CC BY
306
2006
ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА_Сер. 9. Вып. 3
РЕЦЕНЗИЯ
Бройтман С.Н. Историческая поэтика. Уч. пособие. М., 2001.
Рецензируемая книга С.Н. Бройтмана, новейшая в ряду вышедших за последние десятилетия изданий под этим смелым, восходящим к не завершенному труду А.Н. Ве-селовского названием, способна спровоцировать немало возражений со стороны так называемых узких специалистов. Например, литературовед-медиевист не будет, очевидно, удовлетворен ни слишком «размашистым» решением проблемы перехода от безличного авторства-исполнения к личному творчеству, от фольклора к литературе, ни попыткой исследователя высветить рождение «автономного художественного мира» (с. 107) уже на таком раннем примере, как па-лайский гимн XVI в. до. н. э., тем более, что эвфонический анализ его текста опирается не на оригинал, а на перевод, пусть даже и самый совершенный.
Так и специалист по новой и новейшей литературе, принимая традиционное уже членение историко-литературного процесса на три большие стадии в развитии художественного сознания, все же не преминет, вероятно, указать на размытость хронологических и поэтологических границ внутри этих больших разделов. Ведь, как заметил в 80-е годы С.С. Аверинцев, «есть канон и канон, и традиционализм традиционализму рознь».1 И если, с одной стороны, максимально «широкий раствор циркуля» дает основание для ярких и смелых обобщений (как, например, возведение просветительского «двойного сюжета» по Берковскому к взаимодействию кумулятивной и циклической сюжетных схем ), то, с другой - он же пре-
© А.И. Жеребин, 2006
пятствует более точному и детальному анализу различий как между историческими типами риторической поэзии - античной, средневековой, ренессансной, барочной, классицистической, так и между типами ненормативного, индивидуально-творческого художественного сознания XIX и XX вв. (Когда примеры из Пушкина и Джойса привлекаются для обоснования одних и тех же теоретических положений, то к восхищению читателя перед широтой мысли автора нередко примешивается желание сильнее акцентировать исторически обусловленное несходство сходного.)
Однако возражения такого рода - неизбежное следствие необычайной широты проанализированного в книге материала и оригинальности ее концепции. Книга Бройтмана - заметное и важное событие в русской науке о литературе, первый и впечатляющий монографический опыт обобщения многих новых теоретических подходов, исподволь вызревавших в советские десятилетия. Обаяние книги в глубоко и лично продуманном единстве авторской точки зрения. В этом смысле она, как всякий глубоко и лично продуманный итог предшествующего развития, есть одновременно и прорыв к новому этапу в самоосмыслении литературы.
М.И. Стеблин-Каменский настаивал на том, что общие закономерности литературного развития следует выводить из того частного материала, который лучше всего известен исследователю (для него самого это, как известно, материал древнеанглийской и древнескандинавской поэзии), ибо иначе «обобщающая мысль исследователя потонет в эрудиции».2 «Историческая поэтика» Бройтмана, построенная на транснациональном ти-
пологическом изучении всемирной литературы (с широким включением литератур Ближнего и Дальнего Востока) доказывает, что это не обязательно так. Обобщающая мысль исследователя не только не тонет в его действительно колоссальной эрудиции, но, напротив, этой эрудицией питается и из нее черпает свою энергию.
Во «Введении» Бройтман верно программирует горизонт читательских ожиданий, замечая, что «большое время, в котором историческая поэтика рассматривает литературу, дает совершенно новое ее видение и понимание» (с. 16). Термин «большое время» принадлежит, как известно, М.М. Бахтину, пожалуй, главному из учителей автора книги. О большом историческом времени, о масштабной диалектике историко-литератур-ного процесса идет речь уже в антиформалистической книге, выпущенной Бахтиным под именем М.П. Медведева в 1927 г, на фоне кризиса самой формальной школы. Вспоминая об этом времени, Л.Я. Гинзбург приводит следующий характерный анекдот: «Сегодня - забавное воскресное заседание. Пожаловал Шкловский, а с ним буйные староопоязовские традиции. Председательствовавший Тынянов взобрался на стол. Шкловский кричал ему: Юрий Николаевич, ты председатель? Так не сиди на столе, а то вернется Жирмунский - что он скажет?»3 Если сидение на столе - это метафора подчеркнуто теоретического дискурса, противопоставленного эмпирическому описанию литературных фактов, то можно было бы сказать, что книга Бройтмана, выросшая из лекций в Российском государственном гуманитарном университете, принадлежит к тому редкому типу исследований, которые заново учат своих читателей сидеть на большом теоретическом столе так, чтобы поза сидящего не становилась при этом ни развязной, ни даже небрежной.
Впрочем, упрек в эмпиризме следует адресовать не столько самому В.М. Жирмунскому, сколько некоторым из филологов-литературоведов его школы, у которых академическая сдержанность мысли и аскетическая строгость стиля явились ответом на идеологический диктат вульгаризованного марксизма. Оценивая историческую поэти-
ку Веселовского чрезвычайно высоко, Жирмунский вместе с тем и сам отмечает чересчур осторожное отношение своего учителя ко всякого рода философской спекуляции, прежде всего к диалектическим построениям, т.е. по существу упрекает его в том же, в чем Бахтин видел главную ошибку формалистов с их невниманием к «большому времени». «В большом времени, - писал Бахтин позднее, - ничто не пропадает бесследно, все возрождается к новой жизни. С наступлением новой эпохи все, что случилось прежде, все, что пережило человечество - итожится и наполняется новым смыслом».'1 Именно в таком смысле понимает «большое время» и С.Н. Бройтман.
Структура историко-литературного процесса, воспроизведенная в композиции его книги, сконструирована им по диалектическому принципу: от архаического синкретизма через «неавтономную причастность человека Богу и миру» (с. 256) к причастности автономной и сознательной. Художественный принцип синкретизма, определяющий первую стадию этого процесса, прослеживается Бройтманом на нескольких категориальных уровнях - в субьектной структуре памятников, характеризующихся (с особой отчетливостью в лирике) неразличимостью автора и героя, в архаической образности, ведущими признаками которой являются кумулятивная связь элементов образного ряда и семантическое тождество слова и вещи, в организации мифологического сюжета, сочетающего элементы кумуляции и цикличности, в зачатках формирующейся системы родов и жанров, еще не знающей разделения на жанры высокие и низкие, на сакральную и эстетическую функции.
Уже в этом первом разделе книги со всей отчетливостью обнаруживается умение автора находить точное композиционное соотношение между тремя пластами, тремя компонентами, из которых и в дальнейшем складывается ее текст. Таковы, во-первых, ясное и увлекательное изложение взглядов крупнейших русских и иностранных ученых-филологов, во-вторых, авторская теоретическая «надстройка» над более или менее известным материалом, т.е. оригинальные суждения и выводы автора книги, облечен-
ные в форму полемики, дополнений и уточнений, смещающие знакомый смысл путем изменения перспективы, и, в-третьих, мастерски выполненный анализ поэтических текстов, призванный служить иллюстрацией теоретических положений. Эти три компонента образуют в книге нерасторжимое единство, захваченное и спаянное динамикой стремительно развивающегося научного сюжета.
Вторая стадия эволюции художественного сознания получает в книге Бройтмана новое название - «эйдетическая поэтика», ибо ключ к поэтике этой большой эпохи (С.С. Аверинцев назвал ее эпохой рефлексивного традиционализма) дает, по мысли Бройтмана, понятие «эйдос», которое объединяет в себе идею и образ, «лично-творческое и парадигматически-каноническое начало» (с. 149). Введение этого термина позволяет высветить новые смыслы в явлениях риторической поэтики (готовый герой, готовое чужое слово и репертуар смыслов, нормативная каноничность всей системы изобразительных средств) и придать большую гибкость категориальному аппарату, выработанному наукой для ее описания.
Идеологическим содержанием этой эпохи выступает индивидуалистическое самоутверждение личности в рамках заданной картины мироздания. Внутренняя коллизия, определяющая ее динамику, с особой отчетливостью проявляется в поэтике Ренессанса, обнаруживающей приметы переоценки риторического принципа. Количество анализируемых текстов, частью совершенно неизвестных или забытых, частью хрестоматийных, канонических, но обновленных свежей интерпретацией, по мере развития научного сюжета нарастает, и остается только сожалеть, что в книге отсутствует указатель их названий, как, впрочем, и указатели именной и предметный. Ведь даже самые краткие замечания о том или ином писателе, рассеянные порой по разным страницам книги (например, о Германе Гессе на с. 291 и 343), способны дать исследователю его творчества важный импульс благодаря тому, что они включены в перспективу «большого времени». Что касается предметного указателя, то он должен был бы включать не только обще-
принятые термины поэтики, но и, например, такие понятия, как «поэтика выразительного молчания», «нефигуральная (нетропеи-ческая) образность» и т.д.
Второй раздел книги заканчивается важной главой «Завершение эйдетической поэтики». Здесь показано, как начиная с Ренессанса, в особенности в поэзии барокко, ускоряется процесс отпадения личности от мирового единства, формирования автономного и самоценного субьекта, который, как только он таковым действительно себя осознает, начинает тосковать по утраченному единству и стремится замкнуть круг развития культуры, возводя ее на уровень неосинкретизма. Становится очевидно, что в основе концепции Бройтмана лежит глубоко укорененная в религиозной и философской традиции идея циклического хода историко-литературного процесса, предполагающая неполное тождество начала и конца - первоначальной дорефлективной неразделеннос-ти Бога и мира, индивидуального и коллективного сознания (в традиции немецкого идеализма - «Золотой век») и их окончательной сознательной нераздельности («мир в Боге»),
Разумеется, это не следует понимать слишком буквально, в том смысле, что в «Исторической поэтике» Бройтмана перед нами классическая финальная конструкция. Поэтика третьей большой стадии в истории ху-дожественнго сознания, по определению Бройтмана, «поэтика художественной модальности», разомкнута в прошлое, но и открыта непредсказуемому будущему. Термин «художественная модальность», корректирующий понятие авторской (индивидуально-творческой) поэтики в свете модернизма XX в., и означает диалогическую соотнесенность и взаимоосвещение разностадиальных образных языков, которые способны породить бесконечное разнообразие форм и смыслов.
И все же верховным законом этой игры с различными образами многомерной реальности является, по мысли Бройтмана, неосинкретизм, формирующийся на основе принципа «автономной причастности», в той «точке равноденствия» (с. 271), где индивидуальное сознание преодолевает свою замкнутость и
обновляется через вступление в тотальную связность мирового целого.
Поэтика неосинкретизма, признаки которой автор книги убедительно демонстрирует на всех уже знакомых нам по предшествующим разделам уровнях изучения литературы (субьектная сфера, словесный образ, сюжет, жанр), явственно коррелирует с философской концепцией всеединства, понимаемого в русской философии XIX-XX вв. как полифонический строй мира, трансрациональное единство раздельности и взаимопроникновения.
Поскольку три больших раздела книги построены симметрично, то читать ее можно двумя способами: «вдоль», т.е. последовательно переходя от первого большого раздела, озаглавленного «Поэтика эпохи синкретизма» ко второму большому разделу «Эйдетическая (традиционалистская) поэтика», а от него - к третьему иод названием «Поэтика художественной модальности», или «поперек», т.е. сначала выбрать из каждого раздела подразделы, посвященные «су-
бьектной структуре», затем все подразделы, посвященные «словесному образу», затем сюжету, затем жанру. Но в каком бы порядке не читали мы книгу Бройтмана, она сохраняет свое главное качество - цельность идейной концепции и увлекает читателя прежде всего потому, что историческая поэтика превращается под пером автора в поэтику фи-лософско-историческую, и .мы видим, как сквозь меняющиеся очертания художественных форм, запечатлевших в себе эволюцию культурного сознания, просвечивает «синяя вечность» (с. 319) мировой жизни.
1 Историческая подвижность категории жанра: опыт периодизации // Историческая поэтика. М., 1986. С. 106.
- Историческая поэтика. Л.,1978. С.128. ! Гинзбург Л.Я. Литература 1! поисках реальности. Л.,1987. С 156.
1 Бахтин ММ. В большом времени // Бахтпно-логия. СПб., 1995. С. 8.
А.И. Жеребин
