CC BY
46
Чеслав Милош ДОСТОЕВСКИЙ И СВЕДЕНБОРГ*
Чеслав Милош (1911-2004) - польский поэт и мыслитель, лауреат Нобелевской премии. Его эссе «Достоевский и Сведен-борг» впервые было опубликовано по-английски в 1975 г. в журнале «Slavic Review».
В первой половине ХХ в. Сведенборг привлекал внимание разве что исследователей умственных расстройств, несмотря на увлечение символизмом в поэзии (с. 21). Между тем бодлеровские «Цветы зла» написаны под очевидным влиянием Сведенборга, а стихотворение «Соответствия» из этого сборника - ключевое для символистской поэзии - обязано Сведенборгу и своим названием, и своим содержанием. По Сведенборгу, «весь природный мир имеет соответствия в мире духовном, и не только весь природный мир, но и каждая отдельная в оном частность; следствия же где-либо в мире природном, кои вытекают из мира духовного, именуются Соответствиями» (с. 23).
Еще раньше Сведенборга оценили немецкие романтики. Их привлекала идея эфирного, спиритуального мира, противостоящего материальному миру. В сущности, романтизм воспринимал Сведенборга так же, как и позднейшая позитивистская психиатрия, только со знаком «плюс», а не «минус»: разрыв между материальным (подлинным) и духовным (иллюзорным) включался в ряд фантомов, порожденных человеческим сознанием (с. 22). И романтики, и символисты вступали в противоречие с основополагающей идеей Сведенборга, ибо смещали акценты. «Соответствия» Сведенборга -
* Милош Ч. Достоевский и Сведенборг // Новая Польша. - В-ва, 2008. -№ 6. - С. 20-30. 104
не символ, произвольно выбираемый художником, а «объективный символ», предзаданный Богом (с. 24).
Интерес к Сведенборгу пробудило включение Уильяма Блейка в число ведущих фигур английской литературы. «Бракосочетание Ада и Рая» Блейка основано на мотивах Сведенборга. Блейк читал Сведенборга так же, как он читал Данте: для него это были проявления Воображения - высшей человеческой способности, благодаря которой все люди однажды присоединятся к Божественному Человечеству. Благодаря Воображению духовные истины приобретают видимые формы. «Блейк равно уважал воображение Данте, который был поэтом, и воображение Сведенборга, чьи труды написаны скучноватой латинской прозой» (с. 22).
Максима «что наверху, то и внизу», «макрокосм отражается в микрокосме» всегда была характерна для герметических христианских движений. Но Сведенборг идет дальше: для него весь космос в его единственно верной сущности имеет человеческие очертания: «Все Небеса отражают облик единого человека, <...> имеют <...> очертания человека и посему зовутся Величайшим Человеком» (с. 23). Любой человек может жить в постоянном родственном союзе с Величайшим (Космическим) Человеком - иными словами, жить в Раю. Но он может также избегать этой участи - иными словами, жить в Аду. Умирая, он оказывается в одном из множеств «раев» и «адов», представляющих собой не что иное, как общества, образованные людьми одинаковых наклонностей (с. 23).
Доктрина «соответствий» подробно раскрыта в сведенбор-говском «Аде и рае», который Достоевский прочитал, по-видимому, во время своего пребывания в Германии в 1865 г. В домашней библиотеке Достоевского были три книги сочинений Сведенборга и о Сведенборге, в том числе «О земле, мире духов и Небесах, как их видел и слышал Сведенборг» (1863). Следы чтения Сведенборга наиболее заметны в «Преступлении и наказании».
Улицы Петербурга, пыль, вода каналов, лестницы доходных домов описываются с точки зрения Раскольникова и потому приобретают свойства, присущие его горячечному состоянию. Его сны, его комната, похожая на гроб, и сам город вовлекаются в богатую символами внешнюю структуру романа. Все это достаточно знакомо читателям раннего Достоевского и кажется лишь обострением приемов, уже использованных в «Двойнике» или в «Хозяйке».
Однако есть один персонаж - Свидригайлов, у которого слишком много общего с духами Сведенборга, чтобы подвергать сомнению его прямое происхождение из книги «Ад и Рай»; он как будто пришел извне и вернулся оттуда. «Все в нем: то, как он посещает Рас-кольникова впервые, его жесты, его речи и его сны - выглядят как сведенборгианские соответствия. <...>. Он, пусть живой, кажется меланхолическим обитателем ада» (с. 24). Сны, которые Свидри-гайлов видит незадолго до самоубийства, так ярки, что «скорее напоминают видения, чем последовательность смутных образов, связанных причудливой логикой» (с. 25).
Раскольников - интеллектуал XIX столетия, который отрицает ад и рай, как их описывает христианская иконография, и вместе с ними отвергает бессмертие. Но Свидригайлов в разговоре с ним рисует «вечность» (а в сущности - ад), совсем иначе: «Будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность».
По Сведенборгу, «всяческое зло, яко и всякое добро, бесконечно многообразно. <...> Ады <...> тщательно разделены в соответствии с различиями каждого зла <...>. Стало быть, <...> и адам несть числа» (с. 24). «Некие из адов имеют обличье развалин городов и домов после великого пожара <...>. В адах же более мягких имеются грубые хижины, порою образующие подобие городов с улицами и проездами, и внутри домов адские духи погрязают в бесчисленных спорах, ссорах, вражде и грубости» (с. 24). «Конечно, -замечает Милош, - ввиду бесчисленного разнообразия адов, найдется место и для сельской баньки с пауками» (с. 25).
Милош напоминает, что утопический социализм Сен-Симона и Фурье, был наследником популистских христианских движений, таких, как анабаптисты или гуситы, проповедовавших возврат к чистоте раннехристианских общин. Но на первом месте теперь оказывается социальная утопия, а не Христос. Жизнь Достоевского, начиная с омской каторги, отмечена непрестанной борьбой в его сознании двух образов Христа: первый - образец несравненного совершенства, однако при том всего лишь земной человек и, следовательно, подвластный закону смерти; второй - Богочеловек, победивший смерть. «Это противоречие <...> достигло высшего воплощения в «Легенде о Великом Инквизиторе» (с. 27).
Утопист у Достоевского так озабочен Царством Божиим на земле, что становится похож на Великого Инквизитора (с. 26). Спор Великого Инквизитора с Христом «выражает отчаяние Достоевского при мысли о разложении христианской веры - в нем самом, в русской интеллигенции и в Западной Европе. Именно это заставляет его предложить произвольное и нереалистичное лекарство. В этом большом «или-или» - или христианская цивилизация, или тоталитарное общество Шигалева либо Великого Инквизитора, -он пытается найти третий путь и цепляется за свою Святую Русь с крестьянином внизу и царем наверху как за единственную опору христианства и, следовательно, человеческой свободы» (с. 27).
Часто цитируется письмо Достоевского 1854 г. к Фонвизиной: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной». Последняя фраза - потенциально «еретическая». Кто бы мог «доказать» Достоевскому, что Христос - вне истины? У Ипполита в «Идиоте», Кириллова в «Бесах», Ивана Карамазова (как и у Великого Инквизитора) такие доказательства есть. Но они понимают, что если Христос обманывался относительно своего воскрешения, то мир - дьявольский фарс. Сам Достоевский, по крайней мере той своей частью, которая противостояла его скептическим персонажам, предпочитает «оставаться со Христом, нежели с истиной». «Противопоставление веры и разума имеет за собой старую традицию, но противопоставление веры и истины - это нечто новое и чреватое опасным самообманом» (с. 27). Здесь Достоевский близко подходит к Кьеркегору, отождествившему веру и истину.
Учения гностиков и манихеев имели в своей основе неприятие злого мира: Бог, ответственный за него, не может быть высшим существом, тогда как Христос есть истинное божество или представляет его. «С тех пор христология стала (и до сих пор остается) территорией, где еретики пользовались преимуществом. Они склонны были противопоставлять Искупление Творению, Спасителя - Иегове и даже подчеркивают человеческую природу Христа, Который благодаря кеносису «очистил Себя» от Своих божественных атрибутов. В главных романах Достоевского эти проблемы присутствуют в открытой или скрытой форме» (с. 28).
По мысли отца Зосимы, для проклятых характерна мани-хейская ненависть к Богу. «И все же Достоевский, как Сведенборг и Блейк до него, хочет абсорбировать ереси и интегрировать их в свою собственную христологию. <...> Достоевский, кажется, говорит: если концепция Богочеловека, свободного от греха, имеет некую ценность, то в человеческой природе должен быть хотя бы намек на то, как это может оказаться возможным. Именно поэтому Достоевский потратил столько времени, пытаясь создать в художественной прозе образ истинно хорошего человека. И ничего не вышло! Князь Мышкин остается отрицательным доказательством, ибо его действия показывают, что ощутимая любовь к себе лежит в самой основе человеческой природы и что тот, кому ее недостает, недостаточно человечен. Мышкин, с его полным самоотречением, с отсутствием агрессии и похоти, не менее монструозен в своей пустоте, чем Ставрогин с его предельным себялюбием. Отец Зосима пришел прямо из житий святых, и в его отношении вопросов не возникает, так как он защищен репутацией раскаявшегося грешника. Что до Алеши, то он убедителен только как один из Карамазовых, носитель их темной, опасной крови. Его миссионерская деятельность среди школьников и собственных братьев - честно говоря, просто результат мелодраматической и прямолинейной сентиментальности. Художественная фальшь здесь передает фальшь той коллективистской веры, которую, обманывая себя, измыслил Достоевский и которую он пропагандировал, главным образом, в своей журналистике. Алеша, вождь, подобный Христу, намечается в будущие «русские Христы», и у него есть двенадцать детей-учеников, но по странному повороту стилистической судьбы (бывают стилистические судьбы) предполагаемая Церковь превращается во что-то, напоминающее организацию скаутов. Сомнительно предполагать, что кто-то может достичь Царства Божия на земле, превратив человечество в скаутов, и именно поэтому соответствующие главы «Братьев Карамазовых» читаются как ненамеренная пародия. Шатов в «Бесах», который любит, подобный Христу, русский народ, но при этом не верит в Бога, может быть, с другой стороны, саркастическим ударом, который Достоевский намеренно наносит себе самому» (с. 30).
Однако «провалы Достоевского, может быть, даже больше, чем его удачи, показывают постоянство дилеммы, которая восемнадцать столетий назад явилась в форме спора между первыми христианами и гностиками. Обожествление Человека, когда при том питаешь ненависть к миру как к чему-то сущностно злому, -затея рискованная и спорная» (с. 30).
И.Л. Галинская
