CC BY
270
Е. С. Зорина
«ЧУЖАЯ РЕЧЬ» И РЕЧЬ АВТОРА В СОВРЕМЕННОМ ХУДОЖЕСТВЕННОМ ТЕКСТЕ
«Чужая речь» изучается лингвистами в различных аспектах уже давно. В концепциях ученых сформировался ряд подходов к рассмотрению «чужой речи» (например, концепции М. М. Бахтина, И. И. Ковтуновой, Б. А. Успенского, Е. В. Падучевой, Л. А. Соколовой, В. Шмида и др.). К «чужой речи» относят прямую речь (ПР), косвенную речь (КР) и несобственно-прямую речь (НПР), а также другие способы передачи чужого (неавторского) слова в художественном тексте. Исследование ПР и КР интересно в функциональном аспекте (речевая характеристика героя), в грамматическом аспекте (передача ПР в форме КР) и в аспекте пунктуационного оформления. НПР и другие способы передачи чужого слова выводят проблему на уровень текста.
В разные периоды изучения текста на первый план выдвигались различные вопросы. Г. А. Золотова определяет главным признаком текста то, что текст — «это прежде всего смысл, кусочек смысла, или кусок, или глыба. Смысл как послание человека человеку, порожденное коммуникативным намерением и потребностью, выраженное языковыми средствами, устно или письменно» [1, с. 102].
На важность субъектной организации художественного текста указал В. В. Виноградов, введя понятие «образ автора». Под субъектом в данном случае понимается субъект речи повествования. Художественный текст реализует замысел автора через систему взаимоотношений субъектов речи: автора и ипостасей автора.
Традиционный (классический) нарратив с диегетическим или экзегетическим повествователем в типологии Е. В. Падучевой предполагает определенность позиции повествователя. Между автором и читателем устанавливается «дейктический паритет» [2, с. 240]. В свободном косвенном дискурсе «повествователь уступает персонажу свое право на речевой акт» [3, с. 42]. Центр смыслового средоточия смещается из основного, авторского повествования, где автор выступает учителем, наставником, проповедником своих идей, в сферу «чужой речи».
Прямая (ПР) и косвенная речь (КР) предполагают определенность локализации автора и персонажа в своей структуре.
Вопрос о стилистической функции НПР решается по-разному: ряд ученых [4, 5] просто называют НПР третьим (наряду с ПР и КР) самостоятельным способом передачи речи персонажей. М. М. Бахтин говорил, что стилистический смысл НПР заключается в отгадывании, кто говорит: с точки зрения грамматики — говорит автор, с точки зрения смысла — герой» [6, с. 471]. В работах Л. А. Соколовой речь идет о совмещении субъектных планов автора и героя [7]. В исследованиях по синтаксической модальности большое внимание уделяется анализу представления субъекта речи в тексте (например, работы Н. К. Онипенко, Г. Я. Солганика). В «Очерках модального синтаксиса» Г. Я. Солганик пишет: «в тексте происходит усложнение структуры я. <...> Производитель речи многообразно и далеко не всегда прямо и непосредственно проявляет себя
© Е. С. Зорина, 2011
в речи. Промежуточным звеном между речью и ее производителем выступает субъект речи». Главная особенность художественного текста — принципиальное несовпадение субъекта и производителя речи [8, с. 68, 73]. Интересно, что именно взаимоотношения субъектов речи автор относит к сфере эстетического [8, с. 74]. В. Шмид относит КР и НПР к явлению текстовой интерференции, т. е. к явлению совмещения двух функций — «передачи текста персонажа и собственно повествования (которое осуществляется в тексте нарратора)» [9, с. 199]. При сохранении организующей позиции текста нарратора текстовая интерференция связана с «усиливающейся персонализацией повествования», т. е. «с перемещением точки зрения с нарраториального полюса на персональный» [9, с. 208].
Как свидетельствуют многие исследователи, интерес представляет рассмотрение НПР и других способов передачи чужой речи на материале текстов литературы постмодерна. О том, что синтаксис постмодернистской прозы представляет особый интерес, пишут и культурологи, например, В. П. Руднев говорит: «Обновление языка в модернистской прозе происходит прежде всего за счет обновления и работы над синтаксическими конструкциями; не над словом, а над предложением. Это стиль потока сознания, который одновременно является и усложнением, и объединением синтаксиса.» (это вообще принцип построения таких текстов для Руднева: синтаксис, а не лексика) [10, с. 240]. Переключение субъектных речевых планов в тексте может иметь грамматические, лексические, пунктуационные показатели или быть маркировано сменой точки зрения на идеологическом уровне (по терминологии Успенского [11]). Показатели разных уровней могут быть по-разному представлены в тексте, а могут и отсутствовать. Например:
1) Отправиться маленьким караваном на двух машинах по стране — отлично! Тем более что и бросать в конце каникулярного июля было нечего. Это Катеньку немного расстраивало. Ведь ее, исполненную любви и жертвенности, не задержала бы никакая преграда, явись она как снег наголову. <...> Однако в действительности преграды не было. Хоть пропадай [12, с. 264-265].
Высказывание от лица героини в третьеличном повествовании маркировано наречием «отлично» и выражением «хоть пропадай» с уступительным союзом «хоть» со значением «до такой степени что», которые являются носителями субъектной модальной оценки героини.
2) Тарарам решил ехать в тупик, в Еваничи. Там разбить лагерь и заночевать. А дальше — видно будет [12, с. 281].
На смену субъектных речевых планов указывает только смена точки зрения на идеологическом уровне: Видно кому? — герою.
3) Егор и не знал, что так любит Настю. Когда только успела любовь столь глубоко запустить жало в его сердце? [12, с. 215].
Высказывание НПР — рассуждения героя — оформлено вопросительным предложением. При этом грамматический показатель лица указывает на текст нарратора. По классификации В. Шмида, это основной тип НПР, где нейтрализации показателей текста нарратора или персонажа не происходит, т. е. при интерференции их функции остаются четко распределены. Вопрос прочитывается и в тексте нарратора как обращение к читателю.
Речевые стихии нескольких субъектов могут быть слиты в единое повествование:
4) Коридор уставлен книгами, в кухне все что-то печется и варится, а за кухней крошечная комната, закуток, — (1) это раньше так строили, Сереженька, специально для прислуги; здесь и эта жуткая Паня жила, и Клава с розовой гребенкой, (2) а хотите, мы здесь ваш кабинет устроим, мужчине нужен отдельный кабинет. (3) Конечно, ему хотелось! Маленькая, но совершенно своя комната — да что же может быть лучше? Стол — к окну, сюда стул, за спиной — полка с книгами. Летом в распахнутые окна полетит тополиный пух, а птичье пение, а детские голоса... Ручку, Марья Максимовна! Позвольте поцеловать. (2) Ну, вот как все хорошо [13, с. 434].
«Чужая речь» в данном фрагменте содержит высказывания: (1) жены героя; (2) тещи героя; (3) героя. В НПР героя подключается голос автора: комментарий «да что же может быть лучше?» реализуется на концептуальном уровне с противоположным значением.
Также вводится и внутренняя речь героя:
5) Сергей прибил полочку в своем закутке и расставил любимые книги. Сюда бы еще раскладушку. Но спать ходил в спальню к Леночке. Ночью лежал без сна, смотрел в ее тихое личико с розовыми тенями у глаз, удивлялся: кто такая? О чем думает, что ей снится? Спросишь — пожмет плечами, помалкивает. Голоса никогда не повысит, наследит Сергей снегом — не заметит, курит Сергей в спальне — на здоровье... Читает, что под руку подвернется. Камю так Камю, Сергеев-Ценский — тоже хорошо. Какой-то холодок от нее. Дочка усатого, оч-кастного Павла Антоновича ... Странно [13, с. 438].
Интерференция при смене речевых субъектных планов каждый раз маркируется по-разному. В первом случае «Сюда бы еще раскладушку» внутренняя речь героя имеет эгоцентрический показатель — наречие «сюда» и сама конструкция, выражающая желание с частицей «бы», модально окрашены. Во втором — глагол «удивлялся» при передаче «чужой речи» обычно вводит «чужую речь» в конструкциях ПР или КР, является заместителем глагола речи в словах автора или в главном предложении конструкции КР. Следующее за ним высказывание по форме является ПР (внутренний монолог героя), но не имеет пунктуационного оформления ПР. Также конструкция не представляет собой конструкцию КР.
Н. Л. Шубина утверждает, что пунктуационные знаки являются важнейшей составляющей письменной коммуникации, так как они участвуют в смысловой и информативной организации текста. Отсутствие механизма расшифровки функционального назначения пунктуационного знака для читающего может стать причиной непонимания замысла автора [14, с. 6]. Однако в художественном тексте отсутствие надлежащего пунктуационного оформления является не источником неправильной интерпретации текста, а стилистическим приемом.
Высказывания «на здоровье» и «тожехорошо», принадлежащие субъектному плану жены героя, также маркируются только на уровне модальной оценки. Имеется и сходство в пунктуационном оформлении предложений: в обоих случаях используется тире для ввода речи жены героя. Далее продолжается речь героя, маркированная элементами-носителями субъективно-модальной оценки: «какой-то холодок», «странно».
На непосредственное протекание мыслей героя указывает многоточие, маркирующее, очевидно, паузу в размышлениях. При этом текст, который определяется как текст героя, выполняет и функцию текста нарратора, так как читателю рассказывается о жене героя (о том, как она себя ведет по отношению к мужу; что и как читает).
Интересно также пунктуационное и графическое оформление «чужой речи»:
6) Хор:
— Ну же!
Истомин:
— Спрашиваю горничную: милая, расскажите подробно, как вы увидели, — войдя, тяжело дыша, все-таки годы дают себя знать как-никак убрала целый этаж, а эти все ведь норовят наследить, наплевать, испачкать, изгадить, вот и трешь, скоблишь, вылизываешь, видите, вчера ноготь сломала. А в пятом номере белье пеплом прожгли, не доглядела, так плати. <...> Я стучу — никого, а сердце вдруг екнуло, будто чувствовало, сразу вспомнила, как у нас два года назад один повесился, совсем еще мальчишка, сопляк [15, с. 36].
Диалог в романе оформлен так, как оформляются реплики в драматических произведениях, и представляет собой рамочный диалог. А внутри него представлен еще один диалог, между героем Истоминым и горничной. Слова Истомина оформлены как конструкция ПР: слова автора с глаголом речи «спрашиваю горничную» и ПР. Традиционное пунктуационное оформление отсутствует. Конструкция оформлена только двоеточием между словами автора и ПР. При этом слова автора и ПР принадлежат одному субъекту. И в эту же конструкцию включаются слова горничной, причем слова Истомина и горничной представляют собой одно предложение. Слова горничной вводятся с помощью пунктуационного знака «запятая и тире».
Такое представление речи разных героев имитирует непосредственное протекание речи и соответствует принципу постмодернистской литературы — принципу «нонсе-лекции». В произведениях М. Шишкина это часто приводит к тому, что у героя идет кругом голова, и вместе с ним у читателя.
Как видно из примеров, интерференция авторского повествования и «чужой речи» характерна для текстов литературы постмодернизма. Однако также строится повествование и в текстах писателей, которых литературоведы относят к продолжателям реалистических традиций [16, с. 522]. Приведем в пример последний роман Л. Улицкой «Зелёный шатёр». Стоит отметить, что количество случаев интерференции, использования приема НПР и сложность конструкций возрастают к концу романа, что соответствует замыслу автора: относительно спокойная жизнь героев-друзей в детстве сменяется взрослыми заботами и размышлениями над серьезными вопросами устройства мира на фоне общей сложности общественной, социальной и политической жизни советского времени:
7) Детство у них давно закончилось, они все сплошь были недоросшие мужики и бабы, и даже те, кого матери охотно отпускали в школу, несомненное меньшинство, как будто испытывали неловкость, что занимаются глупостями вместо настоящей серьезной работы. Из-за этого некоторую неуверенность испытывал и молодой учитель — и впрямь, не отвлекает ли он их от насущного дела жизни ради излишней роскоши. Какой Радищев? Какой Гоголь? Какой Пушкин, в конце концов? Обучить грамоте и поскорее отпустить домой — работать. Да и сами они только этого и желали.
Тогда он впервые задумался о феномене детства. Когда оно заканчивается? Где тот рубеж, начиная с которого человек становится взрослым? Очевидно, что у деревенских ребятишек детство заканчивалось раньше, чем у городских [17, с. 48].
Во фрагменте из начала романа интерференция маркируется словами, которые можно было бы назвать заместителями глаголов речи в конструкциях ПР или КР: «испытывал неуверенность»; «задумался». Затем следуют высказывания НПР героев.
8) Недоумевающая Ксения Николаевна стояла в дверном проеме — с кем это там Вика целуется?
Господи, Нино! Грузинская родня, любимые кузины покойного мужа, из прошлого, из далекого прошлого.
Возможно ли? Да проходи! К столу, к столу! Да, руки помыть! [17, с. 61].
Далее имеются фрагменты, где, как в приведенном примере, за маркированным вводом речи Ксении Николаевны с помощью глагола «недоумевать» в форме причастия «недоумевающая» (т. е. героиня «недоумевает) следует ее же внутренняя речь, а затем и внешняя, которая оформляется в новый абзац.
9) Девчонка, по всей видимости, звонила из автомата рядом с подъездом, потому что у двери была через три минуты.
Илья до посадки ее родителей бывал несколько раз у них дома, но ее как-то не замечал, может, дома не было или спала. <...>
Оля предложила чаю, а потом спохватилась — какого чая? Покормить надо бессемейную девочку. Предложила поесть. [17, с. 342, 344].
Во фрагменте, взятом из конца романа, «чужая речь» передается НПР, которая маркируется только модальными элементами: «по всей видимости», «может», «надо». Интересно, что внутренние размышления героини передаются как ее диалог с самой собой. Вопрос-недоумение «какого чая?» вводится глаголом-заместителем глагола речи в ПР или КР «спохватилась»; ответ маркирован модальным элементом «надо».
Выбор способа представления «чужой речи» является реализацией замысла автора. «Чужая речь» четко не отделяется от авторского повествования, что приводит к смещению акцентов в тексте с сюжетного повествования на план оценки, модальный план.
Многоголосие, полимодальность повествования предполагают диалог между автором и читателем, активное участие реципиента в формировании текста. Идея «диалогичности» текста М. М. Бахтина получает дальнейшее развитие. З. Я. Тураева, например, определяет коммуникацию как «вторжение в систему сознания реципиента» [18, с. 106]. В. П. Руднев говорит о «моделировании» позиции читателя и «вовлечении» его в диалог с текстом [10, с. 240]; В. Шмид пишет о «двуакцентности» и «завуалирован-ности», которая «активизирует работу сознания читателя и заставляет его обратить внимание на контекст» [9, с. 236-237]. Главный вопрос, который возникает перед читателем — определить «оценочную позицию автора» по отношению к тексту персонажа [9, с. 239]. Можно даже сказать, что это не вопрос, а задание, данное автором читателю.
«Чужая речь» не только передает речь героев, это часть концептуального уровня художественного произведения. Меняются формы представления «чужой речи», их пунктуационное оформление и функция в тексте.
1. Золотова Г. А. Текст как главный объект лингвистики и обучения языку // Русское слово в мировой культуре. Материалы X Конгресса МАПРЯЛ. Санкт-Петербург, 30 июня — 5 июля. Пленарные заседания: сб. докладов: в 2 т. СПб.: Политехника, 2003. Т. 1. С. 101-109.
2. Дымарский М. Я. Проблемы текстообразования и художественный текст (на материале русской прозы Х1Х-ХХ вв.). СПб.: Изд-во С.-Петербургского университета, 1999. 284 с.
3. Падучева Е. В. Семантические исследования (Семантика времени и вида в русском языке; Семантика нарратива). М.: Школа «Языки русской культуры». 1996. 464 с.
4. Левин В. Д. Прямая, косвенная и несобственно-прямая речь // Грамматика русского языка: в 2 т. М.: Изд-во АН СССР, 1954. Т. 2. Ч. 2 / под ред. В. В. Виноградова, Е. С. Истриной. С. 404434.
5. Поспелов Н. С. Несобственно-прямая речь и формы ее выражения в художественной прозе Гончарова 30-40-х гг. // Материалы и исследования по истории русского литературного языка: в 4 т. М.: Изд-во АН СССР, 1957. Т. 4. С. 218-239.
6. Волошинов В. Н. (Бахтин М. М.) Фрейдизм. Формальный метод в литературоведении. Марксизм и философия языка. Статьи / сост., текстолог. подг. И. В. Пешкова; коммент. В. Л. Мах-лина, И. В. Пешкова. М.: Лабиринт, 2000. 640 с.
7. Соколова Л. А. Несобственно-авторская (несобственно-прямая) речь как стилистическая категория. Томск: Изд-во ТГУ, 1968. 279 с.
8. Солганик Г.Я. Очерки модального синтаксиса: монография. М.: Флинта: Наука, 2010. 136 с.
9. Шмид В. Нарраттология. М.: Языки славянской культуры, 2003. 312 с.
10. Руднев В. П. Словарь культуры XX века. М.: Аграф, 1999. 384 с.
11. Успенский Б. А. Поэтика композиции. СПб.: Азбука, 2000. 352 с.
12. Крусанов П. Мертвый язык: [роман]. СПб.: Амфора, 2009. 320 с.
13. Толстая Т. Н. Кысь. Зверотур. Рассказы. М.: Эксмо, 2009. 640 с.
14. Шубина Н. Л. Пунктуация современного русского языка: учеб. для студ. высш. учеб. заведений. М.: Издательский центр «Академия», 2006. 256 с.
15. Шишкин М. П. Взятие Измаила: роман. М.: Вагриус, 2007. 432 с.
16. Лейдерман Н.Л., Липовецкий М. Н. Современная русская литература: 1950-1990-е гг.: учеб. пособие для студ. высш. учеб. заведений: в 2 т. М.: Академия, 2003. Т. 2. 1968-1990. 688 с.
17. Улицкая Л. Е. Зеленый шатер: роман. М.: Эксмо, 2011. 592 с.
18. Тураева З.Я. Лингвистика текста и категория модальности // Вопросы языкознания. 1994. № 3. С. 105-114.
Статья поступила в редакцию 13 октября 2011 г.
