CC BY
116
М.В. Медвидь БЫТ, БЫТИЕ И ВЕЧНОСТЬ В ВОРОНЕЖСКОЙ ЛИРИКЕ ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА
Для Осипа Мандельштама, публициста, литературного критика, переводчика,
I прозаика и поэта-философа начала ХХ века, поиски дома, попытки его обретения стали долгим жизненным путешествием. Дом в его творчестве из категории пространственной, материальной превратился «в категорию энергетическую, в некую субстанцию человеческого сознания, и эта категория - вечная»1. Идея дома явилась для Мандельштама во многом той главной мыслью, которая определила содержание творчества поэта, его смысловое наполнение.
Во время воронежской ссылки (июнь 1934 -май 1937гг.) вопрос о месте жительства, о доме для Осипа Мандельштама словно отпал сам собой. Все снимаемые комнаты в этот период были лишь прибежищем, ночлегом. Можно предположить, что Мандельштам, задолго до ареста и ссылки писавший брату о том, что мечтает
о квартире «из 2-3 комнат», что ему «хочется жить настоящим домом» и его «утомляет комнатная жизнь»2, теперь окончательно откажется от этих стремлений. Но если до воронежской ссылки поэт еще соединял носимую им сакральную идею дома и стремление обрести полноценное жилье, то Воронеж окончательно развел эти два движения души. И чем неотвратимей Мандельштам будет терять последние возможности закрепиться в жизни, чем бездомнее и бесправнее он будет становиться, тем яснее и полнее будет воплощаться в его творчестве идея дома. Именно в лирике периода ссылки идея дома окончательно оформится и утвердится.
Мы ограничимся сейчас лишь попыткой проследить, как менялось отношение поэта к окружающему его пространству, к быту в этот период и как он определял собственное бытие.
Осип Мандельштам, всегда тяготившийся неподвижностью, прикованный к «насильственной земле» в ссылке, в лирике этого периода как никогда стремится, по словам Надежды Мандельштам, «преодолеть пространство одной лишь силой зренья»3. Он совершает в своих стихотворениях «неначинающиеся путешествия» вслед за мыслью, воздухом, небом, птицами. В.А. Свитель-ский в работе «О поэтической логике «Воронеж-
ских тетрадей» говорит о трагической и пространственной динамике воронежской лирики Мандельштама. Первая заключается «в преодолении этой несвободы и переживании ее»: «Спор с несвободой происходит через творчество и состоит в небывалом поэтическом освоении непривычной реальности, художественном «приручении» ее, проникновении в ее до сих пор неведомый смысл, открываемый, а может, привносимый в нее поэтом». Пространственная же динамика «Воронежских тетрадей» во многом «строится на соотнесении разных емкостей пространства, доступных личности, - от самой малой и узкой, которую дают неволя и смерть, до беспредельности освобождающего простора»4. Очевидно, что эта пространственная динамика является прямым следствием динамики трагической, когда принятие ситуации позволяет видеть все в целом, когда «одной лишь силой зренья» можно преодолевать любые пространства, и наоборот, осознание собственного заточения, несвободы сводит к минимуму доступное пространство.
Воронежские стихи открываются стихотворением, первая строка, которого служит определенной самоидентификацией поэта: «Я живу на важных огородах...» (1935)5. Здесь местом жительства признается все Черноземье воронежского края. Пригвожденность к этой земле, ее вынужденность будет неоднократно подчеркиваться в воронежском цикле. Это стихотворение можно разделить на две смысловые части. Первая половина (до второй строки второго катрена) рисует «место жительства» весьма абстрактно: «важные огороды», «далеко убегающая гать», ветер и «степные окраины» - описывается весь доступный глазу простор. Однако дальше называется более конкретное место жительства:
... За стеной обиженный хозяин Ходит-бродит в русских сапогах.
И богато искривилась половица -Этой палубы гробовая доска.
У чужих людей мне плохо спится,
Только смерть да лавочка близка6.
Так пространство сужается, замыкается в стенах чужого, тоже вынужденного жилья. Просторные равнины и холмы воронежской земли вызывают попеременно то принятие, то отталкивание
поэта. Он приветствует жирную, черную до синевы землю («Ну здравствуй, чернозем .», «Чернозем», 1935), но чувствует «упор насильственной земли» («Лишив меня морей, разбега и разлета .», 1935), свою к ней пригвожденность («Да, я лежу в земле, губами шевеля.», 1935). В этой воронежской земле он черпает силы, она вдохновляет его: ...И в голосе моем после удушья Звучит земля - последнее оружье -Сухая влажность черноземных га!
В. Мусатов пишет о том, что «главным в «Черноземе» становилось вслушивание в таинственную, скрытую работу почвы, которая гонит из себя стебель и колос. Таящаяся в земных глубинах сила диктует волю к творчеству, волю к бытию». Именно здесь «Мандельштам манифестировал свободу творческого общения с миром вопреки своей участи невольника»7.
Провозглашенная в «Стансах» готовность к изменению себя, желание принять новую жизнь («Но как в колхоз идет единоличник, // Я в мир вхожу -и люди хороши.»), получают продолжение в стихотворении «От сырой простыни говорящая.»: «Измеряй меня, край, перекраивай, - // Чуден жар прикрепленной земли!..» (Любопытно, что «жар прикрепленной земли» соотносится с «насильственной жаркой могилой», обретенной Ольгой Ваксель, увезенной в Осло мужем-дипломатом.)
Это измерение и «перекраивание» на новый лад, на новый размер - дань признанию в любви к красноармейской шинели, с ее простым и величественным покроем, родственным «волжской туче» (см.: «Стансы»). Перестройка, «перекраивание» процессы болезненные, но они осмысляются Мандельштамом, как необходимые: ...Проклятый шов, нелепая затея,
Нас разлучили. Как же быть? Пойми:
Я должен жить, дыша и большевея,
И, перед смертью хорошея,
Еще побыть и поиграть с людьми!..
Необходимо прийти в себя после болезни, помутнения рассудка, удушья, и почувствовать жизнь во всей ее полноте. Вообще вся «Первая воронежская тетрадь» Мандельштама - это мучительный противоречивый процесс самоопределения, нахождения опоры, пусть вынужденной, но необходимой. Сжиться с землей, ощущаемой домом, - значит почувствовать себя дома. Земля станет постоянной темой стихов поэта.
Амбивалентное отношение к земле не снимается во «Второй воронежской тетради». С одной стороны:
Земля бежит наверх. Приятно Глядеть на чистые пласты И быть хозяином объятной,
Семипалатной простоты, с другой - простор земли, давший голосу силу после удушья, теперь «медленный, одышлевый». В окружающем пространстве нельзя дышать, в нем нет движения, оно замкнуто, безысходно. Поэт согласен скорее принять «берега зубчатые Камы», вернуться к полноводной реке, по которой плыл в Чердынь (первоначальное место ссылки на Урале). Поэт называет себя «стремнин оса-дистых завистником», на век или на миг готовым вернуться к «кругам, краям и ямам» реки («О, этот медленный, одышливый простор!..», 1937 г.).
Дом привидится Мандельштаму во сне, описанном в стихотворении «Ночь. Дорога. Сон первичный.» (1936). В нем соединились воспоминания о зимней поездке в Тамбов, реке Цне, летней поездке в Воробьевский район. Среди дороги, снегов, «полей совхозных», «солнц подсолнечника» и хлеба неожиданно возникает дом, перечисляемый, как нечто, самой собой разумеющееся, в общем ряду сновидений. В примыкающем к этому стихотворению «Шло цепочкой в тем-новодье.» (1936) вновь возникает образ дома -уникального, воздвигаемого на наших глазах: .Смотришь: небо стало выше -Новоселье, дом и крыша -И на улице светло!
Это дом, который теряет привычные жилому пространству границы, когда не понятно (да и не важно), где он заканчивается и где начинается. Здесь внутреннее пространство «дома» расширяется, буквально сливаясь с внешним пространством «улицы». Этот образ дома принципиально иной, чем, например, дом в «яме» у «обиженного хозяина». Но по закону противоречия это настроение сменяется другим, обреченно-пессимистическим: Я около Кольцова Как сокол закольцован -И нет ко мне гонца,
И дом мой без крыльца.
К ноге моей привязан Сосновый синий бор.
Как вестник без указа,
Распахнут кругозор.
Дом, в котором Мандельштамы снимали очередную комнату, осел и буквально врос в землю, так что «дом без крыльца» - жизненная реалия. Но именно эта особенность, а также параллель с жизнью поэта А. Кольцова, задала весь тон сти-
хотворения. Мандельштам чувствует себя затворником, каторжником8, без надежды на помилование и освобождение. Ожидание гонца тщетно, поскольку его негде встретить - нет крыльца. Обозреваемые бескрайние степи так же не дают надежды, в них никого не высмотришь, поэтому утомленный этой безнадежностью «распахнутой кругозор» (см. «Повязку бы на оба глаза!») становится «вестником без указа».
Безнадежные равнины, на которых не на чем зацепиться глазу, перед которыми встаешь один на один (с «нищенкой-подругой») будут навсегда и безоговорочно приняты Мандельштамом как то, что суждено судьбой, как великое чудо. Перед глазами будет «утюжиться, плоится без морщин // Равнины дышащее чудо» («В лицо морозу я гляжу один...»), и на вопрос: «Что делать нам с убитостью равнин, // С протяжным голодом их чуда?» (стихотворение «Что делать нам с убитостью равнин .») ответом может быть только одно:
.В роскошной бедности, в богатой нищете Живи спокоен и утешен -Благословенны дни и ночи те,
И сладкогласный труд безгрешен.
Признание неповторимой уникальности, и, следовательно, бесценности каждой человеческой жизни, являющееся для Мандельштама приоритетным на всем протяжении творчества, будет звучать в воронежских стихах с новой силой. Пар от дыхания в морозный день, подобно запотевшему от дыхания стеклу (см. «Дано мне тело -что мне делать с ним.», 1909), может служить самым неоспоримым доказательством бытия человека, его самоценности («Люблю морозное дыханье...», 1937):
Люблю морозное дыханье И пара зимнего признанье:
Я - это я, явь - это явь.
«Узора милого не зачеркнуть», пар от дыхания на морозе, как и след от мальчишеских салазок, катящихся с горки, - значим, хоть и не долговечен. Здесь Мандельштамом безоговорочно признается ценность того, к чему стремишься, и того, что имеешь. Так, «молодые воронежские холмы» насильственной земли будут объявлены наследниками других, недоступных, «всечеловеческих, яснеющих в Тоскане». Мальчик, «своих салазок государик», заражает своей радостью и свободой, и потому благословляется:
И я - в размолвке с миром, с волей -Заразе саночек мирволю -В сребристых скобках, в бахромах -
И век бы падал векши легче И легче векши к мягкой речке -Полнеба в валенках в ногах.
Ребенок в написанном чуть раньше стихотворении «Рождение улыбки» назван В. Мусатовым «знаком радостного открытия мира, удивления и восхищения им»9. С одной стороны, Мандельштам в жажде движения, в жажде неба («Где больше неба мне - там я бродить готов»), с другой - мальчик, набирающий полные валенки снега и. неба.
В стихотворении «Куда мне деться в этом январе?..» (1937) ощущение «закольцованности», привязанности к одному месту достигает максимума. Открытый, «высоко занесшийся» (см. «На доске малиновой, червонной.») над рекой город - это настоящая ловушка для Мандельштама. В пространство стихотворения попадают замкнутые двери, замки, лестницы, скрепки, переулки, улицы, углы, водокачка во тьме ямы, деревянный короб колодца... И среди этого лабиринта города мечется герой, задыхающийся и теряющий опору в сознании собственного заточения и одиночества. И это уже совсем другой город, нежели, например, маленький, игрушечный Батум, по которому бегаешь, «как по комнате», где «воздух всегда какой-то парной, комнатный», и не Теф-лис, знакомый и уютный, «уходящий в моложавое, стареющее лето». В Воронеже воздух «мертвый», здесь жизнь растерялась и сошла на нет.
Знаменитое «Не сравнивай: живущий несравним.» (1937 г.), в котором «с ласковым испугом» идет принятие вынужденного равнинного края, безусловно сопоставимо со стихотворением 1910 года «Из омута злого и вязкого.», в котором «счастье жестокой обиды» (как и «ласковый испуг» в 1937 г.) говорит о соглашении с ситуацией. Мандельштам 1910 года, «каждому тайно завидующий» и «в каждого тайно влюбленный», «дышит запретной жизнью». Этой же «запретной жизнью», в борьбе «за воздух прожиточный», дышит Мандельштам и в Воронеже.
Уже неоднократно отмечалось, что многие стихи Мандельштама конца 1936 - начала 1937 годов стали «неожиданными прорывами света», «удивительно чистым взлетом голоса»10, «экстатическими прозрениями»11. Так Ю. Левин пишет, что последние стихи Мандельштама это «.особое нравственно-эстетическое отношение, связанное с удивлением перед простотой и красотой жизни <.> с ощущением контакта, причастности, “родства со всем, что есть” .». Далее ис-
следователь отмечает, что «.в марте один за другим идут стихи о небе, со все большей приобщенностью к нему, - мы как будто присутствуем при чуде вознесения.»12. Именно в этот период возникают образы воздвигаемого дома («Шло цепочкой в темноводье .»), «раздвижного и прижизненного дома» («Я скажу это начерно, шепотом.»), «наполненного музыкой дома» («Может быть, это точка безумия .»). А. Ахматова напишет о поразительной свободе воронежской лирики Мандельштама, когда «простор, широта, глубокое дыхание появились в стихах Мандельштама именно в Воронеже, когда он был совсем не свободен»13.
Для Ю. Левина «самое «причастное небу» -это два варианта стихотворения «Заблудился я в небе - что делать?..»14. М. Гаспаров отмечает, что в них «поэт захлебывается счастьем, голова его кружится при взгляде ввысь, и он просит Бога. выпить здравье просветленного неба.»15. Любопытно, что последние воронежские стихи Мандельштама можно соотнести с последней книгой С.М. Соловьева «Возвращение в дом отчий» (1916), которая стала закономерным следствием становления мировоззрения поэта, избравшего для себя священническое поприще. В.А. Скрипкина в работе, посвященной этой поэтической книге, приводит слова И. Анненского, сказавшего о ранних стихах С. Соловьева, что в них «много воздуха», и попутно замечает: «.. .прочитав послание “Епископу Дионисию”, хочется добавить: “и много света”»16. Тем же воздухом и светом, «чистотой, безгрешностью, восторженностью, смиренностью, умилением»17 дышат стихи Осипа Мандельштама последней воронежской тетради. Он «размышляет о свете, о чистоте предметов, его окружающих, которые он любил и раньше: хлеб, снег, дети, пространство, время. Благодарность и величие природы, «сладкозвучный труд» в поэзии.»18. Одухотворенные, по-библейски просветленные стихи С. Соловьева рисуют «отражение «божественного неба» в земной юдоли»19, а «дом отчий», в который возвращается поэт, - это церковь, духовные истоки. Мандельштам, в состоянии приобщения к небу, видит свет Троицы, он словно разделяет «дантевское ликование, когда, по выходе из ада, перед Данте открывается картина прекрасного синего неба и моря, окружающего остров - гору Чис-тилища»20. Но и ад, и чистилище, и рай - все они находятся здесь, рядом, в земном пространстве, лишь выстраивая вертикаль. Осознание этого -
самая величайшая и простейшая тайна. О ней -только шепотом:
Я скажу это начерно, шепотом,
Потому что еще не пора:
Достигается потом и опытом Безотчетного неба игра.
И под временным небом чистилища Забываем мы часто о том,
Что счастливое небохранилище Раздвижной и прижизненный дом.
Глубочайшее просветление Мандельштама, его надежда и одновременно уверенность, кажутся граничащими с безумием («Может быть это тоска безумия.»), но именно они открывают перспективу, в которой есть место для «будущего» и «вечности». Эти надежда и уверенность основаны на утверждении Мандельштама, которое было провозглашено еще в статье «О собеседнике» (1913): усомниться в единственно возможном для поэта «более или менее далеком, неизвестном адресате», «провиденциальном собеседнике» поэт не может, не усомнившись в себе: «Только реальность может вызвать к жизни другую реальность». Воздух и полет, которых лишено общение с современником, присущи только истинной поэзии, которая «есть сознание собственной правоты». Это сознание правоты, а также убежденность в существовании источника («Поэт не гомункул, и нет оснований приписывать ему свойства самозарождения») сближает Мандельштама с Данте, полагавшим, что «человеческое искусство - это внучатое создание искусства Бога»: «Восходя на небо для того, чтобы созерцать Троицу, Данте собирается постичь ее свойства: власть, высочайшее знание, милостивую любовь, - которые сливаются в одно могучее, интеллектуальное и исполненное щедрой любовью видение»21. Это тот «авторитет» (см. «Разговор о Данте») Мандельштама, а ранее «далекий адресат» (см. «О собеседнике»), проявлением которого и становится «отклик неба». Это и есть залог «будущего» и «вечности», причина надежды и уверенности: «Поэма самой густолиственной своей стороной обращена к авторитету - она всего широкошумнее, всего концертнее именно тогда, когда ее голубит догмат, канон, твердое златоустово слово. Но вся беда в том, что в авторитете или, точнее, в авторитарности мы видим лишь застрахованность от ошибок и совсем не разбираемся в той грандиозной музыке доверчивости, доверия, тончайших, как альпийская
радуга, нюансах вероятности и уверованья, которыми распоряжается Дант.».
Идея, отчасти поданная в статье «О собеседнике» и развитая в «Разговоре о Данте», звучит в работе «Пушкин и Скрябин» («Скрябин и христианство») 1915 года. Мандельштам пишет о христианском искусстве, «основанном на идее искупления», и поэтому во всех своих проявлениях ставшем бесконечно разнообразным «подражанием Христу» - «вечным возвращением к единственному творческому акту, положившему начало нашей исторической эры». Искусство, творчество, поэзия - это свободное и благодарное общение с Творцом («Радостное богообщение, как бы игра Отца с детьми, жмурки и прятки духа!») отпущенного на волю, свободного художника. Однако И. Сурат в статье «Смерть поэта. Мандельштам и Пушкин» пишет следующее: «Надо сказать, что взгляд на искусство как на радостную игру с Творцом не всегда был так актуален для Мандельштама, как в юности»22. Действительно в «Четвертой прозе» (1930) читаем: «Дошло до того, что в ремесле словесном я ценю только дикое мясо, только сумасшедший нарост». Здесь «дикое мясо» - это не только «след пережитой боли». «Дикое мясо» - это то же «виноградное мясо» творчества из стихотворения «Батюшков» («Словно гуляка с волшебною тростью.», 1932), предельная открытость и обнаженность, радость и мучение поэтического слова. Что же касается «ремесла словесного», поставленного в зависимость от пролитой поэтом «крови горячей» - принесенной личной жертвы («Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло...», 1930), а также «привкуса несчастья и дыма» в его творчестве и других примеров, приведенных И. Сурат, то все это, на наш взгляд, не отменяет ман-дельштамовскую идею общения с Творцом, его стремление к авторитету. Напротив, это именно те «пот и опыт», которыми и достигается «безотчетного неба игра».
Итак, поэзия, как дар высшей любви, как дарованное сознание правоты, является «общими узами с обществом людей и ответственностью за сохранение жизни на земле»23, которая и есть «раздвижной и прижизненный дом», «наполненный музыкой дом» человека, стоящего на пороге «будущего» и «вечности»:
Чистых линий пучки благодатные, Направляемы тихим лучом,
Соберутся, сойдутся когда-нибудь,
Словно гости с открытым челом,
Только здесь - на земле, а не на небе,
Как в наполненный музыкой дом, -Только их не спугнуть, не изранить бы -Хорошо, если мы доживем.
Сопоставление последних стихотворений двух поэтов позволило сделать вывод об определенном сходстве мировоззренческих изменений, произошедших в важный жизненный период и у
С. Соловьева, и у О. Мандельштама. Возвращением в «отчий дом» было для С. Соловьева обращение к духовным истокам и принятие сана. Последняя книга стихов явилась закономерным итогом его жизненных поисков. В случае О. Мандельштама воронежские стихи 1937 года можно было бы назвать творческим итогом, наивысшей точкой развития идеи дома, если бы не дальнейшие трагические события его биографии, утраченные стихи и т.д., что дает основание говорить об открытом характере его творчества. Его незавершенность, оборванность на полуслове - трагедия и одновременно достояние отечественной и мировой культуры.
Примечания
1 Максимова Е. Символика «Дома» - «Антидома» // Аврора. - 1994. - .№9-10. - С. 73.
2 Письмо цитируется по: Мандельштам О.Э. Собрание сочинений. В 4 т. / Сост. и комм. Ман-дельштамовского общества. Т. 4. - М.: Арт-Биз-нес-Центр, 1997. - С. 30, 31.
3 Мандельштам Н.Я. Вторая книга / Предисл. и примеч. А.А. Морозова. Подг. текста С.В. Василенко. - М.: Согласие, 1999. - С. 544.
4 Свительский В.А. О поэтической логике «Воронежских тетрадей» // Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама: Воспоминания. Материалы к биографии. «Новые стихи». Комментарии. Исследования. - Воронеж: Изд-во Воронежского унта, 1990. - С. 465-479, с. 472.
5 Все стихотворения цитируются по: Мандельштам О.Э. Собрание сочинений. В 4 т. / Под ред. Г.П. Струве, Б.А. Филиппова. - М.: TERRA, 1991.
6 Вариант строки: «И своя-то жизнь мне не близка».
7 Мусатов В.В. Лирика Осипа Мандельштама. - К.: Ника-Центр, Эльга-Н, 2000.
8 Гаспаров М.Л. Примечания // Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза / Сост. Ю.Л. Фрей-дина, предисл. и комм. М.Л. Гаспарова. - М.: РИПОЛ КЛАССИК, 2002. - С. 636.
9 Мусатов В.В. Лирика Осипа Мандельштама. - К.: Ника-Центр, Эльга-Н, 2000. - С. 506.
10 Аверинцев С. С. Судьба и весть Осипа Мандельштама // Аверинцев С.С. Поэты. - М.: Школа «Языки русской литературы», 1996. - С. 226, 268.
11 ЛевинЮ.И. Избранные труды. Поэтика. Семиотика. - М.: Языки русской культуры, 1998. - С. 138.
12 Там же. - С. 137.
13 АхматоваА.А. Листки из дневника (О Мандельштаме) // Ахматова А.А. Сочинения. В 2 т. Т. 2. - М.: Правда, 1990. - С. 169.
14 Левин Ю.И. Избранные труды. Поэтика. Семиотика. - С. 137.
15 Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза / Сост. Ю.Л. Фрейдина, предисл. и комм. М. Л. Гас-парова. - М.: РИПОЛ КЛАССИК, 2002. - С. 642.
16 Скрипкина В.А. «Возвращение в дом отчий»: отражение этической и эстетической пози-
ции в последней книге С.М. Соловьева // Художественный текст и культура V Материалы международной научной конференции 2-4 октября 2003 г. - Владимир: ВПТУ 2004. - С. 273.
17 «Сохрани мою речь.». Вып. 3. Ч. 1. / Сост. О. Лекманов, Т. Нерлер, М. Соколова, Ю. Фрейдин. -М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 2000. - С. 97.
18 Там же. - С. 97.
19 Скрипкина В.А. «Возвращение в дом отчий»: отражение этической и эстетической позиции в последней книге С.М. Соловьева. - С. 275.
20 «Сохрани мою речь.». Вып. 3. Ч. 1. - С. 97.
21 Там же. - С. 85.
22 Сурат И. Смерть поэта. Мандельштам и Пушкин // Новый мир. - 2003. - №»3. - С. 155-173.
23 «Сохрани мою речь.». Вып. 3. Ч. 1. - С. 86.
И.Ю. Моисеева ПОЗИЦИОННЫЙ АСПЕКТ ДИСКРЕТНОСТИ И КОНТИНУАЛЬНОСТИ НА УРОВНЕ СИНТАКСИЧЕСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ТЕКСТА*
Понимание природных факторов, определяющих устройство и функционирование текста как самоорганизующейся системы, позволяет глубже понять и текст, и человека, приблизить нас таким образом к пониманию материального мира.
Данная работа посвящена экспликации процессов самоорганизации синтаксического пространства текста. Под самоорганизацией понимается «процесс самопроизвольного возникновения в открытых сильно неравновесных системах новых структур с более высокой сложностью и большей энергией, чем старые». Применительно к тексту, как линейнопредставленному объекту, необходимо говорить о некоторых над-синтаксических процессах, регулирующих объединение в целостность отдельных предложений и групп предложений, характеризующихся отдельными локализациями упорядоченности, представленные в виде симметрии и противостоящие хаотическим участкам системы [8, с. 131].
Элементы структурной самоорганизации текста - это статически понятые компоненты динамической формы и статичные аспекты синергетического процесса, направленного на поддержание устойчивого режима функционирования текста.
* Статья поступила в редакцию в 2006 году.
Целью нашего исследования является изучение структурного межуровневого изоморфизма синтаксического пространства (на материале стихотворений О. Мандельштама).
Существование структурного изоморфизма между уровнями текста (в рамках его «уровне-вой» модели) выражается во фрактальной (самоподобной) организации текста. Однако, как таковой, структурный изоморфизм даже в рамках «уровневой» модели текста может и не наблюдаться. Об этом, на наш взгляд, пишет Ю.М. Лотман, вводя в филологическую терминологию категорию «дополнительности»: «.между отдельными структурными уровнями может возникать отношение дополнительности. Например, было отмечено, что в пределах определенных поэтических структур ослабление ограничений, наложенных на ритм, сопровождается усилением требований к рифме.» [6, с. 84]. Или более конкретная формулировка: «Можно сказать, что в отношении эквивалентности формальные и семантические элементы естественного языка, входя в поэтическую структуру, выступают как дополнительные множества: совпадение одних влечет за собой несовпадение других» [6, с. 89].
