CC BY
35
УДК 930 (091)+21.009.322 И.З. СЕРМАН
«ДЕЛА ЦЕРКОВНЫЕ» В ИСТОРИЧЕСКОЙ КОНЦЕПЦИИ Н. М.
КАРАМЗИНА («ИСТОРИЯ ГОСУДАСТВА РОССИИСКОГО»)
Публикуется фрагмент работы, присланной авторам Оргкомитету Международной конференции «Литература и культура в контексте христианства» ( УлГТУ. 19-20 июня 2002).
Взятые в кавычки слова, как правило, у Карамзина обозначают в аннотациях к главам «Истории государства Российского» то немногое, что попало в ее основной текст из жизни православной церкви. При этом характерно: в подробных авторских аннотациях к каждой главе «дела церковные» занимают последнее место. В аннотациях к главам «Истории», иногда очень подробных, «церковные дела» всегда находятся на последнем месте - что говорит, конечно, и о том знчаши, которое этим «делам» придает сам историк.
Теперь уместно предварительное замечание, без которого последующее изложение может1 быть неверно понято. Привода те или иные суждения Карамзина о делах церковных, я строго следую его оценкам или рассказам о событиях. Меня совершенно не занимает исследование того, насколько последующее изучение подтвердило или опровергло мнение Карамзина.
Задача моя проще: я хотел показать, какое место в исторической концепции Карамзина занимают дела церковные, то есть какова роль православной церкви в создании того, что он считал исторической необходимостью- в создании государства самодержавного, сильного и крепкого. Если кому-либо покажется неожиданной или неубедительной предлагаемая подборка суждений историка, то у каждого скептика есть возможность их проверить.
Прежде чем изложить данные о славянском язычестве, Карамзин высказывает свое представление о необходимости религии или, как он предпочитает говорить, Веры: «Общежитие, пробуждая или ускоряя действие разума сонного, медленного в людях диких, рассеянных, по большей части уединенных, рождает не только законы и правление, но и самую Веру, столь естественную для человека, столь необходимую для гражданских обществ, что мы пи в мире, ни в Истории не находим народа совершенно лишенного понятий о Божестве. Люди и народы, чувствуя зависимость или слабость свою, укрепляются, так сказать, мыслию о Силе Вышней, которая может спасти их от ударов рока, неотвратимых никакою мудростию человеческою, — хранить добрых и наказывать тайпыя злодейства. Сверх того Вера производит еще теснейшую связь между согражданами. Чтя одного Бога и служа Ему единообразно, они сближаются сердцем и духом. Сия выгода так явна и велика для фажданского общества, что она не могла укрыться от внимания самых первых его основателей, или отцов семейства» *.
*Карамзин 11. М. История пхударст га Российского. Т. I -XII. Т. I. - М., 1989 (Репринт изд. 1845 г.). Далее ссылки на это издание даются в тексте (указываются том и страница).
При этом характерно, что речь, в сущности, идет о необходимости религиозных институтов, или, как он говорит, о «выгоде» религии для гражданского общества.
Подробно излагая доступные ему известия о славянском языческом пантеоне, Карамзин не удерживается от вполне понятной критики язычества: «...грубый ум людей непросвещенных заблуждается во мраке идолопоклонства и творит богов на всяком шагу, чтобы изъяснить действия Природы и в неизвестностях рока ус-покоивать сердце надеждой на вышнюю помощь» [I. 55].
О положительной роли христианской религии в судьбе человека вообще Карамзин впервые упоминает, когда речь идет об Ольге: «Ольга достигла уже тех лет, когда смертный, удовлетворив главным побуждениям земной деятельности, видит близкий конец ее перед собою и чувствует суетность земного величия. Тогда истинная Вера, более, нежели когда-нибудь служит ему опорою или утешением в печальных размышлениях о тленности человека» [1.101].
Принятие Владимиром христианства сопровождалось, в пересказе Карамзина, сообщением о том, что при встрече с принцессой Анной, своей невестой, Владимир «тогда разболелся глазами и не мог ничего видеть; что Аши убедила его немедленно креститься, и что он прозрел в ту самую минуту, когда Святитель возложил на него руку» [1.131]. В примечаниях к этому месту Карамзин дал полную свободу своему скептицизму: «Наши богословы думают, что сие Владимирове прозрение было духовное (см. Платонову Церковную российскую историю. -1. 27). С апостолом Павлом случилось то же. Анна, по сказанию Татищева, сведав о болезни Владимира, догадалась, что он раздумал креститься, и что Бог хотел за то наказать его недугом <...> Автор Степенной книги вымыслил длинную речь, будто бы произнесенную Владимиром по крещении» [прим. к т. 1.123].
Сведения о чудесах, которыми полны летописи, Карамзин приводит не из-за их фактического существования, а как свидетельство народного умонастроения: «...Летописец сказы тает, что небо предвестило их (появление половцев - КС.) многими ужасными чудесами; что река Волхов шла вверх пять дней; что кровавая звезда целую неделю являлась на западе, солнце утратило свое обыкновенное сияние и восходило без лучей, подобно месяцу...» (П. 41)
В другом случае (под 1092 г.) сообщается, что «...воображение несчастных видело во всем страшные знамения гнева Божеского; в самых обыкновенных метеорах, в затмении солнца, в легком бывшем тогда землетрясении. К сим случаям естественным суеверие прибавило нелепые чудеса; рассказывали, что огромный змей упал с неба в то время, как Великий князь забавлялся ловлей зверей; что злые духи в Полоцке ночью и днем скакали на конях, невидимо уязвляя граждан, и что множество людей от того умерло» (II. 58-59). Карамзин просит снисхождения к Нестору: «Осудим ли суеверие Нестора, когда ■ и Фукидид приступая к описанию войны Пелопонесской, с ужасом говорит о солнечных затмениях, чрезвычайных засухах, тогда бывших, и проч.; когда Тит Ливий, исчисляя угрозы неба при вступлении Аннибала в Италию, сказывает нам, что курицы обращались тогда в петухов, а петухи в куриц (кн. XXII, в начале)?» [прим. к т. 11. 61].
Сведения о чудесах не всегда имеют в себе нечто опасное или вредное. Описывая поход Мономаха на половцев в 1111 г. «летописец говорит, что ангел свыше карал половцев, и что головы их невидимою рукою ссекаемые, летели на землю» [II. 84].
Впервые рубрика «Дела церковные» появляется в аннотации к XIV главе второго тома «Истории государства Российского», и речь в ней идет о смене митрополита по требованию князя.
Впервые в главе о состоянии России (т. 111, глУИ) Карамзин отдает должное нравственному влиянию церкви: «...художества и науки, быв спутниками христианства на севере, водворялись у нас в мирных обителях уединения и молитвы. Те же благочестивые иноки были в России первыми наблюдателями тверди небесной, замечая с великой точностию явления комет, солнечные и лунные затмения; путешествовали, чтобы видеть в отдаленных странах знаменитые святостью места, и приобретая географические сведения, сообщали оные любопытным единоземцам; наконец подражая грекам, бессмертными своими летописцами спасли от забвения память наших древнейших героев, ко славе Отечества и века. <... > Вообще духовенство наше бьшо гораздо просвещеннее мирян...».
Другое событие церковной жизни дает очень странное представление о нравах священнослужителей: «Гораздо удивительнее и важнее то, что летописцы рассказывают о другом ростовском епископе. Великий князь, признав монаха Фео-дора достойным святительского сана, посылал его ставиться в Киев; но Феодор, уже приняв на себя звание епископа, не хотел ехать к митрополиту. Сего мало: будучи корыстолюбив и злобен, он мучил людей в подвластных епископу селах, иноков, игуменов, священников; брил им головы и бороды; даже распинал некоторых, выжигал глаза, резал языки, единственно для того, чтобы присвоить себе их достояние. Князь терпел изверга, довольствуясь, может быть, одними угрозами. Еще более озлобленный, лжепастырь вздумал наконец запереть все церкви в Владимире и взял от них ключи. Народ взволновался. Великий князь, низвергнув Феодора, предал его на суд митрополиту, который велел отрезать ему язьпс, отсечь правую руку и выколоть глаза: "ибо сей еретик (прибавляют летописцы) злословил Богоматерь!"». Такие происшествия могут быть изъяснены одним тогдашним невежеством и грубостью нравов. Об их изменении в положительную сторону Карамзин иногда говорит: «Со времен Владимира Святого нравы дол-женствовали'измениться в древней России, от дальнейших успехов Христианства, гражданского общежития и торговли. Набожность распространялась: князья, вельможи, купцы строили церкви, заводили монастыри, и нередко сами укрывались в них от сует мира. Достойные Святители и Пастыри церкви учили Государей стыдиться злодеяний, внушаемых дикими, необузданными страстями, были ходатаями человечества и вступались за угнетенных» [111.134]. Чудеса и видения не всегда предсказывали бедствия. Иногда они предвещали победу россиян: «Здесь современный Летописец рассказывает чудо Ижеряпс, подданные Новогородцев, большею частию жили еще в идолопоклонстве, но Пелгуй был христианин, и весьма усердный. Ожидая Александра, он провел
ночь на берегу Финского залива во бдении и молитве. Мрак исчез, и солнце озарило необозримую поверхность тихого моря; вдруг раздался шум, Пелгуй содрогнулся, и видит на море легкую ладию, гребцев, одеянных мглою и двух лучезарных витязей в ризах червленых. Сии витязи совершенно походили на святых мучеников Бориса и Глеба, как они изображались на иконах, и Пелгуй слышал голос старшаго из них: "поможем родственнику нашему Александру!" По крайней мере так он сказывал князю о своем видении и предзнаменовании столь счастливом!» [IV. 18].
Иногда в характеристике того или иного из князей Карамзин как бы полемизирует с летописцами: «Ярослав, в юности жестокий и непримиримый от честолюбия, украшался и важными достоинствами, как мы видели: благоразумием деятельным и бодростию в государственных несчастиях, быв возобновителем разрушенного Великого княжения; гибкостию и превосходством ума своего сни-скал почтение варваров, Батыя и Гаюка, но не заслужил ревностной похвалы на-ших Летописцев, ибо не раздавал имения церквам и монахам, отличаясь, может быть, Верою просвещенною, а не суесвятством» [IV. 20]. Последнего понятия - суесвятства - я не нашел у Даля. Необходимо прове-рить, не собственное ли это определение Карамзина или он его только удачно применил. Важно для общего отношения Карамзина к религии - это предпочте-ние «Веры просвещенной», то есть свободной от суеверий и почтения к церков-ным институтам и стандартному обрядоверию.
Характерно, что «дела церковные», как обычно Карамзин называет свои сообщения о положении религии, касаются главным образом собственно административных перемен в церковной иерархии - и в первую очередь смены митрополитов. Позволю себе привести обширную цитату, которая наглядно характеризует взаимоотношения светской и церковной власти в XII веке как их изображал Карамзин. «Церковные дела сего времени достойны замечания. Георгий не желал оставить митрополитом Климента, избранного по воле ненавистного ему пле-мянника, и согласно с мыслями Нифонта, епископа Новгородского, им ува-жемо- го, требовал иного пастыря от духовенства Цареградского, святитель Полоцкий и Манучл Смоленский, враг Климентов (в 1156 году) с великою че-стию приняли в Киеве сего нового митрополита, именем Константина, родом грека; вместе с ним благословили Великого князя, кляли память Изяслава Мсти-славича, и в первом совете уничтожили все церковные действия бывшего митрополита, наконец, раз- суд и в основательнее, дозволили отправлять службу Иереям и Диаконам, коих посвятил Климент. Ревностный Нифонт не имел удовольствия видеть свое полное торжество: он спешил встретить Константина, но еще до его прибытия скончался в Киеве, названный славным именем поборника всей земли Русской. Сей знаменитый муж, друг Святослава Ольговича, имел и неприятелей, которые говорили, что он похитил богатство Софийского храма и думал с оным уехать в Константинополь: современный Летописец Новогородский опровергает такую нелепую клевету, и хваля Нифонтовы добродетели, говорит: "Мы только за грехи свои лишились сладостного утешения видеть здесь гроб его!" » [IV. 15].
Приводя «Церковные правила» митрополита Кирилла, Карамзин так комментирует этот любопытный документ: «...приписывая государственное бедствие (имеется в виду нашествие татар - КС.) разврату народа и заблуждениям духовенства, сей митрополит хотел искоренить оные мерами согласными с образом мыслей своего века» [IV. 78]. По-видимому, к этому образу мыслей Каамзин отнес и строгие меры, предлагаемые митрополитом против тех, кто держится языческих обычаев: «Известно нам также, что многие люди, держася древних языческих обвьшювений, сходятся в святые праздники на какие-то бесовские игрища, криком и свистом сзывают подобных себе пьяниц, и бьются дрекольем до самой смерти, снимая с убитых одежду: отныне кго не престанет тешить диавола такими гнусными забавами, да будет отлучен от церквей Божиих; да не приемлют от него никаких приношений, то есть, ни просфор, ни кутьи, ни свеч: когда же умрет, да не отправляют по нем Божественные службы, и тело его да лежит далеко от святых храмов!» [IV. 78].
Как известно, Карамзин считал, что главной причиной бедсгвия, постиг шего Русь, были княжеские междоусобицы, а вовсе не нравственное состояние народа и не слабости духовенства. Никакой идеализации удельного, как он считал, уклада на Руси у него не могло быть, поскольку стремление к государственному единству Карамзин считал внутренним стимулом русской жизни. Он никак не называет эту силу, это стремление. Религиозное осмысление или оправдание тех или иных действий властей, в данном случае централизаторской политики Москвы, только позднее стало получать соответствующее основание.
Приведенных примеров изложения «дел церковных» в «Истории», как мне кажется, вполне достаточно для того, чтобы понять, какое место им отвел Карамзин. Весь комплекс религиозно-философских сомнений, которые не оставляли Карамзина никогда, он, по вполне понятным причинам, не мог отразить хотя бы косвенно, в своем изложении русской истории. Решение могло быть только одно - отказаться от своих сомнений и размышлений, от вопросов и колебаний и дать историю как движение к государственности и самодержавию вне каких-либо религиозно-философских стимулов.
Он избрал свой способ изложения фактов церковной истории, хотя иногда и соглашаясь с летописцами в их оценке событий: «К горестным случаям сего времени Летописцы причисляют и то, что Первосвятитель Феодосии, добродетельный, ревностный, оставил митрополию. Причина достопамятна. Набожность, питаемая мыслшо о скором преставлении света, способствовала неумеренному размножению храмов и священнослужителей :«всякой богатый человек хотел иметь свою церковь. Празднолтобцы шли в диаконы и в попы, соблазняя народ не только грубым невежеством, но и развратною жизнию. Митрополит думал пресечь зло: еженедельно собирал их, учил, вдовых постригал в монахи, распуг-ных лишал сана и наказывал без милосердия. Следствием было, что многие церкви опустели без священников. Сделался ропот на Феодосия, и сей пастырь строгий, но не весьма твердый в душе, с горести отказался от правления. Великий князь призвал в Москву своих братьев, всех епископов, духовных сановников, которые единодушно избрали Суздальского святителя, Филиппа, в митро-
политы, а Фео-досий заключился в Чудовом монастыре, и взяв в келию к себе одного прокажен-ного, ходил за ним до конца жизни, сам омывал его струпы. Россияне жалели о Пастыре столь благочестивом, и страшились, чтобы Небо не казнило их за ос-корбление святого мужа» [VI. 9-10].
Ход исторических событий, по убеждению Карамзина, определялся тремя началами. Так, объясняя спасение Московского княжения при Василии Темном от распада и уничтожения, он пишет: «Только Провидение, обстоятельства и верность народная, как бы вопреки худым советникам престола спасли знаменитость Москвы и Россию».
Понятно из этой триединой формулы, что предметом и материалом изложения могли быть только «обстоятельства» и «верность народная». И то и другое вполне могло быть обосновано на источниках при обязательном критическом отношении к ним историка.
(При этом Карамзин не мог отказать себе в ироническом изложении чуда, будто бы предшествовавшего рождению Василия Темного: «Между тем, духовник великокняжеский, священник Спасского Кремлевского монастыря, сидел в своей келье и вдруг услышал голос: "иди и дай имя Великому князю Василию". Священник отворил дверь, и, не видя никого, удивился; спешил во дворец, и сведал, что София действительно в самую ту минуту родила сына. Невидимого вестника, приходившего к духовнику, сочли Ангелом, младенца назвали Василием, и народ с сего времени видел в нем своего будущего Государя, ожидая от него, как вероятно, чего-нибудь необыкновенного. Надежда осталась без исполнения, но могла быть причиною особенного усердия Москвитян к сему внуку Донского» [там же].
Карамзин систематически критикует суеверные объяснения событий, к которым часто прибегают летописцы: «Летописцы повествуют, что внезапное падение 'тамошней великолепной церкви Св. Иоанна наполнило сердца ужасом, предвестие близкого падения Новагорода, гораздо благоразумнее можно было искать сего предвестия в его нетвердой системе политической, особенно же в возрастающей силе Великих князей, которые более и более уверялись, что он под личиною гордости, основанной на древних воспоминаниях, скрывает свою настоящую слабость» [V. 157]. Касаясь церковных дел, он одобряет сделанное Василием Темным назначение митрополита России независимо от Константинопольской иерархии: «По 1срайней мере, с того времени мы сделались уже совершенно независимы от Константинополя по делам церковным: что служит к чести Василия. Духовная опека греков стоила нам весьма дорого. В течение пяти веков, от Св. Владимира до Темного, находим только шесть митрополитов-россиян; кроме даров, посылаемых царям и патриархам, иноземные первосвяти-тели, всегда готовые оставить наше отечество, брали, как вероятно, меры на сей случай, копили сокровища и заблаговременно пересылали их в Грецию. Они не могли иметь и жаркого усердия к государственным пользам России; не могли и столько уважать ни Государей, как наши единоземцы. Сии истины очевидны; но страх коснуться Веры, и переменою в ее древних обычаях соблазнить народ, не дозволял
Великим князьям освободиться от уз духовной греческой власти; несогласия же Константинопольского духовенства по случаю Флорентийского Собора представили Василию удобность сделать то, чего многие из его предшественников хо-те-ли, но опасались. Избрание митрополита было тогда важным государственным делом» [V. 193-194].
Критически он оценивает завещание Василия Темного: «ибо думал более о временной пользе своих детей, нежели о вечном государственном благе, <.. .> не имев твердости быть навеки основателем новой лучшей системы правления, им Единовластия» [V. 208]. Но при этом он видит действие исторической необходимости: «Ибо рука Божия, как бы вопреки малодушному князю, явно влекла оное (княжество Московское - И С.) к величию, благословив доброе начало Калиты и Донского» [V. 208].
Особенно ценит Карамзин в делах церковных немногие примеры служения вере, а не церковно-иерархическим интересам. Так основание Соловецкого монастыря он объясняет следующим образом: «Как в иных землях алчная любовь к корысти, так у нас христианская любовь к тихой безмолвной жизни расширяла пределы обитаемые, знаменуя крестом ужасные дотоле пустыни, неприступные для страстей человеческих» [VI. 210].
Конечно, при всем своем стремлении уделять поменьше внимания делам церковным, Карамзин сравнительно подробно освещает борьбу и против жидов ствующих, и дело Максима Г река. И в том и в другом случае он стремится соблюдав объекгивность, излагая ход событий. При этом Карамзин, следуя Иосифу Волоцкому, которого называет не совсем беспристрастным историком, одобряет умеренность Иоанна III в преследовании еретиков: «Иосиф Волоцкий, который, имея доступ к Государю, требовал от него, чтобы он велел по всем городам искать и казнить ерегиков. Великий князь говорил, что надобно истреблять разврат, но без казни, противной духу Христианства, иногда, выводимый из терпения, приказывал Иосифу умолкнуть; иногда обещал ему подумать, и не мог решиться на жестокие средства, так, что многие действительные или мнимые еретики умерли спокойно; а знатный дьяк Федор Курицын еще долго пользовался доверенностию Государя и был употребляем в делах Посольских» [VI. 326]. • С такой же осторожностью излагает Карамзин «дело» Максима Грека, называя его «также в числе знаменитых, винных или невинных страдальцев сего времени» [VII. 107].
Полагаю, что мною приведено достаточно данных, позволяющих судить о том, как Карамзин оценивал роль и место церкви в истории складывания государства Российского, что он, вопреки мнению Сахарова, вовсе не дает «историю церкви».
То незначительное, даже по «площади», место, которое отвел Карамзин «делам церковным», имело двоякое назначение. В первую очередь это было направлено против Шишкова и его единомышленников, ориентировавших свою литературную практику и теорию на православную ортодоксию. В «Речи» при открытии «Беседы любителей русского слова» Шишков утверждал, что давно процветающий «род»
новейших языков витийство превосходит. Но оная посвящена была одним духовным умствованиям и размышлениям» [1].
Фактически игнорируя вместе с «делами церковными» и «духовное умствование», Карамзин построил «Историю государства Российского» как историю светского государства, в формировании которого роль церкви, а, следовательно, и ее «витийства» была в сущности отброшена. Вот эту победу Шишков и шиш-ко- висты не могли не увидеть и не почувствовать.
Карамзин в «Истории» уделяет Гермогену ровно столько внимания, сколько нужно в связи с его участием в политических обстоятельствах: Гермоген признал Владислава, но когда пришло «испытание силы его души», Карамзин отдает ему должное: «К егарцу вегхому, изнуренному добровольньгм постом и тесным заключением, приходили наши изменники и сам Гонсевский с увещаниями и угрозами: хотели, чтобы он велел Ляпунову и сподвижникам его удалиться. Ответ Ермогенов был 'тот же: "Пусть удалятся ляхи!" Грозили ему злою смерт-шо: старец указывал им на небо говоря: "богося Единого, там живущего". Невидимый для добрьгх россиян, великий иерарх сообщался с ними молитвою: слышал звуки битв за свободу отечества, и тайно, из глубины сердца, пылающего неугасимым огнем добродетели, слал благословение верным подвижникам!» [XII. 176].
Восхищаясь мужеством патриарха, Карамзин не вводит то чудесное, на котором построена поэма Шихматова. Историк всегда верен фактам и не пускается в то, что он в другом месте назвал «историческим миегицизмом».
«История государства Российского» была написана как история светского государства, в сложении которого не нашлось места «историческому мистицизму», да и всякого рода мистическим увлечениям, столь заметным у Александра I и его окружения после 1812 года. И в эту сторону Карамзин не стал склоняться -как это хорошо видно из писем к И. И. Дмитриеву и к жене и особенно из обращенных к Александру программных документов Карамзина в «Записке о древней и новой России» (1810) и в «Мнении русского гражданина» (1819), в которых можно было бы найти прямые высказывания о православии и его роли в жизни государства. Вместо этого в «Записке о древней и новой России» о духовенстве говорится в одном абзаце, смысл которого содержит заключительная фраза: «Не довольно дать России хороших губернаторов - надобно дать и хороших священников; без прочего обойдемся и не будем никому завидовать в Европе» [2].
И только в 1819 году, 28 декабря, когда «История государства Российского» (первые восемь томов) была уже напечатана, Карамзин мог позволить себе откровенное выступление против сакрализации власти, которой увлекся Александр I под флагом Священного союза. Никогда ранее Карамзин так смело не высказывался по поводу отношений власти и религии: «Солнце течет и ныне по тем же законам, по которым текло до явления Христа-Спасителя: так и гражданские общества не переменили своих коренных уставов: все осталось, как было на земле и как иначе быть не может: только возвысилась душа в ее сокровенностях, утвердилась в невидимых связях с Божеством, с своим вечным, истинным Оте-
чеством, которое вне материи, вне пространства и времени. Мы сблизились с Небом в чувствах, но действуем на земле, как и прежде действовали. Несть от мира сего, сказал Христос: а граждане и Государства в сем мире. <...> Вы истребили полки Наполеоновы в России, как греки-язычники истребляли персов на полях Эллады <...>. Евангелия молчат о политике; не дает новой; или мы, захотев быть Христианами-Политиками, впадем в противоречия и несообразности Меня ударят в ланту: я как Христианин должен подставить другую. Неприятель сожжет наш город: впустим ли его мирно в другой, чтобы ои так же обратил его в пепел?» [3].
Так решал для себя Карамзин соотношение религии и государственной политики на всем протяжении российской истории.
В письме к жене от 2 марта 1816 г. из Петербурга в Москву, в период самого напряженного ожидания аудиенции у Александра I, от которой зависела участь «Истории», он высказывает свое отношение к ходу событий: «Пестро, очень пестро, но все делаегся как Богу угодно, вот что всегда успокаиваег мою душу, ис-полненную любви к России и ее доброжелательному монарху. <... > La religion de mon couer ni a fait presque trouve le pieire philosophale» [4]. Тут характерно появление «философского камня», о котором Карамзин привык отзываться иронически, вспоминая свое масонское прошлое.
Не напрасные поиски несбыточного чуда - философского камня масонов, - а любовь к России и надежда на доброжелательность и понимание со стороны Александра I внушают Карамзину надежду на то, что дело его жизни - «История государства Российского» будет оценена и понята царем.
Карамзин нашел свою идеологическую и, что не менее важно, стилистическую линию и написал именно то, что сказано в названии, он написал историю государства, правдиво изобразил все трудности, которые нужно было преодолеть, чтобы создать государство российское. И если в его изложении не нашлось заметного участия православной церкви, то, во всяком случае, он был верен своим источникам и своему взгляду на роль церкви в русской истории.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1.Шишков А.С. Собрание сочинений и переводов. Ч. 4. - СПб., 1824. -С. 140.
2.Карамзин Н. М. Записи! о новой и древней Россия. - М., 1891. - С. 108-109.
3.Карамзин Н. М. Неизданные сочинения и переписка. - СПб., 1862. - С. 3-4.
4.Там же. - С. 166.
Серман Илия Захарович, доктор Отологических наук, профессор, старейший исследователь русской словесности (г. Иерусалим, Израиль).
