CC BY
54УДК 82.09.001.5 Мережковский
Д.С. Мережковский о И.С. Тургеневе
Е.А. Муртузалиева
Творчество И.С. Тургенева неоднократно становилось объектом исследований в литературно-критических работах Д.С. Мережковского. В нашей статье мы постараемся проследить этот интерес критика к Тургеневу, проявившийся как в статьях специально посвященных писателю, так и в тех, где есть элементы анализа его произведений или художественной манеры. Это такие статьи и исследования, как «Тургенев» (1910), «Памяти Тургенева» (1893), «Достоевский» (1889), «Гончаров» (1890), «О причинах упадка и о новых явлениях в современной русской литературе» (1892), «Пушкин» (1896).
Одна из ранних работ, в которой Мережковский-критик дает оценку Тургеневу, - критический этюд «Достоевский», посвященный роману Достоевского «Преступление и наказание» (1889). Тогда же Мережковский обращается к сопоставительному анализу, сравнивая по некоторым параметрам трех великих русских писателей - Тургенева, Толстого и Достоевского и называя их «тремя корифеями русского романа» [1].
Мережковский отмечает, что Тургенев-художник по преимуществу, и критик видит в этом и силу, и односторонность. «Наслаждение красотой слишком легко примиряет его с жизнью. Тургенев заглядывал в душу природы более глубоким и проницательным взором, чем в душу людей. Он менее психолог, чем Лев Толстой и Достоевский. Но зато какое понимание жизни всего мира, в котором люди только маленькая часть, какая чистота линий, какая музыка речь его. Когда долго любуешься этой примиряющей поэзией, кажется, что сама жизнь существует только для того, чтобы можно было наслаждаться ее красотой» [1, с. 108].
Суждение Мережковского справедливо в той части, когда он противопоставляет гармонию Тургенева нарушению гармонии у Толстого, но субъективно в плане умаления психологизма писателя. Психологизм Достоевского и Толстого более впечатляющ в силу особенностей их психологического анализа, манера которого у всех трех писателей диаметрально противоположна. Сказываются и личные симпатии Мережковского к Достоевскому. Отсюда вывод: «Но простым смертным, не пророкам, так же холодно от этого неумолимого отрицания культуры, созданной веками (у Толстого. - Е.М.), как и от тургеневского бесстрастного созерцания красоты... Оба писателя глядят на жизнь со стороны: один из тихой артистической мастерской, другой - с высоты отвлеченной морали. Достоевский роднее, ближе нам» (курсив наш. - Е.М.) [1, с. 109].
Любовь Тургенева к людям, по Мережковскому, носит какой-то отвлеченный, поэтический характер. Вместе с тем, критик не может не отметить гармонию, античную соразмерность частей как наследие пушкинской красоты, присущие художественной манере Тургенева.
Подобные же суждения Мережковский высказывает в критическом этюде «Гончаров». Тургеневская «опьяненность красотой» противопоставлена трезвости взгляда на мир Гончарова и является фактором, несколько искажающим действительность в художественном произведении [2]. Здесь же Мережковский останавливается на особенностях юмора, подмечая, что после Гоголя и Грибоедова юмор
почти совсем иссяк в русской литературе, а «вместо смеха у Тургенева, Толстого и Достоевского кое-где слабая улыбка, болезненная, как луч солнца в северную осень; у Щедрина резкий, желчный хохот» [2, с. 130].
В ином ракурсе исследования Тургенев предстает у Мережковского в статье «О причинах упадка и о новых явлениях в современной русской литературе» (1892), написанной уже с позиций символистского осмысления литературных явлений и всего литературного процесса в целом. В главке «Начала нового идеализма в произведениях Тургенева, Гончарова, Достоевского и Л. Толстого» Мережковский ссылается на кантианство как на философскую основу XIX века, давшую возможность разграничить область непознаваемого и непознанного. «Куда бы мы ни уходили, как бы мы ни прятались за плотину научной критики, всем существом мы чувствуем близость тайны <...>. Наше время должно определить двумя противоположными чертами - это время самого крайнего материализма и вместе с тем самых страстных идеальных порывов духа. Мы присутствуем при великой, многозначительной борьбе двух взглядов на жизнь, двух диаметрально-противоположных миросозерцаний. Последние требования религиозного чувства сталкиваются с последними выводами опытных знаний» [3]. Отражение этой борьбы Мережковский видит и в русской литературе.
Рассуждая о новом искусстве, Мережковский определяет три его главных элемента: мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности. «Великая плеяда русских писателей: Толстой, Тургенев, Достоевский, Гончаров с несравненной силой и полнотой воспроизводят все три основы идеальной поэзии» [3, с. 538].
Мережковский отмечает объективные и субъективные моменты в суждениях критиков по поводу Тургенева, высказывая мнение о приверженности писателя «модным общественным темам». «В этом великом человеке был все-таки литературный модник, то, что французы называют «модернист». Как почти все поэты, он не сознавал, в чем именно его оригинальность и сила» [3, с. 538]. В чем же Мережковский видит силу и оригинальность Тургенева? Не в романах, в которых описаны серьезные общественные типы, как Рудин, Лаврецкий, Инсаров, поскольку некогда жгучие «вопросы дня» начинают стареть, делаются условными и чуждыми, отодвигаются на второй план, а в «Стихотворениях в прозе». «И перед нами все более и более выступает другой, не модный и зато нестареющий Тургенев, которого почти не подозревали наши критики-реалисты» [3, с. 538].
Примечательно, что меняется оценка «красоты» в произведениях Тургенева, которую он теперь воспринимает как «фантастическую»: «.комизм, уродство бытовых нравов, людская пошлость служат ему только, чтобы отметить красоту фантастического. <...> он раздвигал пределы нашего русского понимания красоты, завоевал целые области еще неведомой чувствительности, открыл новые звуки, новые стороны русского языка» [3, с. 539].
В представлении Мережковского, тургеневские женские типы - это бесплотные и бескровные призраки. «Таких идеальных девушек и женщин ни в России и нигде на земле не бывало. Тургенев на этих женских видениях, которые находятся иногда в неприятной дисгармонии с реальной обстановкой романа, отдыхает от пошлости и уродства живых, не фантастических людей, от близких его уму - не сердцу - вопросов дня» [3, с. 539].
Эту сентенцию Мережковского отличает уже не новый в его критическом методе сплав субъективности с объективными суждениями. То, что можно было бы по-
ставить в укор писателю (будь упрек справедлив), а именно - отсутствие реализма в обрисовке женских образов, поднимает его в глазах критика на новую высоту.
Мережковский также обращает внимание на характер изображения природы у Тургенева, который сродни изображению женских образов, то есть, сопряжен с тайной, мистикой, сверхъестественным. «Человеческие характеры в романах-поэмах Тургенева являются или как модные герои, представители современного общественного мотива, или в полусказочном идеальном сумраке, как его девушки и женщины, или же, наконец, как юмористические аксессуары для оттенения волшебного мира» [3, с. 539]. Отметим, как смещаются акценты в восприятии одних и тех же элементов художественной манеры Тургенева у Мережковского по сравнению с его ранними высказываниями.
Кроме того, Тургенев, в глазах Мережковского, могучий волшебник слова, «великий русский художник-импрессионист. И в силу этой важнейшей и бессознательной черты своего творчества, почти совсем не разработанной нашими критиками, он истинный предвозвестник нового идеального искусства, грядущего в России на смену утилитарному пошлому реализму» (выделено и подчеркнуто нами. - Е.М.). Под новым идеальным искусством - Мережковский, конечно, имеет в виду символизм.
Гончаров и Тургенев, по мнению критика, «в эпоху грубого реализма, бессознательно, непреодолимым инстинктом отыскали новую форму, Достоевский и Толстой - новое мистическое содержание идеального искусства» [3, с. 540].
В 1893 году в «Театральной газете» появляется небольшая статья «Памяти Тургенева», написанная Мережковским в канун десятилетия со дня смерти писателя. Это небольшое эссе, критическая проза, слово художника о художнике слова. В центре его - образ Тургенева, художественный образ, исполненный в очерковой манере, вписанный в Историю с большой буквы, в хронотоп русской жизни и литературы. Начинается эссе с комментированной портретной характеристики, очень яркой, образной, явленной массой риторических вопросов.
Мережковский приближает Тургенева к Пушкину и как гения русского слова, и как коренного русского человека со знанием всемирно-человеческого духа. Критик подчеркивает совмещение в писателе противоположностей. Первая -«противоположность, которая составляет доныне неразрешенный, трагический узел нашей истории, противоположность западной культуры и русской самобытности превращается в его душе в гармонию», вторая - «Тургенев-эстетик. Он ненавидит грубо утилитарную теорию в искусстве. <...> Красота не мешала ему любить народ и делать благо. Он любил народ прежде всего потому, что сам вышел из глубины народного духа; он любил народ, как природу, как таинственную и грозную стихию, как великую и могучую красоту. И вот почему он питал такое непреодолимое отвращение к крепостному праву <. > он ненавидел рабство и как художник, и как эстетик.». Третья противоположность - «противоположность веры и знания» [4].
В этом небольшом эссе Мережковский выделяет те же особенности таланта Тургенева, о которых говорил на протяжении всей своей критической деятельности, причем его суждения не обусловлены направленческими «установками» символизма, поэтому он более объективен.
В ином ракурсе оценивает Мережковский тургеневскую гармонию в очерке «Пушкин» (1896), и здесь видится некоторое противоречие по сравнению с работой «Памяти Тургенева», отступление от прежних взглядов, их коррекция. Объ-
ясняется этот факт целеустановкой очерка «Пушкин», как бы продолжающего полемику по поводу Пушкина в русской критике, начатую в 1880 году, когда Мережковский не просто принимает сторону Ф. М. Достоевского, но намеренно противопоставляет Пушкина и Тургенева, помня речь Тургенева о Пушкине.
«Тургенев и Гончаров делают добросовестные попытки вернуться к спокойствию и равновесию Пушкина. <...> Тургенев является в некоторой мере наследником пушкинской гармонии и по совершенной ясности архитектуры, и по нежной прелести языка (выделено нами. - Е.М.).
Но это сходство поверхностно и обманчиво. Попытка не удалась ни Тургеневу, ни Гончарову» [5]. Далее Мережковский разворачивает целую систему аргументации своего мнения: пресыщенность всеми культурными формами и философией Запада у Тургенева в противовес мудрости Пушкина, женоподобность и мягкость языка в противовес мужественности языка Пушкина, признак углубляющегося душевного разлада - страх жизни, страх смерти у Тургенева, бесконечная галерея слабых героев, «живых мощей», воплощающих, по мнению писателя истинно русских героев. Этот путь Мережковский называет опасным.
Мережковский вновь сравнивает плеяду писателей, но интересно то, что критерием оценки у него в этом очерке становится их отношение к Пушкину. Отсюда вывод: Достоевский ближе к Пушкину, чем кто бы то ни было из них, ближе, чем Тургенев, и как художник, и как мыслитель.
В 1910 году в сборнике «Больная Россия» появляется статья «Тургенев» (1909). Уже первая фраза этой работы свидетельствует о полемическом характере данного критического очерка. «Тургенев, говорят, устарел. Две исполинские кариатиды русской литературы - Л. Толстой и Достоевский, - действительно, заслонили от нас Тургенева. Навсегда ли? Надолго ли? Не суждено ли нам через них вернуться к нему?» [6]. Вместе с тем сам факт появления этого очерка в сборнике «Больная Россия» свидетельствует о его публицистической заостренности. В начале очерка реализуется его литературно-критическая составляющая. «Тургенев едва ли не единственный, после Пушкина, гений меры (курсив Мережковского. -Е.М.) и, следовательно, гений культуры. <...> Гений меры - гений Западной Европы. Европе и открылся Тургенев, первый из русских писателей. Несмотря на европейскую славу Л. Толстого и Достоевского, последняя русская глубина их остается Европе чуждою. Они удивляют и поражают ее; Тургенев пленяет. Он ей родной. Она почувствовала в нем впервые, что Россия тоже Европа» [6, с. 475].
Установив европейское значение Тургенева, Мережковский вновь обращается к анализу красоты, явленной в его произведениях, к женским образам, их сопоставлению с героинями Толстого. «Тургеневские женщины и девушки среди человеческих лиц - иконы; среди живых людей - "живые мощи"» [6, с. 475]. Однако критик пытается здесь разгадать загадку этой бесплотности, призрачности и видит ее в мистике. Отсюда выход на тот публицистический пласт очерка, который и является целью Мережковского. Это попытка разобраться в особенностях христианства Тургенева, противопоставив его христианским взглядам Толстого и Достоевского, высказать свое мнение, оценив по ходу рассуждений славянофильство и западничество (Мережковский даже вновь приближает Тургенева к Пушкину. «Пушкин дал русскую меру всему европейскому; Тургенев дает всему русскому европейскую меру» [6, с. 478]), Христа в понимании Л. Толстого, Достоевского и Тургенева.
Религиозно-философским взглядам Мережковского более всего импонирует христианство Тургенева. «Если действительно есть та живая связь наша с ним, о которой я говорил, если религиозное отношение его и наше к всемирной культуре - Христос в миру, с лицом человеческим..<.. .> каким Тургенев увидел Его, - если Он - единственное наше спасение гибнущей России, то вы поймете, поверите, почувствуете, так же, как я это чувствую, что Тургенев - живой, самый нужный, близкий нам человек.» [6, с. 479].
Таким образом, композиция очерка получает кольцевое завершение, сливая воедино литературу, публицистику, критику и религиозные, общественные взгляды Мережковского. Тургенев становится знаменем Мережковского. В целом же по своей литературно-критической и художественной манере, двуплановости, по типу образа Тургенева очерк «Тургенев» напоминает очерк Достоевского «Пушкин».
В работах критика, посвященных Тургеневу симптоматично следующее: при том, что «общие места» в оценке Мережковским творчества Тургенева остаются одними и теми же, непосредственно оценочный компонент зависит от того, в каком жанре написана та или иная работа, в рамках которой, так или иначе, затрагивается творчество писателя. Субъективность метода остается главенствующей характеристикой литературно-критической манеры Мережковского.
Как совершенно справедливо отметил М. Ермолаев, «любой из «героев» критики Мережковского - зеркало его собственной души, его самого, и в определенном смысле - его современников» [7].
Литература
1. Мережковский Д.С. Достоевский // Мережковский Д.С. Акрополь: Избранные литературно-критические статьи. - М., 1991. - С. 108.
2. Мережковский Д.С. Гончаров // Мережковский Д.С. Акрополь: Избранные литературно-критические статьи. - М., 1991. - С. 128.
3. Мережковский Д. С. О причинах упадка и о новых явлениях в современной русской литературе // Мережковский Д. С. Лев Толстой и Достоевский. Вечные спутники. - М.: Республика, 1995. - С. 536.
4. Мережковский Д.С. Памяти Тургенева // Мережковский Д.С. Акрополь. -С. 180.
5. Мережковский Д.С. Пушкин // Мережковский Д.С. Лев Толстой и Достоевский. Вечные спутники. - С. 517.
6. Мережковский Д.С. Тургенев // Мережковский Д.С. Лев Толстой и Достоевский. Вечные спутники. - С. 475.
7. Ермолаев М. Загадки Мережковского // Мережковский Д.С. Лев Толстой и Достоевский. Вечные спутники. - С. 567.
