CC BY
32Редкое издание
«БЕЙ ЕГО!»... (из публицистики В.В. Вересаева)
Публикация подготовлена:
Александров Алексей Вячеславович, Самарская областная универсальная научная библиотека
События революции 1917 г. нашли отражение не только в сухих документах и воспоминаниях политических деятелей, но и в публицистике, зафиксировавшей самые разные стороны революционной эпохи. Среди публицистических произведений
революционных лет значительное место занимают работы В.В. Вересаева.
Викентий Викентьевич Вересаев (наст. фамилия - Смидович) родился в 1867 г. в семье врача. Обучаясь в гимназии, Вересаев увлекается историей, философией, физиологией, углубленно изучает христианство и буддизм. В 1884 г. он поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета. В 1885 г. Вересаев опубликовал свое первое стихотворение «Раздумье», которое было напечатано в журнале «Модный свет». С этого момента и до последнего дня своей жизни - 3 июня 1945 г. - он не оставлял пера. Современник М. Салтыкова-Щедрина и В. Гаршина, В. Короленко и Л. Толстого, А. Чехова и М. Горького, он также был и в.в. вересаев современником М. Шолохова, А. Твардовского,
Л. Леонова... Три русские революции, Русско-японская, Первая мировая, Гражданская и Великая Отечественная войны - таковы исторические вехи, которые определили судьбы персонажей в произведениях Вересаева.
Закончив историко-филологический факультет, он поступает на медицинский факультет Дерптского университета. По сути уже выбрав для себя путь писателя, Вересаев полагал, что человека необходимо изучать многосторонне, в том числе и с
Редкое издание
физиологической стороны. К тому же бытность врача позволяла бы ему близко сходиться с людьми самых разнообразных слоев и укладов.
На рубеже столетий Вересаев сближается с революционерами. Известно, что он помогал работе петербургского Союза борьбы за освобождение рабочего класса, в создании которого участвовал В.И. Ленин. Все это не прошло мимо внимания властей. В апреле 1901 г. Вересаев был уволен из больницы, а в июне постановлением министра внутренних дел ему было запрещено в течение двух лет проживать в столичных городах. Вересаев уезжает в родную Тулу, где, несмотря на установленный над ним надзор полиции, сближается с одним из местных социалистических кружков. Писатель устраивал литературно-художественные вечера, денежные сборы от которых шли на революционную деятельность.
Убежденный в необходимости революционного переустройства общества, Вересаев, когда в феврале 1917 г. в России вновь начались потрясения, не мог остаться в стороне. При этом он вовсе не идеализировал складывающуюся в стране ситуацию, прекрасно видел, что революция породила немало негативных явлений, которым по мере возможности пытается противостоять. Приняв на себя обязанности председателя художественно-просветительной комиссии при Совете рабочих депутатов в Москве, Вересаев начинает издание дешевой народной «Культурно-просветительной библиотеки», где выходит несколько его собственных публицистических произведений.
Мы решили опубликовать две из его брошюр, хранящиеся в фондах отдела редкой книги Самарской областной универсальной научной библиотеки и не переиздававшиеся после 1917 года. Это: «Бей его!»1 и «Темный пожар»2, где автор поднимает вопросы самосудов и нетерпимости к иному политическому мнению3, вопросы, которые сохраняют свою актуальность и сегодня.
«Бей его!» (О самосудах)
Было это, помнится, в апреле месяце, в Москве. Ехал я на трамвае по Мясницкой. На площадку вагона к нам вскочил скуластый парень в кожаной куртке, очень бледный и взволнованный. И сейчас же начал рассказывать:
1 Вересаев В.В. «Бей его!» (О самосудах). М.: Б.и., 1917 (библиотечный номер хранения - 1668722).
2 Его же. Темный пожар. (О свободе слова). М.: Б.и., 1917 (библиотечный номер хранения - 59238).
3 Впоследствии Вересаеву самолично пришлось столкнуться с проявлениями «революционного экстремизма», которому пытался противостоять. После октября 1917 г. он переезжает в Крым. Здесь к нему на дачу явился отряд пьяных красноармейцев, предводитель которых продержал тяжело болевшего в тот момент писателя на револьверной мушке около получаса. Жене Вересаева с огромным трудом удалось убедить красноармейцев уйти. Подвергался Вересаев арестам и со стороны белых. (Вржосек С. Жизнь и творчество В. Вересаева. Л., 1930. С. 164).
Редкое издание
- Что тут сейчас в переулке делалось! Жуликов мы поймали. Забрались они в квартиру к швейцару, стали очищать. А швейцар накрыл. Выскочили они и побежали, а мы навстречу идем. Швейцар нам кричит. Мы руки расставили: «Стойте, голуби!» Так, словно сеткой, обоих и накрыли!
И он улыбнулся. Бывают такие лица: улыбнется - и все лицо словно засветится от улыбки. Так было и у этого парня. Публика жадно слушала. Большой, толстый старик в картузе спросил крепким голосом:
- Ну что ж, в загорбок им - отпустили, сколько следует?
- Отпустили. Уж вот как лупили! Народу много сбежалось; как приняли их в кулаки! Так от одного к другому и летают.
- Ха-ха! - старик довольно засмеялся. - Попались, мер-рзавцы!
- Да, так вот. Вдруг из публики один выскакивает. Подозрительный. Начал заступаться. «За что, говорит, бьете?» И дерзко так: «Оставьте их сию минуту!»
Кухарка с провизией негодующе засмеялась:
- Видишь ты! «За что?»
Другой прибавил:
- Не выдержал, значит. Сам на себя доказал. Как говорится: на воре и шапка горит.
Парень продолжал:
- Мы было сначала ничего. Думали, и вправду человек по доброте вмешался. Вдруг видим, под воротником у него шнурок какой-то толстый. «Это что у тебя там, товарищ?» Вытаскиваем револьвер. Ну, тут сейчас милиционер подошел, бац в него! Упал. Поволокли их в комиссариат. Народ совсем озверел, бьет куда попало.
Я воскликнул:
- Как? И раненого?
Толстый старик сердито уставился на меня.
- А по-вашему, что, - на носилочки его да в больницу? «Где тебе больно сделали? Дай перевяжем! Похлебай бульонцу!» Уничтожать их всех надо, как собак!
- Втащили из всех в комиссариат, народ туда рвется, милиционеры удерживают. Вышел сам комиссар, заявляет: «Товарищи! Расходитесь! Мы их постреляли». Послал народ депутатов, поглядели они, говорят: «Верно. Все трое лежат, помирают».
Я спросил парня в кожаной куртке:
- А почему вы уверены, что третий тоже был вор? Может быть, он просто заступался за них.
- А зачем у него револьвер был припрятан под пальтом?
- Мало ли, зачем! После революции многие теперь ходят с оружием.
Толстый старик засмеялся и ядовито спросил меня:
Редкое издание
- По-вашему, господин, следовало ждать, чтобы он стрелять начал в народ? Ноне они как делают: вскочут в автомобиль и пойдут палить во все стороны. Лови-ка его, как в автомобиль вскочит!
- Да ведь их уже поймали. Как же они могли бы вскочить в автомобиль? Отвели бы их в тюрьму, судили бы, и каждого бы присудили, к чему следует.
- Ххе!.. - старик засмеялся и махнул рукою. - К чему присудили бы? Посадят на год в тюрьму, а там на волю выпустят. И опять пойдут они народ обижать. Нет, этак-то лучше! Перебить ему на ногах все кости, переломать ребра - в другой раз и захочет опять за дела свои взяться, да не сможет. И другим ворам всем будет поучительно!
Вмешался солдат-ратник, очень пожилой, с больным и грустным лицом. Сиплым, застуженным голосом он сказал мне:
- Господин! Позвольте вам сказать. Вот забрались эти воры к швейцару, к трудящему человеку. Одежонку бы у него стащили, сапоги, юбку женину. Он, может, сколько лет трудился, чтобы все себе справить, а ведь они бы его всего лишили.
Толстый старик злобно поглядывал на меня.
- Вот трудящего-то человека вам не жалко! А мерзавцев этих, лодырей, что других грабят, - о них вы очень даже беспокоитесь!
Солдат прибавил:
- Вот еще у нас в деревне взять конокрадов или поджигателей. У мужичка вся сила его в лошади, что он без нее будет делать? А этот злодей ее свел. Мужик по миру иди. Или избенку ему сожгут, ригу. Как же их не убивать, разбойников?
Сердитый старик махнул в воздухе крепким своим кулаком и крикнул:
- Уничтожать! Без всяких разговоров! Страх пропал. А вот как будет всякий знать, что его тут же на месте прихлопнут, - небось, побоится!..
Солдат продолжал:
- Намедни на Сухаревой поймали четырех воров, народ накинулся. Вдруг полковник выходит: «Господа! Погодите. Расступитесь!» Вынул револьвер: бац! бац! бац! бац! Каждому прямо в лоб! И пошел прочь.
Спор разгорался, и все были против меня, все дружно доказывали, что так им и надо, всяким убийцам и ворам. Мне больно было за парня в кожаной куртке. Такая у него была хорошая, светлая улыбка - и так он был твердо уверен душою, что злое дело, в каком он принял участие, есть дело самое хорошее и правильное.
Назавтра утром я развернул газету, стал читать - и ахнул. В ней сообщалось, что вчера, в районе Второго Мясницкого комиссариата, два вора забрались в швейцарскую, их поймали и повели в комиссариат. По дороге собралась толпа и стала избивать воров. Проходивший мимо студент Лашков стал убеждать толпу прекратить самосуд. Толпа, заметив на нем револьвер, приняла студента за сообщника и стала его бить. Милиционер
Редкое издание
выстрелил Лашкову в спину. В участке оба вора и студент Лашков умерли. Стрелявший в Лашкова милиционер и комиссар участка привлекаются к ответственности.
Я вспомнил вчерашнего парня в кожаной куртке, вспомнил его милую, светлую улыбку. Прочел ли он сегодня в газете о том, что он вчера натворил? И что он при этом испытал? Понял ли он, что, по легкомыслию своему, он с товарищами лишил жизни невинного человека и что теперь этого уже ничем, ничем нельзя поправить? И понял ли он теперь, что жизнь человеческая - вещь драгоценная и к ней нужно относиться очень бережно?
В давние времена, когда люди жили еще в диком состоянии, расправа с преступниками была у них короткая. Украл человек, изнасиловал женщину, убил кого -его хватали и убивали самого. Но постепенно люди поняли, что нельзя судить человека случайно собравшейся толпе, что слишком часто при этом страдают невинные. И стали требовать, чтобы преступников приводили в суд. А что такое суд, какое его назначение? Вот какое: прежде, чем осудить человека, суд подробно опрашивает всех свидетелей, как случилось дело, хладнокровно рассматривает происшествие со всех сторон, выслушивает все объяснения и оправдания подсудимого и только после этого налагает на виновного заслуженное наказание.
При самосуде не может быть ничего такого. Подняли люди на улице крик -сбирается толпа. Теснятся, напирают, спрашивают друг друга:
- В чем дело?
- Не знаю. Вора, слышно, поймали.
- Говорят - бородатый этот. В лавку бакалейную забрался.
- Не-ет! Это его-то и обобрали! Вон, рыжий этот, в солдатской одеже. Кошелек вытащил у него.
- Ишь, негодяй! И еще солдатом обрядился, чтоб ему больше было веры!
- И все неверно! Оба они из одной шайки. Женщину в череду у булочной прижали, двадцать пять рублей у нее вытащили.
Народу подходит все больше, шум, гам. Все больше разжигается у всех сердце, все сильнее тянет самим расправиться с жульем, от которого последнее время совсем не стало житья. А в середке крик и ругань, один уличает другого. Нелегко разобрать, кто тут прав, кто нет. Выйдет сух из воды тот, у кого голос погромче, кто держится поувереннее, кто привык иметь дело с толпою.
А жулики как раз привыкли иметь дело с толпою, и у них на каждый случай есть готовые способы действия. Когда жулику приходится спасаться от погони, что он делает? Бежит и не оглядывается, а напротив, указывает пальцем вперед и вопит:
- Держи! Держи!
Без этого встречные задержали бы его, а тут - начинают смотреть вперед, выискивают, где там жулик. А жулик тем временем пробежал мимо.
Редкое издание
То же самое и тут. Поймал человек вора, а вор на него же набросится, начинает кричать, что он его обокрал. И держится так, что никому и в голову не придет подумать на него. Чем чаще становятся самосуды, тем лучше научаются жулики увертываться от них и наводить толпу на ложный след. То и дело приходится читать теперь в газетах, как ловко водят жулики за нос доверчивую, глупую толпу. Недавно, например, в газетах было напечатано:
«В Москве, в Дорогомиловской слободке, в Платовском переулке, дом номер четвертый, в квартире Алексеевой две женщины украли из сундука семь тысяч рублей. Муж Алексеевой погнался за воровками и хотел их задержать. Но женщины подняли крик. Собравшаяся толпа приняла Алексеева за вора и нанесла ему побои, а женщин отпустила».
Вот. Людей обокрали. Унесли у них, может быть, последние их деньги. Оба они, муж и жена, может быть, всю свою трудовую жизнь копили эти деньги, чтоб иметь копейку на черный день. И муж поймал воровок, мог бы получить свои деньги назад! Но вмешался слепой судья-народ - судья горячий и неправедный, - и человек не только не получил назад своих денег, но и самого его избили. А воровки спокойно ушли себе с деньгами. А толпа как будто дело сделала, разошлась, и никто даже не будет в ответе за сделанную несправедливость.
Или вот еще случай, тоже из газет:
«В последнее время преступники, учитывая враждебное отношение населения к ворам и провокаторам, стали пользоваться этим настроением в тот момент, когда им грозит опасность ареста. В районе 2-го Хамовнического комиссариата, в Москве, член милиции Кашаев заметил двух опасных воров, имевших очень приличный внешний вид. Он хотел их задержать. Но воры подняли крик: "Граждане-товарищи! Вот провокатор! Бей его!" Мигом собралась толпа и, не разобрав, в чем дело, бросилась бить Кашаева. Проезжавший на извозчике неизвестный офицер, так же не разобрав, в чем дело, нанес Кашаеву удар шашкою по лицу. Пока все дело выяснилось, настоящие воры скрылись».
Кому приходилось видеть толпу во время самосуда, знает, как легко ее распалить и обмануть. Ловкому человеку ничего не стоит заставить ее сделать все, что ему будет угодно.
Поссорился я, скажем, со своим знакомым, затаил на него злобу и решил ему отомстить. Поменьше совести да побольше нахальства - и я сумею прямехонько подвести его под самосуд. Подговорил себе в помощь двух приятелей. Иду по улице, где, знаю, встречу своего врага. Столкнулся с ним, хвать его за рукав!
- Стой! Ты что? Давай кошелек назад!
- Какой кошелек?
- Какой! Какой ты у меня сейчас из кармана вытащил!
- Перекрестись, что с тобой?
Редкое издание
- Нет, это ты перекрестись, мошенник этакий!
Сбирается толпа. Я напираю на своего врага, хватаю его за ворот. А тут, как будто из толпы, вмешиваются подговоренные мои приятели. Один говорит:
- Я, голубчик, сам видел, как ты ему совочком руку в карман запустил.
А другой:
- Этого человека уж который раз ловят. Я его заприметил!
Что было бы, если бы дело пошло по закону? Отправились бы мы все в комиссариат, составили бы протокол. Нас бы допросили. Моему врагу было бы очень легко доказать, что я на него имею злобу, что все дело я подстроил, что свидетели - мои приятели, что он - человек честный и что никогда его на краже не ловили. И из всего этого получился бы позор только мне же самому.
Ну а тут, на улице, дело пойдет по иному. Толпа становится все гуще, подходит все новый народ. Я кричу, трясу своего врага за лацканы пальто:
- Отдай деньги! Видишь, свидетели подтверждают. Товарищи! Последние мои деньги этот жулик у меня вытащил, трудовые мои деньги!
И бац его в морду!
Тут дело сделано. Вся толпа бросится на человека и начнет его избивать. А я потихоньку выберусь вместе с приятелями из толпы, посмеюсь и пойду домой. А врага моего, избитого до бесчувствия, с черным лицом и поломанными ребрами, повезут на извозчике в участок.
Толпа - зверь жестокий и кровожадный. Каждый человек в отдельности способен пожалеть другого человека, даже если он виноват, разобрать его дело, обсудить. Но сгрудились люди в одну кучу, стали толпою - и жалость пропадает, и кровь человеческая начинает пьянить голову, как самое хмельное вино. И часто сам человек очнется потом -и со стыдом, с отвращением спрашивает себя, как проспавшийся пьяница:
- Да неужели же я это сделал?
Вот недавно еще был случай, он тоже описан в газетах:
«В Москве, в Дербеневском переулке одна девушка разрешилась от бремени мальчиком и задушила его. Весть об этом распространилась на улицу. Собралась толпа и начала наносить ей побои. Подоспевшие милиционеры спасли несчастную».
Вы только подумайте! Девушка едва лишь родила, все ее чрево - одна сплошная кровавая рана. И девушку эту, ослабевшую от потери крови и родительных мук, - ее бьют люди кулаками, волочат по полу. Да, преступление она совершила великое -собственными руками убили свое дитя. Но если бы кто судил эту женщину на суде, если бы был, скажем, присяжным, - каждый сказал бы: «Да, преступление она совершила великое. Но где же тот мерзавец, который ее обманул и бросил беременною? Вот по-настоящему кого бы следовало судить, а не девушку эту, которую он бросил одну на позор и на бедность». И каждый, может быть, назначил бы девушке самое легкое наказание, а то
Редкое издание
бы и совсем оправдал ее... А здесь тот же человек лупит кулаками больную, слабую родильницу и воображает, что делает справедливое дело.
Или вот еще случай, тоже из газет:
«17 июня сгорела мельница близ станции Ртищево Рязано-Уральской железной дороги, принадлежавшая Тильмансу. Охранявшие станцию Ртищево солдаты, принадлежавшие к 145 и 161 запасным полкам, заподозрили Тильманса в поджоге, арестовали его и, несмотря на уговоры и противодействие железнодорожных служащих, судебного следователя, а также более сознательной части военного караула, убили его в пассажирском зале первого класса. После убийства они положили тело Тильманса на рельсы, заставили паровоз два раза проехать по трупу, а затем облили труп нефтью и сожгли».
И обратите внимание: солдаты только заподозрили человека в поджоге, не сочли даже нужным увериться в том, правильны ли их подозрения, - и собственною властью присудили человека к мучительной и позорной смертной казни. В царские времена тоже казнили людей, и даже бывало иногда, что казнили по одному только подозрению, и это черным пятном позора вечно будет лежать на царском самодержавии. Но даже в те кровавые времена люди по крайней мере не издевались над трупами и питали уважение к мертвым. А тут!..
Кровь, пролитая палачом, обрызгивает ему не только руки, но и душу. Руки можно вымыть, и они станут чистыми. Но нет такого мыла, которым можно было бы отмыть кровь, забрызгавшую палачу душу. Эта кровь жжет и отравляет душу, и опьяняет ее, и наполняет звериною жестокостью. Вот почему всегда и везде палачей боятся и ненавидят. И дело нисколько не изменится, если палачом будет толпа. Пролитая кровь пятнает и калечит ей душу совсем так же, как всякому палачу. Люди перестают ценить человеческую жизнь, приучаются к крови, им все легче становится проливать ее. Сначала убили виноватого, потом по подозрению. А там уж и невинную кровь пролить не так уже будет трудно. Взять, например, этих солдат в Ртищеве. Убили, может быть, невинного человека, труп бросили под колеса паровоза; лежит на рельсах изрезанное колесами человеческое мясо, с раздробленными белыми костями, залитое кровью, кровь черными каплями бежит на песок. А солдаты поливают это мясо керосином, зажигают и любуются костром. Как вы думаете, пройдет это даром для их души? Конечно, нет! Зверство и лютая жестокость крепко засядут в душе такого человека. И это придется почувствовать при случае и жене его, и детям, и землякам. Ничего также не будет удивительного, если такой человек заберется в темную ночку в чужую квартиру и вырежет дочиста целую семью, от дряхлой старухи-бабушки до грудного ребенка. Пролить кровь человеческую для него уже дело не страшное. И вот - вчера он казнил других людей, а сегодня уже сам он преступник. И толпа будет расправляться уже с ним. И все станут говорить: «Так и надо! Чтоб был страх!»
Редкое издание
Это теперь постоянно говорят:
- Уничтожать их надо всех без разговоров! Страх пропал. А вот как будет всякий знать, что его тут же на месте прихлопнут, так небось побоится!
В старые времена все так и рассуждали. Тогда людей казнили беспощадно - и за убийство, и за воровство, и за всякие другие проступки. Но постепенно стало вполне очевидно, что пользы от таких казней очень мало, а вред очень большой. Страха никакого не получалось, а нравы людей грубели, развивалась бесчувственность, люди приучались легко относиться к человеческой жизни - все равно и к своей, и к чужой.
А страха получалось удивительно мало. Дело доходило даже вот до чего - и это случаи, вполне удостоверенные. В Англии одно время очень участились карманные кражи. Решили, что мало на карманников страху, и постановили их вешать. Вскоре поймали карманника, присудили его к казни. На казнь собралась огромная толпа, вора повесили. Люди говорили: «Так и надо! Теперь на них будет страх!» Пришли многие домой, хватились за карманы, - кошельков нет! Карманники воспользовались давкою вокруг виселицы и великолепно поработали над очисткою карманов публики.
Другой случай был такой, - тоже в Англии: казнили фальшивомонетчика, а труп для острастки отдали его родственникам, - на них было подозрение, что они тоже делают фальшивые деньги. Вскоре полиция сделала у них обыск, и оказалось, что они стали прятать фальшивые бумажки - во рту трупа! Вот, значит, как мало получилось страха.
В американском городе Бостоне долгое время не было смертных казней. Но однажды случился поджог, поджигателя поймали и торжественно казнили на площади. После этого пошли один за другим поджоги и в городе, и в окрестностях. Многих поджигателей арестовали, и выяснилось, что все они присутствовали на площади при казни первого поджигателя.
Все эти случаи показывают, что душа человеческая вовсе не так проста, как многие думают: дескать, увидит вор, что другого вора убили, и испугается, и скажет себе: «Нет, лучше я уж не буду воровать!» Дело много посложнее, и человек не так уж труслив.
Теперь почти во всех образованных странах смертная казнь либо совсем отменена, либо применяется в очень редких случаях. Люди поняли, что преступников страх казни не удерживает от преступлений, а в народе смертные казни развивают жестокость, дикость и неуважение к человеческой жизни. Кроме того, всякое другое наказание - ссылку, тюрьму, каторгу - можно отменить, если окажется, что осудили невинного. Но смертной казни не отменишь, раз уж она совершена; жизни человеку не воротишь. А между тем было немало случаев, когда после казни преступника вдруг открывалось, что преступление совершил вовсе не он, что казнили его невинно.
Это все я говорю про смертную казнь, которая творилась по закону и суду. Убийство самосудом есть та же смертная казнь, только беззаконная и еще более ужасная. Поэтому
Редкое издание
все, что было сказано о вреде смертной казни, нужно еще с большею настойчивостью сказать о вреде самосудов.
Возражают, что при самосудах не может быть ошибки. Самосудом расправляются только с теми, кто пойман с поличным, чья вина несомненна. Но это неверно. Я уже рассказал сейчас несколько случаев, когда пострадали невинные. Студент Лашков не был вором и только заступился за избиваемых воров, а его убили как вора. Муж Александровой хотел отнять у воровок украденные деньги, а его самого приняли за вора и избили. И таких случаев очень много.
Если даже на суде часто страдают невинные, то насколько же чаще это должно случаться при самосуде, где никто толком не исследует дела, не допросит свидетелей, не выслушает обвиняемого. Судят и осуждают человека по одной видимости, как солдаты в Ртищеве: показался им почему-то Тильманс подозрительным - и забили его насмерть, и бросили труп на поругание. Лиха беда начало: стоит только толпе взять в привычку расправляться на месте с пойманным преступником - и она не станет долго разбирать и обдумывать, основательны ли ее подозрения, нет ли тут какой ошибки.
И мы видим, что с каждым днем самосуды становятся все неразборчивее, все свирепее и кровожаднее. Народ как будто пьянеет от крови и от власти. Вот какой случай недавно описан в газетах. Читаешь - и кажется, видишь какой-то ужасный, невероятный сон, и хочется проснуться, хочется уверить себя, что это только сон, что в жизни люди не могут быть такими бессердечными и кровожадными. Так ведь возможно поступать только со щенками, а не с людьми.
По Волге шел пароход. На пути между Саратовом и Самарою одна женщина на нижней палубе проснулась, хватилась своих денег - их нет. Она подняла крик:
- Батюшки! Ограбили!
Собралась толпа, стала расспрашивать. Женщина говорит: вытащили у нее тридцать рублей. Какой-то солдат вдруг заявил:
- Не иначе как вот этот вытащил! Больше некому. Я видел, - все время он вокруг нее вертелся.
И показывает на прилично одетого человека, который лежал на лавочке напротив женщины.
Человек побледнел, стал клясться и божиться, что это не он. Но толпа обступила его, стащила с лавки и начала обыскивать. Раздели догола, все обшарили, ничего не нашли. Однако стали избивать. Потом поволокли его на носовую часть палубы, связали и на полном ходу бросили в Волгу под колеса парохода.
Толпа воротилась к женщине и отдала ей одежду убитого. Женщина стала благодарить. Вдруг из чулка у нее выпали деньги.
- Эй, тетка! Это что же такое?!
Женщина всплеснула руками.
Редкое издание
- Господи! Что же это! Я и позабыла, что деньги на ночь в чулок себе спрятала, чтобы не украли. Ведь, значит, напрасно я на того!..
- А, ты вот как!..
Избили ее до полусмерти. Потом взялись за солдата. Поволокли его к борту, поставили на колени и приказали каяться. После этого и его тоже сбросили в реку под пароходные колеса.
И газета прибавляет: «На Волге и в Поволжье самосуды стали обычным, повседневным явлением. Толпа ожесточается с каждым днем все более и более, становится кровожадной. Пролитие крови для нее становится потребностью. Она ищет хоть какого-нибудь повода для кровавой расправы. Народ положительно дичает».
Те, кто защищает самосуды, говорят еще так:
- Как же их, мерзавцев, не избивать? Что же делать с ними? Отправят их в милицию, отдадут под суд. Присудят на год тюрьмы, а там опять на волю выпустят! И опять пойдут они народ обижать. Нет, этак-то лучше! Как перебьют ему на ногах кости да переломают ребра - другой раз и захочет опять за свои дела взяться, да не сможет! И другим ворам всем будет поучительно!
Так можно было еще, пожалуй, возражать в царские времена, когда законы у нас издавало правительство, не спрашиваясь у народа. Но теперь сам народ назначает правительство, сам народ может утверждать и изменять законы, наказывающие преступников. По-вашему, закон слабо наказывает преступников? Убеждайте изменить закон, давайте наказы вашим депутатам. Но раз волею народа такие законы существуют, всякий обязан им подчиняться.
Время сейчас серьезное и грозное. Прежнему нашему правительству мы не верили и ненавидели его. Законы его мы исполняли только из-под палки, из страха наказания. И многие из нас возненавидели всякое исполнение законов. Теперь настала свобода. Темная часть народа поняла ее так: всякий делай что хочешь, законов никаких не надо исполнять. Такое мнение очень опасно для свободы и революции. Чтоб защитить свободу, всем нам следует дружно сплотиться вокруг выбранной нами власти, подчиняться ей и строго исполнять ее законы и распоряжения. Свободная страна отличается от рабской именно тем, что свободный гражданин исполняет законы по доброй воле, а не из-под палки. И не только сам исполняет, но следит за тем, чтобы исполняли и другие.
Кто расправляется с преступником самосудом, тот показывает этим, что не верит народной власти, не признает народных законов, что свою власть он ставит выше общей власти. Ни один сознательный человек не должен участвовать в самосуде. Мало того: он должен решительно вмешиваться во всякий самосуд, объяснять толпе всю нелепость и всю слепоту самосуда и требовать передачи преступника в справедливые руки народной власти.
Редкое издание
Темный пожар.
(О свободе слова)
Свобода слова значит вот что: всякий гражданин имеет право свободно высказывать все, что он думает, и никто не имеет права запрещать ему делать это.
До революции у нас не было свободы слова. Можно было говорить только то, что позволяло начальство. И начальство строго следило, чтобы никто не говорил ничего без его разрешения. Нельзя было, например, выйти на площадь и начать говорить народу, или прийти в деревню, собрать мужиков и беседовать с ними, или прийти в казарму к солдатам, или на фабрику к рабочим. Нужно было раньше заявиться в полицию и объяснить, что вот, мол, хочу говорить народу то-то и то-то. Полиция обсуждала и решала, можно ли позволить этому человеку говорить или нет. Если же кто-нибудь выступал без разрешения, его сейчас же арестовывали как преступника.
Чтобы сойтись и поговорить свободно, людям приходилось тайно собираться где-нибудь в роще, за городом; шли небольшими кучками, окольными дорогами, чтобы не проследили шпионы; на месте говорили с опаскою, постоянно оглядываясь и прислушиваясь; на опушках стояли повсюду сторожевые сигнальщики, чтобы дать знать, если покажется полиция. Если начальству удавалось проведать про такой тайный митинг, сейчас же туда посылали конных городовых и стражников. Они налетали на собравшихся, били нагайками, топтали лошадьми, арестовывали и отводили в тюрьму.
Нельзя было даже собраться десяти-двадцати человекам в частной квартире. Дворники обязаны были следить за всеми жильцами и сейчас же доносить в полицию, если в какой-нибудь квартире происходило собрание. Являлась полиция и жандармерия, занимала все выходы, обыскивала присутствующих, переписывала их, допрашивала: зачем собрались? Опытные люди, уже побывавшие в таких переделках, всегда заранее готовились к посещению незваных гостей: расставляли на столе водку и закуску, раскладывали игральные карты и объясняли полиции, что собрались выпить и перекинуться в картишки. Это разрешалось. Разговаривать о своей тяжелой жизни, об обидах своих и притеснениях было нельзя. Но пьянствовать, играть в карты - это дело другое, это можно было сколько угодно.
Понятное дело, полиция разрешала говорить только то, что было полезно для правительства или, во всяком случае, не вредило ему. Например, свободно разрешалось где угодно выступать черносотенцам и проповедовать, что царь-батюшка только и думает о том, как бы народу было лучше. Но сейчас же хватали того, кто пытался открыть народу глаза и показать, что царь держит всегда руку богатых и сильных, а об народе и не думает. Если рабочие начинали стачку, то хозяин, губернатор или исправник свободно могли убеждать их прекратить стачку и стать на работу. Но если являлся социал-демократ и убеждал рабочих стойко бороться за свои права, держаться крепко и не уступать,
Редкое издание
шпионы сейчас же давали знать жандармам, социал-демократа сажали в тюрьму и ссылали в Сибирь.
Вообще полиция очень неохотно разрешала какие-нибудь собрания, особенно рабочего народа: нечего им привыкать держаться вместе, слушать речи и обмениваться мнениями. Если на улице сходилось поговорить хоть семь-восемь человек, сейчас же подходил городовой и строго приказывал разойтись.
Говорят, что петербургского градоначальника Грессера однажды спросили:
- Что бы вы сделали, если бы на улицах Петербурга появился Христос и начал бы проповедовать народу?
Грессер не задумываясь ответил:
- Конечно, велел бы его сейчас же арестовать и выслал бы из Петербурга.
Жизнь наша - трудная и запутанная, разобраться в ней нелегко; нелегко верно решить, как в ней нужно действовать, чего держаться. И всякий вправе требовать, чтобы он мог выслушать о каждом деле разные мнения, чтобы никому не запрещалось высказывать все, что он думает. И всякий вправе требовать, чтобы и ему самому не запрещали высказывать то, что он считает правдою. Никто не может судить, что правда, и что неправда, и запрещать говорить то, что ему кажется неправдою. Что сейчас кажется неправдою, завтра все могут признать правдою. Так бывало уже не раз.
Но много говорить обо всем этом совершенно бесполезно: слишком понятно, что начальство не должно зажимать гражданам рта и запрещать говорить им то, что каждый считает правильным. После революции прошло всего несколько месяцев - и нам теперь смешно даже вспомнить, неужели так еще недавно мы должны были молчать про все, что нас интересует и волнует, пугливо посматривать на городового и спрашивать разрешения у господина пристава? Теперь у нас, как во всякой свободной стране, - свобода слова. Всякий может свободно высказывать свои мысли, и никто решительно не имеет права мешать ему в этом.
Свободный гражданин понимает, как необходима для страны свобода слова, он всеми силами стоит за эту свободу и не позволяет нарушать ее, даже когда запрещают говорить то, чему сам он не сочувствует. Он понимает, что, если сегодня запрещают говорить другому, то завтра могут запретить говорить и ему самому. Поэтому он требует, чтобы всякий имел право говорить то, что думает. Этим-то именно гражданин свободной страны и отличается от жителя страны рабской. Всякий раб, конечно, желает свободы слова для себя и для тех мыслей, которым он сочувствует. Но раз сам он почует за собою силу, то сейчас же начинает преследовать других за неприятные ему мысли с такою же свирепостью, с какою раньше другие преследовали его самого.
Приходится признаться, что мы в России еще очень плохо понимаем настоящую свободу слова. Мы то и дело грубо нарушаем ее, и даже сами не замечаем этого, и воображаем, что стоим за свободу.
Редкое издание
В воскресенье 18 июня по всей Москве происходили рабочие демонстрации. Вечером мне пришлось быть на Хамовническом плацу. Шел митинг. Пыль густым столбом стояла над плацем. Пылающее солнце, кроваво-красное от пыли, заходило за пожарную каланчу. Запыленные, облитые потом люди толпились перед домом с белыми колоннами. Над толпою алели знамена с надписями. Много было рабочих, еще больше солдат. В толпе повсюду шли оживленные разговоры, глаза блестели, все были взволнованны. Чувствовалось, что сейчас здесь случилось что-то особенное и неожиданное.
С высокого крыльца председатель митинга крикнул:
- Товарищи! По поводу сейчас произведенного здесь насилия предлагаю выслушать нашего товарища, члена исправительного комитета Совета рабочих депутатов.
Меж двумя белыми колоннами появился член исполнительного комитета, очень бледный и взволнованный. Это был старый революционер-большевик; он много лет провел в тюрьмах и в ссылке и только после революции возвратился из Сибири. Шляпа его была измята, лицо расстроенно. Левая скула покраснела, и на ней была кровь. Начал он говорить голосом, срывавшимся от обиды и волнения.
Дело, оказывается, было вот в чем.
Минут десять назад к толпе подъехал на автомобиле студент, член партии народных социалистов, и стал раздавать солдатам воззвания своей партии. Солдаты были большевики. Они услышали слово «народный» социалист и решили, что студент принадлежит к ненавистной им партии народной свободы. Стащили его с автомобиля и начали избивать. К нему на помощь поспешил бывший на митинге член исполнительного комитета Совета рабочих депутатов, сам большевик. Солдаты помяли и его. Еле удалось вырвать студента из их рук. Ребра у него были поломаны, изо рта текла кровь.
Член исполнительного комитета стоял на крыльце между двумя белыми колоннами и говорил:
- В проклятое время самодержавия нас хлестали на улицах нагайками за то, что мы осмеливались громко заявлять наши мнения. Вот в этом самом здании, - он указал на желтевший насупротив Хамовнический участок, - в этом самом здании в девятьсот пятом и шестом году вешали моих товарищей за то, что они боролись за свободу. Я сидел в тюрьме и ждал той же участи. Могли ли мы тогда думать, что вот придет наконец свобода, за которую мы боролись, - и на улицах опять начнут избивать людей за то, что они смеют думать по-своему! И кто же будет избивать? Не городовые, не стражники, а наши же товарищи-солдаты, которые объявляют себя революционерами и социалистами! Какой позор, какой стыд!.. Я обращаюсь к сознательным солдатам: удерживайте своих несознательных товарищей, объясняйте им, что их действия недостойны истинных революционеров, что они черным пятном ложатся на русскую революцию. Мы, революционеры, - мы защитники и хранители свободы, а не душители ее!..
Это все происходило 18 июня.
Редкое издание
20 июня я проходил по Скобелевской площади и вижу: большая толпа с ревом теснится к крыльцу бывшего генерал-губернаторского дома, где помещается Совет рабочих депутатов. Оказывается, у памятника Скобелева шел митинг, говорили о прорыве нашими войсками австрийского фронта, славили Керенского, ругали большевиков, называли их провокаторами и германскими наемниками. Один социалист-революционер стал заступаться за большевиков. Он сказал, что не согласен с ними, думает, что они ошибаются; но они люди искренние, и нельзя называть их провокаторами. Толпа заволновалась, зарычала и бросилась бить социалиста-революционера. Он с трудом вырвался и спасся в помещении Совета рабочих депутатов.
А поздно вечером в тот же день, в двенадцатом часу, я опять проходил через Скобелевскую площадь. На подножке фонаря вольноопределяющийся продавал с аукциона портрет Керенского в пользу раненых, принадлежащих к «полкам 18 июня». А сбоку в толпе слышалось сердитое переругивание, вскипали угрозы, выкрики.
- Наклали здесь нынче вашему брату в загорбок! Мало вам? Провокаторы!
- Хочешь говорить, полезай на фонарь; а ты кричишь: долой! Самого тебя долой!
- Погоди, дай срок! Всех вас повычистим!
Пожилой солдат с окладистой бородой стоял на ступеньке памятника и беззвучно смеялся.
- Теперь большевик не суйся! Только пикни - мигом успокоят!
Седой господин в золотых очках возражал:
- Нет, господин, нет! Так нельзя! Теперь свобода мнений. Всякий имеет право говорить что думает. Так нельзя!.. Спорьте с ним, убеждайте, а насилий никаких нельзя применять. Мы свободные граждане, у нас свобода слова.
Из-за дворца поднимался золотой месяц, как поясом, разделенный надвое узкою тучкою. В окружающем сумраке кругом чуялось что-то зловещее и ползучее, что-то грозно насторожившееся. И казалось: пройдет еще немного времени - и тогда в смутном сумраке зашныряют повсюду темные фигуры, и будут у них списки в руках, и будут они шепотом что-то говорить, а потом толпа с ревом и воем пойдет искать и выволакивать на улицу «предателей родины».
Это все мне пришлось видеть всего лишь за два - за три дня. Раньше, мне кажется, люди не так легко стремились сейчас же зажать рот противнику. Все еще искали, старались вдумываться, внимательно выслушивали всех, кто говорил. Теперь каждый с озлоблением и презрением смотрит на другого, каждый хочет слушать только своих, а всем, кто возражает, кричит: «Долой!»
Выступит представитель партии «народной свободы». На него глядят с враждою: он, мол, стоит за буржуазию, за помещиков. И все кричат: «Долой!» И прогоняют оратора.
Выступит большевик. Все начинают кипеть: а, предатель! Немцам продался! Бунты устраиваешь! И опять все кричат: «Долой!» И зачастую жестоко избивают оратора.
Редкое издание
Если мы не согласны с тем, что нам говорят, мы можем и должны возражать, должны опровергать доводы, приводить свои. Но совершенно непозволительно в свободной стране бороться с противником тем, что не даешь ему говорить. Правильно сказал один русский писатель:
Оружье свободных людей -Свободное слово!
Но мы слишком еще рабы и постоянно забываем об этом оружии свободных людей, и даже не можем понять - как это: слушать то, что не нравится, и не намять боков говорящему!
Недавно в одном петербургском кинематографе выступил куплетист, и в своих куплетах высмеивал вождя большевиков Ленина. При царском правительстве не было свободы слова, тогда строго запрещалось смеяться над царем, над министрами и вообще над всяким начальством. Теперь, когда у нас свобода слова, всякий вправе смеяться над всем, что ему кажется смешным. Если он при этом позволит себе клеветать на человека или касаться его частной жизни, то обиженный всегда найдет защиту в суде. Может и куплетист высмеивать кого угодно - будь то председатель министров, Совет рабочих депутатов, Союз русского народа, Керенский, Пуришкевич или Ленин.
И вот зашла в этот кинематограф кучка солдат-большевиков, приверженцев Ленина. Услыхали они, что в куплетах смеются над Лениным. Подняли шум, стали кричать - и заставили куплетиста замолчать. А потом напечатали в газетах такое письмо:
«Мы предупреждаем владельцев театров, что, в случае продолжения под тем или другим соусом травли товарища Ленина, мы принуждены будем принять соответствующие с нашей стороны меры, которые, думаем, не понравятся причастным к травле лицам. Будьте благоразумны, господа владельцы кинематографов и не в меру ретивые куплетисты!»
Наверное, эти солдаты считают себя самыми настоящими революционерами, самыми истинными «борцами за свободу». Однако о «соответствующих мерах» они говорят совсем таким же языком, каким в царские времена говорили с народом губернаторы и исправники.
Или вот что еще пришлось мне недавно видеть во время выборов в Московскую думу: выехал на Крымскую площадь автомобиль партии «народной свободы» и стал разбрасывать листки с призывом голосовать за их партию. На панели стояли трое рабочих. Они с ненавистью оглядели приехавших, погрозились кулаками и крикнули:
- Эй, господа почтенные! Проезжайте-ка дальше, а то всех вас под автомобиль побросаем.
А теперь, когда немцы погнали нас из Галиции, все поднялись на большевиков: не дают им говорить, не слушают их объяснений и оправданий, избивают, сжигают будочки,
Редкое издание
где продаются их газеты. И радуются: так им, дескать, мерзавцам, и надо! Будут вперед знать, как выступать перед народом!
Сознательные члены всех борющихся теперь партий одинаково не сочувствуют попыткам темных людей расправляться с теми, кто высказывает неугодные им взгляды. Я слышал на Хамовническом плацу, как большевик упрекал несознательных солдат за то, что они черными средствами самодержавия вздумали бороться с человеком других взглядов. И я видел, как у памятника Скобелева седой господин в золотых очках - по всем видимостям, член партии народной свободы - усовещевал не причинять насилия большевику.
Перед лицом надвигающейся большой беды самые различные партии и самые враждебные друг другу классы находят общий язык. На пожаре «буржуй» будет качать воду рядом с социалистом и большевик схватится за один багор с членом партии «народной свободы». Зачинается на Руси темный, подземный пожар - пожар злобной ненависти ко всякому чужому мнению: люди стремятся зажать друг другу рот, скрутить, сократить, не дать пикнуть. И пожар только еще начинает разгораться, только-только еще начинают вырываться из-под земли отдельные языки темного пламени. Осенью начнутся выборы в Учредительное собрание, и тогда пожар может запылать вовсю.
С этим пожаром необходимо дружно бороться одинаково всем партиям, потому что это выгодно всем партиям. Сегодня на Скобелевской площади патриоты намнут бока большевику - завтра на Хамовническом плацу большевики поломают ребра народному социалисту. Сегодня другому - завтра мне. И всем партиям одинаково необходимо обезопасить себе свободу слова и выборной агитации, одинаково необходимо бороться за эту свободу.
Как же бороться? Во-первых, конечно, всеми силами отстаивать свое право на свободу слова и свободу мнения. Во-вторых, не позволять самому себе и не давать своим товарищам посягать на свободу слова противников. А то у нас всегда так: когда мешают говорить нам - мы возмущаемся, напоминаем о свободе слова, протестуем. Когда же мы в силе - мы сами всячески стараемся помешать говорить противнику; а когда он напоминает о свободе слова, мы как будто даже не слышим и не понимаем, о чем он говорит. Что же дивиться, если и противники наши, когда сила будет у них, тоже не станут обращать внимания на наши протесты и будут зажимать нам рты так же, как мы зажимали им. Тут как бы круговая порука, и все должны стоять за всех, все дружно, без различия партий, должны противиться попыткам не давать говорить оратору, кто бы он ни был. Всякий должен останавливать своих несознательных товарищей и объяснять им, что теперь у нас свобода слова и что всякий имеет право свободно высказывать все, что думает.
