CC BY
15
Новый филологический вестник. 2021. №3(58). --
Р.М. Ханинова (Элиста)
БЕСТИАРИЙ БАСНИ В КАЛМЫЦКОЙ ПОЭЗИИ ХХ В.*
Статья первая
Аннотация. Среди полусотни анималистических басен с участием зверей, птиц, насекомых меньшее внимание калмыцкие поэты уделили ихтиологическим и инсектным персонажам. Актуальность статьи определяется неизученностью такого аспекта басни в калмыцкой поэзии ХХ в. Объектом и предметом исследования является бестиариальный материал с персонажами прежде всего из мира рыб и насекомых на примерах репрезентативных басен М. Эрдниева, Г. Шалбуро-ва, Б. Дорджиева, Д. Кугультинова, Т. Бембеева, С. Байдыева, М. Хонинова. Цель статьи - выявить видовой и количественный состав ихтиологических и инсект-ных героев в сюжете избранных басен, раскрыть особенности конфликта и диалогическую стратегию авторов, определить структуру и функцию сентенции или морали в дидактике жанра, показать связь литературной басни с национальным фольклором - сказкой, пословицей, а также с современностью. Историко-литературный и сравнительно-сопоставительный подходы показали: 1) в баснях нет фантастических существ, есть обычные представители из мира рыб (хищные и нехищные, речные и морские), из мира насекомых (овод, муха, муравей, стрекоза), кроме того, червяк и лягушка; 2) конфликт передает оппозиции: правда и ложь, добро и зло, сила и бессилие, возвышенное и низменное, слово и дело, глупость и мудрость, жадность и бескорыстие; 3) производственная тематика сопряжена с собраниями, судами, карьеризмом; 4) в типологическом плане калмыцкие басни, сохраняя своеобразие, частично соотносятся с русской басенной классикой.
Ключевые слова: бестиарий; бестиариальный материал; калмыцкая басня; русская басня; поэтика; традиция; фольклор.
R.M. Khaninova (Elista)
The Bestiary of Fable in the 20th Century Kalmyk Literature**
Article One
Abstract. Among fifty fables featuring animals, birds, and insects, the least attention was paid by the Kalmyk poets to ichthyological and insecticidal characters. The relevance of the article is determined by the lack of knowledge of the bestial aspect of the fable in the 20th century Kalmyk poetry. The author's target is the bestial material
* Исследование проведено в рамках государственной субсидии - проект «Устное и письменное наследие монгольских народов России, Монголии и Китая: трансграничные традиции и взаимодействия» (регистрационный номер АААА-А19-119011490036-1).
** The study was conducted as part of the state subsidized project "Oral and written heritage of the Mongolian peoples of Russia, Mongolia and China: cross-border traditions and interactions" (registration number AAAA-A19-119011490036-1). 514
with characters primarily from the world of fish and insects on the samples of the representative fables by M. Erdniev, G. Shalburov, B. Dordzhiev, D. Kugultinov, T. Bem-beev, S. Baidiev, M. Khoninov. The purpose of the article is to identify the specific and quantitative composition of ichthyological and insecticide characters in the plot of the selected fables, to reveal the features of the conflict and the dialogic strategy of the authors, to determine the structure and function of the maxim or morality in the didactics of the genre, to show the connection between the literary fable and national folklore, namely a fairy tale, a proverb, as well as with modernity. The historical, literary, comparative and comparative approaches have shown the following: 1) there are no fantastic creatures in the fables, just ordinary representatives from the world of fish (predatory and non-predatory, rivers and seas), from the world of insects (the gadfly, the fly, the ant, the dragonfly), in addition, the worm and the frog; 2) the conflict conveys the opposition: truth and lies, good and evil, power and impotence, the sublime and the base, word and deed, stupidity and wisdom, greed and selflessness; 3) the production theme is associated with meetings, courts, careerism; 4) typologically, the Kalmyk fables, while retaining their originality, partially correlate with the Russian fable classics.
Key words: bestiary; bestial material; Kalmyk fable; Russian fable; poetics; tradition; folklore.
«БЕСТИА'РИЙ (лат. Bestia - зверь) - дидактический жанр описательной поэзии о представителях фауны, шире - метажанр, объединяющий темой животного жанровые формы всех литературных родов. Сформированный в средневековье, Б. имеет собственную историю, развивающуюся в контексте мифологического, фольклорного и литературного опыта воображения и изображения животного мира» [Иванюк 2011, 27]. Отличают собственно бестиарий от бестиариального материала в литературной практике. Среди трех основных направлений литературной обработки этого материала нас интересует «жанровое, которое включает в себя прежде всего формирование жанров преимущественно дидактической типологии, таких, как аполог, басня, монгольский уг и др.» [Иванюк 2011, 29].
В монгольском фольклоре жанр уг («слово») - короткие стихи и прозаические тексты с размышлениями людей, а также животных, неодушевленных предметов, которые очеловечиваются. Основным признаком этого жанра является критика в форме иносказания [Герасимович 2006, 214]. Отмечено, что таким примером в калмыцкой литературе стала публикация в журнале «Мана келн» (1928) рассказа А. Бадмаева «Чон» («Волк»), в котором жалоба животного на свою жизнь иносказательно проецируется на жизнь бедных людей.
Анималистические басни калмыцких поэтов прошлого века условно подразделяются на произведения с участием животных (диких и домашних), птиц (диких и домашних), рыб, насекомых и земноводных. Среди полусотни таких анималистических текстов (с редким присутствием человека) меньшую часть составляют басни ихтиологические и инсектные. Как бестиариальный материал калмыцких басен он специально не рассматривался исследователями, чем определена актуальность первой статьи,
в которой будут изучены отдельные представители рыбной фауны и мира насекомых как сатирические персонажи в калмыцкой поэзии.
Калмыцкий фольклор в эпосе, мифах, сказках отразил представления народа о водном мире и его обитателях, в том числе о духе-хозяине земных вод (Усун-хадын эзен, лу (лун)), о рыболовном промысле и рыбаках [Неклюдов 1980, Басангова 2007, Душан 2016, Убушиева 2017, Убушиева 2020]. Ихтионимы обозначают как мифологические, сказочные существа, например, огромную черную щуку - архаическую «рыбу-поглотителя» из Нижнего мира в раннем Багацохуровском цикле калмыцкого эпоса «Джан-гар» [Убушиева 2020, 79], так и разные виды рыб, например: таймень (тул), карась (шар балг), пестро-черная щука (алг хар цурх), осетр (бекр) и др. В йоряле-благопожелании богатого улова рыбаку перечисляются также сазан, севрюга, белуга, вобла [Басангова 2007, 473]. Призывание хорошего улова раньше было связано с обрядом жертвоприношения Хозяину воды [Душан 2016, 350-351]. Собирательное понятие «рыба» (калм. «за^н») отражено в калмыцкой сказке «За^ч» («Рыбак»). Сказки с присутствием в сюжете рыб записаны у донских, приволжских и прикаспийских калмыков, занимавшихся рыболовством [Убушиева 2017, Убушиева 2020].
Среди калмыцких басен с персонажами - обычными представителями рыбного мира - есть две басни Тимофея Бембеева: «Икрксн шерэкэ» ('Заносчивый ерш'), «Эс медхлэ...» («Если не знать...») и басня Санжары Байдыева «За^на зарЪ> («Рыбий суд»).
Обращение к таким персонажам у Т. Бембеева обусловлено и его биографией: он родился на Каспии, хорошо знаком с рыбным промыслом, с почитанием местными рыбаками-калмыками щуки, череп которой вешали над входной дверью в качестве оберега. Возможно, это связано с утраченными представлениями о рыбном тотеме одного из ойратских родов / племен по сравнению с пестрым налимом - тотемного первопредка бурятского племени эхеритов [Бабкинова 2007, 13]. Напомним в этом плане калмыцкое поверье о плохой примете, когда в лодку случайно впрыгнет рыба-хищница (щука, судак, окунь), проводится ритуал избегания возможной беды (эту рыбу режут на четыре части и бросают по четырем сторонам света) с заклинанием, чтобы беды обратились на саму рыбу [Душан 2016, 198]. Считается, что острые зубы хищных рыб направлены на рыбака и могут причинить ему вред. У славян «хтонический символизм щуки связан с ее близким знакомством с нечистой силой и предвестием смерти» [Орел 2008, 435].
Ихтионимы в первой басне Т. Бембеева: ерш - шерг, шерэкэ (разг.), цурх - щука, цуув - лещ, во второй басне, помимо указанных: ^аалг - сом, ботаха - судак, мэ - сельдь, Yкрдэ - линь. В основном, это обитатели рек и озер, реже - морей. Часть из них относится к хищным видам (щука, судак). Басня «Икрксн шерэкэ» («Заносчивый ерш») высмеивает ерша, который стал высокомерным с обитателями водоема: с щуками чванлив, лещей не признает за рыб, тех, кого прежде знал, теперь как будто и не видит. Каждое слово свое хочет украсить рифмой, без всякой вежливости ведет себя.
Мораль басни: «Шерэкэ тиигдгнь учрта - / ШYлгнь барт ор^. / "Бичэч болчкв", - г^эд, / Бийэн икд тоол^» [Бембин Т. 1960, 46]. В смысловом переводе: «У такого поведения ерша есть причина - стихотворение его попало в печать. "Стал писателем", - сказав, считает себя большой величиной».
Эту басню под названием «Ерш» перевел Игорь Романов. Она в числе десяти переведенных на русский язык басен вошла в бембеевскую книгу «Стихи, поэмы, басни». Оригинал басни структурирован 4 строфами-четверостишиями, в каждой строке по три слова. Перевод отличается произвольной «лесенкой», отступлением от авторского текста. Сравнивая ерша с бодливой козой, Романов сразу характеризует заглавного героя: «Заносчив, / верток, хамовит» [Бембеев 1963, 78], наделяет его пространным монологом: «Довольно! / Я не Ерш. / Я - Кит! / Я, если захочу, / Всех проглочу, / Всех растопчу! / Во мне талант на зависть свету! / Я самобытен, / и, не скрою, / Хочу плевать на все устои, / Порядки / и авторитеты. / Все эти: / Окунь, / Щука - / Не вещь! / Вот я...» [Бембеев 1963, 78-79]. Отступил переводчик и от морали бембеевской басни, данной отдельной строфой: «Друзья, / Вы спросите, / а кто таков / сей юный гений? / Отвечу - / Ерш известным стал, / Как только книжицу издал / Объемом в / пять стихотворений» [Бембеев 1963, 79]. Нетрудно заметить, что рыбный ряд заметно изменился в этом переводе: вместо леща появились плотва, вьюны, окунь и даже кит, а вместо одного опубликованного стихотворения - книжица с пятью стихотворениями. Такая гиперболизация противоречит авторской интенции: одно стихотворение - и гипертрофированное самомнение «писателя». Не случайно псевдогероем стал обыкновенный ерш, небольшая рыба длиной около 10 см, природными врагами которого являются щука, судак, большой окунь, сом, угорь, налим. Эта антитеза (большое - малое, хищное - нехищное, единичное - множественное, истинное - фальшивое) актуализирует темы литературного таланта, графомании, псевдославы, что подтверждается названием басни с определением заглавного персонажа («заносчивый»), с разговорным именованием (не «шерг», а «шерэкэ»).
«В фольклоре создается особый жанр звериных, птичьих, рыбьих судов, и этим пользуются и басня, и сатира с полным генетическим основанием» [Фрейденберг 2007, 142]. Главной героиней второй бембеевской басни «Эс медхлэ...» («Если не знать.») стала уже щука. Тема этой басни направлена против карьеристов-руководителей. Жанровая сценка - собрание коллектива - раскрывает взаимоотношения между рыбами. Начинается басня с отчета руководителя, бойко и долго докладывающего о перевыполнении планов, о победе в соцсоревновании, создающего видимость благополучия. В прениях принимают участие другие рыбы, начиная с сома. Разгладив свои усы, откашлявшись, сом хрипло заявляет, что щука заменяет реальные дела пустословием, свою родню устраивает на лучшие места, раздавая должности, не прислушивается к критике со стороны. Выступление сома поддержал линь, подтвердив, что все это правда, указав на ошибки потерявшей стыд щуки. Вслед за ними слово взяли лещ, судак,
сельдь, даже ерш говорил, чуть ли не до разрыва своего рыбьего пузыря (фразеологизм «шоhлан хаhртл»). Резюмируя услышанное, вначале щука признала справедливой критику, заметив, что порой случались и большие ошибки, а потом все стала отрицать. Сом же, развесив свои усы, живо подтвердил сказанное щукой. В итоге автор завершает басенную мораль риторическими фигурами: «Олиг муулсн цурх / Ор hанцарн кемб? / ТерYгэн эс медхлэ, / Толhач бол^ чадхмб?» [Бембин Т. 1960, 57]. Смысловой перевод: «Щука, хулившая всех, кто она в одиночку? Если это не знать, можно ли быть руководителем?». В то же время образ сома являет тип подхалима, приспособленца, меняющего свою позицию в зависимости от ситуации, выгодной для него, а маленький ерш обретает смелость, только присоединяясь к большинству, находясь в безопасности. Производственная лексика в басне (собрание, план, соревнование, отчет, руководитель) проецируется на реалии современности, проблемы руководства, нравственно-этические темы. Диалоги в сюжете переданы по-разному: прямой речью, косвенной, недомолвками. Эта басня также состоит из четверостиший (11 строф), организованных разными видами анафоры (в основном парной, одной сплошной), перекрестной рифмовкой, в каждой строке по три слова.
Со второй басней Т. Бембеева тематически перекликается басня Сан-жары Байдыева, родившегося в приволжском селе и работавшего в юности рыбаком, «За^на зарЪ» («Рыбий суд»). Здесь есть также знакомые персонажи: щука (цурх), судак (ботаха), ерш (шерг). Среди новых ихтионимов -рыбная молодь, мальки (^ирмэхэ). Сцена в суде построена в виде диалога между Судьей (Зарhч) и Щукой. Принадлежность Судьи к какой-либо рыбной породе не обозначена. Судья обращается к Щуке с вопросом в связи с выполнением годового плана о выращивании рыбной молоди - голосовал ли он со всеми за эти обязательства. Щука призывает в свидетели землю и небо («Ьазр, тецгр герч»), утверждая, что это правда, что он сдержал свое слово. На это Судья сообщает, что суд над Щукой состоялся, поскольку от рыбной молоди поступил документ - заявление, где она обвиняет Щуку в том, что та съела за это время половину мальков. Щука же возмущается лгунами, обвиняя Судака и Ерша со старшими родственниками в уничтожении молоди. Свою невиновность в предъявленном преступлении закрепляет формульной клятвой: «Бурхн чее^им девстхэ» (букв. «пусть божество пнет мою душу», иначе говоря: «Пропади пропадом») [Байдын С. 1991, 151]. На вопрос Судьи, правду ли говорит Щука, она заверяет, что это правда, вновь клянется: <^ксв дор ормдан!..» (букв. «Умереть мне на месте») [Байдын С. 1991, 151]. И повторяет свое обвинение: «YYл - Бота-хад, Шергт!» [Байдын С. 1991, 151], т.е. «Преступление - Судаков и Ершей!». Если судак - известная хищная рыба, то ерш иногда может питаться мелкой рыбешкой, мальками: Щуке все равно, кого сделать виновными в предъявленном ей обвинении. Выслушав защитную речь Щуки, Судья выносит приговор: «Худл бичсн ^ирмэхэсиг / Хураhад, чи хэрYл, / Тегэд эндрэс авн / Теднэ дарhнь бол» [Байдын С. 1991, 151-152]. Смысловой перевод: «Ты, собрав рыбную молодь, написавшую неправду, сопровождай,
с этого дня станешь ее старостой». Мораль басни вынесена автором в контекст заключительной строфы. Виновный становится невиновным, а невиновные - виновными, поскольку теперь молодь будет подчинена Щуке. Такой неправедный приговор проецирует и нарушение судопроизводства: судья выслушал только ответчика и не предоставил слова истцу. Судебная лексика передана в басне следующими терминами: Зарhч (Судья), зарh (суд), герч (свидетель), цаас (документ), yYл (в значении «проступок, преступление»), бурута (виновный), шиидвр (решение, приговор). Речь Щуки эмоциональна, изобилует междометием («я-я»), поминанием бога (<^лав» = «о, боже»), различного рода клятвами, обвинениями в адрес других рыб. Речь Судьи передает его формальное отношение к делу, он всецело на стороне Щуки, отсюда и соответствующий его позиции «приговор». «Так вот в том-то и особенность басни, в отличие от животного го эпоса и сказки, что ее предметом служит именно беззаконие и несправедливость зверя. Моральная антитеза правды и кривды дается в басне резче, чем где бы то ни было; но торжество-то на стороне кривды, а не правды! Мотив спора, распри, суда между двумя началами, правовым и неправовым, занимает в басне центральное место» [Фрейденберг 2007, 144-145].
Если две указанные басни Т. Бембеева структурированы четверостишиями, то байдыевская басня, оформленная диалогом, являет строфы с разным количеством строк, в каждой из которых по три слова, парная и сплошная анафора, свободная рифмовка. Во всех трех баснях щуке отдается первенство в независимости от ситуации, ее действий и противодействий, подчеркиваются ее хищная порода, прожорливость и неразборчивость в пище. Сравним в баснях И. Крылова «Лебедь, Щука и Рак» равноправное положение Щуки, тянувшей, как все остальные, воз с поклажей, но только в свою сторону - в воду [Крылов 1946, 85], а в «Рыбьей пляске» - обман Мужиком Льва [Крылов 1946, 171-172]. Типологически бай-дыевской басне близка крыловская басня «Щука», в которой на хищницу в суд подали донос другие рыбы, представив целый воз улик, но Лиса-Прокурор, получая от Щуки рыбный стол, предложила ужесточить наказание: не повесить, а утопить в реке; так и «наказали» [Крылов 1946, 179-180]. «Обличение порока - вот что вырастает из дидактической катартики басни» [Фрейденберг 2007, 148].
Во всех трех баснях калмыцких поэтов характеристики персонажей даны в основном посредством вербального компонента - в диалоговой форме, передающей их действия, а также в названии «Икрксн шерэкэ» («Заносчивый ерш»). В каждой из трех басен ерш встречается трижды, в двух баснях - лещ, судак, в двух баснях по одному разу - сом, сельдь, линь, в одной басне - мальки. Описания тех или иных видов рыб отсутствуют, за исключением сома в басне «Эс медхлэ...» («Если не знать.») -упоминаются его усы.
Инсектные образы в баснях калмыцких поэтов представлены в немногих видах: овод, муха, муравей, стрекоза, а также червяк. При этом они даны обычно в паре с другими персонажами: овод и вол; муравей и
Новый филологический вестник. 2021. №3(58). --
стрекоза; муравьи и человек; червяк и слон; червяк и аист; муха и слон; исключение - муха, змея, медведь, человек.
В басне Т. Бембеева «Цогцасн YЛYhэр кеерхлэ...» («Если переоценить свои силы.») путешествие вола и овода завершилось травмой насекомого. Вол по ухабистой дороге вез нагруженную телегу, а вокруг него кружился овод, который стал укорять животное, не обращавшего на него внимание, что, кусая острыми зубами, он подгоняет вола, что тот не понимает оказанную ему помощь, потому как из-за тяжелой работы ничего не соображает. Эту хвастливую речь не принял во внимание вол, своим хвостом, ранив негодяя, отогнал его по направлению ветра: «Кеерин келсиг цар / Керглж эс соцсв, / Суулэрн шавдад элмриг / Сальк YPYДYЛЭД кеев» [Бем-бин Т. 1960, 46]. Мораль в конце басни: «Туужин утхинь хэлэхлэ, / ТYргн ичрэн барж;. / Цогцасн YЛYhэр кеерэд, / Царин CYYЛЭ харhж» [Бембин Т. 1960, 46]. Смысловой перевод: «Если посмотреть на смысл истории, овод потерял стыд. Переоценив хвастовством свои силы, попал под воловий хвост». Авторская характеристика насекомого выражена как в названии басни «Если переоценить свои силы.», так и в самом тексте - негодяй (калм. элмр). Овод относится к представителям паразитических мух, опасных для людей и животных.
Сюжет этой басни отсылает к крыловской басне «Муха и дорожные», которая, в свою очередь, восходит к басне Жана де Лафонтена «Рыдван и Муха» [Лафонтен 2005, 353-355], написанной на сюжет басни Эзопа «Волы и ось» с моралью: «Так и некоторые люди: другие трудятся, а они притворяются измученными» [Эзоп 2001, 158]. У французского баснописца четырех лошадей, тянувших рыдван в гору, донимает Муха, кусающая их и жужжащая всем, что лишь она одна заботится обо всем. Мораль этой басни в крыловском переводе: «Куда людей на свете много есть, / Которые везде хотят себя приплесть / И любят хлопотать, где их совсем не просят» [Крылов 1946, 77]. У Бембеева в басне актуализирован мушиный мотив хвастовства силой и мнимой помощью; в отличие от Мухи Овод наказан, но не убит, как это следует из перевода Игоря Романова. Он, назвав эту басню «Бахвальство», заменил Овода Осой, чем исказил суть сюжета. Семейство оводов - паразитические двухкрылые из инфраотряда кругло-шовных мух. В романовском переводе оса полчаса жужжала волу о своих трудовых заслугах, что она подгоняла его, кусая то шею, то ноги, что волов надо, как прежде, подгонять батогом, хворостиной. Противопоставляя себя волу, оса прямо назвала его «скотиной», считая, что он не в состоянии ее понять. Вол же, послушав осу: «бахвалку ударил хвостом, / и не стало на свете бахвалки» [Бембеев 1963, 71]. Дидактика здесь тоже выражена прямолинейно: «Мораль сей басни так проста, / что каждый понимает: / всего один удар хвоста / бахвальство убивает» [Бембеев 1963, 71]. Сравним в басне И. Дмитриева «Муха» (1805), являющейся переводом басни П. Вилье; при встрече двух мух, одна из которых сидела на рогах вола, а другая летела навстречу, первая ответствовала: «Откуда? - мы пахали!» [Дмитриев 1986, 127].
Муха - один из частотных образов в сатире. В стихотворении Саши Черного «Мухи» (1910) насекомое «ассоциируется с нечистоплотным в отношениях и вкусах обществе» [Ватутина 2014, 220], а «Муха» (1934) Н. Олейникова с уравнением «мухи-люди» была воспринята властями как идеологическая диверсия.
Образ Мухи присутствует в двух баснях Басанга Дорджиева «Занын тускар батхнын санл» («Размышления мухи о слоне») и «Эр^ иньгэс зээл...» («Уклоняйся от глупого друга.»). В первой из них монолог мухи о слоне полон иронии и самомнения. В противовес общей позиции она утверждает, что слон - ленивое животное, что нет проку от его силы, он молчит о содеянном. «То ли дело мухи: сделав малое, оповещают всех, опережая многих, всегда присутствуют везде, увертываясь и выскальзывая, сопровождая тех и этих, крепнут и жиреют. <.> Противопоставление в басне слона и мухи дано с мушиной позиции, тем самым сатирический посыл басни усиливается: самомнение мухи характеризует ее как обывательницу, судящую о других по собственному представлению, мелкому и ничтожному по отношению к большому и сильному» [Ханинова 2021, 66-67]. Мораль этой басни созвучна морали крыловской басни о мухе и дорожных: «Тииг^, батхншц бээхнь, / Тохман алдлго, медгднэ, / Тенд-эндэн хэлэхнь - / ТYрхлэд одснь Yзгднэ» [Дор^ин Б. 1988, 64], т.е.: «Если жить, как мухи, потомство не переведется. Куда ни глянь - всюду видно таких мух» [Ханинова 2021, 67]. Во второй басне муха стала невольной причиной смерти спавшего человека: карауля его сон, медведь, не поймав нарушительницу покоя, ударил ее кирпичом, когда та опустилась на лицо человека. Так, человек, избежав смерти от змеи, заползшей в нему домой, погиб от безобидного насекомого и глупого друга. Мораль басни автор выразил близкой по смыслу калмыцкой пословицей: «Туунэс авн иш бэрлдул^, / ТYЦШYP ухат YлгYрл^ кел^: / Эр^ hэргтэ иньгэс / Ухата ешэтн деер^» [Дор^ин Б. 1988, 67], т.е. «С тех пор умные люди выразили суть пословицей: лучше глупого друга умный враг». Сравним: «Тецг некдэс / Цецн дээсн деер» [Пословицы, поговорки. 2007, 466], в смысловом переводе: «Чем помощь глупого, лучше умный враг».
В калмыцких пословицах отношение к мухе негативное из-за ее связи с гнилью, болезнью, смертью: «Батхн Yмкэд хурна, / Четкр хар^уд хур-на. Мухи собираются, где гниль, / А черти собираются, где темь»; «Батхн бээсн hазрт етн хорха олн гидг. Где мухи водятся, там личинок-червяков множество» [Пословицы, поговорки. 2007, 610-611]. Мухи нет в калмыцких сказках о животных, только в «Семидесяти двух небылицах» («Далн хойр худл») мухи облепили голову человека, забывшего ее на льду, а он потом съел муху-подарок [Семьдесят две небылицы 1990]. Муха упоминается также как символ зла и назойливости в культурах одних народов, у других - как символ души спящего или умершего человека, в славянском фольклоре муха - это олицетворение широкого спектра психологических особенностей личности и состояний человека («Какая муха тебя укусила», «Под мухой»). Среди личностных черт образ мухи олицетворяет легко-
мыслие и несерьезность («Иметь мух в голове»), глупость и бестолковость («На дурака и муха валится»), хитрость и ловкость («Мае муху в носЬ»), смелость и отважность («Мушки у него ожили») [Орел 2008, 496]. Мух относят к нечистым насекомым: образ ведьмы-мухи, муха как предвестница смерти [Гура 1997, 437-440].
С давних времен муравей - символ трудолюбия и бережливости в культуре разных народов, в том числе у калмыков. В славянской мифологии муравей имеет хтоническое значение, ассоциируется со смертью. Как облик души умершего, присутствует и в фольклоре восточных славян [Орел 2008, 492-493]. Символика множественности муравьев используется в славянских гаданиях и магических действиях [Гура 1997, 512].
Лягушка - символ возрождения, плодородия и обновления, связанный с водой, дождем и луной, с одной из двух душ человека. В то же время ее символика амбивалентна в разных культурах: с одной стороны, символ удачи, радости жизни, женщины-матери, с другой - зла, лжеучения, невежества, нечистой силы [Орел 2008, 492-493], а также с болезнями, смертью из-за ее принадлежности к хтоническому миру; но в ряде славянских зон лягушке приписывается роль домашнего покровителя [Гура 1997, 384-385]. В устной традиции калмыков, как указывает современный исследователь, образ лягушки прошел разные стадии развития: лягушка как культурный герой (участие в творении мира), лягушка в мужской ипостаси (лягушка-жених), мотив царевны-лягушки, заимствованный из русской сказки, во временном образе лягушки шулма (демоническое существо) может сражаться с врагом [Басангова 2019, 113-121]. Как у славян, бытовал запрет убивать лягушку.
Хвастливой показана лягушка в басне Муутла Эрдниева «"КерсY" меклэ («"Прозорливая" лягушка», 1940), в которой гуси пытались спасти лягушку и понесли ее на прутике, а та, не удержавшись от хвастовства, что придумала такую затею, крикнула об этом людям и упала на землю. Мировой фольклорный сюжет «Черепаха и гуси» имеет некоторые варианты, где вместо гусей, несущих черепаху, летят иные птицы: голуби, журавли, орлы и т.д. «В монгольском фольклоре вместо черепахи фигурирует лягушка, а в тибетском вместо гусей - белые цапли» [Ёндон 1989, 51]. Басня калмыцкого поэта опирается не столько на басенные аналоги Эзопа и Лафонтена, сколько на известный в письменной и устной форме монгольский фольклорный сюжет, восходящий к книжным памятникам тибетской и монгольской литературы («Субхашита», «Капля, питающая людей») и их комментариям [Ёндон 1989, 51, 86-89], отсылающим в свою очередь к индийской книге басен и рассказов «Панчатантра» [Иванов 1958, 321, 323]. У М. Эрдниева при всем своем хвастовстве умирающая лягушка признает свою оплошность, предостерегая от этого других. Эту сентенцию и воспроизводит автор в качестве морали своей басни: «Му кYн меднэ, / Медсндэн кYрч чадхш» [Эрднин М. 1940, 4], т.е. «Человек знает о плохом, но не пользуется этим знанием». В басне калмыцкого поэта лягушку, приютившую в своем водоеме двух гусей, в засуху несли эти новые друзья:
мотив дружбы и взаимопомощи отличает данный текст. А в «Панчатан-тре» лягушка сама просит гусей спасти ее, обещает им молчать во время полета, но нарушает обет молчания и разбивается, а люди готовятся ее съесть [Панчатантра 1958, 99-101]. В бурятской сказке «Глупая черепаха» черепаха, летевшая на палке с гусями из пересохшего озера, тоже похвасталась что придумала такой способ передвижения, полетела вниз и разбилась насмерть: «Так по своей глупости подохла черепаха» [Бурятские народные сказки 1976, 398]. В другой бурятской сказке «Девица Хонхи-нур» другой зверь, лисица полетела в морскую воду с еловой палки, которую несли лебеди: она ответила на вопрос людей, чего ей не хватало на другом берегу - 27 погремушек. Черепаха из притчи Д.И. Хвостова «Черепаха и утки» захотела увидеть свет и полететь, как птица, с помощью уток. Черепаха во время полета вообразила себя львом среди зверей, орлицей среди птиц, крикнула об этом, разинув рот и выпустив палку, и разбилась, упав на землю. «Перед нами трагедия несоответствия имени, чья пружина в движении от утвердительной вторичной бестиарной номинации к отрицательной. Стремление к возвышению, к славе, окончившееся позором и гибелью, можно выразить схемой: "черепаха будто птица - черепаха не птаха"» [Довгий 2015, 110].
Лягушка-обывательница, хвалящая только свой пруд, противопоставлена соловью, воспевающему земную красоту, в басне Давида Кугульти-нова «Халвц шовун болн меклэ» («Соловей и лягушка», 1957). Лягушка возражает певчей птице, настаивая на том, что истинная жизнь в пруду: «БYлтэсн щдтэ меклэ / Бальчг талагшан заав» [Кеглтин Д. 1960, 142]. Смысловой перевод: «Пучеглазая лягушка указала в сторону грязи».
Жадность лягушки явствует из другого фольклорного примера. В ой-ратской сказке «Хатуч меклэ» этиологический мотив - почему муравьи стройные, с тонкой талией - объясняется тем, что заблудившаяся в лесу лягушка, воспользовавшись гостеприимством и помощью муравьев, пригласила их себе в гости, а потом передумала угощать: муравьев явилось так много, что не видно было травы. Сравним калмыцкий фразеологизм: «Шорhлщнас олн, шораИас нигт. Тьма тьмущая (множество)» [Фразеологический словарь. 2018, 266], букв. «больше, чем муравьев, гуще, чем пыль». Прождав неделю на берегу озера, голодные муравьи, подтянув ремень на животе, вернулись домой. «Тер кевтэн, шорhлжд цуhар бYCЭн ча^ащ бYCлэд экинь ардас hарад йовцхана. Шорhлжд ода чигн гесэн цадхад уга, тегэд чигн цуhар мегдэhэд йовдгнь тер» [Хатуч меклэ 1938, 4]. Смысловой перевод: «Тогда все муравьи, крепче стянув свои ремни, отправились вслед за муравьиной матерью. Муравьи до сих пор не насытятся, поэтому все они ходят такие подтянутые». Несколько калмыцких фразеологизмов о лягушке близки русскому фразеологизму: «Меклэ hэрэдэд, тецгрт курх. Очень медленно и долго (букв. пока лягушка до неба допрыгнет. <.> Меклэд ноосн урЬгл кулэх. Ждать, когда на лягушке вырастет шерсть. Когда рак на горе свистнет. <.> Меклэн ноосн махла авч егнэв. (букв. достану и отдам шапку из шерсти лягушки). Ничего не дам»
[Фразеологический словарь. 2018, 129]. Басни Михаила Хонинова «Лягушка пошла за бараном.» и «Лягушка» (пер. А. Внукова) отсылает к этим фразеологизмам. В первой из басен лягушка обратилась к барану за советом, как ей обзавестись такой же шерстью. Узнав, что нужно ходить посуху, «пошла по шерсть лягушка / и. пропала. / С тех давних пор / ни с шерстью, / ни без шерсти / Никто ее не видел. / И не странно, - / Сидела бы без шерсти, / да на месте! / Нашла кого послушаться. / Барана!» [Хонинов 1973, 30]. Глупость лягушки в калмыцкой басне соизмерима с глупостью барана. Во второй басне «узрев ужа, / лягушка в три прыжка / Исчезла, / крикнув замершим на месте: / - Не ждите / милосердья от врага, / Как от меня / вовек не ждите шерсти!» [Хонинов 1973, 30]. А здесь умная лягушка спасается от смерти, не доверяя врагу.
Муравей же есть и в сказке «Семьдесят две небылицы», в которой рассказчик дважды встретил его, вначале отправляющегося на базар с двумя мешками собранной им пшеницы, а потом хмельного после проданного одного мешка. В ответ на укоризненный вопрос, в чем дело, муравей заявил, что пшеницу добывал своим горбом, а теперь пьет на свои деньги [Семьдесят две небылицы 1990, 69-71]. Сравним в рассказе Михаила Хо-нинова «Как я был конокрадом». Герой-рассказчик по-своему пересказал эту народную сказку: тоже дважды встретил муравья, вначале навьючившего на спину одного ягненка, а другого держащего под мышкой - муравей шел на ярмарку, чтобы купить себе шляпу. Потом рассказчик увидел уже в луже на ярмарке пьяного муравья, выпившего семьдесят котлов арки (водки) [Хонинов 1979, 45].
В двух баснях калмыцких поэтов муравьи действуют по-разному. В политической басне Давида Кугультинова «Шорhлжна нутгин тарлhн» («Разрушение муравьиной страны», 1956) [Кеглтин Д. 1960, 139] общая мораль определена мудростью старого муравья, предупредившего воинствующих собратьев, что надо уметь различать врага, а не нападать на любого встречного и гибнуть из-за этого, но его совет не был принят во внимание - муравейник разрушен человеком, которого покусали эти насекомые. Конкретная мораль басни определена противодействием воинствующим муравьям, которых много на свете [Ханинова 2018, 62-63]. Различают особей трех видов муравьев, двух по гендерному признаку (самец и самка с крыльями) и третьих по функции: рабочие муравьи, среди которых выделяют солдат, охраняющих муравейник, больших по величине и мощи [Орел 2008, 491].
В калмыцком фольклоре есть сказка ««Меклэ шорhлжн хойр» («Лягушка и муравей») на сюжет 280А в мировом сказочном фольклоре - «Муравей и ленивый сверчок (стрекоза)». Если в этом варианте калмыцкой сказки лягушка обиделась на друга-муравья за то, что он, пожурив ее за летнее безделье, подал ей мало еды, и они с тех пор перестали дружить [Хальмг туульс 1961, 120], то во втором варианте концовка драматичнее. «Решила она убить муравья, и закрыла вход в его норку своим холодным телом. Пока лежала лягушка злая, пришла настоящая зима, прилетели
метели и наступили сильные морозы. Не могла лягушка пошевелиться, промерзла полностью, закрыв от холода норку друга, которого она хотела убить, да так и околела. Как говорят, ищущий мести, ломает себе бедро» [Счастье 2017, 174-175]. Продолжая диалог с крыловской басней «Стрекоза и Муравей», Тимофей Бембеев красноречиво назвал свою басню «Келс hарhс г^эд...» («Пролей пот...», 1966) [Бембин Т. 1970, 102], обратив этот призыв Муравья-врача к заболевшей Стрекозе: пьяная простудилась, лежа на снегу, а для лечения просила спирт для внешнего и внутреннего применения вместо рекомендованного калмыцкого чая [Ханинова 2018, 64].
«Исследователи доказывают, что стрекоза в поэтических текстах очень часто наделяется способностью "петь", "стрекотать", то есть сближается с кузнечиками, цикадами, сверчками, обыкновенно же стрекоза подобных звуков не издает» [Абрамова 2017, 187]. Это крылатые прожорливые хищницы, истребляющие мух, комаров и других насекомых. В восточной мифологии стрекоза символизирует свет и радость, с одной стороны, символ безответственности и ненадежности, с другой. «Идея связи стрекозы с пресмыкающимися отчетливо представлена и в мифологии славян, где стрекоза уподобляется "гадам" и, в частности, ассоциируется со змеей» [Орел 2008, 511], с демоническими персонажами [Гура 1997, 522-524].
Черви - персонажи двух басен «Этнэ зуудн болн занин инэдн» («Сон червяка и слоновий смех», 1939) Гари Шалбурова, «бтн ервтс хойр» («Червяк и аист») Басанга Дорджиева. Если в одной басне червь - собирательный образ насекомого (калм. «етн»), то в другой басне - это земляной червь, поскольку аист удивляется тому, что червь вылез из земли и зачем-то высоко залез на ветку дерева (но в тексте басни он обозначен просто как червь («етн»), хотя есть калмыцкое определение земляного червя («Лазрин етн»)). Противопоставление в первом случае маленького насекомого (червяк) и огромного животного (слон), а во втором случае ползающего червяка и летающей птицы актуализирует мотивы предназначения, целесообразности, самонадеянности и случайности. «Эсвксн салькнд Yлэгдж, / Эсрх хоорндан бахтсн / Этнэ сурhмжд авлгдж, / Орад тус бээхий?» [Доржин Б. 1988, 66]. Риторической фигурой с сомнительным поучением червяка, опровергнутым беспокойным ветром, Б. Дорджиев иронически ставит вопрос об учителях и учениках. В шалбуровской басне сновидческий сюжет о предложении червяка слону присоединить к себе его государство завершается смертью насекомого, лопнувшего после ответного смеха великана. Написанное перед войной, это произведение соотносится и с политической темой, потому что в контексте конечная мораль не ограничена трагикомическим происшествием: «Кемр манур дэврснэ, / ^цлнь мел тиим» [Шалвра И. 1939, 2], т.е. «Если двинутся на нас, результат будет таким же». В то же время в книжном варианте заключительное четверостишие-мораль отсутствует: снято автором, либо редактором, поэтом Цереном Лед-жиновым [Шалвра Ь. 1940, 19].
Более безобидная история червяка, наставляющего аиста, как нужно добиваться цели, если пожелаешь, в басне Б. Дорджиева заканчивается
Новый филологический вестник. 2021. №3(58). --
комично: червяка ветром сдуло с ветки, хотя насекомое могла склевать и сама птица на дереве. Как например, Сокол Червяка из крыловской басни «Сокол и Червяк», издевательски вопрошающий у насекомого, зачем он залез на верхнюю ветку, с которой гнется по погоде, к чему такие труды, какова его свобода. Червяк же видит свои достоинства в том, что он цепок [Крылов 1946, 181-182], действительно, удержался на ветке. А другое насекомое из крыловской басни «Орел и Паук», оказавшись на ветке дерева благодаря тому, что прицепилось к орлиному хвосту, только начало хвастаться, что сумеет тут удержаться, как вихрь сдунул Паука [Крылов 1946, 78-79]. Под стать этим персонажам и червяк из басни Д.И. Хвостова «Червяк и Собака» (1802), возомнивший, что может луч творить, когда оказался на золотом блюде, на котором блистали солнечные лучи. Написанная в защиту «Сатиры» В.В. Капниста басня И.И. Хемницера «Черви» (1780) уподобляет писателей, подвергнутых критике в этом произведении, червям, которые нападают на палку, разворошившую их гнездо в прекрасном саду [Хемницер 1963, 88].
«В мифах многих народов черви ассоциировались с гадами вообще и символизировали смерть и разложение. <.> В христианской традиции черви были демоническими и презренными существами», олицетворяя собой грешников и населяя преисподнюю. Позитивный характер его символики ассоциируется с возрождением, наследственностью (ирландские мифы), с домашним покровительством (славянская культура) [Орел 2008, 516-517]. Вредоносным червям, нечистым и дьявольским, противопоставлены чистые, божьи черви (пчела, шелковичный червь) [Гура 1977, 377]. В калмыцкой сказке «Богатырь Аман Цаган с пегим скакуном» богатырь Тёгя Бюс, заглянув в свой дом, спросил жену: «Фуф! Что это червями так воняет?» [Счастье 2017, 84], т.е. заподозрил присутствие чужого человека, спрятавшегося в яме. Подозрение его подтвердилось: Аман Цаган, выйдя из ямы, убил хозяина. Взаимосвязь мух и червяков выражена в калмыцкой пословице: «Батхн бээсн hазрт етн хорха олн гидг. Где мухи водятся, там личинок-червяков множество» [Пословицы, поговорки. 2007, 611]. Фразеологизмы на мушиную тему могут иллюстрировать некоторые басни. Например, «Батхн алсн эдл амр юмн» (букв. дело легкое, как муху убить»). Очень простое, несложное дело. Проще простого» [Фразеологический словарь. 2018, 49]. Букв. «дело легкое, как муху убить». Но медведю не удалось прогнать муху с лица хозяина в басне Б. Дорджиева «Эр^ иньгэс зээл.» («Уклоняйся от глупого друга.»). Сила и неуклюжесть медведя привели к трагической развязке. Другой фразеологизм характеризует безобидного человека: «Батхнын хамрас цус hарhшго ^н. Он и мухи не обидит» [Фразеологический словарь. 2018, 50]. Букв. «Даже из мушиного носа кровь не пустит».
В 11 баснях калмыцких поэтов представлены: овод (1), стрекоза (1) и муравей / муравьи (2) в трех текстах, муха - в двух текстах, червяк - в двух текстах. Лягушка как земноводное животное фигурирует в четырех баснях в парах с другими животными и насекомыми. Калмыцкие басно-
писцы не передают внешнее описание своих персонажей - ни овода, ни мухи, ни муравьев, ни слона, ни аиста, ни лягушки, ни червяков; давая возможность им выразить свои чувства через действие, слово или смех, авторы сосредотачивают свое внимание на проблеме мнимого и истинного. Инсектные образы в соответствии с басенным жанром у калмыцких поэтов не лишены чувств, хотя по природе своей их не имеют: они преисполнены самомнения, самонадеянные, соревнуются, не соизмеряя своих сил и возможностей. В пространственно-временной семантике их множественность и телесная минимальность находятся в оппозиции к единичности и телесной величине: муха - слон, муха - медведь, овод - вол, муравьи - человек, муравей - лягушка, стрекоза - лягушка, а также черви: червяк - слон, червяк - аист. Оппозиция передана также через способ и сферу передвижения, обитания: летать - ползать - ходить, земля - небо, вверх - низ, чистое - нечистое.
Ихтиологические образы представлены в меньшей степени, чем ин-сектные. Жанровые сценки, диалоги персонажей психологически раскрывают суть произведения. Характеристики героев, с одной стороны, в определенной мере близки их образам и повадкам в реальном мире, с другой стороны - антропоморфны. Некоторые басни рождаются из сказок, пословиц (М. Эрдниев, Б. Дорджиев) и фразеологизмов (М. Хонинов), близки им по своей морали. Мораль в калмыцких баснях большей частью передана в конце текста, а также репликой персонажа, пословицей или в контексте произведения. В басенной поэтике калмыцких авторов изображенный животный мир (рыбы, насекомые, земноводные) сатирически иллюстрирует мир людей, социальные типажи и конфликты, в том числе политические (Г. Шалбуров, Д. Кугультинов), отражая как злободневное, так и философское, в аспекте монгольской фольклорной традиции и мировой басенной классики.
ЛИТЕРАТУРА
1. Абрамова К.В. «Завел глаза, чтоб стрекотать»: эстатические мотивы и образы насекомых в поэзии Бориса Пастернака // Бестиарий и чувства / науч. ред. О.Л. Довгий. М.: 1п^а, 2017. С. 183-191.
2. Бабкинова Л.В. Мифо-фольклорные традиции в современной бурятской поэзии (на материале творчества Н. Нимбуева, Г. Раднаевой, Б. Дугарова): автореф. дис. ... к. филол. н.: 10.01.02. Иркутск, 2007. 22 с.
3. Байдын С. Ьурвн жилв: шул^д (= Три страсти: стихи). Элст: Хальмг дегтр ИарИач, 1991. 154 х.
4. Басангова (Борджанова) Т.Г. Животные в калмыцком фольклоре / на рус. и калм. яз. Элиста: Калмыцкий государственный университет, 2019. 192 с.
5. Басангова Т.Г. Обрядовая поэзия калмыков (система жанров, поэтика). Элиста: Калмыцкое книжное издательство, 2007. 592 с.
6. Бембеев Т.О. Стихи, поэмы, басни / пер. с калм. Элиста: Калмиздат, 1963. 87 с.
7. Бембин Т. Аршан болн хорн: шул^д. Элст: Хальмг дегтр hарhач, 1970. 112 х.
8. Бембин Т. Зеер: ШYЛГYД болн поэмс. Элст: Хальмг дегтр hарhач, 1960, 1960. 59 х.
9. Бурятские народные сказки. Бытовые сказки. Улан-Удэ: Бурятское книжное издательство, 1981. 447 с.
10. Бурятские народные сказки. Волшебно-фантастические и о животных. Улан-Удэ: Бурятское книжное издательство, 1976. 446 с.
11. Ватутина А.С. Постмодернистский образ насекомого как квинтэссенция высокого и низкого: Д. Пригов, В. Пелевин, Л. Петрушевская // Вестник Нижегородского университета. 2014. № 2 (3). С. 219-223.
12. Герасимович Л.К. Монгольская литература XIII - начала XX вв. (материалы к лекциям). Элиста: Джангар, 2006. 362 с.
13. Гура А.В. Символика животных в славянской народной традиции. М.: Ин-дрик, 1997. 912 с.
14. Дмитриев И.И. Сочинения. М.: Правда, 1986. 592 с.
15. Довгий О.Л. Вторичная бестиарная номинация // Бестиарный код культуры / науч. ред. О.Л. Довгий. М.: 2015. С. 101-114.
16. Доржин Б. Уя^ айс: шул^д болн поэмс. Элст: Хальмг дегтр hарhач, 1988. 143 х.
17. Душан УД. Избранные труды / сост. Батыров В.В., Шараева Т.И. Элиста: Калмыцкий институт гуманитарных исследований РАН, 2016. 376 с.
18. Ёндон Д. Сказочные сюжеты в памятниках тибетской и монгольской литератур. М.: Наука, Главная редакция восточной литературы, 1989. 183 с.
19. Лафонтен Жан, де. Басни. М.: Белый город, 2005. 672 с.
20. Иванов В.В. Панчатантра // Панчатантра / пер. с санскрита и примечания А.Я. Сыркина. М.: Изд-во АН СССР, 1958. (Литературные памятники). С. 307323.
21. Иванюк Б.П. Дидактические жанры описательной поэзии: плантарий, бес-тиарий, лапидарий // ФИЛОLOGOS. 2011. № 2 (9). С. 23-31.
22. Кеглтин Д. Жирhл. ШYЛГYД болн поэмс. Элст: Хальмг дегтр ЬарИач, 1960. 216 х.
23. Крылов И.А. Полное собрание сочинений. М.: Гослитиздат, 1946. Т. 3. 615 с.
24. Неклюдов С.Ю. Ойрат-калмыцкая мифология // Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2 т. / гл. ред. С.А. Токарев. М.: Советская энциклопедия, 1980. Т. 2. С. 750-751.
25. Орел В.Е. Культура, символы и животный мир. Харьков: Гуманитарный центр, 2008. 582 с.
26. Панчатантра / пер. с санскрита и примечания А.Я. Сыркина. М.: Изд-во АН СССР, 1958. 378 с. (Литературные памятники).
27. Пословицы, поговорки и загадки калмыков России и ойратов Китая / сост., пер. Б.Х. Тодаевой. Элиста: Джангар, 2007. 838 с.
28. Семьдесят две небылицы. Сказка / на калм. и рус. яз.; переизд. Элиста: Калмыцкое книжное издательство, 1990. 95 с.
29. Счастье. Калмыцкие сказки и легенды / на калм. и рус. яз.; сост. С.К. Хойт. М.: Издательские решения, 2017. 186 с.
30. Убушиева Д.В. Водный мир в сказках астраханских и донских калмыков // Бюллетень Калмыцкого научного центра РАН. 2017. № 2. С. 49-56.
31. Убушиева Д.В. Рыболовство в фольклоре калмыков и народов Южной Сибири // Новый филологический вестник. 2020. № 2 (53). С. 75-91.
32. Фразеологический словарь калмыцкого языка / Э.Ч. Бардаев [и др.]. Элиста: Калмыкия, 2018. 286 с.
33. Фрейденберг О.М. Басня // Синий диван. 2007. № 10-11. С. 126-156.
34. Хальмг туульс. 1-гч боть. Элст: Хальмг дегтр арач, 1961. 220 х.
35. Ханинова Р.М. Жанр басни в калмыцкой поэзии ХХ в. // Новый филологический вестник. 2018. № 4 (47). С. 58-68.
36. Ханинова Р.М. Поэтика басен Х. Сян-Белгина «Зан Чон хойр» и Б. Дор-джиева «Занын тускар батхнын санл» // Проблемы поэтики и стиховедения: материалы IX Международной научно.-теоретической конференции, посвященной 30-летию Независимости Республики Казахстан и 90-летию выдающегося казахского поэта Мукагали Макатаева (20-21 мая 2021 г.). Алматы: Казахский Национальный педагогический университет имени Абая, 2021. С. 63-67.
37. Хатуч меклэ: ойротск тууль // Ленинэ ачнр. 1938. Июлин 5. Х. 4.
38. Хемницер И.И. Басни. М.; Л.: Советский писатель, 1963. 380 с. (Библиотека поэта; Большая серия).
39. Хонинов М.В. Как я был конокрадом: рассказ, стихи / пер. с калм. М.: Правда, 1979. 47 с. (Библиотека «Крокодила». Вып. 14 (835)).
40. Хонинов М.В. Хавал-бахвал: стихи / пер. с калм. М.: Правда, 1973. 46 с.
41. Шалвра h. Этнэ зуудн болн занин инэдн // Улан Хальмг. 1939. Апрелин 14. Х. 2.
42. Шалвра h. Белг: стихс болн дуд. Элст: Хальмг Госиздат, 1940. 53 х.
43. Эзоп. Басни. М.: Эксмо-Пресс, 2001. 448 с.
44. Эрднин М. «КерсY» меклэ // Улан баhчуд. 1940. Декабрин 22. Х. 4.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Freydenberg O.M. Basnya [Fable]. Siniy divan, 2007, no. 10-11, pp. 126-156. (In Russian).
2. Ivanyuk B.P. Didakticheskiye zhanry opisatel'noy poezii: plantariy, bestiariy, lapidariy [Didactic Genres of Descriptive Poetry: Planetarium, Bestiary, Lapidary]. FILOLOGOS, 2011, no. 2 (9), pp. 23-31. (In Russian).
3. Khaninova R.M. Zhanr basni v kalmytskoy poezii 20 v. [The Genre of Fable in the 20th Century Kalmyk Literature]. Novyy filologicheskiy vestnik, 2018, no. 4 (47), pp. 58-68. (In Russian).
4. Ubushiyeva D.V. Vodnyy mir v skazkakh astrakhanskikh i donskikh kalmykov [The Water World in the Tales of the Astrakhan and the Don Kalmyks]. Byulleten' Kalmytskogo nauchnogo tsentra RAN, 2017, no. 2, pp. 49-56. (In Russian).
5. Ubushiyeva D.V Rybolovstvo v fol'klore kalmykov i narodov Yuzhnoy Sibiri
[Fishing in the Folklore of the Kalmyks and Peoples of Southern Siberia]. Novyy filo-logicheskiy vestnik, 2020, no. 2 (53), pp. 75-91. (In Russian).
6. Vatutina A.S. Postmodernistskiy obraz nasekomogo kak kvintessentsiya vysok-ogo i nizkogo: D. Prigov, V. Pelevin, L. Petrushevskaya [The Postmodern Image of the Insect as the Quintessence of High and Low: D. Prigov, V. Pelevin, L. Petrushevskaya]. VestnikNizhegorodskogo universiteta, 2014, no. 2 (3), pp. 219-223. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
7. Abramova K.V "Zavel glaza, chtob strekotat": estaticheskiye motivy i obrazy nasekomykh v poezii Borisa Pasternaka ["I opened my eyes to chirp": Estatic Motifs and Images of Insects in the Poetry of Boris Pasternak]. Dovgiy O.L. (ed.). Bestiariy i chuvstva [Bestiary and Feelings]. Moscow, Intrada Publ., 2017, pp. 183-191. (In Russian).
8. Dovgiy O.L. Vtorichnaya bestiarnaya nominatsiya [The Secondary Bestial Nomination]. Bestiarnyy kod kultury [The Bestial Culture Code]. Moscow, Intrada Publ., 2015, pp. 101-114. (In Russian).
9. Ivanov VV. Panchatantra [Panchatantra]. Syrkin A.Y. (transl., notes). Panchat-antra [Panchatantra], Series: Literaturnyye pamyatniki [Literary Monuments]. Moscow, USSR Academy of Sciences Publ., 1958, pp. 307-323. (In Russian).
10. Khaninova R.M. Poetika basen Kh. Syan-Belgina "Zan Chon khoyr" i B. Dordzhiyeva "Zanyn tuskar batkhnyn sanl" [From the Poetic Fables of H. Syan-Belgian "Elephant and Wolf' and B. Dordzhiev "Reflections of a Fly on an Elephant"]. Problemy poetiki i stikhovedeniya: materialy 9 Mezhdunarodnoy nauchno.-teoretiches-koy konferentsii, posvyashchennoy 30-letiyu Nezavisimosti Respubliki Kazakhstan i 90-letiyu vydayushchegosya kazakhskogo poeta Mukagali Makatayeva (20-21 maya 2021 g.) [The Issues of Poetics and Poetry: Materials of the 9th International Scientific Theoretical Conference, dedicated of the 30th anniversary of the Independence of the Republic of Kazakhstan and the 90th anniversary of the outstanding Kazakh poet Mu-kagali Makatayev (May 20-21, 2021). Almaty, Abai University Publ., 2021, pp. 63-67. (In Russian).
11. Neklyudov S.Yu. Oyrat-kalmytskaya mifologiya [The Oirat-Kalmyk Mythology]. Tokarev S.A. (ed.). Mify narodov mira. Entsiklopediya [Myths of the Peoples of the World. Encyclopedia]: in 2 vols. Vol. 2. Moscow, Sovetskaya entsiklopediya Publ., 1980, pp. 750-751. (In Russian).
(Monographs)
12. Basangova (Bordzhanova) T.G. Zhivotnyye v kalmytskom fol'klore [Animals in the Kalmyk Folklore]. Elista, Kalmyk State University Publ., 2019. 192 p. (In Russian, in Kalmyk).
13. Basangova T.G. Obryadovaya poeziya kalmykov (sistema zhanrov, poetika) [The Ceremonial Poetry of the Kalmyks (Genre System, Poetics)]. Elista, Kalmytskoye knizhnoye izdatel'stvo Publ., 2007. 592 p. (In Russian, in Kalmyk).
14. Dushan U.D. (author). Batyrov VV., Sharaeva T.I. (comp.). Izbrannyye trudy
[Selected Works]. Vol. 1. Elista, Kalmyk Institute for Humanitarian Studies of the Russian Academy of Sciences Publ., 2016. 376 p. (In Russian).
15. Gerasimovich L.K. Mongol'skaya literatura 13 - nachala 20 vv. (materialy k lektsiyam) [The Mongol Literature in the 13th - Early 20th Centuries. (Materials for Lectures)]. Elista, Dzhangar Publ., 2006. 362 p. (In Russian).
16. Gura A.V. Simvolika zhivotnykh v slavyanskoy narodnoy traditsii [The Symbolism of Animals in the Slavic Folk Tradition]. Moscow, Indrik Publ., 1997. 912 p. (In Russian).
17. Jondon D. Skazochnyye syuzhety v pamyatnikakh tibetskoy i mongol'skoy literatur [The Fairy-Tale Plots in the Monuments of Tibetan and Mongolian Literature]. Moscow, Nauka Publ., Glavnaya redaktsiya vostochnoy literatury Publ., 1989. 183 p. (In Russian).
18. Orel VE. Kul'tura, simvoly i zhivotnyy mir [Culture, Symbols, and Wildlife]. Kharkov, Gumanitarnyy tsentr Publ., 2008. 582 p. (In Russian).
(Thesis and Thesis Abstracts)
19. Babkinova L.V. Mifo-fol'klornyye traditsii v sovremennoy buryatskoy poezii (na materiale tvorchestva N. Nimbuyeva, G. Radnayevoy, B. Dugarova) [The Mythic and Folklore Traditions in Modern Buryat Poetry (based on the works by N. Nimbuev, G. Radnaeva, B. Dugarov)]: PhD Thesis Abstract. Irkutsk, 2007. 22 p. (In Russian).
Ханинова Римма Михайловна, Калмыцкий научный центр РАН.
Кандидат филологических наук, доцент, ведущий научный сотрудник отдела фольклора и литературы. Научные интересы: поэтика, русская литература, калмыцкая литература и фольклор, калмыцкая поэзия, перевод.
E-mail: [email protected]
ORCID ID: 0000-0002-0478-8099
Rimma М. Khaninova, Kalmyk Scientific Center of the RAS.
Candidate of Philology, Associate Professor, Leading Research Associate, Department of Folklore and Literature. Research interests: poetics, Russian literature, Kalmyk literature and folklore, Kalmyk poetry, translation.
E-mail: [email protected]
ORCID ID: 0000-0002-0478-8099
