CC BY
290
ЧЕЗАРЕ ЛОМБРОЗО: ПСИХИАТР-ЗНАТОК, ИЛИ МАТТОИДЫ И ВЫРОЖДЕНИЕ
С.С. Ванеян,
д-р искусствоведения, профессор кафедры теологии факультета экспериментальной и теоретической физики НИЯУ МИФИ; профессор МГУ им. М.В. Ломоносова, исторический факультет
со
о сч
сч
О!
В статье обсуждается учение Чезаре Ломброзо (1835-1909) — знаменитого криминалиста. Анализируется его главное сочинение — «Преступный тип».
Ключевые слова: криминология, преступление, вырождение.
Многим кажется, что современное состояние науки — это что-то достоверное, надежное и принимаемое нами без какого-то сомнения; оно кажется чем-то своим и потому приемлемым. Но настоящее полно отзвуков, откликов, теней прошлого. Прошлое даже и не кажется прошлым — оно продолжает мрачно фигурировать, существовать и маячить в настоящем. То, что прекрасные мы прекрасно живем в такое-то время, совсем не делает это время прекрасным. Состояние науки точно так же — совсем не обязано быть таким уж замечательным, и научность науки — уж точно не в ее позитивности.
«Позитивизм» во всех смыслах этого термина очень легко ругать — это нечто вопиюще очевидным образом неприятное и непонятное. Но это в теории, и в теории преимущественно философской, но на практике позиции позитивизма страшно и неестественно, как может показаться, устойчивы. Сила позитивизма — в его претензии на естественность, на привычность, на обыденность, значит, безусловно и почти что бессознательно приемлемо. Он именно естественен, ибо отражает так называемую естественную установку. И потому он отражает и нечто такое, что вне истории, вне развития, вне человеческой изменчивости и свободы, что постоянно, потому что не живо, хотя и претендует на положительность, позитивность, правильность. Но это приемлемо в лучшем случае в качестве мифа.
Поэтому, хотя сам позитивизм как философское течение возник в XIX веке и представляет собой течение мысли, но это в первую очередь состояние ума, предполагающее некий умственный минимализм, некий принцип извращенной экономии мышления — мышления, которое готово себя показать, развернуть в особых областях— в психологии, еще в каких-то вещах, которые более востребованы.
Феноменология рождается под пером Гуссерля как весьма суровое средство, оружие — против установок, которые на самом деле не являются такими уж естественными. Эти процессы концептуальные, они параллельны в разных сферах знания: Гуссерль действует почти синхронно с Логико-философским трактатом Витгенштейна. Но тогда же возникают сочинения о психопатологии повседневной жизни. Повседневность, обыденность подвергается даже не просто критическому анализу, но самому настоящему и почти что беспощадному разоблачению. Как та область, где человек совершенно не естественен, а вовсе — напротив: предпочитает пребывать в плену, в тисках и ограничениях всякого рода условностей, порой — почти что неизбежных и полезных, а порой — очень суровых. Многим кажется, что область бессознательного — это только глубины психики. На самом-то деле бессознательное в качестве Оно — окружает, обволакивает человека. Но и сверх-эго, которое тоже принадлежит к области бессознательного, и с этим бессознательным нужно не то что бороться, с ним нужно выстраивать отношения. Психоанализ, феноменология — вот что везде и всюду предлагается как средства борьбы с этой самой повседневностью, которая функционирует как некая система подавления/угнетения человека, как практика осуществления властных полномочий, которые, что характерно, непонятно кем и кому предоставлены.
В гештальт-терапии «человек» видится инстанцией-вместилищем многих ролей, всякого рода поведенческих паттернов. Но это всё неподлинный человек, а где-то он закрыт или даже зарыт — настоящий и живой, который страдает, переживает и хочет выбраться из своей в лучшем случае крипты на свободу, на поверхность?..
И вот за эту подлинность и жизненность, за этот порыв и спонтанность силы нужно бороться. Истинность, сущность — это нечто искомое, нечто такое, что не дано непосредственно. Это требует усилий, очевидных, сопровождаемых болезненными переживания. Организм — вырастает, рождается и умирает. Основа позитивизма — пресловутая и мучительная в своей неотвязности органическая теория.
Далее, органическая теория плюс генетический метод дают идею прогресса, развития, эволюции. Зачем, ради чего и с какой целью одно происходит из другого? Если прежнее было столь прекрасно, зачем оно меняется? Значит, всё было не столь совершенно. Поэтому теория эволюции — теория последовательного движения, накопления свойств и наследование признаков в прямой континуальности.
Но тут происходит мыслительный, просто идейный скачок. Одно дело индивид, но другое дело — род человеческий, общество. Один человек может развиваться хорошо, плохо, вообще не развиваться. Один — это исключение, можно не учитывать, а вот все вместе — это показатель, то, что убедительно в своей массе, статистически, количественно, исчислимо. Всё подчинено этому самому обществу. Поэтому отдельный факт, личность — это замечательно, но не так уж важно с точки зрения позитивизма. А вот то, что всё обобщает, подчиняет, унифицирует, это — закон. Поэтому-то и еще одна наука именно в позитивизме зародилась и в нем развивалась до поры до времени, до прихода феноменологии и обновленного понимания ценностного содержания жизни. Эта наука — социология. Индивидуум — это прекрасно, но общество гораздо лучше, потому что в обществе всё имеет обязательный характер и в нем всё можно контролировать.
Органическая теория, метод эволюции и идея закономерности, которую ищут и открывают.
Но если же всё это применяется к таким вещам, где очень важна и ценна индивидуальность, случайность, неповторимость, — вот тогда-то с позитивизмом и его методологией и начинают происходить вещи мрачные. Потому что там, где есть человек, все эти обобщающие теории не действуют. Эти теории требуют массива, материала — не важно, человеческий, природный, исторический — главное, должно быть всего много, с преизбытком, про запас, именно в качестве сырого материала, предполагающего отходы, которые не жалко, а просто необходимо отбросить. Когда же имеется одна личность, тогда весь вкус к положительности теряется. Тем более если личность оказывается исключением из правил. Тогда-то мы и видим уже зверское, практически преступное лицо позитивизма и с неприятным ощущением обнаруживаем, что всё это нам уже что-то напоминает, что всё это уже было: позитивизм — это облегченный и более пристойный вариант века Просвещения со всеми его деизмами, атеизма-ми, здравыми смыслами, человеко-машинами и гильотинами. Худшая неприятность, однако же, заключена в том, что этот самый позитивизм нам напоминает и что-то грядущее, относящееся уже к веку двадцатому.
В качестве иллюстрации, для примера, причем негативного, никак не позитивного рассмотрим нескольких персонажей. В доказательство того,
насколько наше поведение имеет условный характер.
Вот одна такая личность — Чезаре Ломброзо (1835-1909), знаменитый криминалист. Его главное сочинение — это, конечно же, «Преступный тип» (1899, есть сокращенные переводы на русский язык).
Собственно говоря, речь идет о методе, который активно применялся в криминологии. Это наука о преступлениях и их раскрытии. Человеческий разум может себя проявить двояко: с одной стороны, разум который замысливает преступление, преступает законы, а с другой — разум, который именно стремится вернуть ситуацию в пределы закона. Эта идея закона — очень важная, ведь всё это еще и область человеческого поведения, которое не принадлежит самому человеку, но относится к области социума и в ведении социологии. Но в чем же сила того самого разума, который всё возвращает на круги закона, который вскрывает, обнаруживает сам факт преступления, его исток? Вот здесь уже работает генетический метод. Нашли тело — надо выяснить, откуда оно произошло.
С точки зрения Чезаре Ломброзо преступление может совершить только преступный тип. В образе этого профессора-убийцы сам Ломброзо, между прочим, и представлен. Хотя, к счастью, лишь на уровне идей, которые, впрочем, тоже могут быть предметом криминологии.
Что такое для Ломброзо преступный тип? Типологически и биологически определенное существо. Существо, которое наделено всевозможными дегенеративными свойствами. Прогресс по определению идет от худшего к лучшему, и лучшее всегда побеждает, вытесняет худшее. И уж если лучшее сосуществует с худшим, то это худшее относится к другому, более раннему типу развития. И это худшее — исключение из правил, то, чего не должно существовать. А если существует, то это род преступления, если оно сосуществует, то явно оно враждебно. В лучшем случае — нежелательно. Конечно же, преступление есть преступление — оно должно караться. Но то же самое касается и истории, и социологии, и психологии, всё это для Ломброзо разновидности пенитенциарной системы.
Ломброзо выделяет признаки преступного типа — отклонения от нормального размера черепной коробки. Больше 60 см в окружности — это уже нехороший признак. И слишком маленький нехорошо. Асимметрия лица — неприятно; косоглазие — очень характерная черта. Или слишком развитая нижняя челюсть. Уши слишком оттопыренные, слишком маленькие. Между прочим, очень зловещий криминальный признак — сросшиеся мочки ушей. Или, например, слишком пухлые губы. Раздвоенный кончик носа, или нос скошенный, или общее сходство с животным — похож на лисичку, на кота, на свинку, на слона и т.д. и т.д. Даже строение грудной клетки
со
о сч
сч
О!
со
о
CN
CN
Ol
бочкообразное — это всё признаки преступного типа. Обратите внимание, что все признаки — биологические, признаки, связанные с нашей соматикой. Тело — еще раз обратите внимание — есть место проявления всяких нехороших качеств. То есть соматика — воплощенная симптоматика. Человек как набор симптомов, неких скрытых и разнообразных качеств. Качества скрыты, потому что не хотят проявляться на поверхности, они не просто скрыты, они скрываются, как в подполье, в притонах и подворотнях. Любое качество — как находка на месте преступления, симптом — как улика, и болезнь как не просто диагноз, а обвинительное заключение. Откуда такая бесчеловечность? Она происходит из биологизма, из понятия нормы, из идеи закономерности. Из того самого пресловутого социал-дарвинизма. Всё, что отступает от нормы, — преступление. Может быть социальная, историческая, нравственная норма, а может быть и биологическая. И с биологии-то всё и начинается. Воскресение и восстановление плоти как восстановление и оправдание истинного положения вещей. Всё развитие и методологическое, и теоретическое гуманитарных наук есть установление подлинности тех истин, которые были помрачены этим позитивизмом. И позитивизм специфичен еще тем, что он очень агрессивен и может явить пафос почти революционного, разоблачающего подхода, когда отвергается всё прежнее.
Но Ломброзо был врачом, держал клинику, в Пезаро, между прочим. Писал разные тексты на темы искусства. Он автор такого обидного термина — маттоиды, от итальянского «матто» — сумасшедший. Это то, что выражается на уровне всё того же строения тела и на уровне некоего вкуса. Ломброзо написал книжку, по-русски обычно именуемую «Гениальность и помешательство». С красноречивым подзаголовком «Параллель между великим людьми и помешанными». Идея простая: гений — это исключение из правил. Правила — норма и здоровье. Прежний образ гения — именно исключение духовное, это тот, кто противостоит и природе, и законам, которые человека сделали средним и невыразительным. Страдающий, но — от непонятости, от одиночества, от толпы. И в гении — воплощается, выражается, сосредотачивается творческая сверхъестественность, сверхприродная и, соответственно, божественная сила. Поэтому-то гений — буквально — божество, ingenium, то есть daimon. И божественное начало проявляется именно в гении, в его уникальности, несводимости к чему-то не просто обыденному, заурядному, скучному, пошлому, обывательскому и обыденному, а к типическому, повторяющемуся. Ведь Бог — не просто один, Он — един, ни с кем несравним и не к чему несводим. Он просто отдает себя в Своей свободе и в Своем произволе, жертвует Собой, не оставляя ничего для Себя...
А здесь о божестве речи не идет, это воплощенный материализм, при том еще и очень самоуверенный, потому что, можно предположить, подкрепленный Шопенгауэром...
И Ломброзо выстраивает целую типологию искусства сумасшедших — людей, которые просто по стечению обстоятельств попали со своими творениями не в картинные галереи, а в сумасшедшие дома. Любой из них — при других обстоятельствах — не попадись он в руки доктора Ломброзо, попал бы в гении.
Какие же признаки больного искусства? Больное искусство начинается уже с сюжета. Маньяк — потому что рисовал человека с черепом; женщина, страдавшая мегаломанией, непременно помещала изображение божества на своих вышивках. Чрезмерный натурализм — тоже признак безумия, психического расстройства. Мономаньяки пользуются всякого рода эмблемами. Иначе говоря, наличие загадочного сюжета это уже преступление или, по крайней мере, диагноз. Сюжет должен быть обыденным, узнаваемым и небеспокоящим. Всякий выход за пределы повседневной сюжетики — уже признак нездоровья. Самое главное, что помешательство, как и гениальность, характеризуется тем, что человек не владеет своим разумом или рассудком. Не может подчинить силой своего разума свое воображение. Оно освобождается, становится независимым — это и есть признак нездорового искусства. Склонность к странным, причудливым изображениям. Очень трогательный признак — это изобилие символов, иероглифов. Откуда иероглифы у несчастных сумасшедших? Они, душевнобольные, — типы атавистические, дегенеративные, поэтому у них пробуждаются ранние формы искусства. У египтян же были иероглифы. Всем понятно, что египтяне — «хуже», чем античные греки, а греки — «хуже», чем Рафаэль. Это вот и есть идея эволюции во всей своей красе. Эволюция может давать сбой. И несчастный может вернуться к древним временам — в архаику, в первобытное состояние, уподобиться дикарям, не знающим, что такое приличное общество и правила поведения, к которым только и относится творчество.
Интересно, что сам Ломброзо был почти что на пороге собственной гениальности. Но не успел — спустя сто лет надо было родиться Деррида, чтобы со спокойной совестью всё это озвучить. Но у Ломброзо это всё уже есть — то, что на самом деле рисунки, эмблемы и буквы есть нечто единое, что есть, прежде всего, письмена, вообще письмо, которое у примитивных народов представляет собой именно единое целое: они что рисуют, что пишут, что раскрашивают свои тела, что разукрашивают свои жилища. Весь замысел всей грамматологии здесь представлен уже в более чем зародышевом состоянии (автор этих заметок тоже невольно скатывается в эволюционизм и биологизм).
Но сам Ломброзо оценивает всё это негативно как атавизм, как регресс, возврат и разврат. Рисовать и писать для несчастных умалишенных — одно и то же, они не видят разницы. Как не видели разницы и прежние народы. Дальше идет экскурс в прошлое, и выясняется, что вся его позиция — это не его точка зрения, это то, что условно, но удачно называется социал-дарвинизмом. Ломброзо — это Дарвин, но обращенный к социальным, гуманитарным сферам. Действительно, раньше люди были звери, потом полузвери, потом, наконец-то, стали развиваться. Звери издают примитивные звуки, общаются взглядами, и вот первобытные люди — они сначала были зверями, а потом стали общаться жестами. И вот письменность, эмблемы, знаки — это род такой жестикуляции. А уж потом появляется устная речь. Гениально — сначала письмо, а потом устная речь. Вот он — весь Деррида, и никуда от этого не деться.
Впрочем, и до сих пор люди разбираются, куда им податься: одно дело — письмо, другое дело — устная речь, одно дело — картину написать, а другое — попасть в сумасшедший дом. Это вещи несовпадающие... Эмблемы, аллегории, символы — это признак атавизма с точки зрения «гениального» человека Ломброзо. «У некоторых душевнобольных появляется странная склонность к изображению арабесок, орнаментов и прочих геометрически правильных форм». Это ужасно, ибо орнамент соответственно — более ранняя, более примитивная стадия изобразительного искусства. Должна была отгреметь Первая мировая война, должен был появиться Шпенглер, чтобы сказать, что преодоление орнамента — это как раз-то и есть признак болезни; где орнамент умирает, от орнамента пытаются избавиться — там умирает цивилизация.
То есть такой биологически абсолютный, вра-чебно-медицинский подход к сферам, которые для немецкого какого-нибудь писателя есть область Geistesgeschichte. И вот обратите внимание на такое сверхкачество искусства сумасшедших — его полная бесполезность. Некоторые прячут картины. То есть можно подумать, что сумасшедшие, подобно гениальным артистам, тоже придерживаются теории искусства для искусства. Иногда сумасшедшие дают чрезвычайно полезные вещи, но совершенно непригодные для собственного использования — тоже признак сумасшествия. Не для себя что-то делают. То есть такой бытовой филистерский мещанский характер отношения к искусству! Если бесполезное, если не для себя, без выгоды — значит, чувствуется нездоровье. А какие всевозможные нелепости относительно колорита! Преувеличенная ассоциация идей. Чуть где что — так сразу ассоциация идей. Причем это настолько общий термин, что его используют даже враги позитивизма. Чем обнаруживают свою скрытую склонность к нему. Чрезмерная детализация —
тоже признак больного искусства. Отсутствие прямой перспективы, искаженные пропорции. Представляете священные картины XIII века? У Ломброзо вся святая Италия была перед глазами; он смотрел на них из XIX века и честно страдал, что где-то в XШ-XIV веке все его соотечественники были психами.
Пишет: «Некоторые идиоты и кретины рисуют похоже». Не поверите, на этом до сих пор строятся целые диссертации: идиоты и кретины стоят на одном уровне с первобытными людьми. «Идиоты и кретины» — это не ругательные слова, идиот — это медицинский термин. Идиот — это крайняя степень олигофрении, а кретин — это слабоумие, связанное с недостатком йода, с дисфункцией щитовидки. Получается, что первобытные люди были идиоты и кретины. Но при этом — посмотрите на первобытное искусство. Это страшно удручало всех историков искусства позитивистского толка.
У Ломброзо: вот эти самые идиоты и кретины имеют склонность к механическому копированию.
Настоящий (то есть «правильный») художник не будет копировать буквально. Он будет создавать в стиле, например, Ренессанса. Утрата доверия природе как следствие утраты веры — это и утрата доверия к себе, к собственной непосредственности, доверчивости. И вновь на сердцах и на очах — пелены идеологий и завесы стилей. Это же целая эпоха, да еще какая — эклектизм и историзм! Оказывается, эклектизм — не так уж безобиден и беспомощен, да и историзм — не обязательно почтенен и почетен.
Хотя, если приглядеться, всё подобное совершается не без помощи и романтизма. Несчастный воистину здесь вспоминается Блейк, которому как сумасшедшему (и гению!) являлись умершие люди и ангелы, и он их изображал «живо и отчетливо». Представим его графически зафиксированные, задокументализированные видения: какое воистину нездоровое сочетание старательно академических туловищ-остовов и пугающе конкретных физиономий-масок!
Для ниспровергателя всей прошлой традиции, для Бретона, признаком сумасшествия является автоматизм. И для Ломброзо, собственно говоря, тоже. Так позитивизм, социал-дарвинизм и всякого рода криминологические парадигмы становятся основанием для самого страшного и самого откровенного сумасшествия — политического радикализма и революции, на что обратил внимание Кречмер — тоже психиатр и тоже озабоченный патологическими проявлениями гениальности.
То есть очень многие ниспровергатели оказываются такими вот латентными позитивистами и нелегальными уголовными личностями. Такими вот психиатрами и криминологами. Да и сам Бретон был медиком по образованию. То есть всякая революция — на самом деле подрывная деятельность так называемых «радикалов»,
со
о сч
сч
О!
по определению того же Кречмера. В отличие от него, Ломброзо, просто с точки зрения одной лишь философии, тоже был преступником. Потому что превращал всё великое, всё духовное именно в свою противоположность, будучи скрытым ниспровергателем, разоблачителем, самым настоящим нигилистом, коварство которого заключено в его внешней респектабельности.
Литература
1. Ломброзо Ч. Гениальность и помешательство. - Мн., 2000.
2. Нордау М. Вырождение. - М., 1995.
3. Busine Laurent. Wahnsinnige Schönheit: Prinzhorn-Sammlung. Heildeberg,1997.
4. Giora Shoham S. Art, Crime and Madness: Gesualdo, Caravaggio, Genet, Van Gogh, Artaud, 2003.
5. Kiell Norman. Psychiatry and Psychology in the Visual Arts and Aesthetics, 1965.
6. Kraft Hartmut. Grenzgänger zwischen Kunst und Psychiatrie. Berlin, 2005.
7. McNiff Shaun.The Arts and Psychotherapy, 1981.
8. Mark Micale. The Mind of Modernism: Medicine, Psychology, and the Cultural Arts in Europe and America, 1880-1940. 2003.
9. Mirbach Werner. Psychologie und Psychotherapie im Leben und Werk Hans Prinzhorns (1886-1933). Frankfurt a. M., 2003.
10. Navratil Leo. Schizophrenie und Kunst. Ein Beitrag zur Psychologie des Gestaltens. München, 1965.
11. Thomashoff Hans-Otto. Psyche und Kunst. Berlin, 1999.
12. Shapiro S. L., Carlson L. E, and Kabat-Zinn J. The Art and Science of Mindfulness: Integrating Mindfulness into Psychology and the Helping Professions, 2009.
Cesare Lombroso: psychiatrist-expert or mattoidy and degeneration
S. S. Vaneyan, Professor of the Department of Theology of Experimental and Theoretical Physics, Faculty of MEPhI, Doctor of Arts, Professor of Moscow State University. MV Lomonosov Moscow State University, Faculty of History
The article discusses the teachings of Cesare Lombroso (1835-1909) — a famous criminologist. Analyzes its main work — "The criminal type."
Keywords: kriminalogiya crime, degeneracy.
