CC BY
44
УДК 141.3
Б. В. Кабылинский*
БЕГСТВО ОТ КОНФЛИКТА В «КНИГЕ НЕПОКОЯ» Ф. ПЕССОА
Статья посвящена проблематике духовного поиска спокойствия и бегства от конфликта в фундаментальном произведении Фернандо Пессоа «Книга непокоя» (XX век). Раскрыты основные философские положения Пессоа, сформулированные в его главном автобиографическом тексте, изложено авторское видение ценностей окружающего мира, рациональности выбора в пользу духовной аскезы, взаимоотношений Я и Другого, сути аристократизма и вариантов поиска истинного пути. Остроумные рассуждения о добровольном изгнании из мира, тонкое балансирование между стоицизмом, скептицизмом и нигилизмом выводят прозу Пессоа на уровень глубокого философского и религиозного произведения. Гениальные афоризмы из «Книги непокоя» указывают на возможности раскрытия и философского осмысления новых граней бытия Я-в-конфликте, включая такие малоизученные в рамках сложившегося догматического подхода феномены, как бегство от конфликтного столкновения.
Ключевые слова: Фернандо Пессоа, «Книга непокоя», конфликт, бегство от конфликта, беспокойство.
B. V. Kabylinskii
ESCAPE FROM CONFLICT IN THE «BOOK OF DISQUIET» BY F. PESSOA
The article is devoted to exploring the ways of mental search for tranquility and escape from conflict in fundamental text the «Book of disquiet by Fernando Pessoa» (XX century). The main philosophical ideas of the epic autobiography novel by Pessoa are given. The article considers Pessoa's vision of values in the surrounding world; rationality of choosing escape from society; relationships between Me and Another, aristocracy and quest for the true path. Witty reasoning on exile from the world and delicate balance between stoicism, skepticism and nihilism rise book of Pessoa on the level of deep philosophical and religious literary work. Genius quotes from the «Book of disquiet» inspire for researching and philosophical read of new conflict aspects including such dogmatically unexplored phenomena as escape from struggle in conflict.
Keywords: Fernando Pessoa, «Book of disquiet», conflict, escape from conflict, anxiety.
* Кабылинский Борис Васильевич, кандидат философских наук, доцент, Северо-Западный институт управления РАНХиГС.
336 Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2017. Том 18. Выпуск 3
Проблематика конфликта детальным образом исследована в отечественной социологической, политической, юридической литературе. Общеизвестно, что есть субъекты конфликта, вступающие в борьбу ввиду невозможности удовлетворить свои потребности другим способом; конфликты классифицируются на внутренние и внешние; многообразие современных технологий разрешения споров сводится к правовому, силовому или переговорному инструментарию и т. д. Этот догматизм теории конфликта успешно мимикрирует в системе отечественного образования, выдавая свою социологическую, психологическую или юридическую сущность за т. н. паспорт профессиональных компетенций специальности «конфликтолог». С научно-исследовательской точки зрения сложившаяся ситуация порождает кризис в развитии философского подхода к изучению феномена «конфликт». Философу просто скучно размышлять на эту тему, т. к. стратификационный подход, классовая борьба, теория организации, бихевиоризм и аналогичная в плане новизны и актуальности методология (см. [4]) совершенно непригодны для раскрытия потаенности антропологической природы конфликта и, как писал Александр Федорович Лосев о банальных псевдомифологических рассуждениях, провоцируют боль в затылке (см. [5]). Иными словами, о ноэматике конфликта уже сказано достаточно, а о ноэ-тике еще ничего не сформулировано. Сразу оговоримся, что гегельянские и марксистские идеи действительно получили всестороннее развитие в исследованиях конфликтных процессов российского общества в переходный период. На основании этих трудов написаны конфликтологические учебники, подготовлены кандидатские и докторские диссертации, сформированы рабочие программы образовательных дисциплин [см. 7]. Соответственно, тема конфликта вроде бы исчерпана и не осталось никакой пищи для голодного ума радикального философа.
Довольно резкие вводные замечания спровоцированы тем фактом, что автор статьи, получив диплом конфликтолога философского факультета, в свое время был вынужден заняться базовым самообразованием в ходе работы над кандидатской диссертацией по антропологической тематике. Помнится, Федор Михайлович Достоевский остроумно подметил, что право на суд нужно выстрадать [см. 3]. Разумеется, речь идет не только о судебном разбирательстве, но и об обоснованности высказывания любого суждения в принципе. Собственные мытарства по научным библиотекам в поисках вдохновения для подготовки диссертационного исследования о конфликте были выстраданы автором вслух через суждение: «Ищите ответы на вопросы об антропологической природе конфликта в художественной литературе». Парадоксально, но, скажем, «Голод» Кнута Гамсуна, «Улисс» Джеймса Джойса и «Процесс» Франца Кафки гораздо ближе к правильному пониманию специфики внутреннего конфликта, чем большинство профильной научной литературы, которой неясность содержания не помешала обрести догматическую форму.
Таким образом, цель автора статьи состоит не только в том, чтобы обратить внимание интересующихся философией конфликта аспирантов и молодых ученых на литературное наследие Фернандо Пессоа, но и предложить — дерзайте, коллеги! Проведите любимые художественные произведения сквозь призму сознания, нацеленного на изучение конфликта, и вы увидите, как много
скрытых философских смыслов в этом популяризованном, но в то же самое время малоисследованном объекте научного познания.
Прежде всего заслуживает внимания тот факт, что биография Пессоа чем-то напоминает творческий путь другого литературного гения XX в. — Кафки. Скромная работа, ограниченный круг почитателей таланта при жизни и культовый статус иконы современного литераторского искусства после смерти. Любопытно, что проповеди миссионера-иезуита XVII в. Антониу Виейры во многом повлияли на мировоззрение Пессоа. Похожими иезуитскими мотивами наполнил мир своих героев Джойс в отчасти автобиографическом произведении «Портрет художника в юности» и эпохальном романе «Улисс». Проза Пессоа, по нашему мнению, это продукт напряженной духовной рефлексии и стремление придать ментальным поискам истины литературную форму. Надо сказать, что восприятие Пессоа религии и искусства отличается некоторым своеобразием.
Религиозность Пессоа зиждется на безусловном детерминизме и фатализме человеческого бытия, пронизываемого взором божественного провидения. Прежде всего, этот Бог не всеблагой, что подтверждается указанием на самого себя: «Во мне и со мною развлекалась какая-то злобная судьба» [см. 6]. Кстати сказать, Богу не так уж интересно происходящее в душе человека, и отсутствие божественной десницы на воспаленном от непокоя горячечном лбу ищущего смысла Я провоцирует экзистенциальный разрыв целостности внутреннего мира: «...я ничтожен, отрицателен, являюсь промежутком, пространством между мной и мной, чем-то, забытым неким богом.» [см. 6]. Любопытно, что христианская церковь в качестве социального института подвергается Пессоа тонкой, деликатной критике, потому что «совершенный христианин — это совершенство человека, которого нет». Подводя некоторую черту интерпретациям религиозности в «Книге непокоя», мы снова возвращаемся к теме фатализма: «Сопротивляясь неизбежным законам, мы исполняем их» [см. 6]. Здесь происходит трагическая потеря Я собственной идентичности, которая неожиданно предстает наподобие осознанной необходимости Спинозы: «Найти личность, потеряв ее, — даже вера одобряет такое осознание судьбы» [см. 6].
Отношение Пессоа к искусству, в отличие от вопросов веры, более двусмысленное. Искусство бесполезно. Любовь, сон и наркотики — тоже искусство. Литература не добавляет ничего нового к нашему основному инстинкту жить, не ведая, каким образом нам это удается. Дуализм восприятия искусства состоит в том, что все эти нюансы наделяют создаваемые человеком объекты культуры статусом прекрасного. Искусство становится частью пути, следуя которым можно оценить естественность и получить шанс избирательности самовыражения, ускользающий в повседневности.
Главный литературный труд Пессоа, вместивший результаты его многолетних духовных поисков ответов на извечные философские вопросы, предстает перед читательской аудиторией глубоко автобиографичным произведением. «Книга непокоя», в соответствии с названием, выводит читателя из состояния душевного равновесия, приглашая испытать вслед за Пессоа чувство беспокойства о себе, мире, религии, скуке, искусстве, вещах, страдании и истинном пути. Скромный помощник бухгалтера в Лиссабоне, по сути альтер-эго самого Пессоа, оказывается в силах вместить в себя целый мир и ориентироваться
в хитросплетениях этических, антропологических и гносеологических лабиринтов человеческой души. В рамках данной статьи из всего многообразия духовного мира, сконструированного в «Книге непокоя», мы сосредоточимся лишь на бегстве от конфликта, потому что в конфликтологической догматике сопутствующие этой теме вопросы не рассматриваются в принципе.
Действительно, куда же человеку бежать от конфликта? Естественно, не в частных случаях, а в глобальном антропологическом масштабе. В качестве основного варианта, как правило, в научной мысли XX в. превалирует идея о спасении через несвободу. Например, Эрих Фромм поясняет, что тотальной ясности повседневного средневекового бытия не хватает для комфортной жизни в современном обществе, поэтому народные массы в недавнем прошлом так легко впадали в коллективную зависимость от тирании деспотических правителей [см. 9]. «Не важно, что жить плохо, главное — все стабильно и понятно»! Такой лозунг мог бы стать эпиграфом к антиутопическим повествованиям Джорджа Оруэлла и Олдоса Хаксли, с тем уточнением, что герои мифических стран будущего еще и тотально заблуждаются, принимая зло за добро.
Бегство от конфликта в «Книге непокоя» Пессоа представлено более изящно, чем отказ от личной свободы, хотя сам автор и утверждал, что «эта книга всего лишь стон» [см. 6]. Надо сказать, что попытка спрятаться от мира, убежать от себя и от конфликта закончилась неуспехом для героя Пессоа:
Обострив свою чувствительность путем изоляции, я получил и то, что ничтожнейшие обстоятельства, какие прежде не оказали бы на меня влияния, меня ранят, подобно катастрофам. Я ошибся, выбирая способ бегства. Я убежал неудобным, окольным путем, ведущим туда, где я уже был, и обрел лишь усталость от путешествия и ужас жить там [см. 6].
Иными словами, незначительные внешние факторы стали восприниматься субъектом как реальные детерминанты значительных внутренних потрясений. Но это поражение не нужно воспринимать буквально, ведь кажущаяся неудача в конце пути является всего лишь промежуточным логическим финалом для идущего по пути сомнения. Пессоа напоминает этим Екклесиаста с его непременным восклицанием: «И это — суета!» (Еккл. 2: 1). Впрочем, справедливости ради надо отметить, что в симфонии ветхозаветного текста отсутствуют ноты саморазрушения. Зато в прозе Пессоа тяги к уничтожению предостаточно, стоит только вспомнить геростратовскую гордыню его рассуждения о похитителе Джоконды, не сумевшем превзойти Леонардо лишь потому, что он не уничтожил картину, и схожего по духу с браконьерством замечания португальского гения о редкости, возвышенности и абсурдности убийства того, чего никогда не было. Здесь мечта Калигулы об одной шее римского народа, которую можно перерубить, дошла до эволюционного предела и воплотилась в замысле ликвидировать что-то еще даже не созданное.
Не является ли изоляция героя Пессоа от общества попыткой уничтожить окружающий мир? Разумеется, призывов к террористическим, революционным и прочим бунтарским действиям в «Книге непокоя» нет. Тем не менее мир должен неизбежно исчезнуть для тех, кто уходит из него. Эта ноша по силам только избранным:
Другие, лучшего происхождения, удерживаются от публичных вещей, ничего не требуя и ничего не желая и пытаясь донести до голгофы забвения крест простого существования... Единственная обязанность лучших — это свести к минимуму свое участие в жизни племени [см. 6].
Как правило, в элитаристских концепциях духовная и политическая верхушка общества несет бремя заботы о простом народе. Природа такого выбора аристократии многолика и может быть призванием философа, воспетого Платоном; следствием добровольного принятия дьявольских искушений Великим инквизитором Достоевского; узурпацией власти и ее деградацией до уровня олигархии или тирании в эгалитаристских теориях. Аристократы у Пессоа совсем другие, их позиция должна заключаться в том, чтобы их не беспокоили, в противном случае «придется интересоваться другими, чтобы позаботиться о себе самом» [см. 6]. Вспоминаются философская идея античных стоиков, согласно которой свободен тот, кто ничем никому не обязан, и финал жизни римского папы Иоанна Павла II: как только окружающим ничего не было от него нужно, понтифик немедленно погружался в сон. Хотя позиция Н. А. Бердяева, согласно которой духовная природа аристократизма ориентирована в первую очередь на служение Родине, право же, воспринимается гораздо более логично и естественно [см. 1].
К теме исчезновения мира для добровольного отшельника Пессоа мы еще обязательно вернемся. Пока что нужно ответить на вопрос: стоит ли духовное монашество отречения от всего многообразия мира? По мнению Пессоа, ответ, безусловно, положительный, т. к. лишь монотонное существование позволяет видеть чудеса даже в маленьких происшествиях. Удивительно, но похожая идея озвучена одним из героев в «Грозовом перевале» за авторством никогда не бывавшей за пределами Великобритании Эмили Бронте. Пессоа же развивает свою мысль и подтверждает ее примерами: «Охотник на львов не ощущает сладости приключения уже после третьего льва. Путешественник, который исколесил всю Землю, не встречает за пять тысяч миль никакой новизны, но лишь новые вещи» [см. 6]. В многообразии мира нет ничего ценного, поэтому даже преодоление всех морей означает лишь искоренение своей собственной однообразности. Но тогда что такое мир для Пессоа? Оказывается, мир напоминает культуру в значении «совокупность духовных предикатов» [см. 2], предложенном Эдмундом Гуссерлем, и представляет собой «актера на подмостках: он там есть, но он — кто-то другой. Весь мир, вся жизнь — это необъятная система бессознательностей, действующая через индивидуальные сознания» [см. 6]. Итак, рассуждение о риске исчезновения мира как следствии попытки спасения социопатичного аристократа от конфликта в келье ничего-не-знания о себе трансформируется для нас в проблематику взаимоотношений Я и Другого.
Каждому философу известно, что ничего труднее рассуждения о пропозиции Я-Другой не бывает. Иногда может казаться, что это не так, но надо просто еще раз, вслед за Пессоа, задуматься о том, как можно принимать реальное существование другой личности. Такое размышление будет по своей природе ноэтическим, а труднее такого вопрошания человеческий дух пока что ничего для себя не придумал. Может быть, дьявол потому и объявил устами одного из своих эталонных кинематографических воплощений: «Определен-
но, тщеславие — мой любимый из грехов», что тщеславие позволяет забыть о существовании других с подобной душой, а заодно и Бога, одарившего нас способностью доходить в измышлениях до ноэтических вопросов. К счастью, сейчас нам не нужно искать ответ на вопрос о том, как возможно бытие Я-с-Другим, но достаточно лишь в трех тезисах представить подход Пессоа к этой извечной проблеме. Во-первых, ни кот, ни человек не освобождаются от рокового обстоятельства быть тем, кто они есть. Забавно, что эта мысль появляется в западной литературе в трагедиях Софокла и не утрачивает актуальности по сей день. Во-вторых, в изоляции, с уходом от Другого, мы становимся людьми, для которых внешний мир — это внутренняя реальность. Легко представить, как сейчас возмутился бы Тимоти Лири, однажды по-парменидовски претенциозно провозгласивший, что существуют вещи за пределами нашего сознания. Во-третьих, мы спотыкаемся о реальные чувства других посреди
сложных способов быть другими людьми, а не вариантами моей личности. Мы пересекаем чужие пути, препятствуем другим, раним и подавляем их, в соответствии с нашим способом действовать. Для кого-то расстояние между другим и им самим никогда не обнаруживается; для другого порой освещается ужасом или печалью благодаря вспышке, стирающей грани [см. 6].
Итак, в социальной аскезе Пессоа мир не исчезает вместе с Другим, он становится нашей внутренней реальностью, но иногда мы натыкаемся на способы быть других людей и объекты внешнего мира. Эта идея напоминает афоризм Кафки об истинном пути, дескать, это не нить Ариадны, а натянутый канат, о который мы иногда заплетаем ноги. Кстати сказать, какой же путь истины предлагает Пессоа? Очевидно, речь идет о чем-то большем, нежели простом духовный изоляционизм от общества и Родины: «Меня нисколько не огорчит, если Португалию наводнят враги или даже захватят ее, если только не потревожат меня самого» [см. 6]. Надо сказать, что налицо очень нехарактерная для эпохи жизненная позиция, учитывая, что по прошествии всего двух-трех лет с каждой трибуны в Европе и мире разносились призывы осознать себя через общественную роль, функцию и в итоге принять в качестве определения нормальности свою полезность для государства [см. 8].
Схоластическое оцепенение жизни — так вкратце можно описать путь от беспокойства и конфликта, которым следует герой «Книги непокоя». Пессоа предлагает не узнавать себя сознательно, т. е. почти осознавать свое небытие в преддверии вожделенного разрыва колеса сансары на обратном пути к Го-локе-Вриндаване. Мудрость в том, чтобы
смотреть на свои впечатления как на зеленеющее поле. И поскольку мы хотим быть бесплодными, будем также и целомудренными, потому что ничто не может быть гнуснее и ниже, чем, отрекаясь от плодородного в Природе, подло сохранять из него часть, доставляющую нам удовольствие [см. 6].
Неудивительно, что стоицизм тогда предстает перед нами в качестве органической необходимости, балансирующей на грани скептицизма и нигилизма: «Я не знаю, до какой степени возможно что-либо. Я не знаю, до какой степени что-либо достижимо. Я не знаю, что ничего не знаю». Кем становится герой
Пессоа в конце пути и чего достигает, помимо разочарования? Финальная
цель —
создатель безразличий. Сильнее всего желал бы я, чтобы мои действия в жизни научили других чувствовать более для себя самих и менее подчиняться закону коллективности. Обучать такому духовному обеззараживанию, благодаря которому не заболеваешь вульгарностью, мне кажется высшим назначением духовного воспитателя, каким я хотел бы быть [см. 6].
Подводя итоги размышлений о возможностях бегства от конфликта, навеянных «Книгой непокоя» Пессоа, хочется заметить, что на страницах произведения гениального португальца достаточно мудрости для каждого философа. Наверное, кому-то акценты, расставленные в этой статье, покажутся противоречащими общей концепции и мировоззрению Пессоа. Пусть будет так, но разве упомянутый путь истины не выражает некоего стремления к духовному обеззараживанию, отсутствию вульгарности и становлению Учителя? В свою очередь, разве эта духовная аскеза не является бегством от повседневного конфликта к чему-то этически более высокому и метафизически совершенному?
ЛИТЕРАТУРА
1. Бердяев Н. А. Философия неравенства. — М.: Аст, 2006.
2. Гуссерль Э. Картезианские медитации / пер. с нем. В. И. Молчанова. — М.: Академический проект, 2010.
3. Достоевский Ф. М. Собрание сочинений. — М.: Правда, 1982.
4. Зиммель Г. Социология вещей. — М.: Вильямс, 2008.
5. Лосев А. Ф. Диалектика мифа. — М.: Азбука-классика, 2014.
6. Пессоа Ф. Книга непокоя / пер. с португальского И. А. Фещенко-Скворцова. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2016.
7. Стребков А. И. Социальная политика: теория и практика. — СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского философского общества, 2000.
8. Тиллих П. Избранное. — М.: Юрист, 1995.
9. Фромм Э. Бегство от свободы. — М.: Академический проект, 2008.
