CC BY
78ОБЩЕНИЕ
Дальний Восток: от несогласия к протесту (конец 1920-х — середина 1930-х годов)
Владимир Титов
Статья написана на основе архивных материалов Москвы, Иркутска и Приморского края и посвящена причинам, типам и формам общественного протеста в дальневосточном регионе в 1920-1930-е годы. Хотя преобладали здесь латентные, а не открытые формы протеста, протестные настроения были распространены достаточно широко. Сталинская система управления искусно замыкала их на бытовых обстоятельствах жизни и даже умудрялась использовать, главным образом через печать, в интересах социалистического строительства. Однако не всегда ей это удавалось, что особенно хорошо видно на примере протеста, называемого автором «периферийным». Его главными носителями являлись социальные группы, маргинальные на общесоюзном уровне, но на Дальнем Востоке имевшие значительный удельный вес в численности населения, — люди, занятые на концессионных предприятиях и в кооперативах, промысловики, коренные этнические группы, старообрядцы. Наибольшей силы периферийный протест достигал, как свидетельствует разбираемый в статье пример Бикинского восстания, при соединении трех условий: сплоченности группы, ее удаленности от краевых центров власти и источников информации и распространения в ее среде эсхатологических ожиданий, питаемых слухами.
В истории России/СССР выделяются три переломных периода. Первый пришелся на 1922—1928, второй — на 1955—1965 и третий — на 1985—1991 годы1. Все они отмечены значительными изменениями в идеологии, экономических моделях и социальных приоритетах, а также в восприятии властью и общественным сознанием самих советских граждан. Подтверждение тому мы находим на страницах газет: в эти периоды в них резко возрастает удельный вес публикаций о роли человеческого фактора в реализации политики государства. Причем примерно в половине таких публикаций присутствуют
Владимир Юрьевич Титов, старший преподаватель кафедры отечественной истории Иркутского государственного педагогического университета, Иркутск.
альтернативные толкования господствующей идеологии (разумеется, в дозволенных властью формах). Публикации окрашены в тона несогласия, подчас даже раздраженно-нетерпеливого отношения ко всему «прежнему», кажущемуся изжившим себя. Эта протестная тональность проходит рефреном через все три периода.
Предварительный контент-анализ прессы за указанные отрезки времени позволяет выявить регионы, в которых протестные настроения были представлены в максимальной степени. Ими оказались регионы приграничные и с достаточно высоким прожиточным минимумом. Этот результат поначалу вызвал у автора внутреннее несогласие. Казалось бы, сильнее должны были возмущаться там, где жизнь была тяжелее, а выходит как раз наоборот. Точки над i расставили качественные оценки, полученные в ходе контент-анализа: как только улучшалось благосостояние населения, уровень его притязаний повышался. Видимо, вслед за увеличением объема и номенклатуры доступных к потреблению благ происходило изменение этики поведения советских людей, возрастала их требовательность к предлагаемым услугам и товарам, у них развивалось так называемое потребительское сознание. В условиях постоянного дефицита именно оно побуждало к опротестованию любых негативных фактов советской действительности.
А что происходило с выявленными тенденциями к протесту по завершении переломных периодов, прежде всего в тот промежуток времени, который принято называть временем сталинской диктатуры? Тема протеста в эпоху Сталина, особенно в первое ее десятилетие, остается малоизученной. Интерпретациям же протеста в то время, когда сама идея протеста была опасной, равно как и проявлениям протестных настроений на страницах «дозволенной» печати, вообще не уделялось внимания.
Восприятие протеста, «просачивание» его в прессу, конкретные проявления протеста в поведении людей в конце 1920-х — первой половине 1930-х годов и составляют предмет данной статьи. При этом акцент в ней делается на ситуации, сложившейся на Дальнем Востоке. Этот регион занимал в тогдашнем Советском Союзе далеко не последнее место по уровню жизни и был одновременно приграничным, то есть обладал сразу двумя признаками, наличие которых позволяет ожидать, что здесь протестные выступления и их отражение в общественном сознании, включая прессу, будут относительно хорошо выражены. Ибо, судя по архивам городов Российской Федерации, где удалось поработать автору (Архангельск, Москва, Санкт-
Петербург, Вологда, Воронеж, Екатеринбург, Новосибирск, Иркутск, Владивосток), только в приграничных краях и областях имели место неординарные протесты по отношению к власти.
Собственно дальневосточные материалы, которыми я пользовался, сосредоточены главным образом в архивах. Но поскольку региональная специфика требовала показа более широкого фона общественных настроений, был продолжен контент-анализ статей из газет «Правда», «Комсомольская правда», «Советская Сибирь» за конец 1920-х — первую половину 1930-х годов.
Методика отбора этих статей и последующих расчетов дана в Приложении. Здесь же отмечу, что тематически публикации о роли человеческого фактора, приходящиеся на интересующее нас время, распределяются на три больших блока, названных мною «Страна Советов», «Новостройки и достижения» и «Шпиономания». В то же время наиболее часто встречающиеся слова позволяют сгруппировать публикации по трем основным категориям: «Партия и политическая жизнь страны», «Потребительские ценности», «Прочие ценности» (культурные, политические и др.). На пересечении тематических блоков и категорий мы находим или не находим скопления (кластеры) определенных сюжетов публикаций, употребляемых в них ключевых слов и словосочетаний. Показательны не только эти кластеры, но и само их наличие либо отсутствие. Так, мы имеем богатый набор сюжетов и понятий при совмещении тематической рубрики «Страна Советов» с первой категорией («Партия и политическая жизнь страны») и их полное отсутствие — при совмещении «Страны Советов» с «Потребительскими ценностями». Совершенно противоположная картина получается, когда с теми же двумя категориями совмещается рубрика «Новостройки и достижения». А при наложении на них рубрики «Шпиономания» выявляются оба кластера, но с разным знаком: под знаком «партии» ключевое понятие — «бдительность», сюжеты — о шпионах и вредителях; под знаком «потребительских ценностей» группируются протестные тексты о необоснованных исключениях из партии.
Протест: к уточнению понятия
Протест — одна из форм человеческого общения. В буквальном переводе протестующий — публично доказывающий. Любой протест, высказанный вслух, провоцирует гласное обсуждение, а затем и осмысление проблем, волнующих общество.
Социальный протест следует рассматривать как стремление изменить сложившиеся политические практики и экономические устои. Имплицитно такое определение предполагает, что всякий протест сознательно нацелен на замену старого новым. В действительности дело обстоит более сложным образом. Протест, когда он массовый, определяется в первую очередь обстоятельствами, унаследованными от прошлого, и отношением людей к этому прошлому как к норме. Возникает обоснованная антипатия к происходящим переменам — обоснованная в том смысле, что нововведения не дают людям таких же гарантий в будущем, какие у них были (или они верят, что были) в нормативном прошлом. Стремление к сохранению хороших или улучшению плохих условий жизни присутствует почти во всех движениях протеста. Нацеленность же на новое появляется оттого, что содержание притязаний, питающих протест, изменчиво. Как только цель протестующих становится близка к воплощению в жизнь, ее место заступает более дерзкое мечтание толпы. (Впрочем, далеко не всегда у толпы протестующих есть четко сформулированная цель.)
Меняющиеся условия жизни людей влияют на определенные стороны ментальности, отвечающие за психологию возражения, на которой зиждется протест. Возражению предшествует то, что на бытовом уровне принято называть несогласием. Путь от несогласия к протесту — это постоянное возражение или, правильнее сказать, готовность сделать заявление о возражении. Правоту своего возражения человек протестующий доказывает, основываясь на жизненном опыте и на тех аргументах, которые, по его мнению, не востребованы обществом. Вместе с тем очень часто чувство готовности заявить протест возникает под воздействием сиюминутных, скоротечных факторов, не позволяющих человеку осмыслить ситуацию, принять по-настоящему обдуманные решения.
По мнению автора книги о социальном протесте в XX веке американского историка и политолога Норманна Кантора, протест — это нечто среднее между хорошим и плохим. Протест вбирает в себя «самое выпуклое и динамичное» в обществе, выступает ускорителем важнейших политических и социальных достижений2. Несогласие, возражение и протест полезны потому, что готовят как разрушение, так и переход к созиданию. Протест испытывает на себе давление исторических обстоятельств, одна противоположность в нем действительно заменяется другой, и так продолжается до тех пор, пока
человеческие желания, ради удовлетворения которых и свершался протест, не приобретают застывших форм. Тогда положительное в протесте сокращается до минимума. Применительно к России черту под вышеизложенным подводит Н. Бердяев: протест словно балансирует между апокалипсисом и нигилизмом, и именно поэтому так легко, заявляя свое несогласие с чем-либо, встать на путь нетерпения и насилия3.
Классификация протеста впервые была разработана историками Реставрации. Кстати, Тьерри, а также Прудон едва ли не первыми обратили внимание на то, что протест — оружие обоюдоострое, что его положительные и отрицательные стороны взаимосвязаны и переходят одна в другую4. В советской историографии четко сформировалось представление о двух основных формах протеста — пассивной и активной. Б. П. Скворцов выделяет четыре пассивных способа протеста (бегство, отказ от работы, подача жалоб, уход в религию) и два активных (бунт или волнения, массовое восстание)5. Такая классификация оправдана; вместе с тем имеет смысл разделить все проявления протеста, начиная с представлений и заканчивая действиями, на латентные (скрытые) и явные (открытые). Латентные протестные проявления более характерны при стабильных социально-экономических отношениях, а генеральной тенденцией их развития можно, видимо, считать переход от коллективных действий к индивидуальным поступкам. Явные проявления протеста распространены, напротив, в нестабильных социально-экономических условиях, что и делает протестные выступления по преимуществу массовыми. Если же принять во внимание социальные характеристики самих протестующих, рассматриваемые на надличностном (групповом) уровне, и то, как они позиционируются политическим сознанием, тогда можно говорить о протесте магистральном (ядровом) и протесте периферийном. Первый ассоциируется с несогласием, возражением и выступлениями социальных групп, наиболее значимых в данной социально-политической системе и нередко при этом численно преобладающих в населении; второй — с протестными настроениями и действиями групп, которые, даже будучи многочисленными, в рамках той же системы предстают второстепенными, необязательными, избыточными элементами. Часто (но не всегда) периферийный протест локализуется на окраинах страны или региона, обретая в таком случае качество двойной периферийности — социально-политической и территориальной.
Метаморфозы протеста в советской печати
В СССР всю новую информацию получали из официальной правительственной печати, поскольку другой не было. В принципе люди газетам доверяли, но информацию, идущую от правительства, подвергали критике, как бы выворачивая наизнанку смысловую начинку официального слова. И объясняется это не только недоверием к власти.
Прежде всего, существенную роль играло то обстоятельство, что и через десять лет после революции СССР оставался страной с громадным преобладанием в населении крестьянства. Что оно представляло собой в качестве читательской аудитории, видно из данных, приводимых И. С. Кузнецовым: 14% крестьян были неграмотными, 56% считались грамотными, но не могли при этом самостоятельно разобраться в текущих политических событиях и только 30% могли не просто прочитать, но и правильно понять политическую доктрину большевистской власти6. Естественно, что в такой среде при обсуждении публикуемых в газетах материалов на их восприятие накладывали свой отпечаток особенности уклада, в котором протекала жизнь читателей. И прав был известный исследователь народных традиций В. Кузьмичев, когда отмечал: «По ту сторону газетного листа лежит громадное поле, где печатное слово непосредственно недоступно, куда оно поступает “из вторых рук”, проходит громадный путь устной передачи, где многое пропадает совсем или изменяется»7.
Далее, советская пресса давала пищу для толкования политики советского правительства, не совпадавшего с принятым в Стране Советов, и видно это как раз на примере протестных акций самого правительства.
Правительственные заявления протеста в печати были громкими констатациями несогласия СССР с конкретными действиями капиталистических держав по отношению к другим, более слабым странам либо выступлениями в защиту рабочего класса, борющегося с национальной буржуазией. Фактически к такого рода заявлениям прибегали тогда, когда не могли предпринять более решительные политические шаги. Это придавало официальным выражениям протеста оттенок двусмысленности. Видимо, его ощущали и сами авторы протестных заявлений, что и побудило их постепенно осуществить реинтерпретацию понятия протеста, вписав его в русло политики, которую в в аппарате ЦК назвали «гибкой».
Разумеется, и при такой политике печать, говоря словами Сталина, являлась «единственным орудием, при помощи которого партия ежедневно, ежечасно» говорила «с рабочим классом на своем, нужном ей языке. Других средств протянуть духовные нити между партией и классом, другого такого гибкого аппарата в природе» не имелось8. Пресса была призвана демонстрировать способность советского общества выполнять невыполнимые задачи. Со страниц газет и журналов на читателей смотрели лица людей, улыбающихся в тот самый момент, когда они заняты тяжелой работой. Эти снимки пропагандировали достижения Страны Советов и должны были внушать читателям оптимизм. Но немало было людей, видевших в таких фотографиях лишь фасад, скрывающий подлинную жизнь, которая на самом деле должна быть изнурительной, и это — суровая необходимость для всех, кто желает жить в Советском Союзе.
Вот что писала в автобиографических заметках Е. С. Гинзбург — писала не о лицах, запечатленных на газетно-журнальных снимках, а о глазах людей, эти снимки рассматривавших. «Я не знаю, какими словами определить эти глаза. В них мука, тревога, усталость загнанного зверя и где-то, на самом дне, полубезумный проблеск надежды». И буквально через пару страниц автор объясняет причину метаморфозы улыбок в гримасы отчаяния тем, что ощущение счастья и гордости за все советское шло рука об руку с «ожиданием неотвратимой беды». А это хуже, чем сама беда. Можно привыкнуть ко всему, но первые встречи с системой лубочной лжи разрушали человека. «Все должны были делать вид, что изуверские силлогизмы отражают естественный ход всеобщих мыслей. Достаточно было кому-нибудь задать вопрос, разоблачающий безумие, как окружающие или возмущались, или снисходительно усмехались, третируя спрашивающего как идиота»9.
О том, что на рубеже 1920—1930-х годов люди начали оценивать происходящее в стране по двойному стандарту, свидетельствует целый фонд «Коллекция документов о нарушении законности в СССР», хранящийся в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ). Фонд целиком состоит из воспоминаний лиц, находившихся в свое время на государственной службе и пострадавших от репрессий. Читатель, листая пухлые архивные папки, по обыкновению надеется найти в них критику системы — и не находит. Вина за личные несчастья возлагается на отдельных партийных начальников, чаще местного уровня, реже «кремлевского». Важнее, однако, другое. Для авторов воспоминаний
и подобных им людей было естественным на пути к коммунизму сталкиваться с преградами и трудностями и преодолевать их, не щадя себя. Иногда их готовность идти на жертвы должна была вызывать оторопь у самих вождей.
Личные фонды М. И. Калинина, А. В. Луначарского, В. М. Молотова содержат письма, авторы которых резко возмущаются тем, что иные государственные деятели не отождествляют счастье жить в СССР с суровостью трудовых будней. Например, Луначарскому по поводу отчета советского правительства на XIV чрезвычайном Съезде Советов трудящиеся написали, что его фраза о нужде рабочих и крестьян — «это ошибка! Мы и так живем при социализме... Нужно дать почувствовать, что мы живем при социализме, что становится радостно». Радостно от чего? От тяжести грядущих испытаний! И в заключение категорическое: «Подтвердите мнение»10. Письмо во многом уникальное, однако не единственное.
В то же время открытое возмущение вызывали жесткий централизм в партии и общественной жизни, засилье НКВД. «Почему нужно подчиняться партийной дисциплине, — писал Луначарскому коммунист, — если то, что делаем через силу своего “я” претит морали и вообще природе существования». Для другого читателя газет статья наркома просвещения «Интеллигенция и строительство социализма» послужила поводом заявить протест партии, ибо единственный исход диалога общества с властью — «это Лубянка». В письме недвусмысленно подчеркнуто, что власть и НКВД в представлениях людей превращались в «близнецов-братьев». В этом отождествлении скрывалась изрядная доля презрения или ехидства, такие сближения грозили подорвать авторитет ЦК и вождей партии. При этом авторы писем, бросавшие резкие обвинения «светочам партии», не были троцкистами, вредителями или бывшими белыми офицерами. Однако для них понятие «партия» становилось антитезой родине, образ вождя превращался в нечто подлое и бесчеловечное. Вот еще одна цитата из обращения к Луначарскому: «Пишет сын инженера! Советская пресса избивает и ругает технический персонал. Принудительная переброска спецов. Уродливые законы. Отказ от Троцкого. Вы подлец! Несмотря на жандармские запреты, все будет развиваться. Например, фокстрот»11.
В середине 1930-х годов в специальной шифровке П. П. Посты-шев сообщал Сталину о беседах аналогичного настроя и содержания. Только велись они не на улице и не в частном доме, а в аппарате НКВД. Ответственные работники с мест «вели контрреволюционные
разговоры о том, «что многих исключаем из партии, коммунисты сыплются как горох», «вина в этом т. Сталина» и его политики в печати. Его статьи и выступления на местах понимают «наоборот»12.
Итак, несмотря на широкомасштабную информационную политику, развернутую партией, не все и не всегда без критики относились к происходящему в стране. Средством преодоления такого отношения лидеры партии и считали «гибкость» — некую возможность (впрочем, строго ограниченную) для альтернативного толкования существующего строя, личной и общественной жизни13. В рамках разрешенного сверху протеста допускалось обсуждение проблем коммунально-бытового характера, вина за которые возлагалась на отдельных «несознательных» исполнителей воли партии. Как только такой минимизированный протест придавался огласке, он получал обязательное дополнение: на людей обрушивались новые постановления и директивы. Получалось, что протест масс взят на своеобразную государственную службу, максимально используется для того, чтобы мобилизовывать массы на выполнение невыполнимого, что, по мнению партии, помогало предотвращать противоречия в обществе.
Дозволенное возражение становилось также каналом сброса негативных эмоций, сомнений, накипевшего возмущения. При этом реальные факты, вызывавшие справедливое возмущение, подавались как небылицы, выдуманные полуграмотными людьми, как сплетни, слухи и пережитки прошлого. Протестующим отводилась роль чудаков, иногда очень опасных для социалистического общества, но чудаков. Только такая модель протеста признавалась партией, только при готовности рядовых граждан идти, несмотря ни на какие преграды, к поставленной цели — строительству коммунизма протест обретал хоть какое-то право на существование14. Но тем самым он лишался главного, переставал быть средством общественной дискуссии, нацеленной на поиск конструктивных решений, и в словаре газетного «новояза» получал в качестве еще одного обязательного дополнения грозное слово «ликвидация». Ликвидировали (или предлагали самоликвидироваться) всех, кто не мог приспособиться к новой жизни, к двусмысленно изощренным формам ее восприятия, к протесту, мобилизующему на поддержку той самой власти, чьи действия провоцировали протестные отношения. Причем подавалось все так, будто о ликвидации неприспособленных просило большинство, и начальству ничего не оставалось делать, как идти навстречу пожеланиям масс15.
Периферийный протест на географической периферии
Несогласие, протест и ликвидация — звенья одной цепи во внутренней политике советской власти. В социальном плане эта цепь сильнее всего ударила по крестьянству, в региональном — ярким примером связи между несогласием с политикой государства и протестом против нее является как раз Дальний Восток. Уже отмечалось, что относительно высокий по советским меркам уровень жизни населения в этом регионе провоцировал рост массовых притязаний в отношении потребительских благ. Немаловажно и то, что на протяжении первых десятилетий XX века социально-политическая жизнь отличалась здесь значительным своеобразием. В годы Гражданской войны и нэпа большевики не могли нивелировать классовое и идеологическое разнообразие Дальнего Востока, вынуждены были в известных пределах мириться с существованием и откровенного «саботажа», и «духовного», внутреннего несогласия с некоторыми принципами проводившейся ими политики.
Свержение царизма, а затем создание ДВР способствовали устранению многочисленных ограничений и запретов в национально-религиозной жизни населения. Вчерашние угнетенные — «инородцы», старообрядцы, чернорабочие и переселенцы — обрели возможность организовывать свои общества, коммуны и поселения. Во время существования ДВР многие землячества получили официальное признание. Так, украинцы пользовались национально-культурной автономией вполне легитимно; ею же де-факто обладали старообрядцы и некоторые другие группы населения. Когда части Народно-революционной армии ДВР заняли Владивосток, большевики в течение месяца пытались привлечь национально-культурные объединения на свою сторону и по этой причине не проводили повальных арестов. Когда же в ноябре-декабре 1922 года по городам Приморья прокатилась волна арестов, многие общины и ассоциации попытались «спрятаться» от всевидящего ока пролетарской диктатуры — уйти в тайгу или в подполье16.
В целом же в 1920-х — первой половине 1930-х годов на Дальнем Востоке наблюдалась сильная тенденция к протесту против власти коммунистов17. Проявлялся он и в городе — в виде забастовок на важнейших промышленных предприятиях и объединениях, но главным образом в периферийном протесте лиц, занятых в непроизводственных отраслях; и в деревне — в форме стихийных крестьянских
возмущений и противоправных действий, предпринимавшихся в ответ на коллективизацию.
Конечно, больше всего беспокоили партию и ОГПУ протестные настроения, получавшие более или менее открытое выражение. Они были характерны для рабочих промышленных предприятий, служащих железной дороги и порта, но отчасти — и для коммунистов и комиссаров, занимавших низовые должности в армии. В массе своей все эти люди свято верили в непоколебимость коммунистической идеи; их протесты были по существу спровоцированы самой властью — как центральной, так и краевой, — нарушениями норм социалистической законности, невыполнением обещанного, «перегибами» во внешней и внутренней политике СССР. По идеологическим мотивам краевая администрация опасалась устранять протесты данного типа только репрессивным путем, равно как и объяснять их исключительно подрывной деятельностью фигурантов громких политических процессов в стране. Поэтому бюро Далькрайкома ВКП(б) в срочном порядке рассматривало апелляции на решения краевых партколлегий, обкомов, горкомов и первичных партийных организаций. Специально для этой цели бюро собиралось 5, 16 и 25 числа каждого месяца. Кроме того, для постоянной работы на данном направлении были выделены два инструктора и две тройки из числа проверенных товарищей18. Бюро настаивало на «индивидуальном подходе» к исключенным из рядов партии и РККА, обязало всех руководителей пересматривать такого рода дела и убеждать пострадавших в том, что из партии и/или из армии они были «вычищены» по ошибке. В Хабаровске, где подобная работа не получила должного развития, апелляциями по «перегибам» был вынужден заняться отдел руководящих партийных органов ЦК ВКП(б).
В кругах служащих, интеллигенции и отчасти красноармейцев преобладали латентные формы протеста. Заключались они главным образом в критическом обсуждении и осуждении действий советской власти во время неформальных сходок, вечеринок, семейных праздников. Бюро Владивостокского окружкома ВКП(б) связывало все это с «эсеровскими настроениями» и периодически «одергивало» общественное мнение через печать, на политсобраниях и посредством других мероприятий. Так, 22 апреля 1926 года оно приняло закрытое постановление о проведении ОГПУ работы «по выявлению злостных элементов», подрывающих политическое спокойствие в регионе. Данные, полученные в ходе этой работы, не подлежали оглашению и, видимо, были уничтожены при «чистке»
архивов19. Участники протестных разговоров обсуждали различные негативные стороны своей нынешней жизни, сожалели о свободах, утерянных с приходом красных, о прежних социально-бытовых условиях. Следует, однако, заметить, что даже самими беседующими эти сюжеты воспринимались как своего рода фантомы — как нечто интересное, но не актуальное в обществе, строящем коммунизм. Поэтому-то протестные разговоры находились на периферии внимания ОГПУ. Такое отношение к периферийному протесту, его роли в общественно-политической жизни страны в целом, в крае в частности, было предопределено и способом его выражения.
Сами «протестанты», осознав, что в пылу интимных бесед навлекли на себя внимание властей, нередко торопились объяснить свою позицию — например, обращались в Комитет партийного контроля, «чтобы заручиться поддержкой и выпутаться из этого обмана». Причем под «этим обманом» подразумевались разные вещи — от притворного восхваления какого-нибудь изуверского партийного силлогизма до простых вздохов о былом. Не находя поддержки и понимания у КПК, «занятого впихиванием всех к дверям НКВД», «периферийцы» выбирали для себя единственно возможный способ защиты — исчезновение. Как сформулировала в своих воспоминаниях Гинзбург, «для всех, даже для семьи, исчезнем на энный период с горизонта»20.
Более активный характер периферийные формы протеста носили на предприятиях перерабатывающей и пищевой промышленности, в рыбо- и зверосовхозах, в сфере услуг. Причин тому было несколько. Занятые в этих отраслях контактировали и с городскими рабочими, и с сельскими жителями и в результате как бы впитывали протестные настроения с двух сторон. Сказывались и особенности управления: многие состоятельные люди Владивостока еще до прихода советской власти перевели свои капиталы под иностранную юрисдикцию и на правах концессионеров продолжали владеть предприятиями, морским транспортом, ресурсами вплоть до 1930-х годов21. Деятельность этих предприятий основывалась на хозрасчете, сам факт их существования бросал вызов коммунистической идеологии, давал повод к нежелательным разговорам, сравнениям не в пользу советских заводов и фабрик. К тому же те, кто непосредственно был связан с хозрасчетными отношениями и не был строго привязан к командноадминистративной системе, вели себя так, как будто руководствовались перефразированным тезисом Троцкого времен Брестского мира: ни протеста, ни согласия с политикой большевиков. Однако и
такое поведение было фактически начальной, латентной, фазой протеста, при определенных обстоятельствах довольно быстро перераставшего в открыто заявленное недовольство.
Поводом для недовольства чаще всего служили либо конфликты, возникавшие из-за несовершенства законодательства, которым должны были регулироваться негосударственные формы собственности, либо случаи прямого, нарушавшего даже такое законодательство, вмешательства представителей партийного руководства разного уровня в работу хозрасчетных организаций: кооперативов, концессионных предприятий, рыболовецких хозяйств. Порой, когда действия властей грозили крупными убытками, ставили под угрозу само существование артели или мелкого предприятия, острота возникавшего противостояния напоминала так называемое брожение масс в момент создания колхозов. И тогда, как и в случае с забастовками рабочих, краевому начальству приходилось проявлять известную гибкость и даже самому прибегать к протестам, адресовавшимся центральным партийным органам или крупным ведомствам.
Типичные в этом отношении события произошли в 1927—1928 годах, когда Охотское представительство Далькрайисполкома выразило протест против бесхозяйственности Совторгфлота, который должен был осуществить завоз импорта на Колыму, но явно не справлялся с задачей. А попытки якутских организаций самостоятельно, по своей инициативе нанять шхуну и перевезти товар натолкнулись на жесткое противодействие — вплоть до ареста других, несовторговских, кораблей. По заключению Далькрайисполкома, политика ведомственного преследования дискредитировала советскую власть и привела к распространению слухов о «бесправном положении... даже... Дальгосторга на Колыме, не имеющем примеров в каком-либо другом месте СССР»22. Выход из сложившейся ситуации исполком видел в развитии частной инициативы краевых организаций и кооперативов. Однако в Москве эта позиция крайкома была принята в штыки.
От промысла к «умыслу»
Переходя к протестам в сельской местности, прежде всего отметим, что в 1920—1930-е годы практически 3/4 всего населения Дальнего Востока было занято в сельском хозяйстве и на смежных ему промыслах, главным из которых был рыболовецкий. По данным на
1927 год, всего на Дальнем Востоке насчитывалось около 220 тыс. хозяйств; из них чуть больше 26% составляли хозяйства бедняков, 62,5% — середняков и 7% — кулаков23. При этом уровень потребления даже батраков, работавших на зажиточных крестьян, был выше, чем у тех, кто вошел в состав коммун24. Хозяйства середняков и кулаков часто промышляли охотой и рыболовством. Промысловиков, как правило, отличала высокая степень сплоченности и взаимовыручки, вся их жизнь подчинялась ведению самостоятельного хозяйства, времени и сил на политические прения у них не оставалось. В то же время эти люди, по всей видимости, хорошо представляли себе смысл происходившего в стране и были «заражены» скрытым недовольством. Неудивительно, что в их среде разъяснительная работа, проводившаяся в основном по линии «популяризации советского законодательства» через демонстрацию льгот и преимуществ, предоставляемых тем гражданам, которые выполняли все обязательства перед государством, не давала желаемого результата. Приезжие агитаторы из Москвы лоб могли разбить о меркантильный консерватизм сельских жителей, но так ничего и не добиться. Местные партийные организации Приморья оказывались не менее бессильными. Это вынужден был констатировать и Далькрайком, признавший, что каких-либо реальных действий по искоренению протестных настроений в сельской местности низовые парторганизации Приморья не предпринимали. Вряд ли могло быть иначе, когда основными формами их «работы» были поездки на курсы повышения квалификации и по компутевкам на отдых во Владивосток и Москву, а также пьянство. При этом секретари парткомов сами были главными организаторами коллективных пьянок, на которых нередко обсуждались — и отнюдь не в благоприятном для партии духе — политические вопросы, волновавшие крестьян. Впрочем, последнее явление имело место и в городах.
Наиболее населенные сельские районы Дальнего Востока были одновременно приграничными районами, поэтому настроения, бытовавшие в них, вдвойне беспокоили партийное начальство. Оргбюро Далькрайкома, обсуждая сложившуюся ситуацию в таких районах, отмечало отсутствие коммунистического патриотизма и рвения к службе в рядах РККА, питейно-рекрутские настроения призывников25, выпивки на партсобраниях, нарушения законодательства о рыбной ловле (особенно китобойного промысла)26, контрабанду27. Несмотря на все попытки партии доказать идеологическую и социальную недопустимость этих и подобных им явлений, население
продолжало жить жизнью прошлых лет. Когда же партийные и хозяйственные органы начинали «прижимать и давить» сельских эксплуататоров, те еще с большим рвением принимались за контрабанду, весьма часто требовавшую перехода границы.
Конечно, силы были неравны, исход противоборства был предрешен заранее. Контрабандистов и других строптивых жителей приграничных районов судили показательными судами за разложение трудовой дисциплины (и, как увидим ниже, не только за это)28. Результат, однако, был сомнительным: спорные вопросы между властью и обществом оставались нерешенными, протестные настроения не исчезали, а уходили вглубь.
Это косвенно подтверждают два обстоятельства. Во-первых, многочисленные оправдательные постановления товарищеских судов в отношении тех граждан, которые исключались из партии и преследовались ОГПУ — НКВД (например, в поселках Славянка и Посьет)29. Во-вторых, частые отказы рабочих крупных промышленных предприятий присутствовать на показательных судебных процессах. Так, в городе Николаевске во время суда над 16 кулаками-спецпереселенцами свидетели, состоявшие преимущественно из рабочих-горняков, «через свое начальство выразили нежелание быть на этом процессе из-за нецелесообразности и простоя производства». По их мнению, разбираемый вопрос мог быть квалифицирован как недоразумение между местной милицией и подсудимыми30.
Итак, государство «снимало» социальные проблемы, вызывавшие протестные настроения, преимущественно с помощью уголовного законодательства. И, хотя таким образом оно делало крен в сторону репрессивной политики, это еще могло быть оправдано в глазах общественного мнения необходимостью неукоснительного применения закона. Но соблюдался ли закон в отношении его нарушителей? В Уголовном кодексе РСФСР от 1926 года основаниями для их преследования по суду служили статьи 86 и 87. Первая из них касалась надзора за производством рыбного, звериного и других добывающих промыслов в морях, реках и озерах и устанавливала крайнюю меру наказания в виде лишения свободы на срок до одного года или штрафа до 500 рублей с обязательной конфискацией незаконно добытого и орудия лова31. Во второй, также затрагивавшей интересы единоличников, речь шла о правилах разработки недр; она могла «потянуть» на срок заключения длительностью не более 6 месяцев.
Однако у ОГПУ по Приморью была своя точка зрения на хозяйственные преступления. Незаконную добычу рыбы, морских коти-
ков и бобров, а также охоту в запрещенных местах это ведомство квалифицировало как оказание помощи международной буржуазии в осуществлении враждебной деятельности против СССР, что предполагало применение совсем других статей УК — 20, 23 и 27, объявлявших пособника буржуазии врагом всех трудящихся. Враги же, по определению, занимались вредительством, следовательно, автоматически подпадали под действие статей 28 и 128. А поскольку все их злодеяния совершались вблизи границы и часто были сопряжены с ее пересечением, виновным вменялась попытка выезда или перехода государственной границы без паспорта (статьи УК 5910, 84 и 192). В отдельных случаях переход границы рассматривался и как измена Родине (статьи 581а, 581е, 581г, 583, 584, 585, 19320, 19321, 19322, 19324). Если за прочие преступления, в которые переквалифицировались нарушения правил промысла, еще была надежда получить срок в 25 лет исправительно-трудового лагеря с последующим поселением в отдаленные районы, то за измену полагалась смертная казнь32.
Люди не скрывали, что обвинения, накручивавшиеся карательными органами, представлялись им абсурдными. Другими словами, практика произвольной трактовки статей Уголовного кодекса лишь убеждала в несправедливости милиции и ОГПУ, то есть, как минимум, некоторых представителей власти.
Сама власть объясняла жестокие судебные решения недостаточной подготовкой судей Приморья, медлительностью и формализмом судопроизводства, то есть ссылалась на причины, выводившие ее из-под критики. Конечно же, причины эти были второстепенными, хотя, по свидетельствам современников, вполне реальными. Как писали хозяйственные руководители дальневосточных приисков, «к моменту расследования дела в суде указанные в заметках факты теряют свое общественное значение, и интерес общественности к ним резко ослабевает»33.
На заседаниях парткомов те же хозяйственники вольно или невольно указывали и на причины консолидации протестных настроений, когда говорили о невнимании властей к нуждам масс и — обратите внимание! — о недостаточном партийном контроле за краевой прессой. Действительно, если посмотреть газеты Дальнего Востока за 1930-е годы, то обнаруживаются заметки, либо не совсем лояльные по отношению к власти, либо оставляющие после прочтения впечатление недостаточной лояльности. Пару раз на эти факты обращала внимание и Москва34. С 1929 по 1937 год Далькрай-ком провел несколько заседаний, непосредственно посвященных
«двурушничеству» местной прессы. Журналистов, разоблаченных «по связям с врагами народа», арестовывали органы НКВД. Но через пару месяцев сомнительные с точки зрения правительственной линии публикации снова появлялись на газетных полосах. Так же были оценены и некоторые передачи, в 1938 году и позднее транслировавшиеся по Приморскому радио35.
В конце концов партийные руководители Приморья сумели провести параллели между низкой потребительской способностью населения и тем «изобилием», которое освещалось через прессу. В 1935—1938 годах ими были приняты даже специальные решения, фактически указывавшие на моральную нечистоплотность и политическую недальновидность всего комплекса действий властей, когда декларируется одно, а в реальности делается совершенно другое36. На текущих заседаниях бюро Далькрайкома ВКП (б) откровения такого рода звучали постоянно. В 1937—1938 годах краевая партийная верхушка была репрессирована. Не исключено, что разговоры «с особым контекстом» нашли какое-то отражение в протоколах и постановлениях бюро и эти документы могли использоваться НКВД. К сожалению, как и в случае с судебными делами о браконьерстве, основной массив документов на лиц, проходивших по статьям 58 и 59 Уголовного кодекса РСФСР, до сих пор не рассекречен. Об их содержании можно догадываться только по косвенным замечаниям, сохранившимся в фондах бывшего партийного архива37.
Эсхатология Бикинского восстания
Вернемся, однако, к носителям периферийного протеста — к интеллигенции и служащим, колхозникам и членам рыбацких артелей. Обычно их противостояние власти не шло дальше «глухих» разговоров, ропота несогласия, и власть это понимала38. По-видимому, учитывала она и привходящие обстоятельства: политическую обнаженность перед нею этих социальных групп, с одной стороны, фактор внутригрупповой бытовой, общежительной близости, побуждавший к большей откровенности в повседневных разговорах и действиях, с другой. Поэтому еще в середине 1930-х годов политические дела рассматривались, что называется, «более снисходительно», если возбуждались они в отношении сельских жителей или работников городских учреждений, более чем наполовину укомплектованных инженерно-техническим составом39.
Во многом по-другому выглядит картина протеста двойной пери-ферийности. Что имеется в виду? Еще сотрудники НКВД, разбирая «снисходительные постановления» своих предшественников, подметили концентрацию протеста в районах, отдаленных от крупных административных центров и Транссиба: в поселках старожилов, староверов, на новостройках и в местах компактного проживания малых национальностей. Здесь имели место наиболее яркие вспышки протестов в форме забастовок и восстаний, и обусловлены они были не только административным беспределом, характерным для глубинки, но и информационным голодом, который испытывали протестовавшие. Недостаток информации восполнялся слухами, по своему воздействию сопоставимыми с эсхатологическими откровениями, — о близящейся войне между Китаем и СССР или нападении Японии, походе белогвардейских банд к границе, приезде на Дальний Восток Папы Римского40, скорой смерти высших руководителей Советского Союза41. Именно слухи провоцировали доведенных до крайности людей на открытый и отчаянный протест42.
Пожалуй, самым красочным примером того, как на почве слухов на Дальнем Востоке могли начаться антиправительственные выступления, является восстание на р. Бикин в 1932 году. Этому инциденту посвящено 29 томов уголовного дела, заведенного по статье 582 УК РСФСР43.
Восставшие были староверами. В долину Бикина они пришли в 70-х годах XIX столетия, постепенно образовали 80 населенных пунктов (села, хутора, заимки) и до коллективизации сумели сохранить фактическую автономию от государства. При экстремальных условиях жизни огромную роль у них играла община, которая помогала стать крестьянину на ноги, обзавестись своим хозяйством. С 1931 года поселения староверов попадают под пристальный надзор Далькрайкома и облагаются единым 60-процентным сельскохозяйственным налогом, в 1932 году из староверческой общины пытаются сделать колхоз. Результат: в бассейне Бикина и на примыкающем к нему с востока участке побережья Японского моря начинает действовать «староверческая контрреволюционная, повстанческая организация». В том же году «крупное старообрядческое волнение» было подавлено силами НКВД. Но идеологическое сопротивление местного населения органы НКВД продолжали фиксировать вплоть до 1938 года44.
В эсхатологических ожиданиях староверов отразилось их страстное желание любыми способами сохранить свое полунезависимое от
внешнего мира существование. Одновременно и вдохновляясь им, и умело на нем играя, появившиеся в общине свои «пропагандисты» и «агитаторы» внушали остальным, что все равно через 3—4 месяца будет переворот в стране, Япония пойдет войной на СССР и установит новую власть и поэтому, как «только растает снег, мы выступим, ибо боятся нам нечего, тайга в случае чего скроет». А если кто-то откажется от борьбы с советской властью, то не жить ему в общине45. В кругу семьи и близких эти идеи нередко ставились под сомнение, поэтому «пропагандистские» разговоры велись обычно «на людях» — на охоте, перед коллективной молитвой или после нее и при употреблении алкоголя. Как впоследствии подчеркивали руководители и участники восстания, большую роль сыграли слухи: под их влиянием общественное мнение все больше склонялось к тому, чтобы открыто выказать неподчинение светским советским законам, пусть даже это приведет к гибели общины46. На фоне картин коллективизации в Приморье — принудительных изъятий хлеба и скота, посылки людей на лесозаготовки — слухи легко превращались в убедительные аргументы. Сказался, видимо, и эффект социально-психологического заражения, создававшийся постоянными обсуждениями страданий, испытываемых колхозниками, жалобами друг другу на произвол властей и взаимными уверениями в близящемся конце света. Все это и подвело староверов к открытому выступлению с оружием в руках против советской власти47.
По данным В. В. Кобко, сами старообрядцы неоднозначно относились к восстанию. «Были и те, кто осуждал действие восставших и лишь под страхом смерти помогал им... Они нарушали один из главных догматов веры: власть от Бога, и навлекли на всех старообрядцев, их детей, внуков гнев Божий, смерть, ссылки, выселение за пределы края»48. Из материалов следственного дела видно, что система ценностей протестующих — это своего рода замкнутый круг, который невозможно было разорвать. Несмотря на внутреннее несогласие многих, солидарное выступление было предопределено образом жизни общины, ее социальной организацией, единством разделяемых представлений о должном. Те, кто выступал против мятежа, отнюдь не были просоветски настроенными. Позиция их была та же, что и у большинства носителей периферийного протеста в городах: не за большевиков, но и не против них в открытую, что на практике означало внутреннее несогласие вступать в колхозы и неполное, слабое сопротивление вступлению. Люди с таким раздво-
енным сознанием сначала колебались, затем все-таки примкнули к восстанию; но их участие было фактически вынужденным.
События на реке Бикин, безусловно, впечатляющий пример протеста. По своей сути то был протест против коллективизации, и в этом смысле он ничем не отличался от аналогичных выступлений в других регионах. Но в Приморье протестные настроения оказались осложнены и усилены слухами и разговорами, в основе которых лежала ложная информация о происходящем за границей, в стране и даже в умах самих старожилов.
Роль информационной составляющей была столь значительной, что это невольно наводит на мысль о заранее спланированной провокации. Под страшным словом «провокация» обычно подразумевают враждебные акции органов госбезопасности против вполне лояльных граждан СССР. Но всегда ли такие выводы подкреплены историческими фактами, не держатся ли они часто на эмоциональных суждениях эпохи перестройки, за 15 лет превратившихся в клише «ОГПУ—НКВД—КГБ = провокации и репрессии»?49
Представляется, что в каждом конкретном случае необходимо конкретное исследование. Причем изучаться должны не только роль отдельной организации (НКВД) и не только позиция партии, но и специфика взаимопонимания людей внутри общества того времени, когда жизнь человека превратилась в войну с обстоятельствами, у которых все, от членов Политбюро до простых крестьян, оказывались в плену.
Приложение
Отбор газетных публикаций и архивных материалов осуществлялся по наличию в них высказываний, характеристик, косвенных намеков на искомые понятия50.
При контент-анализе значимое содержание статьи определяется простым отношением количества личностных предложений в сообщении к сумме всех предложений. Если на долю значимого содержания приходится больше '/7 текста, материал подвергается анализу.
Ниже приводится рабочая таблица контент-анализа.
№ Канал комму- ника- ций Объем анализи- руемого текста Объем содер- жания текста Уд. вес смысловых категорий текста Количественный анализ Коэф- фициент оценки текста Ключевые слова, слово- сочетания
+ - +/- 0
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Первая графа рабочей таблицы отводится под сквозную нумерацию. В графе 2, называемой каналом коммуникации, записываются исходные данные документа. Цифры в графе 3 показывают объем всего текста, выраженный в знаках (это буквы в словах и интервалы между словами), в графе 4 — количество только тех знаков, которые действительно относятся к изучаемому понятию, в графе 5 — оценку удельного веса смысловых категорий в общем объеме текста. В графы 6—9 вносятся только те понятия, которые соответствуют своей категории анализа текста. Графа 10 отводится под запись арифметического коэффициента оценки всего текста, где учитывался полученный категориальный знак. Этот коэффициент рассчитывается по формуле Яниса, одной из общепринятых при проведении подобных контент-анализов. В графу 11 — графу ключевых слов — заносятся прежде всего те понятия, которые концентрируют на себе внимание и несут смысловую нагрузку при чтении всего текста. Часто такие слова находятся в лексических связках и для их полного раскрытия требуются сочетания с другими, дополнительными словами, на первый взгляд никак не связанными с искомыми понятиями. Именно они и определяют преимущество валентных словосочетаний.
Категории анализа текста — это следующие знаки: (+) информация положительного характера; (—) информация негативного характера; (+/-) информация нейтрального характера; (0) информация сообщительного характера51.
Формула Яниса рассчитывается в двух вариантах. Первый применяется при превышении положительных оценок над отрицательными, второй — в тех случаях, когда число положительных оценок меньше числа отрицательных:
ф2—Фп Фп — п2
1) С = ^7Г- ; 2) С = ^7Г-,
где ф — число положительных ответов (оценок), п — число отрицательных ответов, г — объем содержания текста, t — общий объем анализируемого текста.
Формула оценки удельного веса смысловых категорий в общем объеме текста, показывающая уровень интенсивности данного представления в тексте, рассчитывается следующим образом:
у =—К1+К1--------100%,
2 (2К; + К2)
где У — «удельный вес» данной смысловой единицы, К — число случаев, когда смысловая единица оказалась главной, К2 — число случаев, когда смысловая единица оказалась второстепенной, 2 — сумма анализируемых текстов.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Власть и оппозиция. Российский политический процесс XX столетия. М., РОССПЭН, 1995.
2 The Age of Protest: Dissent and Rebellion in the Twentieth Century / Ed. by Norman F. Cantor. London, 1970; Скворцов Б. П. Социальное движение народных масс классового антагонистического общества. Автореф. канд. дис. М., 1972. С. 10—11.
3 Бердяев Н. А. Духи русской революции // Наука в СССР, 1991. № 2. С. 19.
4 См.: Tierry A. Dix ans d’ etudes historiques. Paris, 1836 (5-me ed.). P. XIII; История теоретической социологии. Т. 1 / Отв. ред. и составитель Ю. Н. Давыдов. М., 1997. С. 294.
5 Скворцов Б. П. Указ. соч. С. 10—11.
6 Кузнецов И. С. На пути к «великому перелому». Люди и нравы сибирской деревни 1920-х гг. (Психологические очерки). Новосибирск, 2001. С. 139.
7 Кузьмичев В. Организация общественного мнения. М., 1929. С. 57.
8 Правда, 1935. № 240.
9 Российский государственный архив социально-политической истории (далее — РГАСПИ). Ф. 560. Оп. 1. Д. 24. Л. 2, 24.
10 РГАСПИ. Ф. 142. Оп. 1. Д. 645. Л. 6.
“Там же. Д. 645. Л. 94-96, 37, 135-136.
12 Там же. Ф. 558. Оп. 11. Д. 57. Л. 112.
13 Правда, 1935. № 240-257.
14 Гус М., Загорянский Ю, Каганович Н. Язык газет. М., Изд-во «Работник просвещения», 1926. С. 145-149.
15 Предположения такого рода в отношении «официального Кремля» делали многие обкомовские работники на местах. См., например: Центр документации новейшей истории Иркутской области. Ф. 1. Оп. 1. Д. 86; Д. 58. Л. 1.
16 Зелений П. Петро 1ванович Горовий. Нью-Йорк—Шанхай, 1949. С. 8-121.
17 Государственный архив Приморского края (архив ФСБ по Приморскому краю РФ, далее — ГАПК). Ф. П-67. Оп. 1. Д. 148. Л. 95-98; Д. 586. Л. 3.
18 ГАПК. Ф. П-1. Оп. 1. Д. 689. Л. 102-126.
19 ГАПК. Ф. П-67. Оп. 1. Д. 4.
20 РГАСПИ. Ф. 560. Оп. 1. Д. 24. Л. 16.
21 Янковский В. Ю. От гроба господня до гроба ГУЛАГа: быль. Ковров, Маштекс, 2000.С. 23.
22 Российский государственный архив Дальнего Востока (далее — РГИА ДВ). Ф. Р-2411. Оп. 1. Д. 81. Л. 60, 1.
23 Рассчитано по: Дальневосточный край в цифрах. Справочник. Хабаровск, 1929. С. 154-159.
24 Там же.
25 РГИА ДВ. Ф. Р-2638. Оп. 1. Д. 120. Л. 7.
26 РГИА ДВ. Ф. Р-3820. Оп. 1. Д. 3. Л. 16.
27 ГАПК. Ф. П-67. Оп. 1. Д. 148. Л. 182.
28 Архивный отдел администрации муниципального образования Хасанского района (далее — АМОХР). Ф. 38. Оп. 1. Д. 3-а. Л. 10; Д. 4-а.
29 РГИА ДВ. Ф. Р-3820. Оп. 1. Д. 6.
30 Там же. Л. 15.
31 Здесь и далее содержание статей УК РСФСР приводится по Собранию узаконений и распоряжений рабоче-крестьянского правительства РСФСР за 1928-1932 годы, где публиковались тексты соответствующих указов/декретов и постановлений с последующими добавлениями и изменениями.
32 Данные взяты из Указа Президиума Верховного Совета СССР 26 мая 1947 года. См.: Ведомости Верховного Совета СССР, 1947. № 17.
33 РГИА ДВ. Ф. Р-3157. Оп. 1. Д. 1. Л. 10.
34 См., например, обзор «Кто редактирует «Тихоокеанскую звезду»» // Правда, 1937, 30 сентября.
35 ГАПК. Ф. П-1. Оп. 1. Д. 584, 758.
36 ГАПК. Ф. П-1. Оп. 1. Д. 713. Л. 49-54; Д. 837. Л. 53.
37 ГАПК. Ф. П-1. Оп. 1. Д. 584. Л. 147-150, 157.
38 АМОХР. Ф. 38. Оп. 1. Д. 4-а.
39 РГИА ДВ. Ф. Р-3820. Оп. 1. Д. 1. Л. 25.
40 ГАПК. Ф. 1588. Д. ПУ-7048. Т. 16.
41 РГИА ДВ. Ф. Р-2411. Оп. 1. Д. 34.
42 Сошлюсь на точку зрения сотрудницы Приморского государственного музея им. В. К. Арсеньева В. В. Кобко: «Религиозные, политические, социальные причины в сознании крестьян переплетаются весьма причудливо... Поход “Папы Рымского” Пия XI произвел сенсацию, морально поднял дух старообрядцев». На самом деле никакого «похода», конечно же, не было. Просто в 1926 году состоялось рукоположение китайских священников, и мероприятие это проходило в Риме. По всей вероятности, этот факт в сочетании с антисоветской деятельностью Папы достаточно часто обсуждался в печати и выступлениях агитаторов. В сознании старообрядцев впечатления от антирелигиозной пропаганды и протест против насилия по отношению к церкви в СССР могли слиться воедино со слухами о «походе» и ожиданиями конца света. Морально старообрядцы были готовы к религиозной войне против СССР, поэтому для них было неважно, что критика Советов «исходила из уст католика». См.: Кобко В. В. Искупители рода человеческого // Политические репрессии на Дальнем Востоке СССР в 1920—1950-е годы: Материалы первой Дальневосточной научно-практической конференции. Владивосток, Изд-во Дальневосточ. ун-та, 1997.
43 Также по этому делу проходили лица, осужденные по ст. 5811 и 5812 УК.
44 ГАПК. Ф. 1588. Д. ПУ-7048. Т. 1; Т. 4.
45 Там же. Т. 16. Л. 135-140; Т. 18. Л. 26.
46 Там же. Т. 6. Л. 51.
47 Там же. Л. 216.
48 Кобко В. В. Следственные материалы, как источник по истории старообрядчества Приморья (конец 20-30-х гг. XX в.) // Политические репрессии на Дальнем Востоке СССР... С. 192.
49 Автору довелось работать в одном из региональных архивов ФСБ РФ с материалами следственных дел за 1930—1937 годы. Чтение документов сопровождалось беседами с сотрудником ФСБ; в результате у меня сложилось впечатление, что эта организация сама заинтересована в конкретизации отношения к ее прошлому.
50 Здесь и далее — по методике, изложенной в: Методологические и методические проблемы контент-анализа. М., 1973. С. 19—24. Привлекалась также методика Д. Хейса (Хейс Д. Причинный анализ в статистических исследованиях. М, 1981). Кроме того, были использованы следующие работы: Дюпрон А. Язык и история // XIII Международный конгресс исторических наук. Москва, 16—23 августа 1970 г. М., Наука, 1970; Лосев А. Ф. Знак. Символ. Миф. М., Изд-во МГУ, 1982; Лурия А. Р. Язык и сознание. Под ред. Е. Д. Хомской. Ростов-на-Дону., Феникс, 1998. С. 32—56.
51 Интерпретация слов и их квалификация по категориям информации (положительная, отрицательная, нейтральная и сообщительная) осуществлялись по: Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1991.
