CC BY
70
УДК 821
ЧЕЛОВЕК В ТРАГИЧЕСКОМ МИРЕ И. С. ШМЕЛЕВА (НА МАТЕРИАЛЕ РАССКАЗА «НА ПЕНЬКАХ»)
© Н. В. Норина
Соликамский государственный педагогический институт Россия, Пермский край, 618500 г. Соликамск, ул. Северная, 44.
Тел.: + 7 902 64 95 914.
E-mail: nvn00@mail.ru
Анализируется поэтика рассказа И. С. Шмелева «На пеньках» в свете феномена трагического как философско-эстетической модели взаимоотношений человека с миром. Разрушение аксиологической системы бытия, в оценке которого И. С. Шмелев достигает предельной «объективности» и «волевой твердости», раскрывается в произведении через анализ метаморфоз индивидуального сознания героя-рассказчика.
Ключевые слова: «бывший» человек, культурный человек, рефлексия трагического созна-
ния.
Революция в России, гражданская война, личная трагедия (потеря единственного сына), переселение на Запад оказали огромное влияние на внутреннее мироощущение И. С. Шмелева и не дали основания для оптимизма. В этот период трагическое превратилось в доминирующую тенденцию творческого мышления писателя, обусловило выбор материала, темы и сюжетные мотивы большинства его художественных произведений. В наиболее значительных рассказах 1920-х годов («Каменный век», 1924; «На пеньках», 1924; «Про одну старуху», 1925) И. С. Шмелев, по словам Е. А. Осьмининой, «с документальной
точностью, художественной образностью и публицистической страстью изображает Россию времени «красного террора» [1]. В центре этих рассказов - «русский человек в подлинно
«пограничной ситуации» - на границе жизни и смерти - от голода или неминуемого расстрела» [2, с. 6]. Переполненный ненавистью к «новым
творцам жизни», залившим Россию кровью, И. С. Шмелев с глубокой скорбью повествует и «о несчастной доле русских эмигрантов, выброшенных смерчем революции из родной страны» [3, с. 23]. Такова, в частности, ведущая тема рассказа «На пеньках», по поводу которого Томас Манн писал И. С. Шмелеву: «Я все еще нахожусь под впечатлением Вашего произведения, будучи потрясен теми страданиями и той тоской об ушедшем мире, которыми полны Ваши произведения, <...> о том мире, который является для Вас глубоко человечным, и оказался затертым бесчеловечными силами» (Мюнхен, 13.ХІ.32) [4]. По сути, речь идет о трагическом состоянии мира, при котором аксиологическая система бытия -система ценностей, определяющая смысл жизни -подвергается разрушению и извращению со стороны аномальных с точки зрения гуманизма, «бесчеловечных сил».
В отечественном шмелевоведении поэтика трагического в рассказе «На пеньках» до сих пор не являлась предметом специального исследования.
Как пишет Н. А. Герчикова в своей диссертации «Роман И. С. Шмелева «Пути Небесные»: Жанровое своеобразие», «к рассказам писателя 1920-40-х гг. исследователи обращаются значительно реже, чем к повестям и романам эмигрантского периода» [5, с. 59]. Между тем, эти рассказы имеют важный концептуальный смысл: «Основной вопрос, ответ на который ищет автор в рассказах: живо ли еще добро, возможно ли спасение при таком разгуле зла?» [5, с. 60]. Об определенности авторской позиции в рассказах, ее принадлежности к православной концепции мира и человека пишут, в свою очередь, исследователи Т. А. Махновец [6] и Д. В. Макаров [7]. Так, по мнению Д. В. Макарова, думающий герой И. С. Шмелева, проходя «трудный путь утраты и обретения веры», «силой веры преодолевает все скорби, весь мрак и ужас жизни. Даже самый проклятый вопрос - смерть - просвещается для него светом веры в загробную жизнь, в грядущее Воскресение» [7, с. 107].
Цель нашей статьи - (с опорой на ключевые положения публикации 2006 года [8]) исследовать поэтику рассказа «На пеньках» в свете проблемы трагического. Трагическое у Шмелева мы понимаем не только как способ конструирования авторской картины мира в произведении -трагическому принципу расщепления личности отвечает рефлексия героя о мире и месте в нем страдающего и борющегося человека. Освещение вопроса о метаморфозах сознания человека на сломе эпох является актуальным не только для изучения творчества И. С. Шмелева и литературы ХХ века, в последние годы этот вопрос становится предметом активного обсуждения в сфере междисциплинарных исследований.
Рассказ «На пеньках» написан И. С. Шмелевым в 1924 году и впервые был напечатан в журнале «Современные записки» (№2, 1925). Установка на сказовый стиль речи (речи самосознающего персонажа) дается в подзаголовке: «Рассказ бывшего человека». По форме повест-
вования перед нами монолог-исповедь «бывшего» человека - профессора, историка античности и философии о пережитом в послереволюционной России. Монолог героя-рассказчика начинается с саморепрезентации: «я, в самом подлинном смысле, бывший» [9, с. 217]. В словаре В. Даля глагол «быть» имеет значения (в числе прочих): существовать, обретаться, находиться, присутствовать. Употребляется и в значении «иметь», говоря о свойстве, качестве или состоянии [10, с. 348]. «Бывший», как следует из контекста повествования в рассказе, не означает только лишь «существовавший» когда-то или где-то, а теперь «не существующий», или же «имевший» какое-то состояние, качество, а теперь «не имеющий». Все эти значения, являющиеся отрицательной семантикой «утраты», «ущерба», пригодны лишь для внешней констатации явления: «бывшие»
(разг., часто ирон.) - люди, утратившие свое прежнее, привилегированное положение, свои корни, или же люди деклассированные, опустившиеся. Напротив, в рассказе И. С. Шмелева «бывший» означает внутренне «изменившийся»: «существующий» в новом качестве, «имеющий» новое состояние: «Да, я - бывший. Это вовсе не означает, что я уже никакой теперь. Напротив, я теперь очень какой и мог бы прогуливаться под ручку с Ницше...» [9, с. 217].
Тема личностной метаморфозы предполагает сущностное изменение, глубокую трансформацию сознания личности как результат трагедии человека в мире. Ср.: в Словаре иностранных слов
метаморфоза (греч. metamorphosis) - «превращение, полное изменение» [11, с. 374]. Автор акцентирует бытийный, онтологический аспект значения слова «бывший» как в подзаголовке рассказа, так и в идейно-художественной концепции всего
произведения. Речь идет именно о полном изменении сознания человека и его места в мире, о трагическом разрушении «прежнего» и
возникновении «нового» мировоззрения героя И. С. Шмелева в связи с крушением прежних его идеалистических представлений о мире и человеке: «. теперь я совсем иной, хоть и ношу знакомую оболочку» [9, с. 217]. Другими словами, после пережитых испытаний происходит «душевный сдвиг», некий огромный, по выражению С. Л. Франка, «геологический переворот духа», в силу которого для героя-рассказчика «потускнело многое из прошлого» [12, с. 185]: «Я все же -искатель истины, как будто знавший ее когда-то, и вдруг. кто-то ее слизнул!» [9, с. 221].
В контексте целого выражение «бывший человек» в подзаголовке рассказа получает двойной символический смысл.
Во-первых, указывает на человека, узревшего духовную «п у с т о т у», мир без Бога; на человека, превратившегося в «н и ч т о», переставшего на время осознавать себя «ч е л о в е к о м» в окружающем его хаосе бытия. Это позволяет
воспринимать монолог шмелевского героя как «к р и к» боли и отчаяния «затравленного» существа в послереволюционном мире большевистского деспотизма, где «слепой карандаш» мог запросто «вычеркнуть (его - прим. Н. Н.) из жизни» [9, с. 223]. В свете типичного для новой власти лозунга «античность, продукт эксплуатации рабочих масс», смешной и одновременно дикой нелепостью смотрится пролетарская интерпретация античной трагедии: «помню, я <...> горячо одобрял проект трагедии -но без Рока! - с участием «боевых кадров крестьянско-пролетарской молодежи»» [9, с. 247]. Именно пролетариат становится теперь той высшей силой, которая сама вершит свой суд и присуждает «смертным» их будущее.
Во-вторых, выражение «бывший человек» указывает на человека, в «п р о ш л о м» крепко верившего в нравственные и культурные «великие идеалы» человечества, и в настоящем, в эпоху моральной и обще духовной тьмы, продолжающего ощущать себя архаическим обломком все того же культурного «п р о ш л о г о», и с целью преодолеть этот трагический временной разрыв («Из двадцатого века в. какой?!») стремящегося отыскать «ч е л о в е ка» в себе и в мире: «Я вытряхиваюсь; я бывший, ищу, ищу.» [9, с. 247]. Поэтому, несмотря на осознание героем «бессилия «персти мыслящей»» [9, с. 236] и констатацию смерти общечеловеческих идеалов и ценностей в современном мире, все же в подтексте произведения автором утверждается вера в «бессмертную душу человека» [9, с. 235], в «не умирающее никогда искание» «человеческого
духа» [9, с. 236].
Смысловое наполнение подзаголовка отражает соответствующим образом этапы изменения сознания персонажа, воплощенные в сюжете рассказа: сначала «психофизиологическую метаморфозу», произошедшую с бывшим профессором за «шесть-то лет молчания», страха и голода в условиях пореволюционной российской действии-тельности: «в конце концов отупение, привык», -заключает он [9, с. 228]; и, наконец, «чудесное пробуждение» героя через крик недоумения, возмущения, боли и протеста против такой метаморфозы - мучительный процесс «освобождения души» и поисков в себе «ч е л о в е к а». Все повествование строится как ретроспективный рассказ человека, в результате трагического выбора оказавшегося на чужбине, объектом рефлексии которого является пережитое и перечувствованное им на родине и в эмиграции. При этом ключевым в судьбе героя-интеллигента Шмелева становится мотив выброшенности из прошлого, из родной страны (которой уже не существует), наконец, из жизни, ибо человеческое общение потеряло для него всякий смысл: человек остается один на один с собой и с равнодушным к нему миром.
Герой-рассказчик - «бывший» ученый-историк, философ, обладавший прежде пониманием закономерностей «всеобщего прогресса» (непрерывного совершенствования человечества), выработанной системой взглядов на мир, уверенностью в непогрешимости научного знания и универсальности научных выводов. «Семь
языков, живых и мертвых, какие (он) знал когда-то» [9, с. 217], рождали ощущение и понимание преемственности культурных эпох, традиций и ценностей. Недаром число «семь» в христианской символике считается числом Вселенной, означает полноту и совокупность (союз Бога и человека, единство материального и духовного). В данном случае «семь» означает полноту знаний героя о мире. Характерно и то, что «редкое» имя персонажа (Феогност) строится по модели имен древнегреческих поэтов: Феогнид, Феокрит («А я, как вы знаете, тоже как бы служитель красоты и гармонии.», - говорит он [9, с. 220]), - а также обнаруживает близость с понятием гностицизм. Последнее представляло собой религиозное учение поздней античности, притязавшее на «истинное» знание о конечных тайнах мироздания. В целом же Феогност (^.Theos - бог, gnosis - знание, познание) - имя, означающее «познающий бога». На протяжении повествования думающий герой Шмелева проходит трудный путь познания бога-истины, осознания необходимости «понять самое простое» (жизнь и ее духовные ценности), «чтобы найти нетленное»: «радость вечной жизни - в Боге» [9, с. 237].
Трагическая ирония рассказчика, выраженная в словах: «болван, сожравший столько сахару» [9, с. 217], - звучит по поводу его оптимистического ранее взгляда на историческое развитие человечества, а также - в адрес написанной им «доныне классической» книги «Пролет веков» (в названии - движение «веков», истории). «То была книга - Веры», - поясняет рассказчик, - веры в «человека-бога», веры в тот «великий блаженный день, когда откроют тайник последний, небо сведут на землю» [9, с. 230]. Веривший в «великие достижения» человечества и потерявший веру в его представлявшееся бесспорным совершенствование, автор книги, используя игру слов, иронически трансформирует заглавие: про «Лед веков», - в которое вкладывает противоположный изначальному смысл застылости, окаменелости времени. Истории нет, время остановилось, даже словно бы обернулось вспять, совершив скачок «из двадцатого века» в «не бывавший еще век» [9, с. 221], в некий «тупик». Как оказалось, человечество «вовсе не беспрерывно совершенствуется, не идет неуклонно по какому-то ровному и прямому пути к осуществлению добра и правды. Напротив, оно блуждает без предуказанного пути, подымаясь на высоты (по Шмелеву, «снеговые
вершины разума» - прим. Н. Н.) и снова падая с них в бездны» [12, с. 187]. Герой-интеллигент И. С. Шмелева поначалу не имеющий представления об истинной культуре, а лишь принявший на веру то, «что уже признано в качестве культуры» [12, с. 190], как некоего
«общего комплекса достижений человечества» [12, с. 188], свои надежды возлагает на «человека-бога», ставя его на высшую иерархическую ступень бытия. По мнению Б. П. Вышеславцева, такая «замена высшей ценности Бога, как носителя святости и совершенства - ценностью человека» неизбежно ведет к «извращению иерархического порядка (ценностей - прим. Н. Н.), падению и разрушению» [13, с. 10]. И далее: «вдохновляться только человеческим нельзя. Во имя только человеческого можно устраивать гигиену, комфорт, удобства, вообще строить цивилизацию, но не творить культуру. Культура есть культ божественного, культ сверхчеловеческого, культ всяческого «сверх»» [13, с. 10]. Своеобразным пророчеством на пути ослепленного предельной свободой героя И. С. Шмелева звучат в рассказе слова мудреца, «старого грека Димитраки»: ««Каждый найдет свою стенку, чтобы лбом стукнуться. Каждый об себя убивается. И ты убьешься!» И я убился. А обо что - не знаю» [9, с. 231].
Чувство самоуверенности, бывшее некогда у героя-рассказчика («Когда-то и я шумел, покуда <...> не «ушибся об самого себя»» [9, с. 238] сменилось ныне чувством беспомощности и растерянности перед жизнью. Отсюда - сравнение себя с «громадно-слепым щенком» [9, с. 217]. Внешний образ личности из «п р о ш л о г о» (изящно-одетого, красивого профессора философии с горделиво поднятой головой) отделился от внутреннего «Я». Поэтому, глядя в зеркало, герой говорит: «Но это - совсем не я», имея в виду результат внутренней трансформации [9, с. 218]. В зеркальном отражении самом по себе отсутствует «цельность внешнего и внутреннего» (М. Бахтин), а теперь, полагает герой Шмелева, и подавно «зеркала не нужны», ибо зеркало - оптический обман, тогда как «мы» за пределами этого видимого мира, «в другом плане». Избавившись от логической связности в изложении мысли (ибо в трагическом мире абсурда не нужна логика, «эта змея вертлявая, похожая на скорпиона.» [9, с. 218]), шмелевский герой надеется стать «совсем свободным», отрешиться от абсурдной действительности.
Через уныло «сто-нущую» птицу чибис явилось герою-рассказчику «откровение» о тайне «пирамиды бессмертного фараона» - человеческого «Духа» [9, с. 218]. Герой производит
переоценку (именно «вытряхивает» скопившийся мусор веков, столетий) великих идеалов
человечества, замахиваясь, на «святая святых» -духовность. От такого «кощунства» можно окаменеть, - полагает он, - но разочаровавшиеся в великих идеалах человечества, пережившие «страхи, и страхи страхов, распятие души познавшие и выплюнутые как бы за пределы посюстороннего» [9, с. 219] «о к а м е н е т ь» не могут. Это как раз то, что понимает герой И. С. Шмелева под «п р е в р а щ е н и е м» [9, с. 218].
Однако излагая события, рассказчик не спешит с кульминационным моментом - «о т к р о -в е н и я», «ч у д а». Он тщательно подготавливает читателя, обрисовывая в гротескных красках бездуховную «мглу» послереволюционной
действительности, драматически напряженное вызревание конфликта с ней: «Но вам станет понятным это ч у д о, освободительный взрыв во мне - через пигалиц, на пеньках, - когда вы сами дойдете со мной. до . точки» (подчеркнуто -Н. Н.) [9, с. 240]. Как видим, заглавие рассказа «На пеньках» соотнесено с кульминационным моментом развития действия: символическими
смертью-воскресением.
«Ветер», «тоска пустыни», «раскопки
умерших царств», обломки древних цивилизаций -все это образы-знаки, создающие пространство безжизненности, мертвенности, небытия [9, с. 219]. Окруженный таким пространством, человек ощущает себя уже «не здешним», «не сущим». Именно таким пространством, где и происходит «превращение», становится для героя-рассказчика реальное место «в трех верстах от железнодорожного полустанка Пупырники», «у гнусненького болотца» - «на пеньках» [9, с. 219]. В восприятии героя это реальное и одновременно нереальное, потустороннее пространство - зыбкая грань между жизнью и смертью.
Пространственный локус «на пеньках» в контексте идейно-смыслового целого рождает у читателя широкий круг ассоциаций, формирующих идейный концепт, вынесенный в заглавие рассказа. Прежде всего, это распад единства духовноматериального комплекса, составлявшего основу бытия человека, что подтверждается около -семантическим окружением концепта «на пеньках»: «остатки», «обломки», «осколки»,
«мусор», «прах», «пыль», «пустота», «небытие». Трансцендентальный смысл заглавия «На пеньках» воплощается в подзаголовке рассказа: «Рассказ бывшего человека» - человека, пережившего ужас небытия, познавшего «о т к р о в е н и е» и вставшего на путь исканий бессмертного Духа. Символический момент выхода души из тела помог герою Шмелева взглянуть на себя со стороны и увидеть «омерзительно-страшную» картину: «сидит на неведомом болоте, в тряпье, дикого вида человек, с гнусным лицом очумелой затравленной собаки, похожий на кого-то знакомого.» [9, с. 224]. Это внутреннее «расщепление» героя было началом процесса, прямо противоположного «психофизиологической метаморфозе»: превращение наоборот - из подобия человека в «ч е л о в е к а».
Г ерою важно вновь обрести свою
целостность, освободиться от наваждения
фантастической реальности нечеловеческого
существования: «..все не настоящее, а как бы в преломленном спектре, в каком-то. психозном преломлении, как бы подводное! В манере Эдгара По и самого оголтелого футуриста: и жуть, и дыр-бул-щыл! Не люди. - хотя, конечно, и люди. - а в с е как бы уже не здешнее, и все - ненужно» [9, с. 226]. Поэтому монолог - исповедь героя о пережитом - это способ «вытряхнуться», «душу освободить от захлестнувшей тины» [9, с. 227]. Монолог рассказчика внутренне диалогичен. Диалог культур, помогающий рассказчику осознать современную ему трагедию, формируется во многом благодаря реминисценциям и цитатам из философов, поэтов и писателей: Овидия, Канта, Тютчева, Чехова, Достоевского. Например: «Все оцепенели и осудили такие речи»; «уж и не человек я был, а как бы невесомое, как бы «вещь в себе»; «хоть и «тростник» я, но мыслящий!»; «тогда, с пеньков-то, и про «истину, добро и красоту» вспомнил»; «зажгу вот этот ф о н а р ь, - <.> и отыщу в себе ч е л о в е к а!» [9, с. 220].
Стиль речи героя-рассказчика нервный, прерывистый, сбивчивый, напряженный, отражающий потерю сознанием привычных критериев оценки мира: «Сейчас во мне взрывы и разряжения, и фонарь мой (метафора разума, самосознания -прим. Н. Н.) начинает коптить и гаснуть» [9, с. 221]. Стиль речи героя-рассказчика является художественным воплощением авторского эмоционального комплекса страха и униженности, чувства потери человеческого достоинства и бессилия: «Мне кажется, будто я что-то украл и прячу; или -будто меня купили со всеми потрохами за этот мешок, или вырвали его у кого-то и дали мне. и вот-вот отымут. Или меня самого отымут!» [9, с. 221]. В портрете героя-рассказчика
гротескное укрупнение получают детали одежды, создающие в совокупности профанированно-маскарадный облик, противоречащий внутренней самоидентификации, самоощущению подлинности: «офицерские штаны», «зеленые брюки-диагональ»; «футбольные башмаки», выданные из «склада просвещения»; «дырявые шерстяные чулки»;
«рваные резиновые калоши»; грязный «пиджак чесучовый» [9, с. 222]. Человек в трагическом мире абсурда оказывается лицом к лицу с насущными потребностями физического выживания. В этих условиях он познает «новые радости» -
примитивные радости биологической жизни, спускаясь при этом с высоты духа к подножью плоти: «Я почувствовал, как проснувшееся во мне животное начинает рычать и чавкать» [9, с. 223].
Герой-интеллигент Шмелева, погруженный в стихию социального абсурда, в условиях торжества животных инстинктов отчаянно пытается дистанцироваться от чуждой ему реальности большевистской жизни, чтобы сохранить подлинные духовные ценности. Мир будущего оказался не таким, каким рисовался в мечтах
«культурного человека», верившего в «культурную разумность», в «человеческую солидарность», да и сам «культурный человек» обнаружил в себе первобытные инстинкты и ужаснулся: «так
омерзительно-страшно стало» [9, с. 224] от
сознания своей униженности и ничтожности. Рассказчик у Шмелева мысленно смотрит на себя со стороны: «будто я выпрыгнул из себя» [9, с. 224] -словно душа вышла из тела в момент смерти. На уровне события сознания символическая смерть обернулась для героя моментом обретения себя, постижения своей субъективности - в христианском смысле своей «души». Неожиданно возникшая бифокальность взгляда субъекта повествования: взгляд на происходящее изнутри - глазами голодного, затравленного человека, и взгляд на себя как на другого (в процессе отчуждения от самого себя), - подготавливает чудо духовного
перерождения героя: «Тогда впервые я почувствовал «расщепление» - и это уже была победа. Победа и -начало моего превращения» [9, с. 224].
Человек в трагическом мире Шмелева, если он служитель «истины, добра и красоты», не склоняет голову под ударами Рока: он борется, преодолевая искушения, мрак и отчаяние в своей душе, отстаивая духовно-нравственные идеалы и ценности, даже ценой жизни («да смерть же лучше!» [9, с. 251]), верен им до конца. Идущие по этому пути - «страстотерпцы», как называет их автор, - многие из них «погибли с боем, погасли или ушли» [9, с. 251]. Другие, напротив, согласившиеся на сделку с совестью, принявшие новую власть - «много людей-ничто», «за пятак отвернувшихся от святого», «пришпиленных на булавочку, привязанных на веревочку, застуканных до отказу и все еще подающих признаки жизни и улыбающихся» [9, с. 251]. Автор всегда с первыми: отстаивающими ценой собственной жизни духовно-нравственные принципы.
Итак, проходя трагический путь испытания веры в «не умирающее никогда искание» бессмертного человеческого духа, герой-интеллектуал Шмелева причащается «чаше» страдания, позволившей ему вместить это «бессмертье» [9, с. 229]. Переживший «метаморфозу» и причастившийся к бессмертью, он становится подобен Богу: «Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые: / Его призвали Всеблагие, / Как соучастника, на пир.» [9, с. 229]. Революция, по словам И. А. Ильина, «раскрывая глубину и суровость реального, а не воображаемого только страдания, сообщила чувствительной и легко-воспламеняющейся душе Шмелева некий трагический «упор», некую объективность в созерцании, столь изумляющую нас у Шекспира и Достоевского; она потребовала от него творческой выдержки, стойкого созерцания и трез-вения, я сказал бы - волевой твердости в страдании, объективности и философского осмысления (курсив наш - Н. Н.). Этим он преодолел в себе сентиментальный уклон, что и сообщило ему силу созерцать величайшие страдания, не как «муче-
ния», заслуживающие «сочувствия» и «сострадания», а как «судьбоносный путь», очищающий душу и возводящий ее к мудрости» [14, с. 95]. Герой рассказа «На пеньках» убежден: «Святая искра в человеке есть! Бывает - гаснет» [9, с. 238]. Поклонник западной культуры, веривший в «прогресс» и «человека-бога», он приходит к осознанию, что только «в глубине своего собственного духа» человек может найти себе «абсолютную опору», способную удержать его над бездной [12, с. 188]. Превосходство сил хаоса и тьмы, противостоящих человеку, обрекает его на бедствия и мучения, но не может отвратить его от поиска света истины, потому что именно в нем раскрывается, по
И. С. Шмелеву, истинная нравственная ценность человека.
ЛИТЕРАТУРА
1. Осьминина Е. А. Проблемы творческой эволюции И. С. Шмелева: дис. ...канд. филолог. наук. М., 1993. 166 с. Электронная библиотека диссертаций и авторефератов из РГБ. URL: http: // www.dissercat.com / content / problemy-tvorcheskoi-evolyutsii-i-s-shmeleva.
2. Осьминина Е. А. «Крушение кумиров» // И. С. Шмелев.
Собрание сочинений: В 5 т. Т. 2. Въезд в Париж: Рассказы. Воспоминания. Публицистика. / Состав.,
предисловие Осьминина Е. А. М.: Русская книга, 1998. 512 с.
3. Черников А. П. Проза И. С. Шмелева: концепция мира и человека: автореферат дис. . докт. филолог. наук. М., 1996. 40 с.
4. Переписка И. С. Шмелева и Томаса Манна /
Публикация Ю. А. Кутыриной. Литературно-ху-
дожественный и общественно-политический альманах "Мосты". 1962. №9. URL: http: //az.lib.ru/s/-
shmelew_i_s/text_0150. shtml.
5. Герчикова Н. А. Роман И. С. Шмелева «Пути Небесные»: Жанровое своеобразие: дис. ... канд. филолог. наук. СПб., 2004. 173 с.
6. Махновец Т. А. Концепция мира и человека в рассказах И. С. Шмелева о пореволюционной России // Концепция мира и человека в русской и зарубежной литературе. Йошкар-Ола, 1999. С. 94-125.
7. Макаров Д. В. Концепция человека в прозе И. Шмелева // Русская литература ХХ века в контексте мировой культуры. VI Крымские международные шмелевские чтения. Материалы научной конференции. Алушта, 1997. С. 107-109.
8. Норина Н. В. Человек в трагическом мире И. С. Шмелева (на материале рассказа «На пеньках») // Лингвистический и эстетический аспекты анализа текста и речи: Сборник статей Всероссийской (с международным участием) научной конференции. Соликамск, 2006. С. 35-40.
9. Шмелев И. С. На пеньках // И. С. Шмелев. Собрание сочинений: В 5 т. Т.2. Въезд в Париж: Рассказы. Воспоминания. Публицистика. М.: Русская книга, 1998. С. 217-256.
10. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В двенадцати томах. Том 1. Аба-Вар. М.: Мир книги, 2003. 368 с.
11. Современный словарь иностранных слов: Около 20000 слов. М.: Рус.яз., 1993. 740 с.
12. Франк С. Л. Крушение кумиров // Сочинения. Мн.: Харвест, М.: АСТ, 2000. 800 с.
13. Вышеславцев Б. П. Миф о грехопадении // Путь: орган русской религиозной мысли под редакцией Н. А. Бердяева. 1932. Июль (№34). С. 3-18.
14. Ильин И. А. Художество Шмелева // Памяти Ивана Сергеевича Шмелева / Сборник под ред. Вл. А. Маевского. München, 1956. 128 с.
Поступила в редакцию 20.09.2011 г.
