CC BY
46
ЧЕРТЫ ХУДОЖЕСТВЕННОГО МИРА ПОЭЗИИ АЛЕКСЕЯ ПРАСОЛОВА
П.С. Глушаков
Ключевые слова: художественный мир, теодицея, пространство и время, лирический герой, Прасолов.
Keywords: the art world, theodicea, space and time, the lyrical hero, Prasolov.
Когда-нибудь будет совершенно понятно, что та «плеяда» русских лириков середины ХХ века, названная в контраст другому течению («эстрадная поэзия») того же времени «тихими лириками», явилась прямой наследницей русской классической поэзии XIX века, а Николай Рубцов, Николай Тряпкин, Владимир Соколов, Юрий Кузнецов были выдающимся и пиковым явлением литературы прошлого века. Имя Алексея Прасолова занимает в этом ряду свое достойное место. Конечно, нельзя сказать, что имя Прасолова неизвестно: неоднократно выходили и продолжают выходить книги его стихов, в любой энциклопедии и биографическом словаре содержится статья о его жизни и творчестве, но все же нужно сказать, что время поэта еще не пришло (слишком «рядом» его эпоха, слишком сильна инерция говорить о классиках только применительно к «давнопрошедшему времени»). А. Прасолов стремился к художественному познанию поэзии живой жизни, которая в своих высших и гармоничных образцах предстает перед читателем в виде завершенном и идеальном, классическом. Однако сам путь к такому познанию не уподобляется простому и прямому восхождению к истине и эстетическому совершенству. Как известно, «наша жизнь под радость мало оборудована», и поэт все же пребывает в вечной борьбе с «земным притяжением» бед, невзгод, банального быта... Борьба эта для А. Прасолова и его поэзии наполнилась поисти-не грандиозным, вселенским смыслом:
Итак, с рождения вошло -Мир в ощущении расколот:
От тела матери - тепло,
От рук отца - бездомный холод.
Кричу, не помнящий себя,
Меж двух начал, сурово слитых.
Что ж, разворачивай, судьба,
Новорожденной жизни свиток!
И прежде всех земных забот Ты выставь письмена косые Своей рукой корявой - год И имя родины - Россия.
[Прасолов, 1983, с. 22] Это не простои иллюстрация биографических реалий поэта (безотцовщина, например), но выраженное в тексте миропонимание и ми-рополагание. Каждый художник не просто отражает, отображает или иллюстрирует действительность, под его пером творится не изобразительная, но сущностная картина: мир познается, объясняется, проговаривается, если так можно сказать «обживается», превращаясь из холодной и чужой «субстанции» в мир человека, его мыслей, мечтаний, борений и - наконец - его творчества.
В стихотворении рождение ребенка соединяется с рождением внутреннего мира человека, его первых ощущений и познаний. Начала тепла и холода нераздельно слиты, этим началам нет никакого дела до «крика» несчастного, пребывающего в неуютном для него мире человека. Это не только «биографические» отец и мать поэта, это вечные стихии бытия: творящая, оплодотворяющая, рождающая и смертная, мертвящая, сковывающая. Лирический герой стихотворения не ропщет на судьбу, подарившею ему счастье обрести родину - Россию, но он явственно понимает, что не для счастья и радости послан он на землю, не спокойную и мирную жизнь рисуют ему эти безразличные к живому корявые руки Судьбы. Теплота, порывистость и максимализм юных лет сталкивается с жестокой реальностью мира, самой природой, самой сущностью бытия не приспособленного, не предназначенного к добру, счастью. Недостижимость мечты трагична, но жизнь человека, его земной путь только тогда и обретает смысл и оправдание, когда до конца, честно перед самим собой и Богом, исполняет «предназначенное», предначертанное в скрижалях судьбы. Неслучаен здесь образ «свитка»: согласно христианской символике со свитком в руке изображался апостол Иаков Великий (Зеведеев), старший брат Иоанна Богослова. Как известно, братья отличались порывистым характером, их стремлением было преобразить реальность «здесь и сейчас»; многое в
их человеческой сущности было юношеского, спонтанного. Именно их Господь сделал свидетелями своего Преображения (тем самым подчеркнув не земной, а божественный характер изменения мира, не трудами рук человеческих (вспомним, что у Прасолова от рук идет бездомный холод), но Духа Святого). Кроме того, апостол Иаков является покровителем паломников, странников, всех людей, пребывающих в поиске не «земных забот», но духовных. Образ апостола мог быть воспринят А. Прасоловым из картин Рубенса и гравюр Дюрера, но мы имеем здесь дело, скорее, не с прямым влиянием чужих образов, а с глубинной внутренней укорененностью в традиции мировой художественной культуры, для которой темы духовного пути, поиска счастья, недостижимости и бесконечности такого поиска были и остаются главенствующими.
В богословии существует философская доктрина теодицеи (от греч. the6s - бог и d^ke - справедливость), которая стремится «согласовать» идею «благого» и «разумного» (данного Богом) управления миром и наличия мирового зла, «оправдать» это управление вопреки существованию темных сторон действительности. Внутри этого учения есть различные иногда противоположные концепции; согласно одной из них, мир сотворен премудрым Богом и, таким образом, является «лучшим из возможных миров», а значит все, включая и зло - «к лучшему». Зло - неизбежный спутник и необходимое условие добра для блага человека. Думается, именно такой подход близок Прасолову, пусть и «кричащему» от осознания своего бессилия что-либо изменить в этом вселенском законе бытия, но признающего правомерность этих «двух начал», их равноправность и равнозначность.
В раннем стихотворении 1964 года («Река - широкая, как дума...») все эти идеи еще «обнажены», лирический герой испытывает на себе «манящие» и во многом «еретические» воздействия. Первым «актом» поэтического «искушения» становится демонстрация огромности и беспредельности мира, окружающего человека и поражающего своим циклопизмом и мощью:
Пройдут величественно - жутко,
И гром, и взблески впереди -И все сожмется комом чутким,
Заколотившимся в груди.
[Прасолов, 1983, с. 52]
Вновь Прасолов отобразил грандиозный, но бесстрастный и холодный к человеку, мир стихий. Эпитеты «величественно - жутко» написаны не через дефис, а даны через тире, это два разных слова: ве-
личественно с точки зрения холодной природы и жутко с точки зрения наблюдающего эту картину бессильного (на первый взгляд) человека.
Второй «акт» - это сам процесс «искушения»: природа, поразившая (в прямом - как гром и всполохи грозы и молнии, в переносном смысле - удивила, в высшей степени) героя, хочет сподвигнуть его на бунт против самого божественного порядка, против самого Творца. Стихии природы «нашептывают» человеку «слова гордости», «подсказывают» ему возможность «гордого несогласия». Человек искушается естественным стремлением постичь непостижимое и изменить неизменяемое; герой по натуре своей, изначально, «от рождения», как мы помним, раздвоен, его сущность разъята между темными и светлыми началами бытия, но именно в слиянии, соединении, соразмерности этих начал заключена трагичность человеческого существования. Гордый человек хочет «принять» одну из сторон в этом вечном «споре»:
Как будто яростным просмотром,
Всей бездной жизни и смертей Земля гудит, чтоб счастье с горем Я рассудить бы смог на ней.
[Прасолов, 1983, с. 56] «На ней» - то есть на земле, где совмещение, примирение это принципиально невозможно. Здесь мы можем «только верить» (по словам Ф.И. Тютчева), отказ от веры дал миру целый сонм «отступников», начиная с Каина.
Поэт выбирает не бунт, но кротость - и в этом убедительная с и л а Прасолова (противостояние злу кротостью и душевной стойкостью перед лицом земных испытаний).
Понимание неизбежного, то есть естественного для этого мира, становится нравственной и эстетической константой стихов Алексея Прасолова (неслучайно здесь в который раз возник образ «клейкого листочка» как стойкого символа-эмблемы жизни):
Листа несорванного дрожь,
И забытье травинок тощих,
И надо всем еще не дождь,
А еле слышный мелкий дождик. <.>
А дождик с четырех сторон Уже облег и лес, и поле Так мягко, словно хочет он,
Чтоб неизбежное - без боли.
[Прасолов, 1983, с. 86]
В стихотворении 1966 года рисуется картина еще только лишь угадывания, робкой надежды на торжество весны, тепла, жизни, но гордая поступь неотвратимого торжества жизни (вспомним о главном весеннем празднике Пасхи - Воскресения) со спокойным достоинством пробивает себе дорогу сквозь «черную грязь» житейских неурядиц и душевных страданий:
И что-то задумали почки,
Хоть небо - тепла не проси,
И красные вязнут сапожки В тяжелой и черной грязи.
[Прасолов, 1983, с. 38] Возможно, покажутся излишне смелыми сравнения философской концепции Прасолова с построениями Фридриха Ницше, но установка на «человеческое, слишком человеческое» кажется в стихах русского поэта весьма значимой. Философия Прасолова - это мужественная, волевая философия преодоления страха, конечности; не «раздвижение» рамок бытия (это не дано смертному человеку), но упрямое претворение бытия из небытия, живого из неживого (или пока неживого):
Весна - от колеи шершавой До льдинки утренней - моя.
Упрямо в мир выходят травы Из темноты небытия.
[Прасолов, 1983, с. 97] Для поэта важны тактильные ощущения именно потому, что мир его лирики - это мир первых моментов, до акта творения, мир еще не претворенный, а лишь задуманный. Но задуман он не по плану или логической схеме, а подсознатеного (или - досознательно) как акт воли человека, ясно осознающего, что жизнь дана ему (человеку) не для наслаждения и грез, а как тяжелая ноша, груз, задача и испытание. Противостоять небытию надо не в героических формах «сражения», а самой живой жизнью, скованной намертво между двух берегов, двух сфер, двух плоскостей (отсюда соответствующая антонимическая образность). Живое еще может не иметь устоявшейся определившейся и застывшей формы (поэтому в лирике Прасолова почти нет прямых названий конкретных вещей, но есть «предметы» и «формы» - это мир математических абстракций, не менее реальных, нежели банальный «чайник» или автомобильная шина, тоже упоминаемая в стихах поэта), она еще только создающееся, потому поэт передает нам не ее очертания, а лишь неопределенные и невнятные запахи и ощущения от первого соприкосновения с нею: «шершавая колея», «колючий песок»,
«железный дух». Чувства еще не воплотились, слова еще не сформулировались, потому и дрожит е щ е не сорванный лист и плачет е щ е не начавшаяся гроза. Когда это случится - будет у ж е поздно для мира и человека в нем, свершится то, что не будет зависеть от воли этого самого человека.
Поэт с горечью пишет:
Я никогда не думал и не верил,
Что даже имя, данное тебе,
Вдруг отзовется горькою потерей В моей судьбе.
[Прасолов, 1983, с. 120]
Называние - это уже конечный, итоговый акт. Из недосказанности, недовоплощенности, мечты, духа неостановимо и внезапно («вдруг» вслед за Ф.М. Достоевским становится частотным словом и Прасолова) является к земной жизни телесность, быт, законченность и окостенелость. Проговоренное становится мертвым, потому что «мысль изреченная есть ложь» - и по-иному в земном существовании быть не может, - вот в чем суть философской трагедии лирического мира Алексея Прасолова.
Из бестелесного (дотелесного) мира единства человек «вываливается» в мир крошащийся, разъятый на куски, враждебный любой гармонии; окончив земные мучения человек вновь соединяется со своей материнской сущностью: как акт рождения, так и акт смерти сопровождается у Прасолова криком, - криком потревоженного младенца в первом случае и криком обессилевшего человека во втором. Но этот крик в то же время - особый до-человеческий и пост-человеческий язык, который (в отличие от земных многочисленных языков раскрошившегося мира) одинаково понятен «чуткой листве», «наивно лепетавшей язычками» и грохочущему грому.
Пространство Прасолова антропоцентрично, оно предполагает и требует человека, без человека сферы бытия сжимаются, уничтожая само пространство (в этом отношении мир Прасолова родственен большому материку прозу Андрея Платонова). Лес окружает человека, небо нависает над ним, а земля образует полусферу вокруг, ветер вихрит спиралями воздух, в буквальном смысле заставляя увидеть этот мир, воплотить его из недовоплощенных доформовых субстанций в привычные очертания тел:
И ударило ветром, тяжелою массой,
И меня обернуло упрямо за плечи,
Словно хаос небес и земли подымался,
Лишь затем, чтоб увидеть лицо человечье.
[Прасолов, 1983, с. 33] Мир хочет увидеть лицо человека, но человеческая трагедия в том и заключается, что, увидев, назвав этом мир своим, человек в тот самый миг утратит власть над этим ускользающим в земную объясни-мость миром: хаос станет ясным и банальным земным шаром, бьющие неизвестно как и откуда неосязаемые лучи можно будет остановить «с помощью зонта». Самые зримые метаморфозы произойдут с самой «средой» и «почвой» (в пастернаковском значении «и дышат почва и судьба»): недовоплощенный мир до акта творения влажен, всклокочен, бесформен, аморфен, он пульсирует и тут же преображается; взор человека способен увидеть лишь банальную весеннюю липкую грязь разбитой грузовиками земли.
И все же человек у Прасолова поистине титаничен: не будь его, не существовало бы и сущего мира, ведь именно маленький человек «достает» из небытия и «материализует» (себе на горе) пространство, угрожающее ему грозными стихиями и время, с первой же секунды отсчитывающее «последний срок». Человек принимает вызов судьбы; но мир, в который он стоически входит, оказывается пустынен, мы не встретим здесь (за редким исключением) других людей. Лирический герой не просто одинок, он предельно одинок, смерть не кажется ему горестью большей, чем сама эта жизнь.
Таковы некоторые общие характеристики художественного мира А.Т. Прасолова.
Литература
Прасолов А. Стихотворения. М., 1983.
