CC BY
107ВОРОПАЙ Т.С.
ЧЕЛОВЕК В МИРЕ СЛОВА: МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ БАХТИН (1895-1975) (Обзор)
Влияние идей Михаила Михайловича Бахтина на гуманитарное сознание ХХ в. огромно. Слова "диалог", "монологизм", "полифо-ния", "карнавальная культура", "вненаходимость", "большое время" получили едва ли не массовую популярность, стали культурными кодами, своеобразными символами, которые обозначают горизонты самосознания культуры ХХ в.
Судьба бахтинского наследия складывалась необычно и очень бурно. И ранние, и поздние его работы были изданы практически одновременно - в 60-70-е годы, хронология чтения и логика понимания совпали, обеспечив быструю адаптацию его творчества. В течение нескольких десятилетий мало кому известный провинциальный филолог становится титульной фигурой русской духовной культуры - не только у нас, но и на Западе, и, пожалуй, на Западе в гораздо большей степени, чем у нас (24, с.95). Начиная с 1966 г., когда Юлия Кристева опубликовала книгу "Слово, диалог, роман", имя Бахтина попадает в орбиту структурализма, структуралисты же в основном и создали мировое реноме философии Бахтина.
На первый взгляд, выглядит парадоксальным, что философ, активно выступавший против "материальной эстетики" формалистов, фрейдизма и структурализма, предстал как автор структуралистской парадигмы. Некоторым отечественным бахтинистам это кажется нонсенсом. Но в действительности, если применить бахтинскую концепцию понимания к пониманию его же собственного творчества, диалог структурализма с Бахтиным окажется столь же естественным, как и его современный диа-
лог с постмодернизмом. Позднее, после публикации ранних работ Бахтина, семиотик-структуралист начинает восприниматься как метафизик-персоналист. Бахтинское наследие начинают интерпретировать как философскую антропологию, онтологическую этику, социальную онтологию и т. д.
После распада СССР и повсеместных поисков национальной идентичности в М.М.Бахтине начинают видеть органически русского и даже религиозного мыслителя. Контекст времени и места оказывается существенным фактором, влияющим на осмысление его наследия. В этом есть свои плюсы и минусы. Главный минус в том, что не составляет никакого труда "растягивать" Бахтина в каком угодно направлении и рассматривать сквозь какой угодно "магический кристалл". Главный плюс в том, что, изучая творчество Бахтина в различных контекстах, мы вскрываем "спящие смыслы", прозрения-эпифании, которые составляют одну из наиболее сильных сторон творчества русского философа. Бахтин не только раскрывал исторически-действительные черты сознания своей эпохи, но и его возможности, угадывал или предвидел, "как при определенных изменившихся условиях будет развиваться и действовать данная идея, в каких неожиданных направлениях может пойти ее дальнейшее развитие и трансформация" (7, с.104). Попадая в иначе интонированные условия осмысления, некоторые смыслы или даже зерна смыслов мыслителя, остававшиеся до времени невостребованными, раскрывают новое и часто неожиданное содержание (34, с.54).
Не случайно мышление М.М.Бахтина оказалось созвучно и соразмерно самым "продвинутым" направлениям философской и филологической мысли ХХ в. И дело даже не в моде на Бахтина, пик которой у нас пришелся на 80-е годы (сколько имен и судеб - теперь и прежде - переживали "смерть-воскресение" подобным же образом), не в загадке мировой популярности.
Удивительно быстро, за одно-два десятилетия, основные понятия русского философа органически "вросли" в основание гуманитарного знания, существенно обновив методологию гуманитарных наук и повлияв на смену ориентиров в гуманитарном познании. Синтез диалогического и герменевтического подходов, который осуществил Бахтин для понимания культуры и личности, оказался поразительно плодотворным и не исчерпал своего потенциала по сей день.
Гениальная интуиция позволила этому ученому, далекому от рафинированного академизма, увидеть и предугадать узловые "нервные точки" бытия человека в мире. Бытия, в котором пепельно-серая унитар-
ность Я мешает удивиться самому "событию бытия", особенности Другого, где монологизм слишком привычен и порой удачно маскируется под диалектику или законы истории. В нем мы не только узнаем свое прошлое и свои знакомые до боли повествования.
В зеркале бахтинской мысли Запад также узнает свое собственное теоретическое наследие со всей его односторонностью, исчерпанностью и недостаточностью (2, с.209). Необычайно широкая известность идей Бахтина на Западе имеет свои причины, свою историю и свою специфику. О Бахтине пишут не только русисты; без упоминания о нем не обходится ни одно солидное исследование по теории литературы или методологии гуманитарных наук. Хотя вряд ли уместно сетовать, что Бахтин "колонизирован" западными учеными, как и надеяться на то, что Запад может нам открыть глаза на истинного аутентичного Бахтина или, наоборот, противопоставлять "нашего Бахтина" "их Бахтину". Популярность идей Бахтина на Западе во многом объясняется тем, что другая русская философия остается там малоизвестной. "Россия, какой она видится с Запада, остается едва ли не белым пятном на интеллектуальной карте современности, с единственным городом по имени "Бахтин" среди пустующего континента", - пишет М.Эпштейн (37, с.179).
Особенности рецепции Бахтина за рубежом обстоятельно и пристрастно исследуются В.Л.Махлиным, отмечающим реальную трудность объектно-строгого и одновременно содержательно-информативного изложения этой рецепции (24). Восприятие бахтинского наследия в родном отечестве также не лишено крайностей, продиктованных избытком эмоционального давления со стороны наиболее ревностных почитателей мыслителя, склонностью к максимализму и безоговорочным утверждениям, которые не столько помогают, сколько затрудняют диалог в пространстве бахтинской мысли.
Условно, не претендуя на особую точность, можно выделить два этапа в истории отечественной бахтинистики. Первый этап - примерно до начала 90-х годов, время разрозненных и немногочисленных публикаций, не объединенных какой-либо общей идеей либо программой. Второй этап - 90-е годы - изучение и интерпретация наследия ученого становятся более систематичными, бахтинология ставится на поток, количество публикаций, посвященных Бахтину, стремительно возрастает. Одновременно начинают наблюдаться явные черты "бахтинского бума" и "бахтинской индустрии". С 1988 по 1994 г. библиография о Бахтине насчитывала 1037 работ (23). В Москве с 1990 г. выходит "Бахтинский сборник", в Санкт-Петербурге издается "Бахтинология", в Витебске (с
1998 г. - в Витебске и в Москве) издавался специальный бахтиноведче-ский журнал "Диалог. Карнавал. Хронотоп"; регулярно проводятся бах-тинские симпозиумы и конференции. В последние годы вышел ряд книг, посвященным отдельным сторонам творчества мыслителя. Существенный вклад в бахтиниану внесли ученые Саранского университета. На втором этапе бахтинистика становится более цеховой, организованной, эмоциональной, а иногда и нетерпимой к тем, кто к данному цеху не принадлежит или осмеливается усомниться в статусе бахтинского канона. Складывается круг исследователей, много и плодотворно работающих над освоением и интерпретацией бахтинского наследия, но вместе с этим появляются и симптомы монополии на истину о Бахтине.
Первой большой работой о Бахтине, опубликованной на русском языке, с которой познакомился широкий круг читателей, была книга В.С.Библера "Михаил Михайлович Бахтин, или Поэтика культуры" (12). Это было своеобразное введение в целостное прочтение и возможное философское понимание Бахтина и через Бахтина - понимание основ гуманитарного мышления как такового. Книга вызвала неприятие у некоторых бахтинистов, которые не узнали "своего" Бахтина в интерпретации В.С.Библера (10). Недовольство было вызвано, прежде всего, тем, что В.С.Библер "вписал" Бахтина в контекст своих собственных размышлений и поисков, и некоторым критикам показалось, что "главный герой начал ускользать". Дискуссия по поводу книги В.С.Библера показала противоречия внутри самой бахтинистики, где освоение наследия Бахтина сопровождается очень эмоциональной атмосферой "семейного культа" - со своей мифологией, ритуалами, пророками и отступниками, "просветленными" и еретиками.
Многие работы Бахтина обречены порождать конфликт интерпретаций. Чем больше отходят они от чистого литературоведения, тем большую неоднозначность истолкования допускают. Особенно это касается ранних его работ - "К философии поступка", "Автор и герой в эстетической деятельности", которые вместе с тем считаются и наиболее философичными. При желании из его работ - в силу незаконченности, фрагментарности или тезисного характера изложения многих из них -можно "набрать" цитат для обоснования взаимоисключающих концепций. Этим и объясняется, что у каждого автора свой Бахтин. Так, одни стараются, хотя и не без некоторого насилия над материалом, "вписывать" его творчество в традиции русской философии (15, 34), увидеть его сквозь призму русского космизма, соборности, всеединства; другие столь же уверенно связывают его имя с русской контртрадицией (20, 25), видя
в нем трансидеолога "подполья" в культуре ХХ в. Между этими полюсами располагаются множество многоликих Бахтиных - неокантианец, персоналист, западник, релятивист, модернист, неоязычник, и это заставляет задуматься о природе общеконцептуальной основы его текстов, содержащих объективные причины для разноречивых оценок и делающих проблематичными попытки реконструкции единства через многообразие (17, с.115-116).
Трудность вычленения интеллектуальной доминанты в творчестве Бахтина можно объяснить гетерогенностью его концепции, которая в той или иной мере пересекается с феноменологией, экзистенциализмом, марксизмом и другими течениями. Обосновать своеобразие Бахтина трудно, если пытаться редуцировать основу его творчества только к одному из этих моментов. Актуальность философии Бахтина заключается именно в последовательности, с которой он объединяет области, остававшиеся долгое время автономными и достаточно разъединенными.
Более объективной трудностью, связанной с интерпретацией наследия Бахтина, является нетождественность его мысли самой себе, некая амбивалентность и недосказанность, сознательно заложенная в основные понятия его концепции. Бахтин не был систематическим мыслителем, озабоченным стройностью, завершенностью и непротиворечивостью своей системы. Кристева называет его творцом, а не "техником", имея в виду стиль и характер мышления, интуитивно-вдохновенный, столь непохожий на ту техничность и даже технологичность, которая была достигнута в структурализме и постструктурализме. Бахтин дает нам скорее введение в эстетическое сознание, чем скрупулезный анализ проблем, авторов и произведений (30, с.139).
Сильные и слабые стороны бахтинского стиля мышления тесно переплетены. По выражению М.Гаспарова, термины Бахтина "вызывающе неточны", а сама система (и этическая и эстетическая) столь же вызывающе незавершенна. Но незавершенность и открытость бахтинского мышления сродни открытости самой культуры. И нет худа без добра -из-за открытости границ свобода приобщения к бахтинской мысли оказалась беспредельной - от филологии до философии, от психологии до психиатрии, от эстетики до семиотики. Но легкость приобщения к мысли Бахтина обманчива, как обманчива и мнимая простота его основных понятий. Слишком категорические формулировки Бахтина иногда режут слух, кому-то они кажутся наивными или чересчур общими, но именно эта категоричность и притязание на универсальность и помогли его слову стать услышанным и востребованным.
Биография Бахтина некоторое время была окутана легендами (дворянское происхождение, генеалогия, уходящая корнями в XIV в., и т.д.), созданными не без помощи первых московских почитателей ученого. Отголоски этих легенд зафиксированы в магнитофонным записях "разговоров с Бахтиным" В.Д.Дувакина. Но благодаря тщательным биографическим разысканиям отечественных и зарубежных ученых общую линию жизни классика русской культуры можно восстановить с большой долей достоверности.
* * *
Михаил Михайлович Бахтин родился в г. Орле в семье банковского служащего. В гимназические годы он штудировал С.Киркегора, "Критику чистого разума" Канта, "Систему философии" Г.Когена. Далее он учился на отделении классической филологии историко-филологического факультета Новороссийского (г. Одесса) университета, а затем - на историко-филологическом факультете Петроградского университета и параллельно - на отделении философии, где в то время работали А.И.Введенский, И.И.Лапшин, Н.О.Лосский.
В 1918 г. он на два года уезжает в Невель Витебской губернии (ныне Псковская область), где становится председателем Невельского научного общества, куда входили, среди прочих, Матвей Исаевич Каган (1889-1937) - философ, ученик Когена, один из ближайших друзей Бахтина, Л.В.Пумпянский, знаменитая пианистка В.В.Юдина, поэт и музыковед В.Н.Волошинов, поэт, скульптор и археолог Б.М.Зубакин. В Неве-ле написана первая работа - "Искусство и ответственность" (1919). С 1920 по 1924 г. в Витебске были написаны "К философии поступка" (впервые опубликована в 1986 г.), "Автор и герой в эстетической деятельности" (опубликована в 1979 г.), "Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве", первый вариант книги "Проблемы творчества Достоевского".
В 1924 г. Бахтин возвращается в Ленинград. Научным итогом ленинградского периода его жизни (1924-1928) становится одна из самых ярких и самых известных его работ "Проблемы творчества Достоевского", изданная в 1929 г. (три последующих переиздания этой книги вышли в 1963, 1972 и в 1979 гг. под названием "Проблемы поэтики Достоевского"). Большой научный резонанс эта работа получила лишь в 1963 г., когда стараниями учеников и друзей вышло второе издание, редактором которого был С.Б.Бочаров. Но и первое издание не прошло незамечен-
ным литературоведами русского зарубежья (9, с.379-385). В этот же период появляется и "девтероканонический" корпус произведений: "Фрейдизм'' под именем В.Н.Волошинова (1927), "Марксизм и философия языка" (1929) под его же именем и "Формальный метод в литературоведении" под именем П.Н.Медведева (1928). В недавно вышедшей из печати "Тетралогии" составители взяли на себя смелость "закрыть" проблему о степени принадлежности этих произведений Бахтину, презрев мудрый совет проблему об авторстве этих произведений "оставить нерешенной и считать ее не подлежащей решению" (1, с.259).
Осенью 1928 г. Бахтин был арестован за участие в религиозно-философском кружке "Воскресение" (руководитель - А.А.Мейер), к которому он имел косвенное отношение, и сослан в Северный Казахстан, где начал работу над творчеством Рабле. Во второй половине 30-х годов Бахтин кочует с женой по разным городам и квартирам, опасаясь нового ареста, но работу не прекращает, поддерживая отношения с Институтом мировой литературы, где выступает с докладами, с редакцией "Литературной энциклопедии", сдает в издательство "Роман воспитания и его значение в истории реализма", заканчивает работу "Формы времени и хронотопа в романе: Очерки по исторической поэтике", представляет к защите диссертацию "Франсуа Рабле в истории реализма". Накануне войны создаются работы "Из предыстории романного слова" и "Эпос и роман: (О методологии исследования романа)".
Почти всю войну Бахтин безвыездно живет в Савелове, учительствует неподалеку в Кимрском районе, а в 1945 г. перебирается в Саранск, где становится доцентом и затем заведующим кафедрой всеобщей литературы. Работа и в Москве, и в Ленинграде была ему заказана. В начале 60-х годов к Бахтину в Саранск начинается паломничество гуманитарной интеллигенции (С.Б.Бочаров, Г.Г.Гачев, В.В.Кожинов, В.Н.Турбин и др.). Благодаря их подвижничеству и энтузиазму увидели свет и "Проблемы поэтики Достоевского", и книга о Рабле, и "Вопросы литературы и эстетики", до выхода в свет которой Бахтин не дожил совсем немного.
Кандидатскую диссертацию "Рабле в истории реализма" Бахтин защитил в возрасте 51 года. Само по себе то, что защищается ссыльный, было сенсацией. Высокую оценку работе дали Смирнов, Дживелегов, Тарле, хотя не обошлось и без дежурных упреков, что "выхолощен классовый подход" и "нет отражений классиков и товарища Жданова" (32, с.73). Несмотря на то что за присуждение ученой степени проголосовала большая часть совета, с окончательным решением ВАК тянул еще пять
лет, и свой кандидатский диплом будущий "классик русской культуры" получил только в 1952 г., в 57-летнем возрасте.
В 1952-1953 гг. М.М.Бахтин пишет работу "Проблема речевых жанров", которую многие исследователи считают ключевой для понимания всей его концепции. Однако если все здание бахтинской мысли рассматривать под углом зрения этой работы, то итоговая конструкция, как показал М.К.Рыклин, не выглядит впечатляющей. Рыклин в статье "Сознание и речь в концепции М.М.Бахтина" показывает антиметафизический характер философии диалога, ибо в ней идет речь об активно нерефлексивной концепции сознания (2, с.182). "Субъект в понимании Бахтина умирает как раз в той точке, где субъект рефлексивной философии рождается "не от родителей", а от своего собственного усилия" (там же, с.178). Его субъект всегда участвует в речи как сознающий, как автор своих высказываний, и самое страшное для него - это не соединиться с речью других субъектов общения, остаться "речью в себе". Цепь высказываний "я сознаю, потому что сознает другой, сознает третий, сознает четвертый" может быть продолжена до бесконечности, не внося в мир фундирующего основания - самого мыслительного акта. Самосознание у Бахтина - это само бесконечно расширяющееся тело общения, которое обречено производиться речевыми актами другого (там же, с.179). "За исследованиями Бахтина стоит культура речевого общения, не знающая по отношению к себе ничего внешнего" (там же, с.187). Для такой культуры одинаково немыслимы и бессознательное, и рефлексивное. Дело в том, что диалогизм как идеализация речи ("Проблема речевых жанров") и диалогизм как идеализация поэтики полифонического романа, идеи "личности-сознания" ("Проблемы поэтики Достоевского") - разные грани диалогизма Бахтина, грани, которые могут быть поняты только в их взаимосвязях и взаимопереходах (12, с.99-100).
Последние годы жизни М.М.Бахтина прошли в подмосковье, в Переделкино, затем (1972) появились московская квартира и прописка. Не дожив чуть более полугода до своего 80-летия, Михаил Михайлович Бахтин умер 7 марта 1975 г.
* * *
Через четыре года, в 1979 г., вышла из печати книга "Эстетика словесного творчества" (часть работ из этой книги печаталась раньше в научной периодике), которая давала представление об ученом в совершенно новой перспективе. Ранее опубликованные работы при высокой
степени теоретического новаторства были преимущественно филологическими или, если угодно, культурологическими. В книге 1979 г. Бахтин предстал не столько как филолог, сколько как глубокий и чрезвычайно оригинальный русский философ. В ранней работе "Автор и герой в эстетической деятельности" (1922-1923) вводится ряд основных понятий бахтинской эстетики - вненаходимость, избыток видения, кругозор героя и его окружение, которые в дальнейшем послужат автору инструментом анализа сознания личности и культуры. Здесь же намечаются основные предпосылки диалогического метода, через взаимоотношение автора и героя прокладывается путь к более общей проблеме Я и Другого. Вместе с работой "К философии поступка", которая увидела свет только в 1986 г., работа "Автор и герой" составила главную философскую основу бах-тинской теории.
В работе "К философии поступка" ставилась задача "ответственного единства" мышления и действия, познания и нравственности. В соответствии с традицией религиозно-философского мышления в России, Бахтин истолковывает философское знание в эстетико-онтологическом ключе, стремясь вернуть фрагменты распавшейся действительности в онтологическое единство (2, с.69). Бытие, по Бахтину, раскрывает себя в моральной жизни сознательного индивида, представленной не с внепо-ложенной точки зрения, но с позиции самого морального субъекта.
Главным элементом бытия у Бахтина является поступок. Поступок стягивает, соотносит и разрешает в едином контексте смысл и факт, общее и индивидуальное, реальное и идеальное (4, с.103). Единственная возможность для человека быть - это поступать, утверждать свою единственность в поступке, участвовать в нем не только своими "мыслями", но и своей судьбой. Бытие и мышление мыслятся как единые, но в смысле, далеком от гегелевского. Научное мышление автономно, но оно не отъединено, а через "ответственное сознание" включено в единое и единственное бытие, которое становится бытием не в результате мышления, но потому что оно есть, совершается через человека в акте поступка-познания. В категориях теоретического - безучастного - сознания (абсолютного духа) бытие неопределимо; оно может быть схвачено только в категориях участия и действенного переживания конкретной единственности мира. "Единственную единственность нельзя помыслить, но лишь участно пережить" (4, с.91).
Познание - только момент бытия, а теоретический разум - только момент практического разума. Таким же моментом практического разума выступает и эстетический разум. Часто повторяемый в работе эпитет
"участный" имеет большое значение, поскольку "только изнутри моей участности может быть понято бытие как событие", понято не-алиби в бытии каждого человека. Даже в акте самоотречения человек максимально активен. "Мир, где я со своего единственного места ответственно отрекаюсь от себя, не становится миром, где меня нет", так же как "мир, откуда ушел Христос, уже не будет тем миром, где его никогда не было" (4, с.94).
Если моя единственность не существенна для концепции бытия, то само бытие утрачивает свою единственность. Отсюда совершенно особое понимание долга - каждый человек должен осуществить свое предназначение, "признать" свою единственность и претворить в жизнь ответственный поступок (13, с.52). Долженствование состоит в том, чтобы воплотить в действительность свой "избыток видения", которым наделен каждый человек и который открывается ему с его неповторимого места в бытии.
Кризис современной философии М.М.Бахтин видел в отсутствии принципа включения бытия как события в теоретизированный мир культуры, в несообщаемости мира жизни и мира теории. Преодолеть это разобщение можно "изнутри действительного поступка, единственного, целостного и единого в своей ответственности", только на нем может строиться первая философия (4, с.102).
Современные интерпретации "первой философии" Бахтина противоречивы. Одни видят в ней ключ для понимания всего дальнейшего творчества мыслителя, другие - исходный пункт для построения реляти-вистско-диалогической модели бытия. Высказывается, в частности, мнение, что у Бахтина происходят деобъективизация и десубстационализа-ция бытия, ибо сущностное бытие он заменяет бытием-событием, а "очеловечивание мира" происходит за счет его одновременного обезбожива-ния (14, с.114).
Автор и герой
Однако было бы неверным считать собственно философскими только ранние работы Бахтина. Философское значение приобретают темы, на первый взгляд, далекие от метафизики, и одна из них - тема автора и героя. Об авторстве как проблеме, тесно связанной с сознанием, Бахтин писал в работе "Автор и герой в эстетической деятельности", но свое "классическое" выражение эта тема нашла в книге "Проблемы поэтики Достоевского" и в его последних работах. В филологии этой
проблемой глубоко занимался филолог В.В.Виноградов, бывший в течение более сорока лет явным или неявным оппонентом Бахтина, который разрабатывал проблему автора в рамках лингвистики и стилистики. Однако Бахтин придал ей новое, более универсальное звучание.
Почему и как частная, казалось бы, литературоведческая проблема об отношении автора и героя приобретает у Бахтина столь несвойственное ей тотальное значение? Это происходит отчасти потому, что из разработки этой проблемы рождаются и вырастают центральные для Бахтина понятия - диалог, монологизм, полифония. Но это не главное. А главное, пожалуй, что в произведении благодаря авторскому усилию и происходит открытие реальности, единственного и неповторимого события бытия или бытия как события. Перефразируя Бахтина, можно сказать, что мир, из которого ушел Пушкин (или Достоевский, или Толстой), уже не будет миром, где их никогда не было. Бытие свершается (или, если вспомнить Хайдеггера, устанавливается) в произведении, и формы авторского присутствия в тексте, его отношение к герою онтологически значимы.
Что такое полифония? Художественный прием, элемент поэтики? Бахтин увидел за ним новую онтологию Я, новую этику и новую антропологию: произошло открытие нового подхода к человеку и нового образа человека. И не повторяет ли сегодня С.Хоружий тот же опыт, исследуя изоморфизм поэтики и антропологии у Джойса (35, с.15-17)? Действительно, в литературе, из которой ушли типические герои, социальные типы, а на место исторического человека пришел человек структурный, литературная форма, поэтика стали антропологически значимыми. Проблема автора и героя касается не "философии в литературе", не эпистемологического "что", а онтологического "как" и по сути своей антропологична, ибо отсылает к проблеме человека вообще, к возможности его самореализации и свободы.
Текст как главный предмет гуманитарных наук отличается у Бахтина от постструктуралистского и постмодернисткого понимания текста. Последним не важен автор. "Какая разница, кто говорит", - эта цитата из С.Беккета вполне соответствует анонимности постмодернистского дискурса. Да и сам автор назван Р.Бартом всего лишь скриптором. У Бахтина абстракция текста наполнена смыслом лишь при понимании текста как авторского. Уникальность человеческого индивида воплощается в неповторимом авторском голосе. Авторский голос есть единственный доступный способ сообщить именную характеристику - единственность -анонимному бытию, не раствориться в нем и тем самым состояться как
личность. Функция автора сродни функции верховного творца, автор как бы "спасает" и "искупает" героя, переводя его в высший план бытия.
Весь спектр отношений автора и героя может быть понят и артикулирован в качестве специфических отражений отношения Я и Другого в бытии. Реализация этого отношения предполагает определенную трансформацию сознания - выход его за собственные пределы, отношение к сознанию "со стороны": со стороны другого человека, со стороны реальности, которую я сознаю. В соответствии с этим диалог не является чем-то внешним для индивида, а относится к глубинной структуре его индивидуальности, его сознания и его Я. Индивидуальность формируется и свободно самореализуется лишь через отношение с другими. Согласно Бахтину, я существую не просто потому, что мыслю, сознаю, а потому, что отвечаю на обращенный ко мне призыв (косвенный, интенциональ-ный, воображаемый и т.д.) другого человека. Диалог - это не внешняя сеть, в которую попадает индивид, а единственная возможность самого существования индивидуальности, т.е. то, что затрагивает ее внутреннюю сущность (22, с.91-92).
Полифонизм Достоевского, по мнению Бахтина, был открытием философско-художественным. В материалах переработки книги о Достоевском Бахтин относит к главным открытиям писателя совершенно новую структуру образа - полнокровное и полнозначное чужое сознание; изображение саморазвивающейся идеи, где идея есть не часть метафизической системы, а человеческое событие; диалогичность как особая форма взаимодействия между равноправными и равнозначными сознаниями. Тот тип человека, который Бахтин увидел у Достоевского, в принципе не мог быть открыт и изображен при обычном монологическом (овнешня-ющем и объективирующем) подходе (7, с.67). Монологизм видит частичного человека, тип, характер и видит его глазами автора с разной степенью объективации. Диалогизм видит целостного человека, и автор не может сказать о герое больше, чем тот знает о себе сам, он может только соположить свое знание рядом с сознанием и самосознанием героя.
Мотив экзистенциальной незавершимости неотделим от нового образа человека: "Пока человек жив, он живет тем, что еще не завершен и еще не сказал своего последнего слова" (7, с.68). Человек не совпадает с самим собой, ибо иначе любой диалог был бы тавтологией и дублированием, уходящим в дурную бесконечность повторений. Поэтому у Достоевского подлинная жизнь личности совершается в точке несовпадения с самим собой, в точке выхода за пределы того вещного бытия, которое можно подсмотреть, определить и предсказать. Слово автора о герое у
Достоевского - это слово о присутствующем, а не об отсутствующем, и потому авторское слово "чревато ответом".
Особенность эстетического творчества состоит, согласно антропологии Бахтина, в том, что оно "не может быть объяснено и осмыслено имманентно одному сознанию", субъект жизни и субъект эстетики принципиально не могут совпадать. Литература, как и всякое эстетическое творчество, предполагает два несливающихся сознания, два события, существенным конститутивным моментом которых является отношение одного сознания к другому сознанию именно как к другому (4, с.77-78). Наиболее чистой моделью такого отношения и являются отношения автора и героя. Акцент при этом делается на принципиальной "вненаходи-мости" автора, т.е. нерастворении автора в герое и героя в авторе, сохранении ими "своего места".
Противоположностью этой позиции является монистический принцип, который превращает утверждение о единстве бытия в утверждение о единстве сознания. Однако монизм бытия, по убеждению Бахтина, не означает монологизма сознания, т. е. единства одного сознания, не важно какую форму оно приобретает - "сознания вообще", "абсолютного Я", "абсолютного духа" и т.п. Сознание имеет множественное число, и это относится, безусловно, не только к героям Достоевского. С точки зрения монологизма, "сознания вообще", множественность и индивидуальность сознания излишня и случайна, эпистемологически несущественна. "С точки зрения истины нет индивидуальных сознаний" (7, с.92). Но из самого понятия единой истины (в этом постулате моноло-гизма Бахтин еще не смел усомниться) вовсе не вытекает необходимость одного и единого сознания.
Единая истина, по Бахтину, требует множественности сознаний, ибо она принципиально невместима в пределы одного сознания, она "со-бытийна" и рождается в точке соприкосновения разных сознаний (7, с.92). Отсюда не следует, что сознание личности у Бахтина приравнено сознанию социума. Бахтину было важно показать открытость сознания, невозможность привязать это сознание к одному-единственному Я.
В монизме ("философском монологизме") сознание стоит над бытием, и единство бытия превращается в единство сознания, диалог, взаимодействие сознаний здесь невозможны. В Новое время монологический принцип проник во все сферы культуры благодаря культу рационализма с его верой в самодостаточность единого разума и единого сознания. Но мысль, идея диалогичны, событийны по своей природе. Идея зарождается, развивается и формируется, только вступая в диалогические отноше-
ния с другими чужими идеями, в точке контакта голосов-сознаний, диалогического общения между ними. Отсюда Бахтин делает вывод о том, что "идея интериндивидуальна и интерсубъективна, сфера ее бытия - не индивидуальное сознание, а диалогическое общение между сознаниями" (7, с.100). В поздних работах это утверждение претерпевает существенную модификацию - интерсубъективным становится не идея, а смысл.
К проблеме автора М.М.Бахтин возвратится через тридцать лет в работе "Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках" (1959-1961). И здесь он говорит, по сути, о том же, о чем рассуждали Р.Барт и М.Фуко, но на десять лет раньше. Когда в конце 60-х годов постмодернисты объявили о "смерти автора", это имело далеко идущие последствия. Речь шла о феномене многосубъектности языка художественной литературы, об изменении конвенций в литературе, которые подрывали традиционную герменевтику и традиционную ("авто-роцентрированную") критику. Вопрос об авторе был актуализирован не только многообразием авторских инстанций, которыми так богата современная литература, но особым онтологическим статусом постмодернистской прозы, где автор играет роль своеобразного медиатора между реальной жизнью "на самом деле" и виртуальной реальностью "как если бы".
Парадокс проблемы автора состоит в том, что автор-человек, эмпирический, живой автор в произведении не присутствует, присутствует "образ автора" или его "маска", которые имеют своего автора, но все герменевтические усилия - от Шлейермахера до Рикёра - были направлены на автора-человека, т.е. того автора, которого в тексте, строго говоря, нет. М.Фуко предложил рассматривать категорию "автор" как поливалентную функцию дискурсов, как множественность, которая не дана в тексте в явном виде и отнюдь не однозначна. Характерно, что метафора "смерть автора" возникла в то самое время, когда автор стал навязывать себя и свой образ особенно энергично.
Выделив проблему отношений автора и героя в 20-е годы, Бахтин смотрел вперед, полагая в этих отношениях главную ось эстетического развития литературы, проявление новой онтологии, в которой границы Литературы и Жизни утратили былую четкость, делая автора и более всемогущим, и более беспомощным. Все слова автор как драматург раздает чужим голосам, в том числе и образу автора. Поэтому его голос, писал Бахтин, - это второй голос, "чистое отношение". Писатель обладает даром непрямого говорения, "умеет работать на языке, находясь вне языка" (4, с.289). Концепция автора у Бахтина не совпадает с позицией
французских теоретиков "смерти автора" прежде всего потому, что ответственность бахтинского автора не имеет ничего общего с "феноменологической невменяемостью" автора постмодернистского. Сохранение эстетической дистанции между автором и героем, которое было основополагающим для Бахтина, в постмодернистской прозе перестало быть обязательным. Отсюда, кстати, проистекают и утверждения, что бахтин-ская концепция автора к современной прозе приложима с трудом либо вообще не приложима.
Близость Бахтина постмодернистской парадигме в большей мере касается другого момента - деконструкции субъекта. Если Я реализуется, проявляет себя только в диалоге, не означает ли это, что Я не имеет собственной внутренней природы, что оно есть конструкт языка и социальных изменений? Постмодернисты отвечают на этот вопрос положительно. Антропология Бахтина не говорит о смерти субъекта, но конституирует его главным образом как функцию социальных (диалогических) отношений. Слово "деконструкция" все чаще употребляется отечественными бахтинистами для обозначения бахтинской модели личности. В.Л.Махлин категорически утверждает, что у Бахтина "борьба за личность выступает как полная деконструкция претензий личности на автономию" (26, с.154). Н.Бонецкая также считает, что в "Авторе и герое" преследуется цель "деконстру-ировать, растлить ту реальность, которая обозначается словом "Я". Тогда в антропологии Бахтина не остается места человеку, ибо эта антропология коренится не в Я, а в отношении "Я -Другой". Она оказывается принципиально релятивной и бессущностной (14, с.119).
Диалог: Я и Другой
Из проблемы взаимоотношений автора и героя вырастает философия диалога, тот "диалогизм", с которым и у нас, и на Западе ассоциируется, прежде всего, имя Бахтина. Кристева отмечала, что есть два бахтин-ских наследия: одно культурологическое и семиологическое, другое -сосредоточенное вокруг его концепции "диалогиз-ма" (11, с.10). Бахтин принадлежит традиции диалогической философии. Его диалогизм является принципом видения, "оптикой мышления", которая стала, по выражению английского бахтиниста М.Холквиста, гуманитарным аналогом эйнштейновской картины мира в естествознании (24, с.105). Диалогизм понимается Бахтиным очень широко - от внутреннего диалога как единицы сознания до речевого высказывания и от речевого высказывания до
диалога культур в большом времени. Универсализм, который у Бахтина приобретает понятие диалога, абсолютен: диалогической является не только коммуникация, но и природа сознания, природа самой человеческой жизни. "Жить - значит участвовать в диалоге: вопрошать, внимать, ответствовать, соглашаться и т. д. В этом диалоге человек участвует весь и всею жизнью: глазами, руками, душой, духом, всем телом, поступками" (4, с.318).
Отношение "Я - Другой", по Бахтину, дано раз и навсегда, оно абсолютно необратимо. Уже в работе "Автор и герой в эстетической деятельности" мыслитель показывает недостаточность одного-единственного Я, я-для-себя, для целостного представления о человеке. Необходим Другой, чтобы Я мог выразить то, что является неотъемлемой частью меня самого и моей субъективности (любовь или милосердие, к примеру). Другой - онтологическое условие существования всякого Я. Другой может быть "собран и вмещен для меня весь в свой внешний образ", но я-для-себя, даже в акте самообъективации, не совпадаю с самим собой, превышаю всякий объект как активный субъект.
Диалогизм у Бахтина, помимо прочего, тесно связан с проблемой идентичности. Диалог разворачивается не только между сознаниями, но и внутри одного сознания, когда Другой становится Мной-Другим и, в сущности, означает любые формы опыта, нормы, представления и парадигмы, усвоенные сознанием. Как и язык, Я никогда не бывает единым, оно имеет свои внутреннюю множественность и различие голосов. Заслугой Достоевского и было как раз то, что он сумел раскрыть благодаря форме полифонического романа более глубокие "стороны человека, прежде всего мыслящее человеческое сознание и диалогическую сферу его бытия" (7, с.359-360). Идея диалогизма задает новые координаты изучения человека и через новый образ героя позволяет лучше и глубже понять современного человека, не желающего быть "завершенным" чужим, монологическим словом.
По Бахтину, внутреннее субъекта, его Я, само по себе является диалогом, отношением Я и Другого. Не существует никакой онтологической и метафизической привилегии для сознающего Я, поскольку сознание неотделимо от языка, а язык всегда принадлежит другим, но слово становится моим словом, идентифицируется моим сознанием, как мое "не в нейтральном и безличном языке... а в чужих устах, в чужих контекстах, на службе чужих интенций: отсюда его приходится брать и делать своим" (3, с.106). Другой неотделим от Я, от самости, и в то же время в этом своем качестве другой не может быть до конца поглощен или
снят никаким Я (5, с.2, 314, 319 и др.). Сегодня такое понимание Другого является точкой, где сходятся многие современные концепции дискурса, идеологии, бессознательного, теории высказывания и др., а именно -структурно внутри субъекта, в его дискурсе, имеется Другой (28, с.81).
"Персонологический дуализм" (термин Л.А.Гоготишвили) М.М.Бахтина является своеобразной антитезой тому "человеку вообще", который долгое время господствовал в истории культуры. Бахтин выделяет два предела в понимании такого "человека вообще":
1) установка на преобладание Я (другой - это Я, такой же, как Я);
2) установка на преобладание Другого (Я поглощено Другим, Я такой же, как Другой). Первая установка характерна для идеализма, в частности "гносеологизма" последних веков. Адекватным этому типу сознания словесным эквивалентом является исповедь. Вторая установка характерна для материализма в целом. Адекватной ей формой словесного выражения является биография. И философию, и литературу, которые говорят либо от лица Я, либо от лица Другого, Бахтин называл монологизмом. Моно-логизм, по Бахтину, есть отрицание равноправности сознаний в отношении к истине (4, с.309).
Философия диалога, диалогическое мышление имело глубинную цель - обосновать духовно-реальное единство личностей, предшествующее их индивидуации. Идя от литературы, Бахтину удалось открыть "основы гуманитарного мышления, понятого в его действительной, онтологически значимой всеобщности" (12, с.8). Проблематика диалога онтоло-гична, именно поэтому она оказалась продуктивной для специалистов самых разных гуманитарных областей. Бахтинский диалог - не риторич-ская вопросно-ответная структура и не коммуникативная модель, как у Х.-Г.Гадамера и Ю.Хабермаса, а само бытие (33, с.57). Идея принципиальной диалогичности человеческого понимания и творчества, триумфально прошествовав по всем гуманитарным дисциплинам, прочно укрепилась в культуре и определяет сегодня методологию большинства специально-научных исследований.
Диалогическая герменевтика
В последние годы жизни Бахтин осознает свою близость к герменевтическому направлению и набрасывает свой - диалогический - вариант герменевтики. Чем отличается герменевтика Бахтина от классической герменевтики, представленной именами Ф.Шлейерма-хера, В.Дильтея, и неклассической герменевтики М.Хайдеггера, Х.-Г.Гадамера, П.Рикёра?
Поворот к онтологии наблюдается в классической герменевтике начиная с Хайдеггера, у которого понимание становится основной бытийной характеристикой. Хайдеггер мыслил понимание как движение трансцендирования, возвышения над сущим, тогда как у Бахтина понимание не покидает пространства диалога. У Хайдеггера понимание - изначальная форма реализации человеческого существования, способ бытия человека. У Бахтина понимание производно, оно является функцией диалога, хотя и понимаемого предельно широко - как факт бытия, а не только художественного сознания.
Гадамер повторяет путь Хайдеггера от эпистемологии к онтологии, понимание осознается им не как субъективная деятельность человека, противопоставленного объекту, но как способ бытия самого человека. Субъект для Гадамера онтологически производен. Он существует только внутри нередуцируемой среды языка и понимания. Поэтому у Гадамера герменевтический опыт является универсальным. Вся совместная жизнь людей - нескончаемый и неисчерпаемый диалог. Позиции Гадамера и Бахтина в этом вопросе сходны, у обоих диалог некогда не заканчивается. "Ни одно слово не является последним, как нет и первого слово, -пишет Гадамер, почти дословно повторяя бахтинскую формулировку. -Каждое новое слово всегда является ответом и само уже обозначает место нового вопроса" (16, с.246).
Сходство позиций Бахтина и Гадамера объясняется, возможно, тем, что они оба как бы "плыли" в русле дильтеевско-риккертовской парадигмы. Естественно-научная "мысль о мире" должна быть дополнена гуманитарной "мыслью в мире". Объектом гуманитарного знания является, по Бахтину, текст как диалогическая встреча двух субъектов, погруженный в практически бесконечный контекст. Вслед за Дильтеем и Рик-кертом, Бахтин считает основным методом естественных наук объяснение, гуманитарных - понимание. "При объяснении - только одно сознание, один субъект; при понимании - два сознания. К объекту не может быть диалогического отношения, поэтому объяснение лишено диалогических моментов (кроме формально-риторического). Понимание всегда в какой-то мере диалогично" (4, с.289-290).
Мир человека не может быть сведен ни к его внутреннему миру (самосознанию), ни к объекту, как бы мы его ни понимали. Первичной данностью всех гуманитарных наук остается текст. Звучит вполне постмодернистски, тем более что поступок как центральная категория бах-тинской этики тоже может быть истолкован как текст. Текст осмыслен, во-первых, потому что за всяким текстом стоит автор, и во-вторых, по-
тому что текст ориентирован на Другого и в этом смысле всегда является ответом на вопрос (хотя бы вопрос во внутренней речи самого говорящего). "Смыслами я называю ответы на вопросы, - пишет Бахтин. - То, что ни на какой вопрос не отвечает, лишено для нас смысла" (4, с.350). Смысл диалогичен (и, кроме того, интертекстуален), ибо рождается из столкновения, пересечения, взаимодействия разных смыслов. Более того, сам диалог представляет такое универсальное отношение, в котором происходят рождение и становление смысла. За спиной автора стоит длинный ряд его предшественников, которые присутствуют в высказывании автора в виде "своего-чужого" слова, цитаты, аллюзии, реминисценции и т.д. Адресат, со своей стороны, выступает для автора как "человек в человеке", как представитель всех других. Некоторые высказывания Бахтина звучат сегодня как подлинный манифест интертекстуальности: "Не может быть изолированного высказывания. Оно всегда предполагает предшествующие ему и следующие за ним высказывания. Ни одно высказывание не может быть ни первым, ни последним. Оно только звено в цепи и вне этой цепи не может быть изучено" (4, с.340). Бахтин считает смысл (в отличие от универсального значения) рождающимся в процессе диалога и неотделимым от автора. Смысл у Бахтина персонален, тогда как пафос всей современной и герменевтики, и деконструкции состоит в обнаружении смыслов, не зависящих от автора.
Как происходит понимание текста? Согласно Бахтину, оно движется между двумя полюсами - между общим значением (обеспеченным общим языком культуры, жанром, стилем) и индивидуальным смыслом, который уникален и неповторим и поэтому неотделим от личности. Для значения язык абсолютен, для смысла - релятивен, ибо непосредственная коммуникативная интенция речи выражается не только прямо, но и опосредованно. Всю полноту смысла текста никогда нельзя исчерпать, культурный контекст постоянно расширяется, и каждое новое поколения никогда не удовлетворяется доставшимися ему в наследство интерпретациями. Поэтому задача интерпретации всегда актуальна для гуманитарного познания.
Смысл нельзя определить раз и навсегда, смысл прорастает как зерно и перерастает себя в "большом времени". Категория "большого времени" имеет фундаментальное значение в методологии Бахтина. Это и временной масштаб, и пространственный культурный контекст, причем такой, который не зависит от субъективных пристрастий конкретного исследователя. В "большом времени" гении мировой культуры сосуществуют (9, с.375). Благодаря "большому времени" наша позиция как чи-
тателей или критиков вненаходима - во времени, в пространстве, в культуре - по отношению к тому, что мы хотим понять. Вненаходимость особенно важна для понимания далекой от нас культуры. "Мы ставим чужой культуре новые вопросы, каких она сама себе не ставила, мы ищем в ней ответа на эти наши вопросы, и чужая культура отвечает нам, открывая перед нами новые свои стороны, новые смысловые глубины" (4, с.334-335). С точки зрения вненаходимости релятивистские концепции культуры теряют свое стоическое очарование - культура не умирает, пока мы способны задавать ей вопросы и получать ответы; диалог культур преодолевает замкнутость их смыслов. По Бахтину, вненаходимость представляет могучий рычаг понимания: "Один смысл раскрывает свои глубины, встретившись и соприкоснувшись с другим, чужим смыслом: между ними начинается как бы диалог, который преодолевает замкнутость и односторонность этих смыслов, этих культур". Вненаходимость и диалог - основные категории бахтинской герменевтики. Диалог при этом является экзистенциальным и в известной степени самоценным.
Бахтинская концепция смысла и понимания неразрывно связана с его философией поступка. Понять явление - значит представить его как действие, имеющее мотивацию, замысел, т.е. как вменяемое (разумное и ответственное) действие, т.е. как поступок.
Понять - значит восстановить "логику" поступка от мотивации к результату (33, с.57). Бахтин показал, что, работая с литературным текстом, нельзя оставаться чистым филологом, нельзя не переступать его границ. Гуманитарная мысль рождается как мысль о чужих мыслях, поэтому текст - первичная данность гуманитарного мышления. Но "этажный", дисциплинарный подход к тексту Бахтина не устраивает не только потому, что ему тесно в рамках "чистой филологии", но потому, что текст, сама литература значительно шире рамок, налагаемых на нее филологией. При этом истоки литературности нельзя искать в самой литературе. Попытки определить литературность через по-новому интерпретированную риторику наверняка показались бы Бахтину наивными. Литература была для Бахтина философией определенного типа культуры (2, с.187),
тогда как философия мыслилась им как литература особого рода.
* * *
Творчество Бахтина началось в 20-е годы, но оно принадлежит все же второй половине XX в. И не только потому, что большинство его работ было опубликовано в 60-е годы. Бахтин воплощал поиски человечно-
сти в коммуникативных акциях, которыми было отмечено время всеобщего оптимизма. Он искал такой метод анализа, который был бы конгениален бытию и который позволил бы не только исследовать человека, но общаться с ним. Поэтому онтологический и антропологический подходы Бахтина являются, в сущности, тождественными, они постоянно переплавляются и превращаются друг в друга (12, очерк 2). Определить жанр, в котором работал исследователь проблемы речевых жанров Бахтин, практически невозможно. Так же сложно определить топос, в котором бахтинская мысль чувствовала бы себя органично. Кто он? Конечно, философ; в зарубежных статьях его имя стоит рядом с именами Маркса и Фрейда, Хайдеггера и Сартра, Фуко и Деррида. Конечно, филолог, основной корпус его трудов неотделим от литературы, и уже несколько поколений филологов выросло на его книге о Рабле и "Проблемах поэтики Достоевского". Более того, благодаря Бахтину изменилось понимание литературы. Литература у него перерастает свои границы, становится не одной из разновидностей искусства, но формой понимания человеком самого себя и другого человека. Но, кроме того, М.М.Бахтин - методолог, стремившийся обосновать общую основу "наук о духе".
Список литературы
1. Аверинцев А.А. Михаил Бахтин: Ретроспектива и перспектива // Дружба народов. - М., 1988. - № 3. - С. 121-130.
2. Бахтин как философ. - М., 1992. - 256 с.
3. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. - М., 1975. - 504 с.
4. Бахтин М.М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники: Ежегодник, 1984-1985. - М., 1986. - С.80-160.
5. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. - М.,1979. - 320 с.
6. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная смеховая культура Средневековья и Ренессанса. - М., 1990. - 543 с.
7. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - М., 1979. - 424 с.
8. Бахтинология: Исследования, переводы, публикации. - СПб., 1995. - 370 с.
9. Бахтинский сборник. - М.,1992. - Вып.2. - 403 с.
10. Бахтинский сборник. - М.,1997. - Вып.3. - 400 с.
11. Беседа с Юлией Кристевой // Диалог. Карнавал. Хронотоп. - Витебск, 1995. -№ 2. - С.5-17.
12. Библер В.С. Михаил Михайлович Бахтин, Или поэтика культуры. - М., 1991. -176 с.
13. Богатырева Е.А. М.М. Бахтин: Этическая онтология и философия языка // Вопр. философии. - М., 1993. - № 1. - С.51-58.
14. Бонецкая Н.К. Бахтин глазами метафизика // Диалог. Карнавал. Хронотоп. - Витебск; М., 1998. - № 1 (22). - С.103-155.
15. Бонецкая Н.К. Бахтин и традиции русской философии // Вопр. философии. - М., 1993. - № 1. - С.83-93.
16. Гадамер Х.-Г. Деконструкция и герменевтика // Герменевтика и деконструкция. -СПб., 1999. - С.243-254.
17. Гоготишвили Л.А. Варианты и инварианты М.М.Бахтина // Вопр. философии. - М.,
1992. - № 1. - С.115-134.
18. Гройс Б. Тоталитаризм карнавала // Бахтинский сборник. - М., 1997. - Вып.3. - С.76-87.
19. Земляной С. Что такое эзотерический марксизм? // Независимая газ. "Ex libris". - М., 1999. - 28 января. - С.3.
20. Исупов К.Г. Тезисы к проблеме: "Бахтин и современная культура" // Бахтинский сборник. - М., 1997. - Вып.3. - С.4-17.
21. Конкин С. С. К родословной М. Бахтина: (Новые архивные материалы) // Невельский сборник. - СПб., 1997. - Вып.2. - С.93-100.
22. Лекторский В.А. Научное и вненаучное мышление // Наука в культуре. - М.,
1998. - С.82-98.
23. М.М. Бахтин в зеркале критики. - М.: РАН ИНИОН, 1995. - 190 с.
24. Махлин В.Л. Бахтин и Запад: (Опыт обзорной ориентации) // Вопр. философии. - М.,
1993. - № 1. - С.94-114; № 3. - С.134-150.
25. Морсон Г.С. Бахтин и наше настоящее // Бахтинский сборник. - М.,1992. -Вып. 2. - С.5-30.
26. "Мы должны узнавать в обратных направлениях...": Стенограмма докторской защиты В.Л.Махлина // Диалог. Карнавал. Хронотоп. - Витебск; М., 1998. -№ 2. - С.137-192.
27. Осовский О.Е. Предисловие // М.М.Бахтин: Человек в мире слова. - М., 1995. - С.3-21.
28. Отье-Ревю Ж. Явная и конститутивная неоднородность: К проблеме Другого в дискурсе // Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. - М.,
1999. - С.54-94.
29. Перлина Н. Диалог о диалоге: Бахтин - Виноградов (1924-1965) // Бахтинология: Исследования, переводы, публикации. - СПб., 1995. - С.154-169.
30. Перлина Н. Михаил Бахтин и Мартин Бубер: Проблемы диалогового мышления // М.М.Бахтин и философия культуры ХХ века: Проблемы бахтинологии. - СПб., 1991. -Вып.1, ч.2. - С. 136-150.
31. Реутин М.Ю. Полемика вокруг идей М.М.Бахтина в немецкой культурологии 90-х годов // Arbor шип&=Мировое древо. - М., 1997.- Вып.5. - С.207-211.
32. Стенограмма заседания ученого совета Института мировой литературы им. А.М.Горького: Защита диссертации тов. Бахтиным на тему "Рабле в истории реализма" 15 ноября 1946 г. // Диалог. Карнавал. Хронотоп. - Витебск, 1993. -№ 2/3. - С.55-119.
33. Тульчинский Г.Л. Дважды "отставший" М.Бахтин: Поступочность и инорациональ-ность бытия // М.Бахтин и философская культура ХХ века: (Проблемы бахтинологии). - СПб., 1991. - Вып. 1., ч.1. - С.54-60.
34. Тульчинский Г.Л. Безответная любовь братьев Бахтиных к государству: Российская версия судьбы философа // Философский век. - СПб., 1999. - Альманах 10: Философия как судьба. Российский философ как социокультурный тип. - С.222-230.
35. Хоружий С.С. Бахтин, Джойс, Люцифер // Бахтинология: Исследования, переводы, публикации. - СПб., 1995. - С.12-25.
36. Эмерсон К. Против закономерности: Соловьев, Шестов, поздний Толстой, ранний Бахтин // Бахтинология: Исследования, переводы, публикации. - СПб., 1995. - С.117-131.
37. Эпштейн М. "Симпосион" и русская философия // Вопр. философии. - М., 1998. - № 2. - С.24-35.
