CC BY
17
Людмила Ивановна Лазарева
г. Ижевск
ДЕЛИЛИСЬ ПОСЛЕДНИМ и ДЕРЖАЛИСЬ ДРУГ за ДРУГА
Я появилась на свет 27 января 1938 года в Ижевске, в родильном доме № 3, и всю жизнь прожила в родном городе. И мои дети родились в
ТЛ С С _
том же роддоме... В моей долгой жизни простого маленького человека было не так уж много значительных событий и встреч с какими-то особыми, талантливыми людьми. Но помнятся мои яркие впечатления от познания окружающего мира и о происшествиях, которые пришлись на предвоенные годы и войну.
Пожалуй, первое такое отчётливое детское воспоминание связано с тем, что я впервые увидела очень близко от себя незнакомое живое существо - лошадь. Мы жили тогда в деревянном одноэтажном доме, которые ещё сохранились и сегодня по улице Бородина, как раз напротив храма (Михайловского собора тогда уже не было). Помню, я стояла на высоком крыльце дома, мне было два или три года, а отец приехал домой с Завода на лошади, и ее огромная морда оказалась прямо напротив моего лица. Не помню, чтобы я испугалась тогда; но это лишь поразило меня.
Потом мы переезжали из того дома на новую квартиру по улице Красной, дом 156. Машина въехала во двор, а я сидела в кузове в своей маленькой детской машинке; отец показал мне окно на пятом этаже и сказал, что мы будем жить вон там: высоко-высоко. Так началась моя жизнь на пятом этаже большого дома. Квартира была двухкомнатная. Одна комната - 10 метров, другая - метров 16-18. Была там и кухня, большая, метров 12. В ней стояла ванна с титаном для нагрева воды и большая чугунная печь на 2 конфорки и с духовкой. Эта печка обогревала нас все воен-
ные годы, когда не было отопления в квартире; мы тогда все жили в кухне, так как комнаты вообще не отапливались.
Детей в семье было трое: брат Виталий, 1935 г.р., сестра Маргарита 1940 г.р. и я. Отец ушёл на фронт в 1942 году, попал под Сталинград и вернулся домой тяжело раненым. Маме тогда было 26 лет, она работала на Машиностроительном заводе по 12-14 часов в сутки, и нас, детей, всех троих устроили в детский сад. Детсад располагался на первом этаже соседнего жилого дома. Помню, что все мы, дети разных возрастов, весь день проводили в одной комнате: играли тут, кушали и спали. Для сна мы устанавливали маленькие раскладушки, устроенные таким образом, что они складывались пополам. После дневного сна их убирали в особую кладовку. Ходить в детский сад мне очень нравилось, потому что там давали манную кашу, а дома было очень голодно; по выходным, когда детсад не работал, и ежедневно на ужин мама насыпала нам в блюдце каждому по одной чайной ложке сахарного песку и давала маленький кусочек хлеба: макаешь хлеб в сахар и ешь, запивая тёплой водой.
Особо нравились в детском саду праздники. К ним мы готовили песни и танцы. Некоторые из тех песен я помню до сих пор и пою их своим внукам:
Маки красные цвели, на парад ребята шли.
Детский сад - на парад, на парад ребята шли.
Дует ветер-ветерок, просит он у нас флажок.
Мы в ответ: нет-нет-нет! Не дадим тебе флажок.
А внуки спрашивают: «На какой такой парад вы ходили?»; ведь они видели только военные парады по телевизору. Ещё помню, как я танцевала танец Снежинок вокруг ёлки в Новый Год. На нас были белые платьица, а на голове кокошники из картона с нашитыми цветными стеклянными бусинками; на ногах белые носочки. Мы кружимся вокруг ёлочки и поём:
Мы - белые снежиночки, Мы к вам летим-летим. И вот мы прилетели И здесь мы отдохнём.
Тут мы складывали ладошки вместе и клали на них голову, будто на подушку. Я ощущала себя необыкновенной, сказочной снежинкой, и мне это очень нравилось. А вот другой, мальчишечий танец я бы не вспомнила, если бы не сохранившаяся фотография. На ней, в костюмах моряков, сидят семь детей: пять девочек и два мальчика. Тут я четвертая слева. Кто и на какие деньги шил тогда нам праздничные костюмы, я не знаю, но могу сказать определённо, что с родителей деньги на проведение праздников в детском саду, как это делается сейчас повсеместно, в то время не собирали.
Летом нас всем детским садом вывозили на дачу. Есть фотография, видимо, начала лета 1941 г.: мы моем руки в корыте, которое стоит на двух стульях. Я в полосатом платье с кусочком мыла в руке.
Тогда нас водили гулять в лес, мы собирали там ягоды. А до того случая мне в лесу бывать не приходилось. Помню, как в родительский день мы сидели с мамой на полянке около дачи. Мне надо стало в туалет, я забежала за кусты, а когда встала, то не знала в какую сторону идти к маме. Такое сильное чувство страха овладело мной, что я побежала сломя
голову и металась по лесу, как мне показалось, довольно долго. И случайно выбежала на большую поляну, которая оказалась мне знакома; нас водили туда гулять раньше. И лишь с этой поляны я опять нашла дорогу к нашей даче и вернулась к маме с другой стороны.
А в год окончания Великой Отечественной войны я пошла в школу. В первом классе я начала учиться в школе № 10 по улице Горького. (Потом в этом здании стала располагаться музыкальная школа № 1.) Но там мы проучились совсем недолго. Нас перевели в школу № 25, из которой к тому времени, видимо, был вывезен госпиталь. Школы тогда ещё были смешанными - мальчики и девочки учились вместе. Я сидела за одной партой с Вовой Гвоздевым. Отчего я так хорошо запомнила этого мальчика? Я совсем не умела рисовать; нас тогда нигде этому не учили, да и рисовать было нечем и не на чем. А он хорошо рисовал и даже предлагал мне нарисовать что-то за меня на уроке. Но, помню, что я из гордости отказалась от его помощи. А вот домой он меня провожал. Бабушки у нас не было, родители работали, и с первого класса в школу и из школы мы ходили сами.
Война закончилась, и нас снова пустили в школьные здания, в которых были госпитали. Мальчиков перевели в мужскую школу № 22, а девочек в женскую школу № 25. Помню, как нас построили парами, и мы шли по городу с улицы Горького на улицу Карла Маркса. Эту школу я и закончила в 1955 году. Как звали мою первую учительницу в школе № 10, я не помню, а в школе № 25 учительницу звали Зоя Петровна Зебзеева.
Своих тетрадей у нас не было, и в начале урока учительница выдавала нам по отдельному линованному листочку, и мы долго учились писать на них карандашом палочки и крючочки. Когда я пошла в школу, я уже умела считать до 10, складывать числа до 10 и считать до ста десятками.
На переменках мы развлекали себя песенками с прихлопами в ладошки:
Соп-соп, сайды-брайды Рита ума лайды-брайды Рита ума чики-брики Рита ума лайды.
Соп-соп, щи-картошка И поджарена моркошка И сметана и творог Всё летело под порог
Раз-два кружева Три-четыре нос в черниле Пять-шесть кашу есть Семь-восемь сено косим Девять-десять Акулина тесто месит
Позвала кота домой Налила ему помой Кот помои не слизал Лишь кувшинчик изломал.
Динь-динь-динь-динь, Ты зачем сломал кувшин? Кувшин стоит четвертак
Получай за это так (и тычут кулаком в живот).
Писать и читать я умела лишь три слова: МАМА, ПАПА и МИЛЯ -это моё имя. Я очень гордилась своими знаниями. Первоклассниц в школе было много, и наш класс был 1 «Е». Учиться мне нравилось, я быстро стала читать и за написание всех букв получала пятёрки, но вот на букве «Вв» споткнулась и получила тройку. Тогда дома я исписала этой буквой все белые поля газеты, ведь другой чистой бумаги у нас не было!
У меня не было и портфеля в первом классе, а была картонная папка для бумаг, которую, видимо, отец принёс мне с работы. Помню, как однажды после школы мы зашли домой к моей подружке Гале и заигрались, а когда я стала торопиться домой, то плохо сложила и завязала свою папку; пришла домой, а в моей папке не оказалось ни букваря, ни учебника арифметики. Потом мама купила мне на базаре букварь и учебник арифметики, но без обложки. Но после выполнения мною задания в соответствии с номером задачи, оказалось, что этот учебник (без обложки) был не
для первого, а для второго класса! Пришлось мне выполнять задание по арифметике прямо в классе после уроков. После той потери учебников, мама сшила мне сумку из каких-то лент толстой суровой ткани, с двумя ручками.
Первый портфель голубого цвета с блестящим «серебряным» замком появился у меня лишь к третьему или четвёртому классу. А во втором классе нас приняли в октябрята, и мы носили на груди красные звёздочки; в середине у них была круглая фотография В.И. Ленина.
В четвёртом классе нас приняли в пионеры. Мы давали клятву пионера, сейчас, через 65 лет, помню из неё только первые строки: «Я, юный пионер Советского Союза перед лицом своих товарищей торжественно клянусь...» Мы обещали верно служить делу Ленина-Сталина. Потом пионерская вожатая школы воскликнула: «Пионеры, к борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы!» Мы подняли руки над головой в салюте и ответили хором: «Всегда готовы!»
OLVoS^JLUUUb Ч
v ' HJiSbpjOü.
>k&XJD Lb4ftAJO ^JJUUüb ea»?
hrucafvou tu . ^эилчли, ÜÄjur^iib.
%.xъоуц- ,tMj. f -WiWi^.
Ct>
VYvbO лмэ^клхахь^ ^JLALuÄovvw,
kür.irrfr^ WO иищ>.. ^ Xuj<vvc^.
Из школьного «альбома» Людмилы Лазаревой
Каждый класс был пионерским отрядом, делился на 3 звена; в каждом звене выбирали звеньевого и санитарку. Звеньевая нашивала на рукав одну красную полоску, а санитарка - красный крестик. Был в классе и Председатель совета отряда: эта девочка нашивала на рукав горизонтально 2 красные полоски. Санитарка должна была проверять чистоту рук, ногтей и ушей... Звеньевая отвечала за дисциплину и учёбу своего звена. Был в каждом классе и совет отряда, в который входили: учитель, классный руководитель, пионер - председатель Совета, пионерский вожатый и трое звеньевых. На совете отряда решались вопросы учёбы и поведения пионеров, и обсуждался выпуск стенных газет к праздникам. В стенных газетах были заметки о данном празднике, наклеивались различные картинки и публиковались фамилии передовиков и неуспевающих по учёбе.
Пионерскими вожатыми у нас были ученицы старших классов. Я и сама, когда училась в 8 классе, была вожатой у пятиклассников. В школе проводились смотры художественной самодеятельности и соревнования по лёгкой атлетике и бегу на лыжах.
Все девочки ходили в школу в форменном платье. Оно было тёмного цвета - синее или коричневое. От чего зависел выбор цвета, я уже не помню, а вот фартуки у всех были чёрного цвета. К платью надо было пришивать белый воротник, но у меня на всех фотографиях белого воротника нет (возможно потому, что вся ткань в нашем доме использовалась на бинты для раненого отца). Волосы все заплетали в косички. В старших классах я заплетала одну толстую косу и завязывала бант у головы. Ленточки тогда купить было сложно, и помню, что однажды широкую ленту вишнёвого цвета привёз мне отец из Москвы, когда ездил на юг лечиться. Лента была шёлковая, атласная и где-то упала с моей косы; мало её поносила, а какой был большой красивый бант! Лента была шириной 10 см.
Самым ярким годом моей учёбы в школе был седьмой класс.
Все учителя в школе были женщины, и только один учитель-мужчина был по рисованию. Помню, что мы рисовали на уроке чучело голубя сизого. Я рисовать не умела, но было интересно изображать карандашом тона и полутона. Но, в основном, мы рисовали на уроках орнаменты - это намного проще. Учитель интересно рассказывал нам о русских художниках-передвижниках.
Наша классная руководительница Мария Иосифовна Шилова, была учителем физкультуры и сама занималась гимнастикой. Она рано увидела во мне способности к спорту и индивидуально подготовила меня к соревнованиям по гимнастике на первенство школы, так что я стала чемпионкой школы.
Из школьного «альбома» Людмилы Лазаревой
Мы жили в классе активной общественной жизнью: каждое воскресенье зимой ходили в лыжные походы, а весной совершали походы за город с ночёвкой. В нашем пионерском отряде вожатой была Нина Крумер -
ученица 9-го или 10-го класса. Я была председателем совета отряда, так что мы с ней часто обсуждали вопросы учёбы и поведения моих одноклассниц, решали, кого похвалить на пионерском сборе или пожурить в стенной газете. Часто мы ходили всем отрядом в кино и Русский драматический театр на спектакли.
Учительница Мария Иосифовна вышла замуж за военного и уехала к месту его службы на Дальний Восток. Через пару лет я как-то встретила её в Ижевске с маленькой дочкой на руках. Я спросила, как зовут ребёнка, и она ответила, что дочку назвала в честь одной своей ученицы Людмилы. Мне было очень приятно услышать, что и моя любимая учительница помнит обо мне.
Уезжая на Дальний Восток, Мария Иосифовна очень советовала мне пойти в спортивную школу, но я забыла об этом назидании, и когда к нам пришла новая учительница, оказалось, что она уже знает обо мне от Марии Иосифовны. Она настояла на том, чтобы я участвовала в отборочных соревнованиях по гимнастике, в которых выступали 43 девочки. Несмотря на то, что до соревнования оставалось три дня, я успела подготовиться, успешно выступила и была зачислена в числе других 15-ти девочек в спортивную школу, из которой вышла со вторым юношеским разрядом по гимнастике.
***
В нашей квартире колонка на кухне для подогрева воды топилась дровами. Она была в диаметре примерно 0,5 м и высотой около 2 м. В нижней части у неё открывалась топка. Для печки тоже требовались дрова.
Дрова привозили с завода - отходы из ложевой мастерской. Так называли цех, где изготавливали деревянные части для винтовок. Во дворе дома было специальное двухэтажное здание - кладовая для дров. Оно было разгорожено на маленькие, примерно 2 х 2 м, кладовки, по числу квартир. Дрова, сваленные у входа в кладовую, отец распиливал ручной пилой на куски одного размера; у него была для этого специальная мерка. Мы, дети, носили дрова в кладовку и укладывали их рядами. Поленницы всегда получались красивые, ровные. Иногда отец привозил баклушки (об-
резки от заготовок для прикладов). Они были короткие, их не надо было пилить, но были они разной длины. Но в топке колонки они помещались. После войны, когда в доме стало работать паровое отопление, кухонную печку мы топили редко, а пищу готовили на электрической плитке.
Основной нашей едой был чай с хлебом и маслом в первые две недели после родительской зарплаты, а перед зарплатой мы уже ели один только хлеб, да и чай был не всегда сладкий.
Зато по выходным дням мама стряпала пироги с картошкой, очень вкусные. Тесто ставила сама в большой квашонке - так называли большой глиняный горшок. Замесит мама тесто с вечера совсем на дне горшка, а утром вся квашонка тестом полна. Вот тогда и топили печь, чтобы в духовом шкафу пироги испечь.
***
Почему-то я теперь плохо помню, насколько жить нам было трудно, как мы, дети, стояли на холоде в огромных очередях за хлебом в войну и послевоенные годы. Не осознавали мы и то, что жили в эпоху таких больших и важных событий, как война, Победа, смерть Сталина.
Я больше помню какие-то маленькие события, которые происходили именно со мной, касались только меня и оставляли след в моей душе. Я всегда, сколько помню себя, была занята работой; мыла полы, сама ходила на базар и покупала овощи или мясо к празднику, помогала маме стирать бельё в корыте.
Хотя мы жили в городской, или, как тогда говорили, «казённой» квартире, в которой были водопровод и канализация, стирка занимала у мамы, практически, весь выходной: на пятый этаж надо было натаскать дров, нагреть воды в печке. Мама простирывала первый раз, я потом во второй, а после, мы по очереди два раза бельё прополаскивали и развешивали в коридоре на верёвке.
Пока отец был на фронте, а мы были ещё маленькими, зимой мама не выпускала нас гулять, так как одежонка у нас была плохонькая. Когда она занималась стиркой в выходной день, мы все собирались на кухне, так как это было единственное тёплое помещение, и, чтобы занять нас, мама высыпала из копилки около 10 рублей копеечными монетками, чтобы мы
по одной складывали их снова в копилку. Копейки эти ничего не стоили, купить на них ничего было нельзя, В годы войны буханка хлеба на базаре стоила 900 рублей, а месячная зарплата рабочего, с учётом всех премий и сверхурочных, была чуть более того. После войны хлеб стоил недорого, но продавали его строго по карточкам. Отец воевал политруком роты, говорил, что после атаки у них оставалось много лишней «наркомовской водки». Именно на фронте он пристрастился к выпивке, и небольшая, но регулярная доза алкоголя требовалась ему каждый день до конца жизни. А бутылка водки после войны стоила 42 рубля 12 коп. После деноминации 1947 года и денежной реформы 1961 года медная разменная монета свою стоимость сохранила, и на эти десять с чем-то рублей копейками из нашей копилки отец купил сразу три бутылки водки по 3 р. 62 коп., чему был несказанно рад и часто потом об этом с удовольствием вспоминал...
Помню, как однажды за мной пришли подружки и позвали меня в кино. Но мама тогда начала стирку. Она сказала, что я могу пойти, если очень хочу. Но я знала, что маме будет трудно одной, и не пошла с девочками в кино. Я стирала и плакала, и слёзы капали в таз с бельём. Я просто не могла оставить маму одну.
Стирки было много; отец был демобилизован с фронта, получив группу инвалидности. У него вдоль всего бедра была глубокая незаживающая рана. Пуля попала в него, он остался лежать в снегу, а рота пошла дальше. Наша мама даже получила на него «похоронку». Отец рассказывал, что в госпитале ему ногу предлагали ампутировать до самого паха, но он отказался. Тогда его отправили домой, как «безнадёжного». Рана у него болела и гноилась, антибиотиков тогда ещё не было. Очищать и бинтовать рану приходилось каждый день. Все пригодные ткани, вплоть до постельного белья, мы разрезали на бинты. Настоящих бинтов взять было негде, поэтому эти пропитанные гноем тряпки нам приходилось стирать постоянно. Благодаря этому уходу, рана у отца постепенно затянулась, и он, несмотря на инвалидность, снова вышел на работу на Машзавод. И даже снова стал танцевать; про него говорили: «Как пушок летает».
А орден Отечественной Войны II степени «нашёл» его только в 1947 году...
Отец после войны ненадолго «пошёл в гору», стал заведовать заводской фабрикой-кухней, и мы тогда впервые попробовали шоколад. С ним
вышла такая история: всю войну зимние вечера мы коротали тем, что сидели у печки на кухне. Когда была картошка, жарили её прямо на горячей плите без всякого масла; я нарезала тонкие кружочки, брат жарил и переворачивал ножом, а ели по очереди. Но 1-2 картофелины на троих - разве еда? Так, просто время до сна скоротать. Если печка была слишком горячей, то кружочки прилипали, чернели: мы плевались, ругали их горелыми, но отдирали их от плиты, хотя бы по частям, и ели всё равно. А после войны отец принёс кусочек развесного, видимо американского, шоколада. Он разрезал его и оделил всех. Шоколад был чистый, без добавок, и почти без сахара, горький на вкус. Наша пятилетняя сестра Рита, видимо, подумав, что ей дали кусочек жареного картофеля, выплюнула шоколад с криком «Тьфу! Горелая!»
Мой отец Иван Леонтьевич Лазарев. На груди над правым карманом - нашивка за тяжёлое ранение.
***
Мне всегда очень нравилось учиться, хотелось побольше узнать, я много читала, как только научилась читать. В детстве каждое лето на два-три месяца я ездила в пионерские лагеря, где также участвовала в разных викторинах, занималась спортом. Помню, как однажды я заняла первое место среди девочек по лагерю в беге на 60 м. Примечательно, что Серёжа из мужской школы, занявший первое место среди мальчиков, показал такой же результат времени, как и у меня. Он очень возмущался, что его равняют с девчонкой, и попросил физрука лагеря испытать нас. Мы с Серёжей стартовали вместе, и оба так старались, что финишировали одновременно и даже улучшили свой прежний результат. После этого Серёжа немного успокоился, но в душе всё-таки был немного уязвлён и таил обиду. Я очень любила танцевать, Серёжа тоже хорошо танцевал, но после этого случая он больше не танцевал со мной.
Вообще, с мальчишками отношения у меня были странные. Я на равных играла с ними в волейбол, в футбол, и меня называли «поджарой спортсменкой». Но никаких вольностей с их стороны, заигрываний или покушений на свою независимость я не допускала. Могла кинуться на действительного или мнимого обидчика. Во дворе так и говорили про меня: «Милку не тронь, она бешеная».
***
Моё военное детство напомнило о себе многие годы спустя. Мне было 42 года, и случилось это в 1980 году. Моя мама, Валентина Лаврентьевна, тогда жила в доме, построенном для работников Ижмаша. Она тяжело болела, почти уже не вставала, и ей нужна была помощь. Но у меня были свои дети-подростки, и я каждый день работала на заводе и не могла быть с ней постоянно. Приходила только вечером и оставалась дежурить на всю ночь. Готовить пищу на два дома мне было не по силам. Тогда соседки по очереди стали приносить маме еду. Чаще других приходила соседка по имени Лиля, примерно одного возраста со мной. Я тогда спросила её: «Почему ты приносишь нам еду чаще остальных?» Лиля тогда напомнила мне, что в 1943 году её мама, уходя на смену, оставляла её и двух
её сестёр в квартире одних. Чтобы было «повеселее», они приходили к нам. А когда наступало время ужина, наша мама, Валентина Лаврентьевна, посадив всех шестерых детей за стол, каждому давала пищи поровну: ложечку сахарного песка, кусочек хлеба и чашку тёплой воды. Не знаю, откуда брался тот хлеб для Лили и её сестёр: вряд ли мама могла хоть что-то отрезать от нашей крошечной «иждивенческой» пайки. Видимо, она делила свою, «рабочую» пайку и голодная шла на смену? Не помню, чтобы мама садилась тогда к столу. Но соседские дети ели вместе с нами. Ли-ля сказала, что всю жизнь она с благодарностью помнит про это и теперь отдаёт нашей маме свой долг...
Моя мама Валентина Лаврентьевна Мокрушина-Лазарева
