CC BY
35
10
ВЕСТНИК УДМУРТСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
УДК 316.343 А.Г. Некита
БЕССОЗНАТЕЛЬНЫЙ ХАРАКТЕР КОНФИГУРАЦИЙ «ОБЩЕСТВЕННОГО ДОГОВОРА» В МАССОВОМ ОБЩЕСТВЕ
Рассматривается специфика формирования системы социального управления, представленной наиболее архаичными формами организации совместной жизни людей. Диалектика власти изначально была связана с поляризацией институтов управления на официальные и неофициальные, которые компенсируют однозначность всеобщей системы насилия и позволяют придавать массовому обществу необходимый динамизм. Официальная власть и преступность были исторически первыми институтами, которые формализовали повседневную жизнь индивида и редуцировали ее до функционально-ролевых отношений. В то же время властные практики закрепляются на уровне бессознательных, социальных представлений и стереотипов, что позволяет определить власть как единственный экзистенциальный ориентир современного человека.
Ключевые слова: власть, преступность, архетип, общественный договор, формализация, девиация, массовое общество.
Характерно, что как возможность, так и длительность социального «существования» любого содержания сознания и деятельности, явленного в мир человеком, определяются господствующим способом институционального оперирования природным многообразием мира и соответственно традиционным для данной эпохи и социального пространства уровнем «формализационного прессинга». То есть по мере вовлечения любого подобного содержания в процессы социализации оно все более «тяготеет» к отождествлению с социальной «формой», которая впоследствии закономерно становится единственно возможным способом легального «существования» любых содержаний сознания и деятельности в социальном пространстве массового общества, что, по сути, подтверждает всеобщую деградацию как социализированных формы и содержания, так и их корпоративной «диалектики».
В этом контексте, исходный цивилизационный, криминальный бессознательный «сговор» преступности и власти преследует цель формирования такой социальной среды в массовом обществе, которая надежно гарантировала бы «предотвращение» естественного, архетипически предуготован-ного развития сознания и деятельности с одновременным расширенным воспроизводством пространства устойчивого бессознательного институционального сопротивления «вненормативному» (а значит, и «преступному») индивидуальному освоению мира.
Именно преступность по доверенности власти «отвечает» за первичную формализацию содержаний сознания и деятельности, обнаруживаемых ею в процессах будничного взаимодействия с «не-доформализованной» властью обывательской средой. Постоянно соприкасающаяся с такими институционально «необузданными» реальностями бытия преступность просто не может не атрибутироваться властью как «реальная» социальная сила, которая по определению выполняет противоположную по отношению к господствующей модели управления функцию, а потому характеризуется ею исключительно как «низкая», «брутальная» и «теневая». Если преступность производит такого рода «конвертацию» содержаний индивидуальных сознаний и деятельности, то она обязана апробировать и включать полученные «результаты» в контекст властного манипулирования социальной и природной средой. Причем подобной «конвертации» в первую очередь подвергаются лишь те содержания, которые могут быть наиболее оперативно и эффективно внедрены во властную модель управления социальным индивидом.
Девиантно-криминальный (даже по отношению к административно-бюрократической «гносеологии» власти в массовом обществе) характер этой социальной силы обусловлен тем, что она вынуждена перманентно производить тщательный отбор, формализацию и классификацию продуктов первичной «познавательной деятельности» социальных индивидов, которые впоследствии включаются в метрику «консументально»-потребительской идеологии власти. И в этом, собственно говоря, состоит основная общественная значимость, уникальная социальная «миссия» преступности как промежуточного («среднего») звена между «диким миром» массовизированных социальных индивидов и Светоносным Градом Власти.
Конечно же, по сравнению с самими поистине «формообразующими» субъектами административно-криминального взаимодействия - преступностью и властью - любой социальный индивид, непосредственно не включенный в их структуры, выглядит «непрезентабельно» и архаически асоци-
Бессознательный характер конфигураций «общественного договора».
11
ФИЛОСОФИЯ. СОЦИОЛОГИЯ. ПСИХОЛОГИЯ. ПЕДАГОГИКА 2011. Вып. 2
ально («естественно»). Его маргинальный, вечно преступающий всякие нормы и формальности, априорно «подозрительный» статус связывается исключительно с такими формами бессознательного, вегетативного «существования», которые всегда как для власти, так и для преступности будут иметь девиантный характер.
Именно потому, что они постоянно порождают содержательный «хаос» сознаний и деятельностей, который все время норовит расшатать всю систему социальной «стабильности», с такой тщательностью воспроизводимой двумя «высокодоговаривающимися» субъектами «общественного договора». Хотя есть и другая модель социальной коммуникации, предполагающая возможность непосредственного взаимодействия властной иерархии с пространством, порождающим индивидуальные содержания бытия. Оно могло обеспечить власти гарантию «динамического обновления» всей институциональной системы массового общества и даже, возможно, гармонизацию ее взаимодействия с окружающей природной средой.
Однако подобный сценарий развития событий мало интересует социальные «верхи» как раз потому, что вся история массовой цивилизации фактически и была хронологией формирования таких суррогатов индивидуальных и групповых потребностей/интересов, манипулятивное использование которых только и способно придавать властной модели управления кажимую компетентность и эффективность. В то же время указанные симулякры имеют весьма отдаленное отношение к реалиям обыденного пребывания индивидов в массовом обществе, поскольку отражают исключительно институционально распределенные властные приоритеты.
В конечном итоге именно они, а не многообразные проявления человеческой природы - как исходящие прецеденты пре-ступания социальных норм - определяют бессознательный имидж всей социальной системы. В результате этого любые творческие эманации социального индивида, даже пропущенные через сито первичных формализаций криминализированной повседневности, автоматически определяются властью как «покушения» на ее нормативную монополию, формируя как состав его единичного официального преступления, так и, впоследствии, основное, постатейно представленное содержание уголовных кодексов.
Таким образом, описываемый автором «общественный договор» позволяет, во-первых, изначально делимитировать сферы социальной ответственности, а во-вторых, структурировать процесс канализации и формализации потока индивидуальных пре-ступаний социальных норм производственно-институционального функционирования индивидов в массовом обществе, в котором преступность как наиболее деятельный субъект указанного договора осуществляет процедуру первичного позиционирования социальных отношений, формируя и реформируя уровни властной иерархии и устанавливая нисходящие пределы ее юрисдикции.
В контексте данных рассуждений уголовно наказуемое преступление - это бессознательный способ демонстративного социального представления результатов первичного «понятийного» обобщения совокупности индивидуальных пре-ступаний сознания и деятельности, которые полагаются неформальными авторитетами (впоследствии криминальными) в качестве нормативного вида «социальной деятельности». А с другой стороны, это такая форма действий, которая может быть прецедентно и постатейно соотнесена с наличным набором властных приоритетов, поскольку преступлением считается не любое действие, а лишь то, что ставит под угрозу процесс их производства и внедрения в массовом обществе.
По сути дела, в лице такого «общественного договора» мы сталкиваемся чаще всего с неосознанным стремлением отдельных социальных институтов массового общества к «хищническому» присвоению полученных в результате символического обмена «чужих» знаковых дивидендов. В этом смысле любое преступление является частным, институционально особенным способом реализации бессознательного отчуждения, которое в присвоенных предметах, свойствах и отношениях приобретает значимый и потенциально капитализируемый социальный статус, а значит, становится потенциально интересным для власти.
Достаточно длительно «наблюдая» за формированием механизма бессознательного отчуждения в границах девиантно-преступных моделей социального поведения в массовом обществе, власть позволяет преступности занять определенную, очень важную нишу в собственноручно создаваемой иерархической системе. Более того, власть охотно «делегирует» преступности свои неотъемлемые, базовые функции по регулированию «низового» взаимодействия массовизированных социальных индивидов как способ динамического оформления и политико-юридического сопровождения процессов расширенного воспроизводства бессознательного отчуждения.
Как показало время, преступность весьма преуспела в реализации отведенной ей властью социальной роли. Более того, из набора частных, случайных, нормативно неуравновешенных способов деятельности она превратилась в итоге в динамичную, инициативную социальную базу поддержания и воспроизводства необходимого уровня бессознательного отчуждения в социальной системе массового общества. А это значит, что в истории массовой цивилизации она приобрела уникальный социальный статус, став ее неотъемлемым, структурообразующим элементом. Но отчуждение является не только бессознательной основой социального функционирования преступности, оно, в первую очередь, интересует и саму власть как принцип, позволяющий ей пребывать извечно, поддерживая должный уровень имитации социальной динамики, рыночной конкуренции и показного, соревновательного демократизма.
Вследствие тысячелетней практики социализации в институтах массового общества бессознательное отчуждение перестает быть индивидуальным внутренним диалектическим противоречием, а превращается в ведущую, противостоящую индивидам и всему обществу манипулятивную технологию массового общества и становится одним из основополагающих принципов формирования системы социального производства. Существующая номенклатура преступлений (как административных, так и уголовных) как раз и сформировалась в результате того, что преступление приобрело такую социальную значимость, которая позволила представляющему его социальному институту претендовать на роль основного способа производства бессознательного отчуждения в любой существующей на сегодняшний день материальной или духовной форме.
Не случайно анализ становления преступности в истории массовой цивилизации всякий раз обнаруживает навязчиво всплывающие параллели с процессами институализации самой государственной власти, опирающимися на проводимые ею перманентные кампании «очищения» и «оздоровления» социального пространства от криминальной «пены дней», появление которой неизменно сопровождает любые управленческие процессы в массовом обществе. Складывается впечатление, что непрерывная «борьба» с преступностью и является одной из ведущих социальных стратегий власти, постоянно возвращающих социум к изначальной разметке социального пространства, посредством которой и производится его периодическая «консолидация».
Подобная практика достаточно адекватно укладывается в механизм, появившийся в результате многовековой апробации сценария развития массовой цивилизации, в котором социальные приоритеты определяются не прогрессирующим увеличением культурного и природного многообразия, а оказываются представленными эскалацией бессознательного стремления правящих групп к унификации, типизации и структурированию пространства повседневного функционирования социальных индивидов. Возникающая при этом иллюзия «общественной стабильности» и «гражданского согласия» базируется на процедуре, сформировавшейся еще в эпоху ранних примитивных обществ и обнаруживающей себя в древних мифологиях и родоплеменных верованиях.
В этой связи такой формат отношений между этими двумя формообразующими социальными институтами напоминает логику так подробно описанного К.Марксом товарного цикла (непосредственно обусловленного производством, распределением, обменом и потреблением), изначально предполагающего договорное «разделение» между ними всего пространства массового общества. При этом и само подобное пространство изначально и бессознательно «проектировалось» как раз с таким расчетом, чтобы любой социальный индивид или другой институт в каждом акте социального «действия/бездействия» был просто вынужден переходить некие реальные, а чаще всего виртуальные границы «условно» допустимого и «условно» запретного.
Интенсивность и необычайная коммуникативная насыщенность подобной бессознательной связи между властью и преступностью в массовом обществе проявляется в зависимости от формирующегося социального заказа партнеров по организационно-правовому переделу мира. Разрастающаяся и укрепляющаяся власть с необходимостью приходит к поиску и последующей институализации той социальной силы, которая будет в состоянии «достоверно» и с хорошим «откатом» выполнять роль постоянно распинаемой и воскресающей «жертвы». Разумеется, за гарантированную возможность участия в дележе «социального пирога» во имя общественного благополучия и социального согласия: именно так власть производит преступность. Более того, как чрезвычайно доходный бизнес преступность сама по себе становится одним из важнейших и наиболее капитализируемых товаров. Поэтому, наряду с традиционным и общеизвестным понятием «экспорт капитала», можно с полным правом говорить о наличии «экспорта» преступности, на которую в условиях прогрессирующего отчуждения всегда найдется устойчивый спрос в том или ином национально-государственном филиале бессознательного массового общества.
Бессознательный характер конфигураций «общественного договора». 13
ФИЛОСОФИЯ. СОЦИОЛОГИЯ. ПСИХОЛОГИЯ. ПЕДАГОГИКА 2011. Вып. 2
В то же время организационное укрепление преступности также неизменно «тяготеет» к поиску существующих или открытому производству новых, специализированных, официальных институтов лоббирования их частного, «корпоративно-криминального» интереса, принуждая власть «поступиться принципами» и «пожертвовать» своей монополией на представительство божественных интересов ради возможности в пределах отведенной им территории бесконечно воссоздавать драматическую историю «сотворения мира»: именно так преступность производит власть.
Подобные выводы автора о бессознательной основе конфигураций общественного договора в массовом обществе, несмотря на их постиндустриальную специфику, снова актуализируют значение ленинской модернизации марксистского учения о классах. Именно практика возгонки корпоративной конкуренции как симулякра классовой борьбы в ХХ в. наглядно показала, что социальная динамика, складывающаяся в результате официального номинирования «конкурентов» в политической борьбе за власть, указывает на наличие некой «генетической» связи между всеми участниками действа, благодаря которой и протекает процесс дальнейшей театрализованной «инсталляции» институционального облика современной массовой цивилизации. Подобные зависимости оказались настолько всеобъемлющими, что даже право с его абстрактной идеей справедливости и законности оказалось полностью «погребено» под демократическими декорациями корпоративно-судебных спектаклей.
В то же время на фоне торжествующего земного плотского греха, представленного стадной дикостью и формальной необузданностью преступного мира, официальная государственная власть получает бессрочные и никем не оспариваемые права окружать себя ореолом еще большей «святости» по сравнению с временами, когда преступность была лишь частной инициативой в романтической борьбе за «золотой век» внеинституциональной «вольницы». Эти реалии еще раз неоспоримо указывают на тот факт, что описываемые оба столпа массового общества бессознательно кроились по «типовым» институциональным лекалам и внедрялись в социальное пространство по одним и тем же властно-идеологическим сценариям...
Таким образом, наиболее маргинальные слои массового общества активно способствуют поддержанию его вековой и главной управленческой дилеммы, в пределах которой практически невозможно установить, какая социальная сила «здесь и сейчас» является ведущей - власть или преступность. Находясь в подобных логических тупиках (идентичных парадоксальности установления «первичности происхождения» курицы и яйца), власть закономерно полагает себя в качестве единственного структурообразующего массовое общество принципа. Это с необходимостью провоцирует всплеск противоположных по знаку социальных акций и движений, мера организованности и социальной результативности которых как минимум тяготеет к существующему уровню официальной консолидации институтов массового общества, а местами и значительно превосходит его.
Преступник, включенный в те или иные криминальные структуры, является классическим образцом социального индивида, который, однако, отличается от заурядного конформистского обывателя, в первую очередь, умением пользоваться сложившимися социальными отношениями для удовлетворения (и последующей эффективной капитализации) своего институционального, а значит, правильно (по праву) и законного (по закону) «сублимированного» эгоистического интереса. Подобные «мировоззренческие установки» в корне отличаются от норм адаптивной социализации и, таким образом, в данном типе массового общества максимально возможно приближаются к товарно-ценностным приоритетам власти. Поэтому «осознание» со стороны все более формализующегося государственного аппарата конкуренции за господство над массовым обществом со стороны все более организующейся преступности с необходимостью оборачивается развязыванием открытого институционального противостояния, которое, как правило, протекает в следующих исторически возможных формах.
Во-первых, это практика ведения «открытой» войны с институциональными конкурентами, вплоть до их физического уничтожения или длительной изоляции. Во-вторых, это достаточно протяженное, позиционное противостояние, обусловленное стремлением четко размежевать «трофические ареалы» социальной ответственности между преступностью и властью. В-третьих, это ориентация на такой способ их взаимодействия, при котором устанавливается кодифицированная и «равноудаленная» от морально-правовых идеалов «высоких, договаривающихся сторон» регуляция пределов допустимого и запретного во взаимной бессознательной коммуникации преступности и власти. И наконец, в-четвертых, это форма устойчивых взаимных обязательств, которая предполагает создание и поддержание функциональности такого механизма, где возникающее между преступностью и властью корпоративное «бизнес-тождество» позволяет вывести модели государственного и институционального управления на качественно новый уровень, характеризующийся отсутствием традиционных
отличий по всем возможным стратифицирующим массовое общество признакам (уровень доходов, образование, доступ к ресурсам и т.д.).
Перечисленные формы институциональной коммуникации преступности и власти отражают основные способы цивилизационного отчуждения человека и производственно-криминального «превращения» природы, представленные в исторически сменяющих друг друга социальноэкономических формациях. Эти (безусловно, далеко не единственные) теоретические модели именно тем и привлекают автора, что с их помощью классикам научного коммунизма удалось продемонстрировать различные формы и исторические этапы бессознательного отчуждения человека от природы, общественной среды его бытия и своего внутреннего мира. В контексте же настоящих рассуждений они еще и позволяют зафиксировать не просто частные формы коммуникации преступности и власти, но ложатся в основание способов производства конкретных конфигураций отношений гос-подства/подчинения/пре-ступания. А последние и составляют основное производственное отношение, возникающее в ту или иную историческую эпоху по поводу производства, распределения, обмена и потребления власти в массовом обществе.
Таким образом, власть и преступность представляют собой две наиболее значимые социальные силы, исторически сопровождающие процессы институционального строительства массовой цивилизации. А извечный бессознательный конфликт между ними связывается исключительно со стремлением криминала не только реально (содержательно), но еще и номинально (формально) заместить собой официальную власть, присвоив себе, кроме всего прочего, еще и всю номенклатуру социальных благ, причитающуюся формальным лидерам уже в силу их статуса. Примечателен и тот факт, что история массового общества в конечном итоге представляет собой тщательно цензурируемую властью летопись непрерывно сменяющих друг друга социальных кризисов, отличающихся громадным разнообразием политических, экономических, культурно-этнографических сценариев их возникновения и интенсивностью протекания.
Однако в условиях этой перманентной неустойчивости, формирующей и «оттеняющей» социальную стабильность (предстающую, в логике наших рассуждений, той самой альтернативной, «серой схемой» социального развития), именно преступность и официальная власть выступают в качестве неотъемлемых участников всех подобных бессознательных инсценировок. Именно так обнаруживается генетическое родство этих двух управленческих ипостасей массового общества, «верность» и «преданность» которых друг другу во многом обусловлена не только формально - специфической конфигурацией «общественного договора», но и содержательно - приобретенными в многовековых дуэлях умением и готовностью бороться за превращение любого из своих частных интересов в глобальные (моральные, идеологические и т.д.) ориентиры массового общества.
Поступила в редакцию 15.06.11
A. G. Nekita
Unconscious character of «social agreement» patterns in the mass society
The article considers the specific character of forming the social management system represented by the most archaic forms of the organization of people's life together. The dialectics of the power has initially been connected with the polarization of institutes of management into official and informal to compensate for the unambiguity of the general system of violence and to allow imparting the necessary dynamism to a mass society. Historically, the official power and criminality have been the first institutes to formalize an everyday life of an individual and to reduce it to functional and role-playing relations. At the same time, power-holding practices are strengthened on the level of unconscious social representations and stereotypes, thereforeows to define the power as a unique existential guideline of a modern person.
Keywords: the power, criminality, archetype, social agreement, formalization, deviation, mass society.
Некита Андрей Г ригорьевич, Nekita A.G.,
доктор философских наук, старший преподаватель doctor of philosophy, senior lecturer
Новгородский государственный университет Novgorod State University
им. Ярослава Мудрого 173003, Russia, Veliky Novgorod,
173014, Россия, г. В. Новгород, ул. Б. Санкт-Петербургская, 41 ul. B. St.-Petersburgskaya, 41
E-mail: [email protected] E-mail: [email protected]
