление на активных и пассивных граждан, они встанут на путь, который примерно через полтора столетия приведёт к установлению всеобщего избирательного права во всем западном мире. С точки зрения соблюдения демократических процедур Национальный конвент был легитимен, что не помешало ему развязать террор против всех инакомыслящих, введя в политический лексикон термин «враг народа». Правосудие осуществлялось революционными трибуналами, которые отказывали обвиняемым в праве на защиту и наказывали людей за правонарушения, сформулированные на расплывчато-философском языке. Данный политический режим, пользуясь терминологией израильского историка Якоба Талмона, следовало бы называть «тоталитарно-демократическим»

[12].

Его становлению способствовали и такие политико-правовые категории, как народный суверенитет и общественный договор, которые также являются краеугольным камнем и современных демократических режимов. Как показал французский политический философ Бертран де Жувенель, эти концепции, которые сегодня принято ассоциировать с демократическим правовым государством, создавались отнюдь не как противовес неограниченной государственной власти, а, напротив, как средство ее укрепления посредством отказа от традиционной религиозной легитимности. На протяжении веков христианская церковь, обладая правом формулировать и толковать неизменный Божественный закон, значительно ограничивала власть светских правителей. Их власть «не была суверенной, ибо для суверенной Власти характерно обладать ... законодательной властью, находясь при этом над законами» [13, с. 56].

Таким образом, правителям был необходим новый теоретический фундамент, своеобразная «светская религия», обосновывающая их власть над подданными. Именно поэтому нет ничего странного в том, что Томас Гоббс, сторонник абсолютной монархии, также является и одним из основоположников договорной теории происхождения государства. Его формула общественного договора предполагала полный отказ подданных от своих прав во имя воплощения государством мифической «общей воли». Как пишет Гоббс, «никакой закон не может быть несправедливым. Закон издается верховной властью, а все, что делается этой властью, делается на основании полномочий и ответственности каждого из ее подданных, а то, что соответствует воле всякого человека, никто не может считать несправедливым» [14, с. 238]. Того же мнения о сущности общественного договора придерживался Жан-Жак Руссо: «Если бы суверен предписал себе такой закон, от которого он не мог бы себя освободить, — это противоречило бы самой природе Политического организма» [15, с. 210]. Демократическая теория Руссо стала первой завершенной моделью тоталитарного государства Нового времени. Концепция ограниченного суверенитета Джона Локка получила большую популярность, однако он так и

не смог ответить на фундаментальный вопрос: как суверенная власть может надежно ограничить саму себя?

Классическим ответом на данный вопрос является создание системы конституционных ограничений демократии. Так, отцы-основатели США всегда подчеркивали, что созданное ими государство является не демократией, а республикой. Противовесом демократического компонента в американской конституции должен был стать олигархический компонент в виде системы сдержек и противовесов: избираемый коллегией выборщиков Президент, назначаемый легислатурами штатов Сенат с равным их представительством и сильная, независимая судебная власть. Кроме того, важными конституционными ограничениями стали федеративное государственное устройство и Билль о правах, принятый в 1791 году. Следует также помнить, что долгое время избирательных права предоставлялись только узкому кругу белых мужчин-собственников.

Однако, как показывает венгерский экономист и философ Энтони де Ясаи [16, с. 265-276], конституции в действительности лишь отражают сложившийся в обществе баланс интересов, который государственная власть в любом случае не решилась бы нарушить (если это не так, то конституция будет фиктивной). Для правящего большинства ценность конституционных сдержек состоит в том, что они являются способом нейтрализации недоверия потенциального меньшинства. Например, при принятии американской конституции в конвентах ряда штатов (Нью-Йорк, Вирджиния, Род-Айленд, Массачусетс) существовала значительная оппозиция усилению федерального правительства, в результате чего документ они ратифицировали с минимальным перевесом голосов. Чтобы ослабить сопротивление антифедералистской оппозиции, было решено принять Билль о правах. Однако проблема состоит в том, что невозможно дать никаких реальных гарантий, что конституция будет оставаться неизменной. Даже если ее внешняя форма сохранится, сущность со временем может быть утрачена. В истории западных стран есть достаточно примеров того, как конституционные сдержки переставали соответствовать новому балансу сил в обществе и текущей

политической конъюнктуре, в результате чего институты, призванные сдерживать разрастание государства, должны были отступить или пойти на открытый политический конфликт, который обычно разрешался не в их пользу.

Наиболее известный пример такого противостояния имел место в период президентства Франклина Рузвельта. Первоначально Верховный суд признал неконституционными многие его инициативы, направленные на увеличение государственного вмешательства в экономику, однако в 1937 году, под угрозой расширения его состава, был вынужден прекратить сопротивление. В Великобритании после реформ 1911 и 1949 года роль Палаты лордов в законодательном процессе окончательно стала символической. Первая реформа была вызвана сопротивлением лордов «народному бюджету» Либеральной партии, главная цель которого заключалась в резком увеличении налогов на состоятельные слои населения. Несмотря на то, что позднее Палата лордов поддержала бюджет, Палата общин заручилась поддержкой короля Георга V и заставила верхнюю палату одобрить резкое сокращение собственных полномочий по ветированию законопроектов. Вторая реформа была реализована даже без формального согласия Палаты лордов и объяснялась опасениями лейбористов, что лорды попытаются задержать принятие билля о национализации в металлургической промышленности. Таким образом, система конституционных сдержек, будучи порождением суверена, не может быть его ограничителем.

Некоторые исследователи полагают, что истинными виновниками кризиса демократии являются политики, которые подвержены влиянию лоббистов, поэтому лучшее лекарство от болезней демократии — больше демократии. Подобный демократический фундаментализм, призывающий к радикальному расширению непосредственного участия населения в политике, в действительности может стать еще более опасным, чем современная система представительной демократии. Американский экономист Брайан Каплан показал [17, с. 161-197], что главным и неизбежным пороком любой демократии является рациональная иррациональность избирателей. Когда индивид

принимает решение, он руководствуется своими убеждениями, и вполне возможно, что они неверны. Однако если приверженность им приводит к серьезным материальным издержкам, человек постепенно корректирует свое поведение в сторону оптимального.

Именно так работает рынок, но на «политическом рынке» голос каждого отдельного избирателя примерно с нулевой вероятностью повлияет на исход выборов, поэтому потенциальные издержки от принятия неверного решения также стремятся к нулю. В результате систематические предубеждения людей в отсутствие адекватного противовеса в виде материальных потерь приводят к безответственному голосованию. Как отмечал канадский политолог Роберт Маккензи, «классическая теория приписывала избирателям совершенно нереалистичный уровень инициативы; она практически игнорировала значение политического лидерства в политическом процессе» [18, с. 588]. Интерес к политике в обществе, где правом голоса обладают миллионы людей, неизбежно будет невысоким. Даже если прямая демократия станет основным методом принятия решений, главными бенефициарами этого снова будут группы интересов [2, с. 201-215].

Таким образом, ни конституционные ограничения, ни расширение участия населения в политике не являются гарантиями ограничения государственной власти и неприкосновенности основных прав и свобод. Между демократическим и либеральным принципом организации общества существует фундаментальное противоречие. Преодоление сложившегося кризиса, восстановление верховенства права и обеспечение неприкосновенности индивидуальных свобод требует поиска новых решений. Может сложиться представление, что единственной альтернативой нелиберальной демократии является либеральные автократии, каковыми были «азиатские тигры» (а Сингапур остается и сейчас). Не менее интересным, хотя и менее известным примером является Лихтенштейн. Его политическая система сочетает сильную власть князя, обладающего правом вето, правом роспуска ландтага и некоторыми другими важными полномочиями, с развитыми институтами прямой демократии, вплоть до возможности

осуществления сецессии местными общинами и изменения монархической формы правления на республиканскую [19, с. 109-121]. Тем не менее, длительное существование либерально-автократического политического режима вряд ли является возможным, поскольку для его поддержания необходим лидер, который искренне придерживается либеральных убеждений и при этом обладает высокой легитимностью.

Одним из возможных решений, предлагаемых отдельными исследователями, такими как австралийский политический философ Чандран Кукатас [20] и американский экономист Дэвид Фридман [21], является радикальная децентрализация политической власти на основе принципа экстерриториальности и правового полицентризма. Важнейшим признаком современного государства является территориальный суверенитет, который предполагает верховенство государства, определение им правил поведения для всего населения, проживающего в пределах определенного физического пространства. Смена юрисдикции в таких условиях связана с существенными издержками, как экономическими (необходимость трудоустройства, приобретения новой недвижимости и т.п.), так и культурными (разрыв со старой социальной средой и необходимость адаптации к новой, в том числе необходимость изучения нового языка, и т.п.). Таким образом, преимуществом экстерриториального политического устройства является именно минимизация таких издержек.

Современные национальные государства при такой модели станут контрактными юрисдикциями, то есть организациями, оказывающими традиционно государственные услуги (в первую очередь создание законодательства и обеспечение правопорядка) на конкурентной основе, в отсутствие территориальной монополии. Индивид сможет выбирать правительство самостоятельно, будучи не связанным волей автократа или большинства избирателей, как сегодня он выбирает религиозную принадлежность, что долгое время также считалось невозможным. Мир будет управляться правительствами, чьи полномочия основываются на реально

существующих контрактах, не на мифическом общественном договоре. При таких условиях действительно «никто не может быть выведен из этого [естественного] состояния и подчинен политической власти другого без своего собственного согласия» и заключение отдельными индивидами договора с юрисдикцией «не влечет ущерба для свободы остальных людей» [22, с. 117]. Взаимодействие же между самими контрактными юрисдикциями будет осуществляться с помощью тех же средств, которые используются в современном международном праве, в том числе путем создания международных организаций.

1. Харпфер К.В., Бернхаген П., Инглхарт Р.Ф., Вельцель К. и другие. Демократизация. М.: ВШЭ, 2015. 708 с.

2. Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами. М.: Ладомир, 2004. 326 с.

3. 31% Think U.S. Civil War Likely Soon // Rasmussen Reports. 2018. June 27.

URL:

https: //www. rasmussenreports. com/public_content/politics/general_politics/j une_201 8/31_think_u_s_civil_war_likely_soon (дата обращения: 13.08.2020)

4. Шмитт К. Понятие политического. СПб: Наука, 2016. 567 с.

5. Констан Б. О свободе у древних в ее сравнении со свободой у современных людей // Inliberty. URL: https://old.inliberty.ru/library/99-o-svobode-u-drevnih-vnbspeenbspsravnenii-so-svobodoy-u-sovremennyh-lyudey- (дата обращения: 13.08.2020).

6. Лорд Актон. Очерки становления свободы. Челябинск: Социум, 2016.

7. Harper F.A. Liberty: A Path to Its Recovery. New York: The Foundation for Economic Education? 1949. P. 53-54

8. Svolik M.W. Polarization versus Democracy // Journal of Democracy. Vol. 30. No. 3. 2019. P. 20-32.

Список литературы:

315 с.

9. Хайек Ф. фон. Право, законодательство и свобода. М.: ИРИСЭН, 2006.

10. Barro R.J. Democracy And Growth // Journal of Economic Growth. 1996. Vol. 1., Issue 1. P 1-27.

11. Леони Б. Свобода и закон. М.: ИРИСЭН, 2008. 308 с.

12. Talmon J.L. The Origins Of Totalitarian Democracy. New York: Avalon Publishing, 1985. 366 p.

13. Жувенель Б. де. Власть. Естественная история ее возрастания. М.: ИРИСЭН, 2011. 544 с.

14. Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского. М.: Мысль, 2001. 478 с.

15. Руссо Ж.-Ж. Об Общественном договоре, или Принципы политического Права. М.: Канон-Пресс-Ц, 2000. 542 с.

16. Ясаи Э. де. Государство. М.: ИРИСЭН, 2008. 410 с.

17. Каплан Б. Миф о рациональном избирателе. Почему демократии выбирают плохую политику. М.: ИРИСЭН, 2012. 364 с.

18. McKenzie R.T. British Political Parties: The Distribution of Power within the Conservative and Labour Parties. New York: St. Martin's Press, 1955. 623 p.

19. Ханс-Адам II. Государство в третьем тысячелетии. М.: Инфотропик Медиа, 2012. 313 с.

20. Кукатас Ч. Либеральный архипелаг. Теория разнообразия и свободы. М.: Мысль, 2010. 482 с.

21. Friedman D. The Machinery of Freedom: Guide to Radical Capitalism. La Salle: Open Court, 1989. 378 p.

22. Локк Дж. Два трактата о правлении. Челябинск: Социум, 2014. 480 с.

С. 327.