CC BY
86В.Б. Ермакова
ЧЕТЫРЕ СПОСОБА РЕШЕНИЯ ПРОБЛЕМЫ АНКЕРСМИТА1
Идея о том, что в основе человеческого мышления, в том числе научного (и социологического в частности), лежат метафоры, за последние 50 лет прошла эволюцию от дерзкой до общепринятой. Сегодня легитимно обсуждать, какие метафоры являются подходящими для конкретного прикладного исследования [Константиновский, Вахштайн, Куракин, 2013] и для социологии в целом [Urry, 2000, p. 22]. Рефлексия собственных до-теоретических оснований продвигалась в социальных науках с разной скоростью. Историки заметно обогнали социологов: Хейден Уайт еще в 1973 г. предложил развернутую схему анализа исторических текстов на базе четырех тропов, метафоры, метонимии, синекдохи и иронии. Социологи вступили в игру позже и, не имея собственного Хейдена Уайта, ассимилировали готовые разработки других дисциплин, среди которых особой популярностью пользуется когнитивная лингвистика [Lakoff, Johnson, 1980], набор категорий которой ограничивается метафорой и метонимией.
Историки сумели уйти дальше не только в разработке фигуративных оснований науки, но и в критике самой идеи подобных оснований. Серьезным возражением против тропологии Уайта стала «проблема Анкерсмита». Ф. Анкерсмит утверждает, что тропы служат превращению незнакомого в знакомое и не способны выполнять обратную операцию. Если Анкерсмит прав, то, прибегая к метафоре, мы скорее уклоняемся от интеллектуальных вызовов, чем принимаем их. Решение Анкерсмита заключается в отказе от тропологии и обращении к опыту, открывающему, как он полагает, доступ к незнакомому. Такое решение имеет далеко идущие теоретические следствия, в частности разрыв с философским наследием Декарта и Канта и возврат к эпистемологии Аристотеля [Ankersmit, 1994, p. 24]. Нас же будет занимать поиск менее радикальных решений.
1 Текст написан в рамках подготовки научно-исследовательской работы «Метафорические и метонимические стратегии социологического теоретизирования» (ЦСИ РАНХиГС, Госзадание, 2015).
46
Этот текст показывает, как различение Р. Якобсоном метафорического и метонимического языкового полюса повлияло на постановку проблемы Анкерсмита, и указывает несколько вариантов ее решения. Первое принадлежит самому Анкерсмиту и опирается на категорию опыта. Второе - В. Шкловскому, описавшему прием остранения. Третье - Г. Бейтсону в теории двойного послания. Наконец, рассматривается, как проблема Ан-керсмита может быть решена на базе собственного различения Якобсона.
Тот факт, что интерпретация идей лингвиста (диада метафора - метонимия Р. Якобсона) через концепцию теории коммуникации (двойное послание Г. Бейтсона) используется для решения проблемы, поставленной историком перед эпистемологией социальных наук (проблема Анкерсмита), нуждается в пояснении. Речь не идет о модной «междисциплинарно-сти». Столь пестрая смесь оправдана несколькими допущениями. Во-первых, в этой работе допускается, что Лакофф и Джонсон правы, когда указывают на нашу склонность концептуализировать с помощью метафор то, что определено менее четко, в терминах того, что определено более четко, например эмоциональные состояния в метафорах телесного опыта [Lakoff, Johnson, 1980, p. 59], например: «его захлестнула радость». Во-вторых, допускается, что наши представления о работе мышления вообще и научного в частности определены очень нечетко и нуждаются в метафорах. Так, сама идея «концептуализации с помощью метафор» является примером метафорического переноса лингвистического термина «метафора» в когнитивную науку. Метафора метафоры помогает четче структурировать неясную природу понимания. В-третьих, допускается, что мы можем заимствовать теоретические ресурсы разных дисциплин для построения строгих метафор [Bateson, 1967, p. 30], делающих возможным решение эпистемологических задач. То есть позаимствовав «метафору» однажды, мы можем прибегать к арсеналу лингвистики, литературной теории и других дисциплин, теоретические разработки которых могут помочь решить проблемы, (метафорически) сформулированные в лингвистических терминах.
Проблема Анкерсмита
Голландский философ Фрэнк Анкерсмит приобрел известность как последователь Хейдена Уайта. В своей первой книге («Нарративная логика», 1983) Анкерсмит прорабатывает темы, предложенные Уайтом в «Ме-таистории». Одиннадцатью годами позже Анкерсмит отрекается от Уайта и тропологии, понятой им как форма лингвистического трансцендентализма. Он отказывается от трансцендентализма как такового и открывает собственный проект по обустройству альтернативной интеллектуальной вселенной, свободной от влияния Декарта и Канта. Этот проект не останется пустым обещанием: спустя еще 11 лет контуры новой вселенной,
47
очерченные категориями опыта, травмы и репрезентации, будут представлены в «Возвышенном историческом опыте» (2005).
Ниже мы рассмотрим альтернативу, предлагаемую Анкерсмитом, но пока нас будет интересовать момент его отречения и логика этой философской трансформации. Личная интеллектуальная история философа уже становится темой диссертационных работ и книг [Icke, 2011], где поворот, совершенный Анкерсмитом, в числе прочего объясняется «своего рода паранойей» и страстным желанием отделаться от преследующего его призрака Х. Уайта [Icke, 2011, p. 64-65]. Оставим биографам психологические и иные возможные объяснения и сосредоточимся на аргументации самого Анкерсмита, представленной во введении к «Истории и тропологии». Именно там он формулирует претензию к уайтовскому проекту, которую в этом тексте мы называем «проблемой Анкерсмита».
Поводом для претензии становится амбивалентность тропологии. С одной стороны, задачу Уайта в «Метаистории» Анкерсмит понимает как предложение «прочесть великие произведения историков XIX в. как если бы они были романами» [Ankersmit, 1994, p. 7], с другой - это не предполагает движения от науки в сторону литературы [Ankersmit, 1994, p. 9]. Тро-пология не подразумевает разрыва со сциентистскими когнитивными идеалами, более того, Анкерсмит утверждает, что она полностью согласуется в ними в основе [Ankersmit, 1994, p. 9]. Анкерсмит опирается на тезис Уайта о способности тропов служить историку инструментом превращения чуждого в знакомое, тем, что позволяет придать значение данным [White, 1978, p. 94]. Эта функция тропов дает возможность провести параллель между ними и категориями рассудка у Канта [Ankersmit, 1994, p. 10] - и те и другие помогают организовать мир [Ankersmit, 1994, p. 11] и приспособить его к познающему субъекту [Ankersmit, 1994, p. 12]. Поскольку вслед за Уайтом, утверждающим, что все тропы есть разновидность метафоры [White, 2014, p. 32], Анкерсмит пользуется термином «метафора» как обозначением для тропов вообще, мы находим в «Истории и тропологии» следующую характеристику: «Метафора есть наиболее мощный лингвистический инструмент, который мы имеем в нашем распоряжении для преобразования реальности в мир, адаптируемый к человеческим целям и задачам. Метафора "антропоморфизирует" социальную, а иногда даже физическую реальность и, осуществляя это, позволяет нам освоить и сделать знакомой эту реальность в истинном смысле этих слов. И наконец, даже больше, чем способность метафоры превращать незнакомую реальность в знакомую, в пользу этого говорит тот факт, что метафора всегда побуждает нас рассматривать менее известную систему в терминах более известной. Превращение в знакомое поистине является сущностью метафоры» [Ankersmit, 1994, p. 13].
Метафора функционирует так же, как трансцендентальный субъект [Ankersmit, 1994, p. 12], но в интерпретации Анкерсмита из посредника между нами и реальностью она превращается в барьер, закрывающий дос-
48
туп к реальности, в нечто вроде стеклянной крышки, которой накрывают сыр для лучшей сохранности, - этот образ Анкерсмит будет использовать в «Возвышенном историческом опыте». Еще чаще Анкерсмит вспоминает известную метафору Ницше о «тюрьме языка». Образы «крышки для сыра» и «тюрьмы» порождают (или обнаруживают) желание освободиться. По мнению Анкерсмита, Уайт вплотную подошел к границам тюрьмы языка (и кантианской философии), когда затронул категорию возвышенного (как того, что не поддается описанию и приспособлению к субъекту), однако не сделал шага наружу. «В отличие от Уайта, я хочу сделать это, попытавшись развеять чары кантовских трансцендентальных схем рассуждения» [Апкегешй, 1994, р. 17], - такова формула отречения Анкерсмита. Его задачей становится описать превращение знакомого в незнакомое.
Язык и опыт
Итак, суть проблемы Анкерсмита: метафора (и трансцендентализм) превращает незнакомое в знакомое, следовательно, встреча с незнакомым требует выхода за пределы языка (и кантовской парадигмы). Позитивной альтернативой, делающей такого рода движение возможным, для Анкер-смита становится категория опыта. Он называет ее своей естественной отправной точкой еще в «Истории и тропологии» [Апкегешй, 1994, р. 19], она же оказывается центральной в его последней книге, где Анкерсмит подчеркивает наличие абсолютного разрыва между языком и опытом:
«Несовместимость языка и опыта, в том смысле, в котором здесь понимается слово "опыт", является важной темой, проходящей через все настоящее исследование. Между языком и опытом невозможно никакого компромисса, победа одного оборачивается неизбежным поражением другого. Поистине они являются смертельными врагами: там, где есть язык, нет опыта, и наоборот» [Анкерсмит, 2007, с. 33].
Эта мысль проходит через всю книгу, порой сжимаясь до афоризма: «Там, где есть язык, нет опыта, а там, где есть опыт, нет языка» [Анкерсмит, 2007, с. 124]. К последней цитате Анкерсмитом сделано любопытное примечание-иллюстрация. Он находит подтверждение своей мысли у Льва Толстого в описании раненного Андрея Болконского на поле Аустерлица. Момент, когда для Болконского слова Наполеона «вот прекрасная смерть» звучат подобно жужжанию мухи, Анкерсмит комментирует так: «Наполеон, это воплощение Истории и всего того возвышенного нарратива, который начался с Французской революцией, сделался ничтожеством по сравнению с той глубиной, с какой тяжелораненый Болконский переживал свои последние мгновения. Так что там, где есть нарратив, нет опыта, и наоборот» [Анкерсмит, 2007, с. 549].
Любопытно это примечание двумя парадоксами. Первый состоит в том, что противопоставление языка опыту показано на примере из худо-
49
жественной литературы, т.е. вотчины языка, которая должна априорно исключать для нас доступ к опыту. Если язык отрицает опыт, иллюстрация, которую приводит Анкерсмит, не может существовать как иллюстрация противопоставлению языка и опыта, ведь в ней заведомо будет представлен только язык. Впрочем, парадокс разрешим: Анкерсмит допускает и более сложные отношения языка и опыта, чем просто взаимное отрицание. Мы вернемся к этому ниже.
Второй парадокс сложнее, так как связан не с конкретным примечанием, а со всей проблемой Анкерсмита. Дело в том, что произведения Толстого - источник примеров для литературоведа Виктора Шкловского, пояснявшего с их помощью свою идею остранения. Сутью остранения как раз является разрушение автоматизма восприятия, превращение знакомого и привычного в незнакомое и странное. Эффект остранения, как показывает Шкловский, не просто достижим средствами языка, но является сутью искусства и в частности словесного (поэтического) творчества. Шкловский прямо возражает против того, что поэтические образы-тропы служат приспособлению мира к познающему субъекту: «Целью образа является не приближение значения его к нашему пониманию, а создание особого восприятия предмета, создание виденья его, а не узнаванья» [Шкловский, 1929, с. 18].
Таким образом, примеры из Толстого равно годятся для иллюстрации тезиса о несовместимости языка и опыта (Анкерсмит) и демонстрации того, как язык может освежить наш взгляд и вернуть остроту восприятия (Шкловский), - способность, которой для Анкерсмита обладает только опыт. Остановимся подробнее на работе остранения.
Работа остранения
Остранение есть называние вещи необычным именем [Шкловский, 1929, с. 80], чем достигается обновление ее восприятия, деавтоматизация, разрушение привычки лишь узнавать вещь по общим контурам, не вглядываясь в нее. Произведения Толстого, как широко известные, служат Шкловскому постоянным источником примеров остранения: «Самый обычный прием у Толстого - это когда он отказывается узнавать вещи и описывает их как в первый раз виденные, называя декорации ("Война и мир") кусками раскрашенного картона, а причастие - булкой или уверяя, что христиане едят своего бога» [Шкловский, 1929, с. 80].
Границы применения приема по Шкловскому оказываются предельно широкими: остранение есть почти везде, где есть образ [Шкловский, 1929, с. 17]. А образ есть (поэтический) троп. Шкловский различает поэтическое и прозаическое использование образов-тропов [Шкловский, 1929, с. 10], но только первое выполняет функцию деавтоматизации восприятия, второе же есть средство мышления, оно помогает объединять
50
вещи в группы (что должно упрощать для нас их восприятие, т.е. способствовать автоматизации, явлению, противоположному остранению). Остра-нение не является свойством тропов, оно лишь возникает при особом, поэтическом их использовании.
Среди примеров, приводимых Шкловским, мы находим образцы остранения, выполненные с помощью разных тропов. Так, метафоричны образы замка и ключа для обозначения половых органов в загадках [Шкловский, 1929, с. 18]. Жующий влажный рот в картине боя у Толстого есть выделение и непропорциональное подчеркивание одной детали [Шкловский, 1929, с. 80], образ метонимичен. А остранение пословиц в речи персонажа Диккенса достигается иронией, так как пословицы нарочито неуместны и не совпадают со смыслом происходящего («Сон дороже всего, как сказала одна бедная девушка перед тем, как выпила опия от несчастной любви» [Шкловский, 1929, с. 110]).
Но не всякое называние вещи необычным именем разрушает автоматизм восприятия и превращает вещь в словно впервые увиденную. Для того чтобы троп работал не как прозаический, а как поэтический, должно выполняться еще одно условие: выведение вещей из их контекста [Шкловский, 1929, с. 17], перемещение в новый смысловой ряд:
«Вещи бунтуют у поэтов, сбрасывая с себя старые имена и принимая с новым именем - новый облик. Поэт употребляет образы - тропы, сравнивая; он называет, положим, огонь красным цветком или прилагает к старому слову новый эпитет, или же, как Бодлер, говорит, что падаль подняла ноги, как женщина для позорных ласк. Этим поэт совершает семантический сдвиг, он выхватывает понятие из того смыслового ряда, в котором оно находилось, и перемещает его при помощи слова (тропа) в другой смысловой ряд, причем мы ощущаем новизну, нахождение предмета в новом ряду» [Шкловский, 1929, с. 79-80].
Единственным контекстом, который не устраняется, остается контекст других произведений искусства, прежних, задающих устаревшие формы видения, уже поглощенные автоматизацией: «Новая форма является не для того, чтобы выразить новое содержание, а для того, чтобы заменить старую форму, уже потерявшую свою художественность» [Шкловский, 1929, с. 31]. Так, просторечье Пушкина было контрастом к привычному в его время торжественному стилю Державина [Шкловский, 1929, с. 21].
Если, упрощая, описать остранение как перемещение объекта из привычного контекста в иной, где возможно его неавтоматизированное восприятие, сопровождающееся называнием объекта новым именем, то окажется, что эта схема близка к решению, предлагаемому Анкерсмитом в «Возвышенном историческом опыте»1.
1 Эта параллель на уровне эпистемологического принципа уже отмечалась [Калинин, 2009].
51
Остранение и возвышенный исторический опыт
Попытку Анкерсмита порвать с трансцендентализмом, изложенную в «Возвышенном историческом опыте», коллеги встретили достаточно скептично [Roth, 2007]. Реакция, вероятно, ожидаемая: за два года до выхода книги Анкерсмит сетовал на то, что в его поколении «действительно оригинальная работа стала невозможной» [Ankersmit, 2003, p. 421]. Мы отчаянно пытаемся отыскать заброшенные когда-то прежде пути, только чтобы обнаружить, что кто-то нас уже опередил, писал он. В этом случае Анкерсмита до определенной степени опередил Шкловский. С одной стороны, механика превращения в незнакомое у Анкерсмита и работа остра-нения у Шкловского обнаруживают ряд существенных сходств1, о которых пойдет речь ниже. С другой - имеется значимое различие. Оно может быть выражено в метафоре, заимствованной из грамматики, это разница между активным и пассивным залогом. То, что описывается Анкерсмитом как случающееся, происходящее с субъектом, не зависящее от его воли («исторический опыт <...> внезапно захлестывает историка и не приходит по заказу» [Анкерсмит, 2007, с. 391]), у Шкловского дается как прием, используемый осознанно и целенаправленно, - хотя осознание может быть заботой не автора, а его критиков, цель же - принадлежать не конкретному литератору, а искусству вообще.
В своей работе Анкерсмит проводит параллели между тремя видами опыта: эстетическим, историческим и опытом возвышенного, вычленяя в них общие характеристики. Подчеркнем те из них, которые сближают Ан-керсмита со Шкловским.
Во-первых, говоря об опыте, Анкерсмит имеет в виду не отдельные кирпичики чувственных данных, собираемых в целое по некоторому теоретическому проекту [Анкерсмит, 2007, с. 176]. На примере восприятия произведений искусства он говорит об опыте восприятия целого (но этот же принцип сохраняется, если речь идет о восприятии прошлого): «Когда вы смотрите на картину, то видите не множество мельчайших мазков, которые вы потом каким-то образом собираете вместе, - вы видите картину целиком, в ее полноте, и получаете опыт как таковой» [Анкерсмит, 2007, с. 178]. Восприятие целого первично, лишь спустя время «за дело берется сознание, и только после этого мы осознаем, благодаря способности к абстракции, детали картины» [Анкерсмит, 2007, с. 348]. Причем эта первичная, досознательная стадия чистого опыта присутствует даже тогда, когда картина предстает перед нами в странном ракурсе - например, вверх ногами или боком, так как представление о «правильном» положении уже требует анализа, т. е. выхода за рамки чистого опыта.
1 У Анкерсмита даже есть неологизм, симметричный «остранению», - раз-узнавание, unknowing [Ankersmit, 2005, p. 189].
52
Шкловский оперирует такой единицей анализа, как художественный образ, чья целостность, в отличие от опыта, не требует специальных оговорок. Параллелью Анкерсмиту у Шкловского является не столько целостность, сколько неожиданный ракурс рассмотрения - сверху, сбоку. Для Шкловского «повернуть на бок» - один из приемов остранения. Он цитирует по памяти фрагмент из «Записной книжки» Чехова, где персонаж много лет ходит мимо вывески, которую автоматически читает как «Большой выбор сигов», автоматически же удивляется написанному и автоматически проходит мимо. Только когда рутина оказывается нарушенной, вывеска снятой и поставленной у стены боком, персонаж выходит из режима узнавания и видит надпись - она гласит «Большой выбор сигар» [Шкловский, 1929, с. 79]. При этом память подводит Шкловского - как показывает Юрий Цивьян, он объединил в цитате эпизод из «Записной книжки» с воспоминаниями Кандинского [Т8тап, 2010, р. 27]. В оригинальном тексте Чехова вывеску не снимают и не переворачивают на бок. Но именно собственная картина, случайно увиденная в неожиданном ракурсе, боком, однажды поразила Кандинского и опосредованно - Шкловского. Анкерсмит, говорящий о возвышенном историческом опыте, и Шкловский, говорящий об остранении, отсылают к одной и той же доана-литической стадии восприятия целого.
Во-вторых, в тексте Анкерсмита обнаруживается параллель «называнию необычным именем» - характеристике, которую Шкловский использовал в качестве краткого определения остранения [Шкловский, 1929, с. 80].
Здесь нам нужно ненадолго вернуться к неоднозначности отношений языка и опыта у Анкерсмита. С одной стороны, как ясно из приведенных ранее цитат, опыт и язык, по Анкерсмиту, взаимно отрицают друг друга. С другой - язык все же может быть мостом к опыту, он способен не только отнимать, но и возвращать нам мир. Свою концепцию исторического опыта Анкерсмит развивает, отталкиваясь от нескольких абзацев, написанных на эту тему Хёйзингой. На последнего, как указывает Анкер-смит, оказало сильное влияние творчество теоретика литературы сенсити-виста Лодевейка ван Дейсселя. Ван Дейссель полагал, что задачей литературы является не производство достоверных копий мира, а передача читателю чувства реальности, ощущения мира [Анкерсмит, 2007, с. 194]. «Сенситивизм <...> ставит перед собой парадоксальную и саморазрушительную задачу: посредством (литературного или поэтического) языка преодолеть барьеры между языком и миром, неизбежно творимые самим языком. В итоге это выглядит как разрушение языка языком же» [Анкер-смит, 2007, с. 194]. Иллюстрацией для такого саморазрушения может служить пример с парадоксальным высказыванием Токвиля, назвавшего созданные Французской революцией правительства более хрупкими и одновременно более могущественными. «Однако если мы бросим взгляд на историческую реальность, то с удивлением обнаружим, что это утверждение совершенно верно: постреволюционные правительства действительно
53
отличались большей хрупкостью и большим могуществом» [Анкерсмит, 2007, с. 393-394], и именно парадокс1 в словах историка помогает увидеть этот факт.
Итак, язык способен привести нас к собственным границам, указать на недостаточность наших эпистемологических схем, здесь он прощается с нами, передав нас в руки чистого опыта. Обратная операция - возврат к языку - является неизбежной, так как у опыта нет голоса, он нуждается в языке, чтобы обрести свое выражение [Анкерсмит, 2007, с. 36], а поскольку для перевода опыта в язык не существует схем и правил, эта операция требует от ученого таланта поэта [Анкерсмит, 2007, с. 325] или художника. Гением же в сфере искусства признается тот, кто способен передать художественными средствами уникальность своего опыта и тем самым «обучить» такому способу восприятия других [Анкерсмит, 2007, с. 152]. Новый способ видения прошлого (Средневековья у Хёйзинги, предреволюционной Франции у Токвиля) или новый способ прочтения исторических текстов (Хейден Уайт), переданные в языке, выступают аналогами «называния вещи новым именем» у Шкловского.
В-третьих, оба автора обращают внимание на разрушение контекста. Шкловский говорит о семантическом сдвиге [Шкловский, 1929, с. 79], выведении из контекста [Шкловский, 1929, с. 17]. Анкерсмит утверждает, что исторический опыт и контекстуализация исключают друг друга [Анкерсмит, 2007, с. 186]. Деконтекстуализация обнаруживает себя в стиле и структуре «Осени Средневековья» Хёйзинги [Анкерсмит, 2007, с. 198]: отсутствие истории с началом и концом, неологизмы, отступления от норм грамматики - «прямота исторического опыта подразумевается самим текстом», говорит Анкерсмит. Шкловский отметил бы, что все это средства разрушения автоматизма восприятия. Деконтекстуализация проявляется в понятии Querschnitt Буркхардта (т.е. «поперечных срезов», описаний, разрывающих привычную хронологическую последовательность) [Анкер-смит, 2007, с. 236]. Субъект освобождается от всех структур, контекстуа-лизирующих его опыт, даже от такого контекста, как он сам [Анкерсмит, 2007, с. 213]. Предельная форма исторического опыта - это отказ от прежней идентичности [Анкерсмит, 2007, с. 316] в пользу новой, поскольку исторический опыт - это не ситуация применения шаблонов (и шаблонных идентичностей в том числе), но ситуация их выработки. «Шаблоны не применяются, а вырабатываются» [Анкерсмит, 2007, с. 398] - подчеркивает Анкерсмит. «Искусство есть способ пережить деланье вещи, а сделанное в искусстве не важно» [Шкловский, 1929, с. 12] - симметрично акцентирует Шкловский.
Наконец, в-четвертых, деконтекстуализация у обоих авторов не абсолютна, один из видов контекста сохраняется. Это традиция, которую
1 Из всех фигур речи способность довести читателя до границ языка Анкерсмит приписывает только парадоксу.
54
ломают новая художественная форма или исторический опыт. У Шкловского новая форма приходит, чтобы заместить прежнюю, не освежающую более взгляда [Шкловский, 1929, с. 31], как стиль Пушкина сменяет стиль Державина [Шкловский, 1929, с. 21]. Исторический опыт Анкерсмита нуждается в детерминирующих его трансцендентальных схемах для того, чтобы их преодолеть [Анкерсмит, 2007, с. 383-384], поэтому в итоге «нет возвышенного без трансцендентальной философии и наоборот» [Анкер-смит, 2007, с. 462].
Резюмируя сопоставление: и у Шкловского, и у Анкерсмита превращение знакомого в незнакомое включает подобные элементы. (1) Де-контекстуализация с сохранением одного вида контекста - альтернативных шаблонов восприятия. (2) Предъявление нового способа восприятия в языке. (3) Восприятие вне схем и шаблонов. Отмеченное выше различие между решениями Анкерсмита и Шкловского («активный» и «пассивный залог» их схем) связано с выбором центрального элемента. Как видно из формулировки краткого определения остранения, Шкловский отталкивается от выбора литератором нового имени для описываемой вещи, и потому вся схема выстраивается «в активном залоге», как осознанное целенаправленное действие. Для Анкерсмита центральной становится свежесть восприятия, и потому опыт случается помимо воли, «в пассивном залоге».
При этом очевидна возможность третьего решения вопроса о превращении знакомого в незнакомое, где ключевой станет деконтекстуали-зация. Такое решение существует, и нам придется обратиться к теории коммуникации за ресурсом для построения строгих метафор, делающих возможным его описание.
Двойное послание
Теория двойного послания Г. Бейстона (Д11-теория) изменялась и дорабатывалась. В первых публикациях, например «The Group Dynamic of Schizophrenia» и более ранних, под ДП-ситуациями понимались те, в которых имеется противоречие между сообщениями, получаемыми на разных уровнях коммуникации. Иллюстрацией противоречия может служить следующий эпизод: «Как ваши дела?» - вопрос задается на ходу, спрашивающий проходит мимо, не дождавшись ответа. Интерес к собеседнику, который демонстрируется на вербальном уровне («Как дела?»), отрицается на невербальном (проходит мимо, не дожидаясь ответа). Курьез превращается в ситуацию двойного послания, если «жертва» не может выйти из игры (например, обратив внимание на парадоксальность поведения партнера по коммуникации или прекратив взаимодействие в будущем) и вынуждена принимать оба противоречащих друг другу сообщения как истинные [Bateson, 1987, p. 210]. Позже, в 1969 г., Бейтсон признавал, что ранние работы содержат ошибки: «Мы говорили в той статье так, как будто двой-
55
ное послание - это то, что может быть сосчитано. Конечно, это чепуха. Нельзя сосчитать летучих мышей в кляксе, поскольку их там нет. Тем не менее некоторые "с мышами в голове" могут "увидеть" нескольких» [Ба1е80п, 1987, р. 277].
Здесь мы пользуемся версией ДП-теории 1969 г., когда двойное послание было переосмыслено как склонность индивида воспринимать сообщение одновременно в двух контекстах, каждый из которых задает различное прочтение сообщения. Эта склонность получила название «трансконтекстуальный синдром». «Падающий лист, приветствие друга, "дикий шиповник у реки" не есть "только это и больше ничто". Внешний опыт может быть фреймирован в контекст сна, внутренняя мысль может проецироваться в контексты внешнего мира» [Ба1е80п, 1987, р. 277]. Человек, обладающий трансконтекстуальным синдромом, любое сообщение видит как знаменитое изображение «утки-кролика» Витгенштейна, и пребывает в постоянном замешательстве относительно того, следует ли ему реагировать на сообщение как на утку или как на кролика. Синдром назван «трансконтекстуальным», поскольку именно контекст определяет, какая интерпретация сообщения будет правильной. Экран кинотеатра является контекстом, который сообщает, что не стоит бояться движущегося на нас поезда. Рельсы под ногами и вокзал неподалеку задают иной контекст, читать сообщение «на меня движется поезд» в нем следует иначе. Но в ДП-ситуациях «жертва» не имеет фиксированного контекста, позволяющего непроблематично считать сообщение. Она находится в ситуации, когда отсутствует контекст, делающий возможным выбор интерпретации. Если из игры выйти невозможно, ситуация может обернуться тяжелым травматическим опытом.
Доклад «Двойное послание» 1969 г. завершается рассказом об эксперименте по обучению самки дельфина. Животное обучали демонстрировать ту единицу поведения, которую подкрепляет тренер. Единица поведения изменялась каждый день, поскольку изучалось обучение новому, а не закрепление прежде усвоенного поведения. Но самка дельфина не могла понять, почему вчера она получала рыбу за удар хвостом, а сегодня - за прыжок. «Она научилась некоторым простым правилам, связывающим ее действия, свисток, демонстрационный бассейн и тренера в паттерн, т.е. в контекстуальную структуру, набор правил, по которым группируется информация. Но этот паттерн годится только для единичного эпизода в демонстрационном бассейне. Для того чтобы справиться с классом таких эпизодов, она должна сломать этот паттерн. Существует больший контекст контекстов, который ставит ее в тупик» [Ба1е80п, 1987, р. 281].
У самки дельфина нет контекста, задающего правило для понимания ситуации. И она вынуждена «открыть» это правило. В течение четырнадцати экспериментальных сессий, когда животное бесконечно повторяло единицы поведения, подкрепляемые прежде, оно находило новые лишь случайно и переживало постоянный сильный стресс. «В перерыве между
56
четырнадцатой и пятнадцатой сессиями самка дельфина казалась очень возбужденной, и, когда она появилась на сцене в пятнадцатый раз, она устроила длительное представление, включающее восемь ярко выраженных единиц поведения, четыре из которых были совершенно новыми, т.е. никогда прежде не наблюдались у этого вида животных» [Ба1е80п, 1987, р. 282]. Бейтсон замечает, что ситуации двойного послания, как та, в которую попала самка дельфина, могут, с одной стороны, стать причиной психического расстройства (ДП-теория возникла при изучении факторов, влияющих на развитие шизофрении), с другой - могут способствовать творчеству.
Это еще один ответ на вопрос о том, как возможно превращение в незнакомое. Должен отсутствовать контекст, в котором сообщение непроблематично считывается. ДП-ситуации обладают общим свойством с опытом Анкерсмита, для которого и исторический опыт, и опыт возвышенного -это переживание когнитивного тупика: «Возвышенное сохраняется, пока сохраняется тупик, и исчезает в момент завершения, когда его заново истолковывают как нечто, приносящее нам новое прозрение о мире или о самих себе» [Анкерсмит, 2007, с. 227]. Опыт двойного послания - это опыт ситуации, где «эпистемологические инструменты, обычно нами используемые для осмысления мира, внезапно оказываются более этой задаче не соответствующими» [Анкерсмит, 2007, с. 246].
С работой остранения у Шкловского ДП-ситуации сближает неавтоматизированное восприятие, а также разрушение прежнего имени вещи, которое затрудняло ее видение и оставляло читателя на уровне узнавания. Детальное и подробное описание порки у Толстого без использования привычного названия этой будничной ситуации приводится как пример остранения [Шкловский, 1929, с. 14]. В терминах Бейтсона читатель, которому представлены детали неназванной ситуации, вынужден достроить контекст, позволяющий ему считать сообщение, т.е. подобрать имя для неназванного. Это искусственное повторение в миниатюре той ситуации, в которую попала самка дельфина.
Теперь нам известны три решения проблемы Анкерсмита: остране-ние, возвышенный исторический опыт и ДП-ситуации. Во всех присутствуют интенсивное обостренное восприятие, деконтекстуализация и выработка нового способа понимания, отрицающего прежние. Но в каждом случае в центре внимания оказывается только один из трех компонентов.
При этом все три решения базируются на различениях, компоненты которых взаимно исключают друг друга: язык у Анкерсмита противостоит опыту, поэтическое использование тропов у Шкловского - прозаическому. В теории коммуникации Бейтсона разрыв между коммуникативными уровнями является абсолютным: «Существует пропасть между контекстом и сообщением (или между метасообщением и сообщением), которая имеет ту же природу, что и пропасть между вещью и словом или знаком, означающим ее, или между членами класса и именем класса. Контекст (мета-
57
сообщение) квалифицирует сообщение, но никогда не может встретиться с ним на равных основаниях» [Ба1е80п, 1987, р. 252].
Во всех решениях каждое различение обладает стороной, ответственной за превращение знакомого в незнакомое. У Анкерсмита это опыт, у Шкловского - поэтическое использование тропов. Противоположная сторона различения ответственна за обратную операцию, т.е. превращение в знакомое. Схема Бейтсона сложнее. Нельзя сказать, что за превращение в знакомое отвечает контекст. Наличие одного-единственного, бесконкурентного контекста отвечает за автоматическое, непроблематичное считывание сообщения, отсутствие его оборачивается затруднением в получении информации. Здесь работает не оппозиция контекст - сообщение, а оппозиция наличие - отсутствие контекста.
Задача этого текста - предложить еще одно решение проблемы Ан-керсмита, выстроенное на основе иной дихотомии, а именно - диады метафора - метонимия Романа Якобсона. Насколько неслучайным является обращение к нему, показано ниже.
Отсылки к Якобсону
И Шкловский, вводя различение поэтического и прозаического использования тропов, и Анкерсмит, указывая на ограничения тропологии Уайта, делают оговорки, которые связаны с именем Романа Якобсона.
Шкловский приводит пример прозаического использования тропа («Эй, шляпа, пакет потерял!» - окрик прохожего в шляпе) и поэтического («Эй, шляпа, как стоишь!» - замечание солдату в строю), добавляя при этом: «В первом случае слово "шляпа" было метонимией, в другом метафорой. Но обращаю внимание не на это» [Шкловский, 1929, с. 10]. Таким образом, для Шкловского прозаическое и поэтическое использование языка не привязано к отдельным тропам, тропы не разделены функционально на «остраняющие» и «автоматизирующие восприятие». Жующий влажный рот в картине боя у Толстого - крупно выхваченная и акцентированная деталь панорамы, метонимия - для Шкловского такой же пример остране-ния, образец поэтического использования языка, как и метафоры ключа и замка для обозначения половых органов в загадках.
Связки проза - метонимия и поэзия - метафора сформирует Роман Якобсон. «Существуют стихи метонимической текстуры и прозаические повествования, пересыпанные метафорами (яркий образец - проза Белого), но, несомненно, самое тесное и глубокое родство связывает стих с метафорой, а прозу с метонимией», - напишет он в 1935 г. в статье о прозе Пастернака [Якобсон, 1987]. Якобсон использовал термины метафора и метонимия очень гибко. Как показывает Т.В. Цвигун, «метафора и метонимия для него - это: а) тропы; б) тропы и фигуры одновременно; в) не тропы и не фигуры, а риторические метакатегории; г) модели поэтики; д) модели
58
дискурса; е) модели мира, - или, иными словами, общесемиотические универсалии» [Цвигун, 2006]. Метафора и метонимия - это способы обозначить проявления принципов сходства и смежности соответственно на разных уровнях языка и коммуникации.
В классическом тексте о типах афазии Якобсон соотносит метафору с операциями селекции и субституции, т.е. выбора языковой единицы и замены одной единицы другой, метонимия же соотносится с комбинацией языковых единиц друг с другом и их связью с единицами другого уровня (контекстная композиция). Поскольку метафора привязана к выбору знака, она является по существу метаязыковой [Якобсон, 1990, с. 129]. Эта особенность проявляется в обилии литературы о метафоре (исследователь строит метаязык для описания объекта, и в силу того что это метаязык, он лучше схватывает работу метафоры, чем метонимии). Эта же особенность проявляется в «метафоричности» поэзии («поскольку в поэзии внимание сосредоточено на знаке» [Якобсон, 1990, с. 129]) и метонимичности прозы (ориентированной на практику, т.е. на референт, а не на знак). Еще одной оппозицией, параллельной метафоре и метонимии, для Якобсона является пара романтизм - реализм.
Связь (романтической) поэзии с метафорой и (реалистической) прозы с метонимией станет широко известна к тому времени, когда Хейден Уайт будет работать над «Метаисторией». Выбирая сетку различений из четырех тропов, Уайт отстраивается от Якобсона, Леви-Стросса и Лакана, использующих в теоретической работе бинарную оппозицию метафора -метонимия [White, 2014, p. 31-32]. Основания этого выбора обозначены самим Уайтом в примечаниях: «Сходства между поэтической и дискурсивной репрезентациями реальности столь же важны, сколь и отличия между ними» [White, 2014, p. 32]. Перед Уайтом стояла задача: прочесть великие исторические произведения, как если бы они были романами, т.е. разрушить оппозицию научного и художественного текста. Поскольку научный текст соотносится с реалистическим и прозаическим полюсом, а художественный - с поэтическим и романтическим, диада Якобсона не помогла бы Уайту решить его задачу, напротив, затруднила бы ее. Для читателя, прочно усвоившего различение Якобсона, классификация историков по склонности к метафоре или метонимии означала бы их разделение на поэтов и прозаиков, на романтиков и реалистов, что опасно соседствует с разделением на более и менее объективных, достоверных и правдивых. Целью же Уайта было уйти как можно дальше от вопроса о реалистичности (а также связанных с ней объективности истины) и поставить проблему в совершенно иной плоскости. Уайт берет на вооружение систему различений из четырех тропов, которая, как он уверен, должна дать ему более гибкую классификацию литературных стилей:
«Использование четвертичного анализа фигуративного языка имеет то дополнительное преимущество, что позволяет сопротивляться дуалистической концепции стилей, которая вытекает из двухполюсной концеп-
59
ции стиля и языка. Фактически четвертичная классификация тропов позволяет использовать комбинаторные возможности дуально-бинарной классификации стилей. Используя ее, мы не вынуждены, как это пришлось Якобсону, делить историю литературы XIX века между поэтически-романтически-Метафорической традицией, с одной стороны, и реалистически-прозаически-Метонимической традицией - с другой. Обе традиции можно рассматривать как элементы единой конвенции дискурса, в котором представлены все тропологические стратегии языкового словоупотребления, но в разной степени у различных писателей и мыслителей» [White, 2014, p. 34].
Дополнительной защитой от новых разделений в духе Якобсона Уайту служит отсутствие в его аналитической схеме жестких границ между тропами, как это позже отметит Анкерсмит [Ankersmit, 1994, p. 11]. Метафора, метонимия, синекдоха и ирония взаимозаменяемы, они сменяют друг друга подобно стадиям сознания человечества в «Новой науке» Вико [White, 2014, p. 32] и стадиям когнитивного развития ребенка у Пиаже [White, 1978, p. 22]. Это значит, что они являются разными вариантами выполнения одной и той же когнитивной функции, а именно схватывания и подготовки для сознательного постижения содержания опыта, сопротивляющегося описанию [White, 2014, p. 31]. В этом смысле все тропы есть одно, что и позволяет Уайту сказать: «Ирония, Метонимия и Синекдоха -это типы Метафоры» [White, 2014, p. 32].
Стремление Уайта к большей гибкости на уровне анализа текстов оборачивается меньшей гибкостью его системы различений на метауров-не. Метафора и метонимия Якобсона выполняют разные функции (селекция и субституция против комбинации и контекстной композиции), тропы Уайта - одну, хотя и разными способами. То, что на уровне анализа текстов выглядит как расширение возможностей исследователя (замена двоичной системы четверичной), на метауровне оказывается упрощением теоретической модели (выполняется одна функция вместо двух).
У Шкловского была оппозиция прозаического и поэтического использования тропов, где первое отвечало за превращение незнакомого в знакомое, а второе открывало возможность обратной операции, но выбор Уайта - в пользу четверки тропов, выполняющих одну когнитивную функцию, что создало базис для возникновения проблемы Анкерсмита.
Формулируя свои претензии к тропологии, Анкерсмит вынужден оговориться: «Я ограничусь анализом метафоры, осознавая, что такое ограничение не беспроблемно. В недавнем прошлом некоторые авторы подчеркивали глубокое различие между отдельными тропами <...>. Однако достаточно отметить, что тропы в Метаистории не играют такую роль. Здесь все тропы имеют сопоставимые когнитивные функции - этот факт отражен в заявлении Уайта о том, что в последовательности тропов можно даже выявить некоторую внутреннюю логику, которая более или менее естественным образом ведет нас от одного тропа к другому (включая иронию). Во всей
60
тропологии Уайта мы нигде не обнаружим непреодолимого барьера, отделяющего один троп (или более) от других» [Лпкегешй, 1994, р. 11].
Именно сопоставимые когнитивные функции тропов, которые потребовались Уайту для отстройки от диады Якобсона, делают возможной (и неизбежной) критику лингвистического трансцендентализма в том виде, в котором ее сформулировал Анкерсмит. Поскольку уже у Уайта сфера языка противопоставляется сфере опыта, который тропы призваны подготовить для постижения, Анкерсмит, наследующий системе различений Уайта, вынужден соотнести иную когнитивную функцию, превращение знакомого в незнакомое, именно со сферой опыта.
Оговорка Анкерсмита о глубоком различии между отдельными тропами, полагаемом некоторыми авторами в недавнем прошлом, является непрямой отсылкой к Якобсону. Без его параллелей между метафорой и (романтической) поэзией, метонимией и (реалистической) прозой, обусловивших теоретический выбор Уайта, проблема Анкерсмита, вероятно, никогда не была бы поставлена.
Решение на основе различения Якобсона
Выше было сказано, что превращение знакомого в незнакомое в каждом из трех рассмотренных ранее случаев связано с одной из сторон проводимого различения. Опыт, поэтическое использование тропов и наличие контекста отвечают за эту операцию у разных авторов. Соотнесение этих решений с различением Якобсона дает парадоксальную ситуацию. Если соотносить диаду со схемой Шкловского, то метафорический полюс оказывается близок поэтическому использованию тропов (две функции метафорического полюса, селекция и субституция, отвечают за выбор для вещи нового имени), а метонимический полюс - прозаическому использованию (контекстная композиция обеспечивает связь нижнего уровня языка с верхним, обеспечивая непроблематичное чтение сообщения). Это полностью соответствует привязке тропов к видам дискурса самим Якобсоном: поэзия метафорична, проза метонимична. При наложении на схему Шкловского метафора Якобсона должна отвечать за превращение в незнакомое, а метонимия - в знакомое.
Но если диаду соотнести со схемой Анкерсмита, то метафорический полюс окажется связан с языком, который приспосабливает к нам мир, а метонимический - с опытом. В «Истории и тропологии» Анкерсмит прямо отождествляет метафору с языком и трансцендентализмом вообще. В опыте же познающий субъект оказывается рядоположен познаваемому объекту, находится с ним в отношениях смежности [Анкерсмит, 2007, с. 277], и именно в опыте знакомое предстает незнакомым. То есть при наложении на схему Анкерсмита функции полюсов диады Якобсона меняются места-
61
ми, на этот раз метафорический полюс отвечает за превращение в знакомое, а метонимический - за обратную операцию.
Этот парадокс заострится, если мы соотнесем полюса диады с различением Бейтсона. «Любая языковая единица одновременно выступает и в качестве контекста для более простых единиц и / или находит свой собственный контекст в составе более сложной языковой единицы» [Якобсон, 1990, с. 114] - это функция контекстной композиции, относящейся к метонимическому полюсу. Но для Бейтсона непроблематичной является коммуникативная ситуация, где контекст есть. То есть языковая единица более высоко уровня выбрана и занимает свое место, а за выбор языковой единицы отвечает метафорический полюс. Трансконтекстуальный синдром, описанный Бейтсоном, - это ситуация конкуренции контекстов, заставляющих нас видеть и утку, и кролика. Это отсылает к функции субституции, т.е. замены одной языковой единицы другой, к метафорическому полюсу. Причиной отсутствия контекста может быть разрушение контекстной композиции, метонимической функции; у афатика, страдающего ее нарушениями, наблюдается тенденция к отмене иерархии языковых единиц, он остается способен различать либо только слова, либо только фонемы [Якобсон, 1990, 125].
Ни одной из сторон диады Якобсона невозможно приписать операцию превращения знакомого в незнакомое. Но эту операцию можно попытаться описать, если использовать различения внутри диады, т.е. селекцию, субституцию, контекстную композицию и комбинацию.
Анкерсмит обращается к своему субъективному опыту восприятия орнамента на обоях и описывает его стадии [Анкерсмит, 2007, с. 397]. Сначала, на доаналитической стадии, присутствуют только чистые формы, которые переплетаются друг с другом. Одновременно имеет место игра воображения, которое, освободившись от предписанных схем, примеряет к переплетающимся формам новые способы сборки, придания смысла. В конструирование смысла могут вовлекаться как элементы рисунка, так и пространство фона, случайные изъяны стены, край занавесок - выбор строительного материала неограничен. В какой-то из моментов вырабатывается новый шаблон восприятия, смотрящий на этой стадии может сказать, что он видит нечто, опыт находит выражение в языке.
Стадия восприятия чистых форм может быть соотнесена с комбинацией в системе различений Якобсона, игра воображения, «подбирающего» способы понимания, - с селекцией, а последняя стадия, при которой возможно называние, - с восстановлением работы контекстной композиции. Ту же задачу необходимо выполнить «жертве» двойного послания, чтобы сконструировать задающую контекст единицу более высокого уровня. В работе остранения у Шкловского называние писателем вещи новым именем соотносимо с субституцией (сценические декорации заменяются на куски картона). Последовательная субституция, система замен, правило которых неизвестно, вынуждает читателя искать его, достраивать отсутст-
62
вующую единицу более высокого уровня, разрывает привычные контекстные композиции.
Превращение знакомого в незнакомое в терминах Якобсона оказывается динамическим процессом. Эту функцию нельзя приписать одному из полюсов диады. Ее нельзя приписать и паре внутренних различений, объединяющих оба полюса, например (метафорическая) селекция + (метонимическая) комбинация, хотя именно пара комбинация - селекция хорошо описывает свободную игру воображения в описании опыта у Анкерсмита. Скорее, превращение в незнакомое соответствует активной, изменяющейся, подвижной связи двух полюсов, а превращение в знакомое - их статичной, устойчивой связи.
В 60-е годы Якобсон критично высказывается по поводу идеи ост-ранения. В предисловии к «Теории литературы» он пишет, что было бы ошибкой считать сутью формалистской мысли клише о задаче искусства освежить наше восприятие реальности и деавтоматизировать его, - при этом Якобсон прямо называет остранение. «На самом деле суть следует искать в поэтическом языке. В динамическом соотношении между означающим и означаемым, между знаком и концептом» [Chateau, 2010, p. 101].
Это возражение против простых решений может пригодиться не только лингвистам и литературоведам. Современные дискуссии о смене метафорического способа мышления метонимическим [Константинова, 2015] предполагают как раз простое решение. Если мы действительно пользуемся различением Якобсона как строгой метафорой, выбору одной из стратегий в ущерб другой должна соответствовать одна из форм афазии, т.е. патология речи, а в переносе на теоретическую работу - патология мышления. Но если мы, занимаясь рефлексией социальной теории, хотим избежать этой болезни, а также эпистемологических тупиков, на которые нам успели указать историки, мы можем воспользоваться системой различения Якобсона, гораздо более гибкой, чем полагал Хейден Уайт.
Список литературы
Анкерсмит Ф. Возвышенный исторический опыт. - М.: Европа, 2007. - 612 с. Калинин И. Прием остранения как опыт возвышенного: От поэтики памяти к поэтике литературы // НЛО. - М., 2009. - № 95. - С. 39-58. Константинова М. Метонимический поворот. Социология вещей против социологии технологий // Социология власти. - М., 2015. - 1. - С. 90-107. Константиновский Д.Л., Вахштайн В.С., Куракин Д.Ю. Реальность образования. Социологическое исследование: от метафоры к интерпретации. - М.: ЦСПиМ, 2013. - 224 с. Цвигун Т.В. Другая риторика Романа Якобсона (заметки к теме I-III) // Вестник Балтийского федерального университета им. И. Канта. - Калининград, 2006. - № 8. - С. 72-78. Шкловский В. Искусство как прием // О теории прозы. - М.: Федерация, 1929. - С. 7-23. Шкловский В. Как сделан Дон Кихот // О теории прозы. - М.: Федерация, 1929. - С. 91-125. Шкловский В. Строение рассказа и романа // О теории прозы. - М.: Федерация, 1929. -С. 68-90.
63
Якобсон Р. Два аспекта языка и два типа афатических нарушений // Теория метафоры. -М.: Прогресс, 1990. - С. 110-132.
Якобсон Р. Заметки о прозе поэта Пастернака // Якобсон Р. Работы по поэтике. - М.: Прогресс, 1987. - С. 324-338.
AnkersmitF.R. History and tropology: the rise and fall of metaphor. - L.: Univ. of California press, 1994. - 224 p.
Ankersmit F.R. Invitation to historians // Rethinking history. - The Hague, the Netherlands, 2003. -Vol. 7, N 3. - P. 413-437.
Ankersmit F.R. Sublime historical experience - Stanford: Stanford univ. press, 2005. - 481 p.
Bateson G. Cybernetic explanation // American behavioral scientist. - Thousand Oaks, 1967. -Vol. 10, N 8. - P. 29-32.
Bateson G. Double bind // Steps to an ecology of mind. - Northvale, New Jersey: Jason Aronson Inc., 1987. - P. 276-283.
Bateson G. Minimal Requirements for a Theory of Schizophrenia // Steps to an ecology of mind. -Northvale, New Jersey: Jason Aronson Inc., 1987. - P. 249-275.
Bateson G. The Group Dynamic of Schizophrenia // Steps to an ecology of mind. - Northvale, New Jersey: Jason Aronson Inc., 1987. - P. 233-248.
Bateson G. Toward a theory of Schizophrenia // Steps to an ecology of mind. - Northvale, New Jersey: Jason Aronson Inc., 1987. - P. 205-231.
Chateau D. Ostranenie in French Film Studies // Ostrannenie: On «Strangeness» and the Moving Image. The history, reception, and relevance of a concept / Van den Oever A. (ed.). - Amsterdam: Amsterdam univ. press, 2010. - P. 99-110.
Icke P. Frank Ankersmit's Lost historical cause: A journey from language to experience. - London: Routledge, 2011. - 198 p.
Lakoff G., Johnson M. Metaphors we live by. - Chicago: Chicago univ. press, 1980. - 256 p.
Roth M.S. Ebb tide // History and theory. - The Hague, the Netherlands: Routledge, 2007. -Vol. 46, N 1. - P. 66-73.
Tsivian Y. The gesture of Revolution or misquoting as device // Ostrannenie: On «Strangeness» and the Moving Image. The history, reception, and relevance of a concept / Van den Oever A. (ed.). - Amsterdam: Amsterdam univ. press, 2010. - P. 21-32.
Urry J. Sociology beyond societies: mobilities for the twenty-first century. - L.: Routledge, 2000. - 272 p.
White H. Metahistory: The historical imagination in Nineteenth-Century Europe. - Baltimore: Johns Hopkins univ. press, 2014. - 480 p.
White H. Tropics of discourse: Essays in cultural criticism. - Baltimore: Johns Hopkins univ. press, 1978. - 287 p.
64
