CC BY
82
ЯН ХОЛЬЦЕР
БЫЛА ИЛИ НЕ БЫЛА?
(СУЩЕСТВОВАЛА ИЛИ НЕТ ЦЕНТРАЛЬНАЯ ЕВРОПА:
ЧЕШСКИЕ СПОРЫ О ЦЕНТРАЛЬНОЕВРОПЕЙСКОЙ МЕНТАЛЬНОСТИ МАЛОГО НАРОДА)
“Чешский вопрос”, или так называемый “спор о смысле чешской истории”: за этой фразой в чешской научной терминологии, а также в более широком культурно-общественном контексте скрывается целый комплекс философских, исторических, теологических, социологических и протополитологических проблем, самым тесным образом связанных с современным существованием чешского народа. В центре этого “легендарного спора”, этого в широком смысле слова “специфически чешского понимания истории” (32) стояло выступление Т.Г.Масарика на переломе 80-х и 90-х годов XIX в., посвященное “формулированию смысла чешской истории в контексте истории мировой, постановке вопроса о вкладе чехов в развитие человечества и прогресса, размышлениям об их приверженности внеисторическим моральным принципам” (47, с.8)Ч
Если попытаться идентифицировать основные черты этого спора, то нужно подчеркнуть, прежде всего, конфликтность и неопределенность. И до 1918 г., и после возникновения самостоятельного чешского государства спор по поводу “чешского вопроса” представлял и продолжает представлять ключевой дискурс, в котором выявлялись как основные направления в чешском политическом мышлении, так и доминирующие группы чешской политической жизни. Наконец, можно сказать, что в значительной степени отношение к “чешскому вопросу” разделяло и продолжает разделять чешское общество на непримиримые друг к другу и в целом трудно идентифицируемые лагеря. В данном случае речь идет не об академической проблеме, но о феномене, глубоко затрагивающем отдельных акторов чешской политической жизни.
Этапы этого “спора” естественным образом выступают как логическое отражение решающих моментов в истории чешского народа и чешской государственности1), начиная со второй половины XIX в. и до настоящего времени, до начала XXI столетия. На первый взгляд, абстрактные дискуссии о смысле чешской истории на некоторых этапах (например, в 30-е годы XX в.) заменяли отсутствовавшие условия для действительно полноценной политической жизни. Часто эти дебаты проецировались на процессы возникновения либо трансформации различных социально-экономических структур, а после 1948 г. настала эра, в которой интеллектуальная свобода была заблокирована и существовавший до тех пор полемический нерв был убит тотальным господством “единственно верной” точки зрения2). Именно в эти периоды властвующие элиты рассматривали любой импульс к обновлению дискуссии как крайне опасную ересь, тогда как противоположная сторона воспринимала такую дискуссию как свежий ветер, разрушающий тоталитарный порядок. Монополия на освещение чешской истории
1) Для более близкого знакомства с “чешским вопросом" сравните тексты данной антологии.
1) Термин “чешская государственность” в этом тексте имеет традиционное значение, включая период Чехословацкой республики (1918-1938) и последующие государственные образования, в том числе и вместе со Словакией (в соответствии с концепцией чехословакизма). Однако в ряде случаев чешская идентичность выясняется в ходе полемики об основах “словацкости”.
2) Парадоксальным представляется тот факт, что в этот период “чешский вопрос” играл первостепенную роль, поскольку и для коммунистического режима было очень важно утвердить свое положение при помощи “правильной” интерпретации чешской истории. Например, роль З.Неедлого, историка, музыковеда и критика, ученика Т.Г.Масарика, а также коммунистического идеолога и в 1948-1953 гг. министра образования, науки и искусства. Подробнее см.: 28, с. 369-370.
была “идейной”, системной и структурной и отнюдь не сводилась к обыкновенной интерпретации исторических событий.
О значимости данных дебатов свидетельствует список лиц, принявших участие в споре; практически все значимые чешские общественные деятели, начиная с представителей Возрождения, принимали в нем участие. При этом трудно соотнести содержание спора с определенным местом, которое занимали спорящие в общественной жизни. В нем принимали участие социолог Т.Г.Масарик и историк Й.Пекарж, первый президент Т.Г.Масарик и председатель аграрной партии А.Швегла, министр иностранных дел Э.Бенеш и народный демократ, славянофил К.Крамарж, писатель-англоман и либерал К.Чапек и писатель-католик Й.Дюриш. Поскольку в споре участвовал весьма широкий круг выдающихся деятелей чешской науки, искусства и политики (К.Г.Боровский, Ф.Палацкий, Г.Г.Шауэр1-1, Ф.К.Шалда, К.Крофта, Я.Хербен, З.Неедлый, Э.Радл, Й.Славик, Э.Фишер и другие), было бы упрощением выделять лишь два противоположных лагеря.
Как указывалось выше, важным аспектом этого спора была и остается неопределенность в подходе к предмету спора: не идет ли речь об очередной квазипроблеме, не сталкиваемся ли мы с проявлением одного из типичных чешских пороков: склонности “вариться в собственном соку” и неустанно сомневаться в собственной идентичности. Как говорит М.Гавелка: “С трудом нашли бы мы в Европе другой народ, помимо чехов, который посвящал столько философско-исторических размышлений самому себе, который бы столь длительный срок, собственно уже дольше полутора веков, пытался сформулировать наднациональные и вненациональные принципы своего национального существования и искал глубинные обоснования своего бытия. Чешская национальная идентичность Новейшего времени, уходящая своими корнями в Возрождение, сформировалась из собственного отрицания и еще в XIX столетии считалась неочевидной. В конце концов, можно говорить об “ослабленной” национальной идентичности, соотносящейся с фактической неполнотой тогдашнего чешского общества” (47, с.7)2). Другими словами, нельзя не обратить внимание на типичную чешскую робость и “неочевидность нашего национального и государственного существования” (47,
с. 363), которую не смогло преодолеть даже приобретение государственной самостоятельности. Осознанию собственной идентичности отнюдь не помогает чешская неспособность смириться с существующей социальной и политической реальностью и тенденция, вместо того, чтобы обосноваться в действительности, все более желать осуществления недостижимого идеала. Однако нечто подобное чешской специфике могло существовать, поиск первоосновы “чешства” имеет смысл, а упомянутый выше конфликтный дискурс приводил и приводит к определенным результатам.
Естественной плоскостью описанного спора было (и остается) стремление рассмотреть чешскую историю в более широком контексте, хронологически и территориально, причем оба эти подхода тесно связаны между собой. Что касается времени, то здесь на первый план выступает надежда отыскать параллели между “славными” эрами чешской истории и “звездными” мгновениями в развитии соседних народов и культур, да и всего человечества, или обнаружить точки, в которых, наоборот, чешская история как бы “разошлась” с основными культурными течениями, пошла другой дорогой, “нехоженым путем”. Именно нерешенность того, какой из этих вариантов: цивилизационное единство или культурное беспокойство и склонность к ереси - ближе чехам, возможно, представляет один из сущностных уровней
чешства1).
В территориальном (региональном2)) смысле очевидно стремление слиться с окружением, с соседями, с общностью, частью которой мы были. Это стремление вполне логично, в нем заключена потребность принадлежать к чему-либо, с чем-либо себя идентифицировать, находиться с чем-либо в согласии. И если говорить более конкретно, то слиться. Хотя время от времени эта опция, как уже указывалось, сменялась тенденцией скорее выделиться, заявить о
1) Своеобразный “отец” всего спора. Это определение он получил за свой проникновенный и весьма провокационный вопрос (писал в 1886 г.): имело ли вообще смысл в центре Европы “инвестировать” в существование независимого чешского народа.
2) К такому же выводу приходит основатель журнала “Svedectv^” П.Тигрид
(см.: 50).
1) Это напряжение можно показать на ряде примеров. В средневековой истории, например, сравниваются периоды римского императора и чешского короля Карла IV, с одной стороны, и гусизма - с другой, и т.д.
2) Об “играх” с этой терминологией см.: 17.
собственной позиции и точках зрения (гусизм, Первая чехословацкая республика, период 19451948 гг.). Однако, как в скором времени становилось очевидным, речь шла не о собственной единичности (и в таком положении чешский народ умеет быть довольным собой), а скорее, о поспешном присоединении к иному коллективному множеству (Реформация, феномен демократии, приход коммунизма).
В поисках экстерриториальной идентичности чешского народа и чешского государства первостепенное значение приобретает концепция феномена Центральной Европы, некой мифической территории в центре континента. Эта концепция представляет собой одну из тех совокупностей идей, которые решительно выходят за относительно узкие рамки гуманитарных наук, она рассматривается с самых различных точек зрения, и для ее постижения необходим широкий интердисциплинарный подход. В этой статье представлена дискуссия, развернувшаяся в чешской среде по вопросу о самом термине Центральная Европа во второй половине XX в., анализируется состав ее участников, их мотивы, побуждения и надежды, их ностальгии, реминисценции и разочарования, а также исторический фон, на котором развивалась дискуссия и который в значительной степени определял ее содержание.
* * *
В чешской литературе само понятие Центральная Европа следует считать новым, нетрадиционным. Оно относится к Новейшему времени, а именно к XX в. Несмотря на такую “молодость”, его генезис чрезвычайно осложнен, при определении его содержания можно встретиться с удивительными представлениями, его использование связано со многими, часто противоречивыми амбициями, стремлениями, планами и представлениями. И “бедами” (2).
На протяжении 400 лет на территории, обозначаемой термином “Центральная Европа”, существовала единая государственная формация - Габсбургская монархия, с 1867 г. Австро-Венгрия. Как представляется, именно в этом образовании необходимо искать происхождение большинства феноменов, которые до настоящего времени определяют специфические черты Центральной Европы, ее особенный колорит, ее специфическую мифологию, ее судьбу, короче говоря, все то, что позволяет выделить ее в единый предмет для изучения. Именно распад Австро-Венгрии, его причины и процессы, им вызванные, составляют основу брожения, которое и до настоящего времени вызывает словосочетание “Центральная Европа”. Слишком много предендетов предъявило свои права на австро-венгерское наследство, определяя и обуславливая, таким образом, его ценность, его не только историческое (прошлое), но и перспективное (настоящее и, вероятно, будущее) значение.
Возникновение, существование и угасание габсбургско-лотарингского домена, этой новейшей версии “сказочной Атлантиды” (К.Липиньский), является именно той
фундаментальной схемой, которую представляет Центральная Европа. Это единое пространство было разрушено в конце XIX в. внутренними, прежде всего национальными, а также социоэкономическими и политическими амбициями этносов, составляющих чрезвычайно переплетенную и разнородную национальную структуру габсбургского дома. Пространство было деформировано, с одной стороны, сильным и в то же время неустойчивым вмешательством западных стран (см.: 37), опосредованным немецкой культурой (прежде всего представителями многочисленных немецкоговорящих меньшинств, проживающих в этом регионе на протяжении столетий); с другой стороны, “прикоснове-ниями” Востока, пока еще не связанными с прямым внешнеполитическим вмешательством Российского государства, а представленными усилиями отдельных лиц, которые возлагали свои надежды на общеславянское единство.
Первая мировая война разрушает эту модель, течение войны и ее результаты сделали невозможным существование Австро-Венгрии и предоставили “арену” для неожиданного триумфа малых народов, вначале некритично оптимистичных, но впоследствии, часто болезненно, соприкоснувшихся с реальностью. Для региона, прежде подчиненного исключительно политике Габсбургов, а теперь ставшего территорией отдельных государств-преемников (Австрия, Венгрия и Чехословакия, частично Польша и Югославия), было необходимо найти адекватное понятийное определение. Опираясь на некоторые моменты исторического генезиса этой области, а также отталкиваясь от нового версальского государственного устройства центрального европейского ареала, стали использовать термин Центральная Европа.
Отношение к этому термину в межвоенной Чехословакии было весьма сдержанным, если не сказать, что оно вообще отсутствовало. Концепция Масарика и Бенеша, а также сама конструкция независимого чехословацкого государства, опиравшаяся на Парижские мирные соглашения, отрицали габсбургское наследие и все его атрибуты. Именно поэтому идея самостоятельного чехословацкого государства находилась в естественном противоречии с австро-венгерской констатацией феномена Центральной Европы. Эту линию можно подтвердить как внутриполитическими реалиями межвоенной Первой чехословацкой республики (см.: 52), так и провозглашенными и реализованными ею внешнеполитическими приоритетами1). Ничего не меняет тот факт, что чехословацкие политические элиты не заметили, что основа их государственной политики осталась как в теории, так и на практике по своей риторике и ежедневному опыту весьма центральноевропейской (в смысле австровенгерской). Введение чешского общества в заблуждение провозглашением отказа от габсбургской символики вело к возникновению идеологических схем с исключительно сильным потенциалом, как бы “новых”, но при этом уходящих корнями в габсбургскую эру (хронологически их можно расположить следующим образом: революционный социализм — коммунизм — интегральный национализм — национальный социализм (31, с.19-20), а также в определенном смысле сионизм). Все они имели явный центральноевропейский контекст и практически определяли место меньшинств и “большинств” в государствах-преемниках, прежде всего, в Австрии и Чехословакии2).
Аналогично тому, как Центральная Европа проявила себя регионом, склонным к принятию идеологических схем, плодящих их собственные доктринальные мутации, ничего не изменилось и с точки зрения внешних влияний, с Запада ли3), с Востока ли4). Ярким подтверждением намерений великих держав войти в Центральную Европу стал немецко-русский “четвертый раздел Польши” в августе 1939 г., он недвусмысленно подтвердил, что прилагательное “средний (центральный)” может также означать понятие “мост, по которому идут”. Все эти процессы сопровождались односторонней и естественно непримиримой позицией (пробольшевистской или пронацистской) не самых выдающихся представителей чешской политической и культурной элиты1-1, наблюдавших за происходившим вокруг как за неизбежной тенденцией, как за концом чего-то, что давно уже изжито, утратило смысл, как за наступлением новой эры.
С началом Второй мировой войны Центральная Европа в первоначальном смысле слова перестала существовать; термин как бы утратил свои содержание и логику, исчез, “угас”. Даже окончание войны не принесло изменений: вынужденный “уход” проигравшей Германии сопровождался победным шествием советского коммунизма, выглядевшего таким же устойчивым и вечным, каким совсем недавно казался национал-социализм. Понятие Центра утратило в разделенной Европе (мире) смысл: основные рассуждения сосредото-чились на рассмотрении конфликта между Западом и Востоком. А собственно Центральная Европа стала мифом, легендой, предметом ностальгии.
Эта действительность послужила плодотворной почвой для разнообразных терминологических и классификационных маневров, после которых наступил, попросту говоря, “терминологический беспорядок” (38, с.14). Эти терминологические поиски следует
рассматривать в более широком геополитическом контексте. Коммунистическая гегемония в центральноевропейском регионе пропитала собой и современный ей понятийный жаргон. В нем не существовало словосочетания Центральная Европа, а понятия Восточная Европа, Центральная и Восточная Европа, Юго-Восточная Европа приобрели значение Европа
1) С одной стороны, союз с Францией и связь с Балканскими странами в рамках Малой Антанты, а с другой -перманентные конфликты или напряжения с соседями: Австрией, Венгрией и прежде всего Польшей. Термина “Центральная Европа” Чехословацкая дипломатия Первой республики не знала либо считала его враждебным по отношению к версальской системе. См.: 3, с. 172-207.
2) Только после институализации “национального социализма” в 30-е годы XX в. в виде гитлеровского Третьего рейха нацизм стали идентифицировать исключительно с немецким народом; понятие МШв1вигора обозначало немецкую сферу влияния. См.: 54, с. 89.
3) Отдельные шаги Берлина: аншлюс Австрии, оккупация Судет, а в марте
1939 - Чехии и Моравии.
4) Аннексия балтийских государств и Бессарабии Советским Союзом.
1) Эта идеологическая парцелляция и “затуманивание мозгов”, на счастье, не распространились по всему идеологическому фронту: типичным примером человека, сумевшего сохранить реализм, был Е.Радл.
коммунистическая2). Неким подобием параллельных терминов, появившихся в это время, следует считать словосочетание иная или другая Европа (43; 44), младшая Европа (20). Мотивация использования этих терминов была достаточно противоречива: это была попытка, во-первых, показать всю нелепость категорического включения Центральной Европы в “восточный блок”; во-вторых, подчеркнуть культурное единство центральноевропейских государств с Западом. Желание найти для изучаемой нами области новое понятийное обозначение свидетельствовало о неудовлетворенности существовавшим положением, которое было определено результатами Второй мировой войны и последующим мировым устройством, а также о силе воспоминаний, связанных с феноменом предвоенной Центральной Европы, и о надеждах на возрождение этой области как своеобразного политического феномена. Между тем напрашивались вопросы: идет ли все еще речь о “нашей”, “старой”, межвоенной Европе; является ли обновление реальной и осмысленной концепцией; не идет ли речь о последней символической судороге?
* * *
Описанное выше брожение, однако, не слишком коснулось чешской реальности. Уже упоминаемая нами табуизация этих тем коммунистическими элитами не была нарушена даже отголосками московских и венгерских событий 1956 г.1-1. С учетом этих условий не приходится удивляться, что в 50-е годы в Чехии не было никакой дискуссии о Центральной Европе.
У центральноевропейских интеллектуалов возникла удивительно сильная тенденция поспособствовать “ревитализации” понятия Центральная Европа. Цели и мотивы М.Кундеры, Д.Конрада, Ч.Милоша и других были весьма различны, но в конце концов пронизаны надеждой на подтверждение исторической и культурной, а значит и политической принадлежности стран Центральной Европы к западному цивилизационному образцу. Привычка считать эти страны “восточными” безжалостно символизирует их место в годы “холодной войны”, другими словами, является свидетельством “насильственного отделения этого региона от остальной Европы” (53, с.21). И хотя выдвигаемая аргументация подчеркивала, прежде всего, общекультурную сторону проблемы, вполне можно обнаружить некую скрытую мотивацию, пытающуюся повторно включить Чехословакию, Польшу и Венгрию в число стандартных демократий западного образца.
Как же характеризовать “чешскую дискуссию о Центральной Европе”, если к тому же речь не шла об изолированном явлении, а скорее о феномене, имеющем свои параллели у всех остальных заинтересованных соседей? Можно ли обнаружить в ней какие-либо особенности, специфику, свои исключительные моменты? Кто, как и с какой целью принимал в ней участие?
Ее первой и главной чертой является тот факт, что собственно никакой “чешской дискуссии о Центральной Европе” как таковой не было. Или, лучше сказать, не велась дискуссия, тематически направленная на обсуждение проблемы Центральной Европы. Это, однако, не означает, что с точки зрения данной темы нам не о чем писать. Целью предшествующего несколько категорического заявления было лишь стремление обратить внимание на тот факт, что тема Центральной Европы вновь возникла в интеллектуальной чешской среде с конца 60-х годов и рассматривалась не в “чистом” виде, а, скорее, в контексте далеко идущих “исторических” взаимосвязей, а именно с точки зрения уже упоминавшегося спора о смысле чешской истории и с учетом новых исторических реалий, рассуждений о судьбах чешского народа после 1948 г. Эта дискуссия актуализировалась событиями Пражской весны^ и надеждами, связанными с социализмом с человеческим лицом; надеждами, которые, однако, после августа 1968 г. сменились глубочайшей депрессией общества и наступлением так называемого этапа нормализации Г.Гусака, который принес в чешские земли очередную “утрату
2) У Халецкого в ряде случаев мы сталкиваемся с недостаточной аргументацией, например, не совсем четко определены критерии, в соответствии с которыми Запад определяется как Запад, а Восток как Восток; сам автор сомневается в определенности границ между отдельными областями, и, наконец, парадоксальное возвеличивание возможных ценностей и незаменимости Центрально-Восточной Европы для цивилизационной и культурной идентичности всего континента вызывало споры о “непереводимости” и “безобразности” понятия ОзШШв1витора. См:
37, с. 14-18.
1 Подробнее о “консервативной” реакции режима см.: 7, с. 50-52.
1 Кундера пишет об августовских днях: “Это была самая прекрасная неделя, какую мы когда-либо переживали... неделя, когда народ вдруг осознал свое собственное величие, о котором даже и не подозревал” (14, с. 994).
истории”2). Таким образом, наступил период, в котором, помимо всего остального, наблюдалось весьма специфическое смешение персон в составе антиправительственной оппозиции, поскольку в рядах этой самой оппозиции оказалось немало тех, кто до 1968 г. активно выступал на стороне коммунистического режима3). Сосуществование “коммунистов-реформаторов” с католической оппозицией или с непримиримыми антикоммунистами представляет собой совершенно особую главу генезиса чешского оппозиционного движения.
И, несмотря на трагедию 1968 г., в интеллектуальных дебатах внимание было уделено теме возможного обновления исторического вклада “малых народов”, разумеется, прежде всего, чешского народа, в европейскую цивилизацию и исключению чешской истории из восточных “безысторических” рамок (22).
Крупнейший чешский философ XX в. Й.Паточка и писатель М.Кундера ввели в оборот понятие чешского народа как народа малого. Например, Паточка в самом начале своего эссе (написанного по-немецки) “Что такое чехи" писал: “Чехи являются малым
центральноевропейским народом ... Великость и малость - это не количественные характеристики, в тех случаях, когда данные понятия относятся к народу...” (33, с.7). Далее Паточка обращается к рассмотрению Новейшей истории чешского народа, характеризует ее как “малую историю”1), типичную, по его мнению, тем, что, в отличие от Средних веков, в Новейшее время произошло “отторжение чехов от мирового развития, их провинциализация и утрата ими величия” (33, с.10-11)2). Кундера в эссе “Чешская судьба” (декабрь, 1968) пишет о “малых” и “великих” народах мира (24), при этом понятие ментальности чешского народа он сводит к перманентному поиску собственного значения, постоянному ежедневному его воспроизводству. И это именно “удел чешского народа”: “В ту минуту, когда он (народ) перестает создавать ценности, он утрачивает право на существование и, в конце концов, даже перестает существовать, потому что становится хрупким и легко поддается разрушению. Создание ценностей связано у него с вопросом собственного бытия, и это может служить объяснением, почему творчество (культурное и экономическое) бывает у народов малых (возьмем, к примеру, хотя бы старые чешские города) значительно интенсивнее, нежели в великих империях”(24)3). И последнее: “Верю в великую историческую миссию малых народов в современном мире, брошенном на произвол великих держав, которые стремятся подровнять его под свои мерки. Малые народы, находясь в постоянном поиске своего собственного лица и беспрестанно борясь за свою самобытность, одновременно способствуют тому, что земной шар противостоит ужасной унификации, тому, что расцветает пестрота традиций и образов жизни, и человеческая личность в этих условиях не теряет волшебного чувства родины” (14, с.995).
Вот такие патетические воззвания формировали сюжет и тон этой дискуссии. И тогда драматург В. Гавел, как бы в ответ на работу Кундеры, счел необходимым, демистифицируя взгляды последнего, усилить положение о выдающемся месте чешского народа в “центре мировой истории”, задав тем самым тон всем последующим дебатам1"1. В этих спорах роль чешского народа в условиях двухполюсного мира (Восток против Запада) и вероятный вклад чешского этноса стали весьма обсуждаемыми проблемами. Дискуссия порою приобретала центральноевропейский ракурс, но следует подчеркнуть, что это случалось отнюдь не всегда. Другими словами, всей этой дискуссии был придан столь импозантный тон, что, следуя логике, было бы избыточно “связывать” ее рамками (заключать в границы) достаточно неопределенной территории, коей является “некая” Центральная Европа.
2) Поэтому М.Кундера и говорит о “президентской забывчивости”.
3) Например, восторженный комсомолец 50-х, коммунистический агитатор, а после 1968 г. активный член оппозиции, вынужденный эмигрант, хороший драматург П.Когоут. Об уже упомянутом М.Кундере в этой связи можно привести слова Д.Хер-линг-Грудзинского: “... в 50-е годы принадлежал к числу литературных слуг режима”, а далее занимал позицию, схожую с современной позицией Е.Евтушенко (15, с. 154).
1) О понимании Паточкой смысла истории, которое оказало исключительно большое влияние на В.Гавела, см.:
34.
2) Итак, “малая” чешская история является борьбой этого “снизу” построенного общества за равноправие и за то, чтобы оказаться “наверху”.
3) Первая публикация в Listy, 1968, е. 7-8, s. 1 a 5. Далее цитируется по: 14,
с. 995.
:) На страницах журналов Host do domu, Tvar a Plamen наряду с В.Гавелом (эссе Havla V. Cesky udil? (февраль, 1969), опубликовано впервые в журнале Tvar. - 1969.
С. 2. - S. 30-33) публиковались также К.Косик, Э.Мандлер, М.Угде, Л.Новый. Комментарии к дискуссии см.: 39, с. 15 или 15, с. 154-155; оба поддерживают В.Гавела.
“Глобальный” колорит дискуссии доминировал в чешской независимой интеллектуальной среде все 70-е и 80-е годы. Коммунистические же элиты (и не только в политическом смысле) считали эту проблему абстрактной и исторически легковесной, отвлекающей от ежедневного выполнения обязательств перед “народно-демократиче-ским” строем. В официальной риторике не было понятия “Центральная Европа”, поскольку принадлежность Чехословакии к советскому, т.е. “восточному”, блоку являлась неоспоримой аксиомой.
А “независимые” круги рассматривали, как уже указывалось, самые разнообразные сюжеты. Большинство из них несло в себе неуловимые центральноевропейские черты, и не в территориальном, а в системном смысле. Однако, как бы мимоходом, без цели и без особых последствий.
На первое место можно поставить спор об опыте демократического развития центральноевропейских государств в межвоенный период. Некоторые из этих государств вообще не приблизились к демократической форме государственного устройства, а следовали, в симбиозе с новыми доктринами времени, по пути создания специфических недемократических моделей. Чехословацкой Первой республике отводилось первое место как образцу демократического развития. И поскольку эта исключительность (оправданно или нет) фигурировала во многих работах, необходимо констатировать, что тексты, воспевающие демократичность политической, социально-экономической и даже национальной реальности в Первой республике, составляли основу “зеркала”, обращенного к общественным отношениям в 70-е годы. Немаловажную роль в работах подобного рода играло сравнение современной политической системы с межвоенными центральноевропейскими авторитарными режимами.
Помимо проблем демократии и тоталитаризма, характерных для центральноевропейской территории, анализировались вопросы, относящиеся к обыденной жизни человека в несвободном обществе и влияния господствующего режима на повседневную жизнь. Первенствовало в этой категории текстов обширное эссе В.Гавела “Власть бессильных”, в котором автор конгениально, используя со знанием дела, как драматург, детали, раскрыл всю абсурдность ритуалов, на которые опирался коммунистический режим. Последствия для “граждан”, шансы остаться в здравом уме, образы и формы “обороны” и протеста — все это скрывается за любимым Гавелом термином “человеческая идентичность” и опасениями, связанными с ее постоянными деформациями.
С точки зрения польских или венгерских стандартов, слишком мало внимания уделялось вопросу о месте национальных меньшинств в Центральной Европе, что, скорее всего, было обусловлено кризисом лояльности у национальных меньшинств по отношению к чехословацкому государству в конце существования Первой республики. Именно с этим и связано столь оригинальное решение проблемы немецкого национального меньшинства после Второй мировой войны, охарактеризованное в некоторых работах как высшая стадия процесса эмансипации чешского народа. Однако это тотальное изгнание немцев можно истолковать и как грубый вклад чешского “национального социализма” в развитие событий после 1948 г., как увертюру новых, тоталитарных по своей сути, “решений” вопросов, имеющих в настоящее время не столько этнический, сколько социальный и классовый характер.
Далее, определенную специфику, особый чешский вклад в рассматриваемый нами спор представляет собой исключительное внимание к феномену языка. Его постепенные деформация и разрушение в несвободном обществе рассматривались В .Гавелом1 как одно из проявлений абсурдных инструментов манипулирования обществом со стороны посттоталитарного режима. Если искажен язык2), а он должен быть искажен для того, чтобы вся система могла функционировать, то мы оказываемся на краю гибели, нам грозит “конец истории”, речь идет об атаке на саму основу человеческой идентичности. Слово сохраняет для Гавела свои ценность и власть, и даже “чудодейственность”, и тем большие, чем чаще оно (слово) в несвободном обществе произносится (14, с.1128-1146).
В. Гавел внес в центральноевропейские споры своеобразие, которое заключалось в том, что он акцентировал роль интеллектуалов в истории, особенно в современном мире, считал, что интелеллигенция и вообще культурный слой народа совершили историческое предательство,
1) И не только им; интересное замечание по этому поводу содержится, например, см.: 8; работа опубликована впервые во второй половине 80-х.
2) Сравнение концепции В.Гавела о “ptydepe” с Оруэлловским “новоязом” выходит, к сожалению, за рамки данного исследования.
которое достаточно ярко проявилось на территории Центральной Европы. Именно из этого своего ощущения он, очевидно, черпал представления о необходимости некоторых исправлений, которые заключались в укоренении “новой” ответственности за сохранение собственных народов и их государственности, за всю человеческую цивилизацию, включая и западную (14, с.418-445). В.Гавел разделял точку зрения В.Белоградского, что интеллектуал обязан “не позволить загнать себя в историю, написанную победителями” (1). В этом для Гавела и состояла основа “феноменальной” роли диссидентства в коммунистическом мире. “Власть бессильных” — это не просто свидетельство непрочности тирании и вера в правду тех, кто временно закабален большинством, но, прежде всего, осознание собственного достоинства и ответственности за самих себя, за свою судьбу.
И именно здесь раскрывается сущность описываемого спора. В очевидности центральноевропейского масштаба судьбы интеллектуала, как в зеркале, отражается “естественное” понимание Центральной Европы как сердца континента, главного и незаменимого органа, ядра всего феномена, без которого у Европы не было бы души; его безжалостное изъятие выводит весь континент из равновесия. И именно на этом “лирическом” уровне споров наибольшее распространение получил самый известный чешский текст о Центральной Европе, принадлежащий М.Кундере, — эссе “Похищение Запада” (26)1-1. Его автор сформулировал понятие Центральной Европы как “похищенной” части “старого” континента. Он показал, что речь идет об области, для которой значимы ценности, идентичные Западу, которая “утратила память” и перестала осознавать свою сущность. Он возлагает на Россию тотальную ответственность за современную ситуацию в Центральной Европе и пишет: “То, что случилось в Праге или в Варшаве, не может уже в своей основе считаться драмой Восточной Европы, советского блока или коммунизма; это драма Запада — Запада, который, несмотря на то, что стал жертвой похищения, что был перемещен и индоктринирован, и в настоящее время твердо защищает свою идентичность” (26, с.112). Это он говорит об отличиях и различиях2-1 и одновременно о “трагедии” Центральной Европы (25). Интересно, что именно Кундера, прирожденный “антилирик”, рассматривает понятие “Центральная Европа” как область, которая способна, основываясь на собственной истории, в поисках смысла своего существования ставить необходимые вопросы, давать ответы и передавать их Западу, уже не понимающему культурных основ собственной идентичности и поэтому не заметившему “утраты своей культурной родины”. Своим уходом от духовных ценностей и погружением в материальные стороны жизни он утратил то, что можно было бы назвать “исторической рассудительностью”3). Кундера обращает внимание и на опасения Запада по поводу того, сможет ли он “переварить” “азартность” Центральной Европы, которая постоянно приходит с чем-то новым, прежде всего, со своим стремлением к совершенству, к достижению идеала. В конце 70-х годов Кундера пишет: “Политическая случайность жестоко разделила Европу надвое, а вместе с ней и Центральную Европу. В то время как ее западная часть постепенно утрачивает свою оригинальность, ее восточная часть, называемая безобразным именем Восточная Европа, является жертвой мощно организованного русского влияния. И каково же будущее этой культурной традиции, которую лишают своей родины?” (27, с.90).
Именно здесь должна проявиться исключительная историческая роль малых народов (включая чешский), населяющих Центральную Европу и наделенных исцеляющей способностью, в которую верит Кундера. Поскольку “больная” Европа является составной частью современного мира, в котором “власть имеет тенденцию сосредотачиваться в руках нескольких великих стран, все европейские народы стоят перед угрозой превратиться в “малые” народы с соответствующей судьбой. В этом смысле Центральная Европа перенимает судьбу Европы вообще, и ее культура приобретает выдающееся значение” (26, с.116). Главная роль в этом будет принадлежать интеллектуалам, и само собой разумеется, что это будут “люди пера”.
Именно так формулируется основной принцип “чешского” понимания Центральной Европы, ее исключительность, с точки зрения всей Европы, ее незаменимость и роль спасителя. Как говорил М.Кундера в июне 1978 г.: “Да, может быть, в Праге, в Будапеште, в Польше “закончилась” Европа, но вопреки этому, мне кажется, что старая центральноевропейская
1) Эссе было одновременно опубликовано в “The New York Review of Books”, в парижской “Le Debat” и в “Die Zeit” в апреле 1984.
2) См. также точку зрения П.Питгарта в его работе “Шестьдест восьмой” (39) или Рупника “Другая Европа” (44).
3) В данной плоскости рассуждений о Центральной Европе скрывается один из мотивов, побуждающих к дискуссии. Это пассаж о так называемых кризисе Запада и спасительной миссии Центральной Европы, за который, как за спасательный круг, в конце 90-х годов ухватились некоторые чешские (старо)марксисты.
культура весьма твердо сохраняет собственную идентичность и поэтому волей-неволей вынуждена мобилизовать всю свою память против навязываемого забвения... В суверенном описании своей собственной агонии живет эта культура, с давних пор преследуемая представлениями о конце, парадоксальном и перманентном воскрешении” (26, с.90).
В тематическом разнообразии чешской “центральноевропей-ской” дискуссии присутствовал и территориальный вопрос. По мнению М.Кундеры, “Центральная Европа — не государство. Это культура или судьба. Ее границы воображаемы, и их необходимо снова и снова рисовать в каждой новой исторической ситуации” (26, с.115). Как один из примеров “территориальных” сюжетов из споров чешских независимых интеллектуалов можно привести тему конфликтного отношения чешского народа к Германии. Этот сюжет, как нить Ариадны, пронизывает всю чешскую историю и для некоторых авторов представляет действительное воплощение чешской идентичности, он имеет естественную центральноевропейскую коннотацию, поскольку роль немецкой культуры и языка незаменима в реституции центральноевропейского ареала1-1.
В рамках территориального подхода можно было бы предположить и существование определенного интереса к Австрии и феномену австрийскости, однако на практике наблюдается полное отсутствие такого интереса, что только подтверждает отдаление от южного соседа, которому (вопреки ли, благодаря?) десятилетнему протекторату со стороны великих держав удалось сохранить контакт с западным цивилизационным кругом и “покинуть”, таким образом, Центральную Европу. В чешских интеллектуальных кругах не поднимались вопросы, связанные с австрийским “неучастием” в современной центральноевропейской истории после 1955 г. и готовностью Австрии играть свою роль в потенциальном процессе обновления Центральной Европы.
Также мало внимания было уделено другой центральноевропейской реальности, находящейся по соседству, а именно — польской. Как будто опыт чешско-польских отношений постоянно был отягощаем Тешинским конфликтом, как будто не существовало “островков позитивного поведения”, в данном случае переговоров, проводимых в эмиграции в начале 40-х годов о чехословацко-польской конфедерации. Возможно, в этом случае свою роль сыграла некая “зависть”, т.е. отражение реальности, в которой зарождение, развитие и основа польского коммунизма (он не был классифицирован как тоталитарная система), а также форма и потенциал оппозиционного движения радикально отличались от ситуации в Чехии.
Молчание сопровождало и чешско-словацкие отношения1). В значительной степени некоторыми историческими перипетиями, сопровождавшими совместное проживание этих двух народов в ХХ столетии, можно объяснить игнорирование требований словацкой политической элиты, начиная с момента возникновения Первой чехословацкой республики. Воплощала эту ситуацию концепция чехословакизма, представителями которой были Т.Г.Масарик и Э.Бенеш, причем последний — и после Второй мировой войны. В Словакии эта концепция воспринималась как с трудом переносимая дерзость. “Словацкий вопрос”, обращение к которому как нельзя лучше символизировало бы поддержку концепции Центральной Европы как конфедеративной общности, на протяжении последних 20-30 лет в среде чешских интеллектуалов отсутствовал. Это привело к тому, что два народа разошлись по своим суверенным государствам, разошлись мирно, однако это противоречило всем надеждам на возрождение Центральной Европы.
Итак, в чешской среде не прозвучал амбициозный программный манифест центральноевропейской цивилизационной идентичности. А та самая надежда на возвращение Центральной Европы, отдельные осколки которой были описаны выше, надежда, которую разделяли В.Гавел, М.Кундера и А.Михник и которая рисовала
Центральную Европу как федеративный союз малых, близких по ментальности центральноевропейских народов, не имеет программного обоснования. Нельзя сказать, что эта
1) В рассматриваемый период к этой теме обращались Б.Черный, Й.Кржен, В.Пречан. Данный сюжет включал в себя и отношение к восточному соседу, выраженное, однако, весьма слабо; как возможное объяснение этому можно привести опасения подвергнуться преследованиям за обращение к этой “запрещенной” теме. Исключение представляют работы, написанные авторами в эмиграции, например И.Пфаффом и З.Земаном. Особую тему представляет проблематика панславизма, который М.Кундера назвал “идеологией славянского мира” и “клише мировой историографии” (26, с. 114). Нельзя также не упомянуть классический труд литературоведа В.Черного “Развитие и преступления панславизма ”.
1 И рука об руку с ним вопросы отношений с Венгрией. Таким образом, были продолжены традициии, в которых подвергалась сомнению значимость для “чешской ситуации” унгаристики.
надежда является реалистичной и практичной, это скорее абстрактное интеллектуальное ощущение неизбежности возвращения того, что внутри нас, что является судьбой, без чего нам тяжело существовать2-1. И, несмотря на то, что В.Гавел отрицает, как раз проявляя “типичный” центральноевропейский скептицизм, “утопизм всех цветов и оттенков” и предостерегает жителей Центральной Европы от увлечения идеологическими утопиями, рисующими “лучезарное завтра”, он не выглядит слишком убедительным. Годом позже он говорит об общей обязанности Европы остановить “губительное сумасшествие мира, противопоставив ему сумасшествие иного рода, значительно лучшее, а именно: су-
масшествие своего видения мирового общеевропейского общества, сумасшествие своего европейского сознания” (14, с.613-622). В этом видении общей Европы (добавить
прилагательное “Центральная” не составляет проблемы) некоторые барьеры — истребление евреев, “падение” Вены, выселение немцев и так далее - не выглядят непоправимыми, а наоборот, легко преодолимыми. Как уже отмечалось, взгляды В.Гавела и по форме, и по содержанию далеки от политической программы. Возможно, именно поэтому они имели такой успех при разрушении коммунизма в Центральной Европе (где необходимая политическая стратегия была добавлена Западом), однако они оказались недостаточно эффективными с точки зрения обыденного либерального жизнеустройства.
В чем же причина столь подозрительного чешского молчания по вопросу о Центральной Европе? Скорее всего, объяснения следует искать, обратившись к началу данного текста, где указывалось на существование связи Центральной Европы с австро-венгерской монархией, с ее зарождением, существованием, положительными и теневыми сторонами и, что логично, с ее падением. Все, что оказалось на центральноевропейской поверхности, а также традиции, дошедшие до нас благодаря художественной рефлексии, а не рациональной дедукции, все это представляет собой австро-венгерское наследие. И это наследие противоречит идее чехословацкого государства, сформулированной Т.Г.Масариком и Э.Бенешем в период их эмиграции в годы Первой мировой войны. Эта идея полностью отрицала монархическую основу, выдвигая дихотомию: республика вместо монархии, протестантизм (в гуситской традиции) против католицизма, прогресс против традиционализма. Распад габсбургской монархии и приход “молодых” и амбициозных социальных сил, - эти два взаимосвязанных процесса открыли новую страницу в развитии Центральной Европы. Тем не менее центральноевропейские традиции не были прерваны, наоборот, политическая, социальноэкономическая и национальная (а также геополитическая) реальность центральноевропейской области сохранила большинство типичных черт центральноевропейской ментальности. Ментальности, как было сказано выше, малых народов, подходящих к решению проблем с инструментами и опытом, которые им остались от габсбургской эры.
Именно в таком ракурсе следует интерпретировать отношение чешских интеллектуалов к концепции Центральной Европы. Ее “габсбургско-лотарингская” коннотация повлияла на то, что заявление о поддержке данной концепции представляло бы одобрение всего развития до 1914 г., включая ссылки на “блистательную” роль чешских земель в средневековой Священной Римской империи. Эти взгляды поставили бы под сомнение правомочность независимой государственности, что было бы, с позиций победы идеи независимой Чехословакии, абсолютной ересью. Несмотря ни на что, ряд авторов придерживается именно таких взглядов. Поэтому обратимся к работам, в которых, не обращая внимания на возможную критику, авторы рассматривают концепцию Центральной Европы.
Самый большой шум, с точки зрения критической интерпретации чешской истории, подняла вышедшая в самиздате работа авторского трио — П.Питгарта, Р.Пршигоды и М.Отагала, скрывавшихся под псевдонимом Удивленный (40)4 Их работа “Чехи в истории Нового времени”, зарисовка, включающая период от чешского барокко до 1939 г., принесла
2) В этой связи В.Гавел в своем эссе “Анатомия одного предательства” в апреле 1985 г. пишет: “Я думаю, что в духовный, культурный и ментальный феномен, которым является Центральная Европа, каким он сформировался и продолжает формироваться под воздействием специфического исторического опыта, как составная часть включен центральноевропейский скептицизм. У него мало общего, например, с английским скептицизмом; он вообще достаточно странен: немного скрытный, немного ностальгический, часто трагический и никогда не героический, иногда немного непонятный из-за своей тяжеловесности, нежной суровости и своей способности комбинировать провинциальную внешность и всемирное предчувствие” (14, с. 536-537).
1 В соответствии с объяснением авторов, этот псевдоним означает Аристотелево отношение к удивлению как к
предпосылке научного познания, как исторический завет: Удивленным звали слугу святого Вацлава — покровителя чешских земель.
критическое “ненародное” видение “малой” чешской истории. Они положительно оценивали некоторые стороны габсбургской монархии, сомневаясь в очевидности выгод чешской государственной независимости, критически оценивая качество чехословацкой демократии в 1918-1938 гг. и, наконец, отрицая идею “единого политического народа” с точки зрения единства чехов и словаков. Работа представляет собой определенный консервативный вклад в споры об исторической роли чешского народа, вклад весьма оригинальный и в значительной степени провокационный. Книга вызвала бурю критических замечаний, порою очень злых, если не сказать озлобленных, неадекватных и несправедливых обвинений в адрес авторов. Следует заметить, что задачей интеллектуала является не участие в “строительстве государства”1'1, а, прежде всего, способность к критическому взгляду и постановке вопросов.
Действительную обусловленность понятия “Центральная Европа” феноменом Австро-Венгрии и его составляющими, в том числе скептическим отношением к республиканской форме государственного устройства и внедрением католицизма в чешское общество, понял и выразил в литературной форме чешский автор, работающий в эмиграции, германист Р. Прейшнер (42). Его поиски идентичности чешского народа в сердце Европы сводятся к выяснению того, откуда взялась эта легенда, миф о Центральной Европе, побуждающий постоянно оглядываться назад и вызывающий ностальгические воспоминания. Спрашивается, действительно ли “габсбургско-лотарингская” монархия была тем буколическим местом, идиллической “загадкой наследников Священной Римской империи”, действительно ли она являлась носительницей ценностей, к которым следует не только возвращаться, но и попытаться их возродить: “Старая Австрия после своего распада стала символом “старых добрых времен”. Пока существовала, была воплощением “зла”. И только как символ, когда исчезла с карты Центральной Европы, она стала центром исторических устремлений и концепций, которые, вероятно, могли бы вернуть Центральной Европе смысл и значение: быть усмирительницей, нейтрализатором иррациональных и разрушительных сил, которые действуют на центр Европы не только с Востока, но и с Запада” (42, с.161).
В этом отношении Прейшнер олицетворяет своей работой особую критическую позицию по сравнению с конструкциями интеллектуалов относительно Центральной Европы, в которых основное место занимают тоска по прошлому и ностальгия. Он рассматривает историческое прошлое как проявление незрелости народов, населяющих Центральную Европу, при этом подчеркивает, что Центральная Европа после 1918 г. (безусловно, в чешском случае) отошла от своей христианской идентичности и вступила на весьма сомнительный путь. Этот путь, по Прейшнеру, окаймлен, хотя и критическим, но незаменимым партнерством чехов с немцами, неприятием Просвещения и Французской революции, породившим секуляризированный “левый либерализм”1-1, или утратой геополитического равновесия, которое после Венского конгресса создал канцлер Меттерних. При этом речь не идет о ностальгии по “старой доброй Австрии”. Прейшнер способен чутко улавливать и отображать перипетии и предпринимаемые для отвода глаз венские шаги на пути к модели бюрократической демократии, в которой “тайно” переплетались модернистские компоненты стандартной демократической формы государственного устройства со стабильными и сохраняющими свою жизненную силу реликтами (18), прежде всего, с привилегированным положением церкви и искусственно усиленной атмосферой монархизма.
Точка зрения Прейшнера на понятие “Центральная Европа”, в противоречие со всей протестантской масариковской “идеологией” чешской истории, основывается на габсбургской идентичности: “Центральная Европа как историческая реальность до 1918 г. противоречила каким-либо концепциям национальных государств... Возникшие государственные образования представляли собой не национальные государства, а национальные империи, абсурдные и абстрактные системы власти, управляемые из центров, находящихся вне Центральной Европы” (42, с.195). Другими словами, Р.Прейшнер обращает внимание на последствия падения австрийской монархии как на трагическое освобождение пространства для наступления тоталитарных идеологий, которые несли (и несут) для Центральной Европы угрозу ликвидации. Однако, по его мнению, существует единственно возможный источник оживления Центральной Европы, а именно: возвращение к действительным ценностям, которые составляли фундамент
1) В парафразе более чем тысячестраничного труда “Строительство государства” чешского журналиста и драматурга Ф.Пероутки, который описывает первые годы существования независимого чешского государства (36).
1 Исключительно сильный образ временного подъема такого способа мировосприятия в австрийской среде см.:
центральноевропейской идентичности. Первую скрипку здесь, без всяких сомнений, играет обращение к христианству, интеграционное содержание которого способно противостоять любой идеологии. Таким образом, по мнению Прейшнера, решается проблема Центральной Европы, проблема заполнения существующей пустоты секуляризованного чешского (центральноевропейского?) общества, вынужденного искать опору в различных доктринальных приключениях. Он формулирует тезис, весьма неприятный для остальных чешских участников дискуссии, однако, нельзя сказать, что тезис этот им прямо враждебен. Прейшнер также возвращает концепции Центральной Европы его реальное содержание и придает ей четкие контуры.
Обратимся теперь к периоду 90-х годов. Чешские перипетии с большинством своих соседей: с Германией в вопросе выселения судетских немцев после Второй мировой войны, да и в целом напряженный контекст чешско-немецких отношений; с Австрией (ввод в эксплуатацию в Южной Чехии вблизи австрийской границы атомной электростанции Темелин, что вызвало крайне отрицательную реакцию австрийского общества); и, прежде всего, со Словакией, совместное существование с которой на протяжении 70 лет окончилось в 1992 г. разделением обоих народов — все это “печальный” колорит эры, которая, как надеялись не только центральноевропейские интеллектуалы (см.: 46), должна была принести возрождение Центральной Европы.
Понятно, что удар по этим надеждам был нанесен не только со стороны межгосударственных отношений. Изменения не произошли и в самой сложной области, в области национальной структуры Центральной Европы и исправления несоответствия существующих в ней этнических и политических границ (43, с.54; 10, с.22-29). Национализм стал тормозом для политического, социального и экономического развития по направлению к центральноевропейскому сообществу.
Общие ограничения возможного возрождения Центральной Европы несет в себе проект “объединенной Европы”, проект вступления центральноевропейских стран в Европейский союз. Центральноевропейским странам не удалось даже выработать общую стратегию присоединения к этой организации, о чем свидетельствовал провал программы “Вышеград”.
Можно констатировать, что проект Центральной Европы сегодня не находит в чешской среде широкого отклика. Приключение, называемое обновлением Центральной Европы, в настоящее время не предлагает ничего такого, что заинтересовало бы сколько-нибудь значительную часть чешского общества или интеллектуальных кругов, если, конечно, мы не включим в их число группу неомарксистов, которые просто злоупотребляют в своих целях понятием “Центральная Европа”. Ностальгические реминисценции не очень-то присущи в настоящее время чешскому народу, а если они и возникают, то парадоксальным образом мифологизируется не габсбургская эпоха, а коммунистический период в развитии страны. На таком фундаменте, естественно, Центральную Европу строить нельзя. Остается лишь тоска нескольких одиночек, мечтателей, отсутствуют программа, концепция и, в конце концов, понимание того, что собственно представляла собой Центральная Европа, была ли она. Или нет.
Список литературы
1. Bilohradsky V. Prirozeny svit jako politicky problem. Eseje o eloviku pozdni doby. - Praha: Cs. Spisovatel, 1991.
2. Bibo I. Bida malych narodй vychodni Evropy. - Brno; Bratislava: Doplnik — Kaligram, 1997.
3. Brach R. Ceskoslovensko a Evropa v polovini dvacatych let. - Praha; Litomysl: Paseka, 1996.
4. Busek E., Brix E. Projekt Mitteleuropa. - Wien: Ueberreuter, 1986.
5. Cerny V. Pamiti 1945-1972. - Brno: Atlantis, 1992.
6. Cerny V. Vyvoj a zlociny panslavismu. - Praha: In-t pro stredoevropskou kulturu a politiku, 1995.
7. Fiala P., Holzer J., Mares M., Pseja P. Komunismus v Ceske republice, MU. - Brno,1999.
8. Fidelius P. Rec komunisticke moci. - Praha: Triada, 1998.
9. Garton Ash T. Rok zazraku. - Praha: Lidove noviny, 1991.
10. Grasl W., Smith B. Politika narodni rozmanitosti // Proglas, 1990. - c. 8, roc. I. -
S. 22-29.
11. Halecki O. The Borderlands of Western Civilization. A History of East Central Europe. - N.Y., 1952.
12. Halecki O. The Limits and division of European history. - L.: Notre Dame, 1970.
13. Havel V. Spisy / 3. Eseje a jine texty z let 1953-1969. - Praha: Torst, 1999.
14. Havel V. Spisy / 4. Eseje a jine texty z let 1970-1989. Dalkovy vyslech. - Praha: Torst, 1999.
15. Herling-Grudzinski G. Denik psany v noci 1989-1992. - Praha: Torst, 1995.
16. Historia Europy Srodkowo-Wschodniej, 1. — 2./ Kloczowski J. (ed.). - Lublin: In-t Europy srodkowo wschodniej, 2000.
17. Holzer J. Arealove prominy a konstanty stredoevropskych studii — pohled politologa // Stredoevropske politicke studie. -2000. - c. 1, roc. III., Jaro. On-line text (www.iips.cz/seps).
18. Hye H.P. Das politische System in der Habsburgermonarchie. - Praha: Karolinum, 1998.
19. Integraeni pokusy ve stredoevropskem prostoru I., II./ Daneak B. (ed.) - Brno: MPU MU, 1998.
20. Kloczowsk J. Mlodsza Europa. Europa srodkowo-wschodnia w kregu cywilizacji chrzescijanskiej sredniowiecza. - W-wa: Panstwowy In-t Wydawniczy, 1998.
21. Krejei J. Cesstvi a evropanstvi. - Praha, 1931.
22. Kroutvor J. Potize s dejinami. - Praha: Prostor, 1990. (1. vydani 1988).
23. Kueera R. Kapitoly z dijin stredni Evropy. - Praha: ISKP, 1992.
24. Kundera M. Cesky udil // Tvar. - 1969. - c. 2. - S. 30-33.
25. Kundera M. Die Tragodie Mitteleuropas // Wiener Journal. - 1984. - Heft Juli/August.
26. Kundera M. Unos Zapadu, cas. // 150.000 slov. - 1985. - roc. 4, c. 10 - S. 112-119.
27. Kundera M. Z kulturniho testamentu Evropy // Listy. - 2001. - roc. 30, c. 3. - S.88-90. (poprve otistino cerven 1978).
28. Kusak A. Kultura a politika v Ceskoslovensku 1945-1956. - Praha: Torst, 1998.
29. Linz J.J., Stepan A. Problems of Democratic Transition and Consolidation. - Baltimore a. L.: Johns Hopkins UP, 1996.
30. Magris C. Habsbursky mytus v rakouske literature // Proglas. - 1992. - c. 1, roc. 3. -
S. 2-9.
31. Nolte E. Fasismus ve sve epose. - Praha: Argo, 1998.
32. Patocka J. Ceska vzdilanost v Evropi. - Praha: nakl. V. Petr., 1939.
33. Patocka J. Co jsou Cesi? Maly prehled fakt a pokus o vysvitleni. - Praha: Panorama, 1992. (1. ceska edice 1985).
34. Patocka J. Kacirske eseje o filosofii dejin. - Praha: Academia, 1990.
35. Pekar J. O smysl ceskych dejin. - Praha: Rozmluvy, 1990.
36. Peroutka F. Budovani statu I. — IV. - Praha: Lidove noviny, 1991.
37. Pfaff J. Ceska prinalezitost k Zapadu v letech 1815-1878. - Brno: Doplnik, 1996.
38. Pfaff J. Ceska levice proti Moskvi 1936-1938. - Praha: Nase vojsko, 1993.
39. Pithart P. Osmasedesaty. - Praha: Rozmluvy, 1990. (1. samizdatove vydani 1980).
40. Podiven (Pithart P., Prihoda P., Otahal M. Cesi v modernich dijinach. - Praha, Rozmluvy, 1991. (1. vydani 198x).
41. Precan V. V kradenem case. - Brno: Doplnik, 1994.
42. Preisner R. Ceska existence. - Praha: Rozmluvy, 1992.
43. Rupnik J. Jina Evropa. - Praha: Prostor, 1992.
44. Rupnik J. Nove hranice Evropy // Proglas. - 1994. - c. 10, roc. 5. - S. 4-14.
45. Schorske C. E. Video na prelomu stoleti. - Brno: Barrister & Principal, 2000.
46. Scruton R. Stredni Evropa znovunalezena // Proglas. - 1990. - c. 4, roc. I. - S. 8-18.
47. Spor o smysl ceskych dejin / Havelka M. (ed.). - Praha: Torst, 1995.
48. Szftcs J. The three historical regions of Europe. - Budapest, 1983.
49. Salda F. X. Z obdobi Zapisniku I.. - Praha: Odeon, 1987.
50. Tigrid P. Kapesni pmvodce inteligentni zeny po vlastnim osudu. - Toronto: Sixty-Eight publ., 1988.
51. Tigrid P. Politicka emigrace v atomovem veku. - Praha: Prostor,1990. (1. verze 1968, 2., p0epracovana verze 1974).
52. Trapl M. Politicky katolicismus a Ceskoslovenska strana lidova v Ceskoslovensku v letech 1918-1938. - Praha: SPN, 1990.
53. Wandycz P. S. Cena svobody. Stredni Evropa v dejinach od stredoviku do soucasnosti. - Praha: Academia,1998.
54. Zeman Z. Vzestup a pad komunisticke Evropy. - Praha: Mlada fronta, 1998.
55. Zernack K. Osteuropa. Eine Einfuhrung in seine Geschichte. - Munchen,1977.
Перевод с чешского Ю.А. Щербаковой
