CC BY
71
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
УДК 82.0; 801.6; 82.1/-9
Аминева Венера Рудалевна
кандидат филологических наук, доцент Казанский государственный университет им. В.И. Ульянова-Ленина
amineva1000@list.ru
ХРОНОТОПИЧЕСКИЕ СПОСОБЫ ПСИХОЛОГИЗМА В РУССКОЙ И ТАТАРСКОЙ ЛИТЕРАТУРАХ (на материале произведений И.С. Тургенева, Ф.М. Достоевского, Г. Исхаки, Ф. Амирхана, Г. Рахима)
Хронотопические способы психологизма в русской литературе второй половины ХК в. и в татарской прозе первой трети ХХ в. выполняют сходные функции, позволяющие осмыслить обширный и неоднородный как в синхронном, так и диахронном плане корпус текстов, принадлежащих разным национально-культурным традициям, с точки зрения их общности, как выражающих единую культурно-историческую программу.
Ключевые слова: хронотоп, психологизм, социально-типовое, общечеловеческое, символ.
В татарской литературе 1-ой трети ХХ в. можно выделить две основные тенденции в использовании фундаментальных для структурирования общей картины мира соотнесенностей внешнего / внутреннего, центра / периферии, верха / низа, далекого / близкого, замкнутого / разомкнутого, живого / мертвого, дневного / ночного, света / тьмы и т.д. Первая тенденция характеризуется тем, что пространственно-временные отношения, запечатленные в тексте, представляют собой по преимуществу типологические модели, опредмечивающие социально-психологические, духовно-нравственные и национальные черты характера.
В произведениях русских писателей 2-ой половины XIX в. пространственно-временные образы, сопричастные героям, выполняют сходную функцию: обладают повышенной способностью к синтезу, открывают в частном, временном, конкретном общее - социально-типовое, эпохальное, общенациональное. Таков, например, хронотоп дороги в романах о «лишних людях». Он является метафорой жизненной судьбы героев, остро ощущавших свою историческую предназначенность и общественную невостребованность, мучительно решавших проблему выбора жизненного пути. Вместе с тем этот образ-мотив переводит конкретно-биографический материал, в неповторимом психологическом варианте преломляющий в себе динамику эпохи, в сферу универсального и вечного, намечает возможность неограниченного углубления смысловой перспективы изображения, обнаруживая иносказательные
«сверхсмыслы» (Д.Е. Максимов). Так, прослеживая развитие в романе И.С. Тургенева «Рудин» мотивов «дороги» и «странствия», вступающих во взаимодействие с антитетичными им мотивами «дома», «угла», «приюта», «гнезда», В.М. Маркович выявляет лежащую в основе символического подтекста произведения концепцию взаимоотношений человека и мира: «По одну сторону -те, “кто сидит под кровом дома”, у кого есть “теплый уголок” обыкновенного человеческого существования, с его простыми и неоспоримыми реальностями. По другую - те, кому нет места в мире этих реальностей, кто обречен скитаться, бороться и гибнуть в “холоде” и “тьме”, но приобщается к миру высших ценностей» [3, с. 127-128].
В произведениях Ф.М. Достоевского состоянию предельной самоизоляции, добровольному и полному отчуждению от мира, разрыву связей со средой, расторжению всех отношений с людьми, крайнему эгоцентризму, ощущению абсолютной свободы и независимости от любых обстоятельств соответствует хронотоп «душного угла», «подполья». Топос угла, подполья, отгороженного от всего мира узкого пространства, несет метафорические признаки культурной, идеологической, психологической, этической характеристики героев Достоевского, приобретая смысловую многозначность и многоплановость. «Подполье» выступает как психологическое состояние, «онтологическая ситуация», «идейное пространство» [см.: 2, с. 8-40]; оно является формой отъединения личности от мира и возвышения над его законами, особой сферой и формой суще-
ствования, образом мыслей, способом самопознания и познания мира, системой моральных норм и т.п. [см.: 1, с. 269-290]. Итоговым культурно-историческим обобщением становится пространственное определение человека - «подпольный».
В центре внимания Ф. Амирхана в повести «Хаят» (1911) - столкновение в душе героини противоположных начал: разума и сердца, просыпающегося чувства личности, нового отношения к миру с моральными заповедями старого татарского общества, которые для нее полны своего первозданного смысла и значения. Этот конфликт проецируется на пространственно-временные оппозиции дома и дороги, циклического бытового времени и мгновений счастливой жизни, пространственной горизонтали (улитка) и вертикальной проекции (ласточка), Верха и Низа, устанавливающие взаимоотражение и взаимопроникновение индивидуального и типического, единичного и единого.
Устойчивому укладу жизни, характеризующемуся замкнутым, художественно неподвижным пространством и обыденно-житейским временем противопоставлен динамичный субъективный хронотоп души Хаят. Она стоит у порога новой жизни и тяготеет к выходу в беспредельно широкий топос, символизирующий освобождение. Хронотоп порога, отличающийся предельной напряженностью, сочетается с хронотопом встречи, в котором преобладает временной оттенок с высокой степенью эмоционально-ценностной интенсивности. Но наметившаяся перспектива линеарного пространства так и не обретает признак заданности направления. Жизнь героини очерчена кругом, за пределы которого она не может вырваться. Модель круга, кольца выявляет власть тех сил, сопротивление которым заведомо превышает возможности человека.
Эмоциональное состояние Хаят, порожденное противоречиями между идеальными устремлениями человека и его конкретной жизненной практикой, конфликтом между желанием и его исполнением, характеризуют топологические оппозиции «пустоты - заполненности», «устремленности - замкнутости». Героиня оказывается в поле напряжения между отрицательно представленным здесь, миром, скованным условностями и обязанностями, требующим от личности ряда ограничений, и там, где человеческая душа обретает всю полноту бытия.
Хаят остаётся «улиткой с душою ласточки», подчиняясь общепринятым нормам. Сердце рвется ввысь, а обычай тянет вниз. Перед ней открывается «бездна», и возникает новая пространственная оппозиция - противопоставление Верха и Низа. И если Верх связан с устремленностью героини к высшим целям и ценностям, то Низ соотносится с семантикой негативности - это холод, мрак, отказ от всех жизненно значимых стремлений и желаний. Финальное пространство носит точечный характер: в него стеклись все различные пути и материализовались возможные пространства, - и имеет семантику статичного центра в остановившемся времени. Пространственно-временные образы и модели воплощают трагическую концепцию национального бытия и отдельной человеческой судьбы. Индивидуально-неповторимое переходит во всеобщее, универсальное приводит к исключительному. Эта диалектика смыслов обусловлена своеобразием заключенных в характере героини обобщений и особенностями мотивирующего этот характер конфликта.
В романе «Нищенка» (1907-1914) Г. Исхаки воссоздает историю духовного становления личности, путь ее нравственно-психологического движения. Судьбу героини меняют переходы из одного пространства в другое, отмеченные автором как этапы духовных поисков, смены одних идеалов другими, ступени познания действительности и осознания собственного бытия.
Идиллическому дому, где царит счастливая жизнь и нет места злу, противопоставлена городская казарма - место, в котором жизнь героини претерпевает коренные изменения. Этот мир Са-гадат сравнивает с темной пучиной, в которую она падает. Падение в бездну - знак потерянности человека в мире, его безграничного страха перед лицом Вселенной. Все, что происходит в казарме, меняет отношение героини к жизни. Настоящее оценивается отрицательно: оно уродливо, полно зла, тревог, несчастий. Отвергая его, Са-гадат устремляется в прошлое - в мир добра, счастья, покоя, красоты. Формирующееся в ее воображении двоемирие проходит через самые глубокие пласты личности - сферу чувств - и реализуется в пространственно-временных образах.
На уровне сознания героини происходит «двоение» сюжетного действия: оно приобретает иносказательный смысл. Писатель выстраивает параллельность миров: сна и яви, сознательного и бессознательного, прошлого и настоящего,
мечты и действительности, что способствует символизации и мифологизации текста. Перемещение Сагадат из одного пространства в другое имеет реалистическую социально-бытовую и психологическую мотивировку. Страдающий, ищущий успокоения человек, обессиленный трагическими коллизиями реальности, жаждет забвения. В то же время Сагадат, словно загипнотизированная, околдованная, отдается во власть губительной силе. Логика реального повествования коррелирует с последовательностью событий, характерной для мифологического цикла гибели / воскресения.
Пребывание в «желтом доме» интерпретируется как временная смерть героини. Сагадат оказывается в пространстве, в котором видимое не совпадает с сущностным, внешнее - с внутренним, бытие начинает осознаваться в знаках инобытия. Происходящая в этом локусе встреча с Габдуллой - это не просто освобождение Сагадат от прежних мук, но некое мистическое событие, получающее в мифологическом подтексте сюжета значение воскресения. Подобно сказочному герою-избавителю, Г абдулла спасает Сага-дат от неизбежного в ее положении пути духовной смерти, греха и погибели и возрождает к новой жизни. Действием законов сказочного повествования можно объяснить и непроясненность мотивов поведения героев. Таким образом, пространственно-временные образы организуют в романе многоаспектную смысловую перспективу, осложняясь метафорическими значениями ада и рая, падения в бездну и воскресения из мертвых. Пройдя ряд испытаний, Сагадат и Габдулла соединяются счастливым браком. Но Г. Исхаки ориентирует свой текст не на открытый сюжет мифа, а на схему его общих признаков. Писатель создает социально-психологический роман, разрешение коллизий которого не может произойти в духе сказочных. Здесь нет полного преодоления всех бед и несчастий, победы добрых сил над злыми. Действительность, иногда напоминающая страшную сказку, оказывается зачастую трагичнее и безысходнее ее. Мечта об идиллическом доме приводит Сагадат в дом казанского бая, с которым связаны новые разочарования и душевные муки. И только вырвавшись из удушающего пространства дома, Сагадат обретает свободу и надежду на счастье.
Появление в финале романа хронотопа дороги указывает на духовную эволюцию героини.
Перемещение в пространстве, совершаемое из внутренних, духовных побуждений и преследующее высокие цели, является отражением огромного духовного сдвига, произошедшего в сознании человека. Платформа вокзала - это символ порога, который является топосом «перехода» из одного пространства в другое: Сагадат, прощающаяся с друзьями и уезжающая навстречу новой жизни, стоит на пороге обретения нового уровня самосознания. Одухотворяется высокое мгновение жизни героини, когда сознание «я» частного человека сливается с сознанием «я» гражданина. Итак, пространственно-временные образы, возникающие в романе, организуют соотнесенность реального, мифологического и символического планов, воздействуют на изобразительный, повествовательный и стилевой ряд, объясняют особенности сознания героев.
Пространственно-временные образы могут служить и средством выражения личностносубъективных форм сознания и психики. В то же время они обобщают единичные, индивидуально-неповторимые душевные состояния, чувства, мысли, переживания и вводят их в мир универсальных, общих связей и отношений. Воссоздание рефлексии, лежащей в основе психологического анализа, сочетается с изображением внутреннего через внешнее, пространственно-временные образы, тяготеющие к символизации явлений духовной и душевной жизни человека.
Эту психологическую функцию хронотоп выполняет во многих произведениях русских писателей. Например, в романе И.С. Тургенева «Дворянское гнездо» высоту духовных порывов Лизы актуализируют пространственные признаки вертикальной организации мира. Уход Лизы в монастырь трактуется литературоведами как поступок, продиктованный жизненной целью героини - стремлением к высокому, всеобъемлющему идеалу нравственности, общественной справедливости и человеческого совершенства, заданный глубинными потребностями натуры, и одновременно как подвиг самоотречения, несущий в себе всеобщий смысл. По В.М. Марковичу, лишь ценой разрыва с естественными основами человеческого существования и отказа от всего земного «можно вновь возвыситься до святости мистической любви к богу и евангельской любви ко всему страждущему человечеству. Именно это духовное состояние стремится восстановить в себе Лиза» [4, с. 116].
Идеальное содержание личности Лизы и то великое человеческое страдание, на которое она себя обрекает, духовно-нравственная высота и внутренняя цельность, обретаемые Лаврецким в процессе развития, передаются автором в заключительном эпизоде романа с помощью поэтики сужающихся и расширяющихся категорий пространства и времени. Мгновение, предельно интенсивно пережитое Лизой и Лаврецким, заполненное тем, что было важно в прошлом, и обращенное в будущее эстафетой неразрешимых противоречий, соотносится с областью сокровенного, метафизического, вечного и имеет вневременное значение. Пространство, ставшее в концовке романа точечным, обнаруживает общечеловеческое содержание рассказанной истории.
Пространственно-временная организация текста выявляет своеобразие переживаемых героями психологических состояний в повести Г. Рахима «Идель» (1921), в которой раскрывается концепция сверхчеловека в ее личностном, социально-историческом, общечеловеческом аспектах. Структурные особенности анализируемого произведения организуются с помощью ряда бинарных семантических противопоставлений, которые ориентируют читателя относительно двух взаимодополняющих направлений: горизонтального и вертикального. Горизонтальное направление хода повествования отражает конфликтные взаимоотношения персонажей, выявляя этическую и философско-идеологическую подоплеку происходящего действия. Вместе с тем все происходящее имеют еще один аспект - экзистенциальный, когда значимость отношений героев на горизонтальном уровне обретает вертикальную направленность. В повести ставятся проблемы выбора, самосознания человека, определяющего свои онтологические, психические, метафизические пределы и стремящегося преодолеть границы традиционного смысла, общепринятых истин. Переход героя из одного жизненно-идеологического статуса в другой проецируется на пространственную оппозицию Верха и Низа, соотносится с нисхождением, погружением вниз, утопанием и восхождением в область надземного, в космический мир.
Герой повести Ильяс отказывается от любви, подчиняет стихию чувств духовному началу, сознанию, освобождается от власти страстей и самоутверждается. Этот процесс символизирует путь на вершину горы - искомую и достигаемую
точку визионерского обзора, поднимающую героя над земным и позволяющую осмыслить временное с точки зрения вечности. Вершина горы вырастает в повести до уровня символической вертикали, противостоящей не только «горизонтальному» бытию героев, но и центральному образу-символу произведения - Волге. Описываемое место действия становится центром мира, где сталкиваются полярные космические стихии, и мыслится местом свершения вселенского события. Это кризисная точка, которая находится на границе противоположных пространственных и этических понятий, является воплощением своеобразной космической оси мира. Горные высоты - кульминационные точки переживаемого героем катарсиса, результат которого - преобразование «горизонтального» человека в «вертикального».
Сфера вершин как топос возвышенности в повести Г. Рахима означает изолированность, отрешенность от всего обыденного, ординарного, конкретно-чувственного и вознесенность человека, который выходит за границы гуманности и этики и, противостоя урагану, отстаивает свою экстремальную позицию. По вертикали, связывающей происходящее действие со структурой мироздания, начинают строиться и отношения Ильяса с окружающими его людьми. С внутренними метаморфозами человека связан расширяющийся охват картины мира: по вертикали и горизонтали происходит процесс группировки и интеграции смысловых элементов, формирующих и расширяющих семантические поля Верха - неба и Низа - земли. Как в бытийном (нравственном, сакральном) пространстве - сфере духовности, так и в бытовом (земном, вещественном) пространстве для человека, его духа не существует никаких внешних преград.
Пространственно-временные системы, выделяемые в произведении, актуализируют универсальную в своей основе ситуацию перехода из одного состояния в другое: восхождения и нисхождения; растворения в витально-экзистенциальной сфере чувств и просветления, приобщения к возвышенному, сверхсознательному началу; разделения и объединения, утраты «я» и са-мостановления. Выявленные аспекты духовной жизни человека, организуя систему доминантных метафизических понятий (жизнь - смерть, Космос - Хаос, свет - тьма), творят как особое пространство-время, отражающее взаимодействие
человека и мира, так и этико-эстетическую ценностную картину мира. В ней чередующиеся полюсы некой вертикальной иерархии ценностей: верх - низ, бытие - небытие, небо - земля, дух -материя, - взаимозаменяют и динамизируют друг друга.
Хронотопические способы психологизма в русской литературе 2-ой половины XIX в. и в татарской прозе 1-ой трети XX в. выполняют сходную функцию. С ними связана напряженная устремленность текста в сторону предельных обобщений и поэтического иносказания. Наполняя сюжетную историю героев универсальным содержанием, пространственно-временные образы обнажают родовые категории человеческого существования, выявляют глубинную метафизику бытия. Будучи источником символических «сверхсмыслов», данная форма психологизма не только соединяет индивидуальное, единичное, социально-типовое и родовое, общечеловеческое, вечное, но и осуществляет связь выразимого и невыразимого, «явного» и «сокрытого», ощутимого, узнаваемого и непознанного, возможного.
Образы пространства и времени, возникающие в произведениях русских и татарских писателей, актуализируют и мифологизирующую тенденцию, также способствующую универсализации изображаемого, углублению его философско-психологического содержания и значения. Эта же тенденция - одна из предпосылок и национально-неповторимого своеобразия сопоставляемых произведений.
Библиографический список
1. Дилакторская О.Г. Петербургская повесть Достоевского. - СПб.: Studiorum slavicorum топитеПа. Тотш 17. Изд-во «Дмитрий Буланин», 1999. - 352 с.
2. Криницын А.Б. Исповедь подпольного человека. К антропологии Ф.М. Достоевского. - М.: МАКС Пресс, 2001. - 372 с.
3. МарковичВ.М. И.С. Тургенев и русский реалистический роман XIX века (30-50-е годы). - Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1982. - 208 с.
4. Маркович В.М. Человек в романах И.С. Тургенева. - Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1975. - 152 с.
УДК 821.161.1
Баталова Тамара Павловна
кандидат филологических наук Коломенский государственный педагогический институт
litkaf@goiutvin.ru
РОМАН ДОСТОЕВСКОГО «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ». К ПОЭТИКЕ СЮЖЕТА
В статье анализируется связь романа Достоевского «Преступление и наказание» с циклом Некрасова «О погоде», исследуется оригинальность поэтики романа, основным принципом которой является зеркальная симметрия. Кроме того, автор статьи считает, что Петровский и Никольский мотивы являются сюжетообразующими.
Ключевые слова: Достоевский, сюжет, поэтика, мотив.
В сюжете произведения, как правило, особую роль играет ситуация каноническая, неоднозначная [6, с. 107-114; 7, с. 25-45]. Связанная внефабульными отношениями с другими сюжетными ситуациями, она сообщает им определённую символичность, что проявляется в поэтике сюжета. В романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» таковой является «Сон Раскольникова на Петровском острове». Следовательно, особенности поэтики произведения связаны с символикой этой ситуации.
В исследовательской литературе уже отмечалась связь этой ситуации «вплоть до буквальных лексических совпадений» [11, с. 112] со сценкой «Под жестокой рукой человека...» из стихотворения-цикла Н. А. Некрасова «До сумерек», которое, в свою очередь, входит в цикл «Уличные впечатления» (1858-1859). Думается, что этот факт говорит о более сложных взаимоотношениях данных произведений двух писателей.
Лейтмотив «Уличных впечатлений» - негативное влияние на современную русскую жизнь последствий реформ Петра Великого [см. 2].
