CC BY
93
5. Novyj Zavet Gospoda Nashego Iisusa Hrista i Psaltir'. Sankt-Peterburg, 1890.
6. Solov'ev V.S. Vospominaniya o F.M. Dostoevskom. F.M. Dostoevskij v vospominaniyah sovremennikov v dvuh tomah, tom vtoroj. Moskva: «Hudozh. lit.», 1990.
7. Dostoevskij F.M. Dnevnikpisatelya. Sankt-Peterburg: Lenizdat, 1999.
Статья поступила в редакцию 20.10.17
УДК 82.09
Tikhomirov B.N., Doctor of Sciences (Philology), Deputy Director of Academic Affairs, F.M. Dostoevsky Literary-Memorial
Museum (St. Petersburg, Russia), E-mail: [email protected]
THE FABLE "LIVED A COCKROACH IN THE WORLD..." OF CAPITAN KARTUZOV'S / LEBYADKIN'S (THE CONTEXTS OF INTERPRETING). The article analyzes the poem "Cockroach" written by a character of F. M. Dostoevsky's novel "The Possessed", captain Lebyadkin. A methodological innovation is the use of preparatory materials for the unrealized plan of the writer in 1869-1870 "Kartuzov". The poet Kartuzov was the first "author" of "Cockroach", which subsequently entered the novel. Interpreting the fable in a different subject-thematic context provides new clues for understanding its existential problems. Specifically, of utmost importance is the revealing of a hidden citation by Kartuzov / Lebyadkin of E. Guber's poem "The Man". In the intertextual field, surrounding Leb-yadkin's image in "The Possessed", Guber's context is polemically intertwined with that of Derzhavin (an ode titled "God") generating in the fable the meanings that allow to perceive it as a statement of a poet-scandalist in the argument about a man and the godly and bestial in him.
Key words: Dostoevsky, "The Possessed", "Cockroach", fable, interpreting, literary contexts.
Б.Н. Тихомиров, д-р филол. наук, зам. дир. по научной работе Литературно-мемориального музея Ф.М. Достоевского,
г. Санкт-Петербург, Е-mail: [email protected]
БАСНЯ КАПИТАНА КАРТУЗОВА / ЛЕБЯДКИНА
«ЖИЛ НА СВЕТЕ ТАРАКАН...» (КОНТЕКСТЫ ИНТЕРПРЕТАЦИИ)
В статье анализируется стихотворение «Таракан», написанное персонажем романа Ф. М. Достоевского «Бесы» капитаном Лебядкиным. Методологической новацией является привлечение для интерпретации этого текста подготовительных материалов к неосуществленному замыслу писателя 1869-1870 гг. «Картузов». Поэт Картузов был первым «автором» басни «Таракан», которая затем перешла в роман «Бесы». Прочтение басни в ином сюжетно-тематическом контексте дает новые ключи для осмысления её экзистенциальной проблематики. В частности, исключительно важной оказывается выявление скрытой цитации Картузовым / Лебядкиным стихотворения Э. Губера «Человек». В интертекстуальном поле, окружающем образ Лебядкина в «Бесах», губеровский контекст полемически скрещивается с державинским (ода «Бог»), генерируя в басне смыслы, позволяющие воспринимать её как реплику поэта-скандалиста в споре о человеке, о божественном и бестиаль-ном в нем.
Ключевые слова: Достоевский, «Бесы», басня «Таракан», интерпретация, литературные контексты.
Экстравагантные и шокирующие окружающих поэтические творения пьяницы и скандалиста капитана Лебядкина помнят, наверное, все читавшие романа Ф.М. Достоевского «Бесы». Но далеко не все, даже специалисты, не говоря уже об обычных читателях знают о том, что большинство стихотворных опусов этого персонажа («Жил на свете таракан...», «Краса красот сломала член...» и др.) первоначально создавались писателем в рамках иного замысла - повести «Картузов».
Заглавный герой повести капитан Картузов - совершенно особенный персонаж даже в ряду необычных героев Достоевского. Он одновременно рыцарь, самозабвенно служащий Прекрасной Даме, поэт и юродивый; причем эти ипостаси очень сложно совмещаются в зыбком единстве его личности: там, где он рыцарь, - он отнюдь не поэт, а там, где поэт, - вовсе не рыцарь. Эти начала настолько конфликтно сосуществуют в нем, что угрожают расколом личности героя, позволяют диагностировать симптоматику развивающегося двойничества.
Картузов - новый Дон-Кихот - обоготворяет заурядную светскую барышню, курортную амазонку-наездницу Елизавету Кармазину, поставляя ее на недосягаемую высоту. Он не только «настаивает, что она идеал и бесконечностию выше его» [1; т. 11, с. 57. Здесь и далее курсивные выделения в цитатах принадлежат Достоевскому (или другому цитируемому автору), полужирные - мне], но и дорожит этой бесконечностью как необходимым атрибутом существования идеала.
Однако отношения его к героине изначально двойственны. В жизни он рыцарски служит своей Прекрасной Даме. «Это даже, собственно, не влюбленность и не любовь, а только необходимое и неминуемое обожание, - пишет Достоевский. - Началось оно с дамского седла, буквально, и через седло (т. е. через красивость) прямо приписаны ей Картузовым все совершенства, нравственные и физические, до высочайшего идеала; но в этих совершенствах идеала, раз приписав их ей, Картузов не только не сомневается, не только не может сомневаться, но не может даже и подумать и допустить хоть краешек мысли о сомнении!» [там же, с. 55]. В жизни для него невозможно даже мысленно
приблизиться к этому недосягаемому идеалу (отправной точкой восхождения к которому парадоксально стало «седло», на котором восседала юная амазонка-наездница). В поэзии же (не менее парадоксально представляющейся герою специфической, «виртуальной» сферой, в которой «позволительно» то, что табу-ировано, запретно для него в жизни) Картузов изживает свои чувства к героине как земной женщине, мечтая изведать «брачные наслаждения» [там же, с. 39, 43].
Жизнь и поэзия для него долгое время две параллельные реальности. Но когда героиня ломает ногу, которую ей ампутируют (одна из ключевых гротескных перипетий сюжета), после чего её жених, Граф, отказывается от своей невесты, Картузов не только пишет, но и отправляет ей стихотворное послание «Краса красот сломала член.», заканчивающееся такими строчками: Позвольте же любовь излить, Принять извольте предложение, Чтоб в браке вместе потерянный член забыть, А с другим изведать законное наслаждение [там же, с. 39]. От провозглашенного Картузовым - в действительной жизни! - иерархического принципа: «она идеал и бесконечностию выше его» - здесь - в стихах! - ровно ничего не осталось. Условно говоря Дульсинея, превратилась в Альдонсу.
После определенных колебаний безногая героиня, передвигающаяся теперь на «деревяшке», призывает Картузова для обсуждения матримониальных планов, и тут он трагически осознает, что его небесный идеал рухнул, больше того - разрушен им самим. Герой клеймит себя «подлецом», за то, «что воспользовался колченогим положением и осмелился подумать, что стал <...> равен» своему кумиру [там же, с. 51], и, как точно сформулировал К. В. Мочульский, совершил «преступление против „святыни"» [2, с. 559]. Изначально юродивый, Картузов переживает произошедшее как духовную катастрофу и окончательно сходит с ума от невыносимого переживания краха своего идеала и собственной вины за это. Басню «Таракан», судя по всему, он пишет уже в безумии, в сумасшедшем доме, за несколько дней до смерти.
Достоевский оставляет работу над этой повестью в январе 1870 г. Далеко не сразу, но капитан Картузов - поэт и рыцарь, обоготворяющий наездницу-амазонку, - переходит в подготовительные материалы к роману «Бесы», над которым именно в это время началась напряженная работа, сначала под своим собственным именем, а потом - «раздваивается» на рыцарски служащего Лизе Тушиной безмолвного Маврикия Николаевича и брутального капитана Лебядкина, бузотера и стихотворца, наследовавшего также и поэтические опусы своего предшественника. Такова внешняя сторона картины.
Уже из конспективного изложения общей фабульной ситуации «Картузова» ясно, что контекст, в котором под пером Достоевского первоначально возник текст басни «Жил на свете таракан...», существенно отличен от контекста, в котором с этим стихотворным опусом знакомятся читатели «Бесов». Различны и авторы - творцы этого причудливого, но весьма выразительного стихотворения: юродивый, не сознающий странностей своего поведения капитан Петр Картузов и юродствующий, намеренно шокирующий своим поведением окружающих капитан Игнат Ле-бядкин. И, тем не менее, надо констатировать, что Достоевский почти без изменений перенес текст басни «Таракан» из набросков неосуществленного замысла «Картузов» в роман «Бесы».
Естественно, в ином контексте даже тождественно воспроизведенный текст басни приобретает новые смысловые акценты, трансформирующие, и в ряде моментов весьма существенно, его содержание. Но представляется, что важнейшие смыслы этого загадочного стихотворения, воплощенные в полноте его художественной структуры, остались при перенесении из одного произведения в другой неизменными. И рассмотрение «кар-тузовского» контекста, в котором первоначально должен был функционировать текст «Жил на свете таракан.», расширяет возможности его интерпретации, давая ряд новых ключей к раскрытию глубинной проблематики басни.
В придачу надо отметить, что содержание «Таракана» как минимум двупланово: есть ближний план, тяготеющий по типу к аллегории и соотносимый с внешним сюжетом произведения (где, грубо говоря, таракан - это «лирический герой», alter ego автора - Картузова или Лебядкина); и есть дальний план - экзистенциальный (где таракан - это человек вообще). Этот второй, дальний план корреспондирует с общей, религиозно-философской проблематикой произведений - «Картузова» и «Бесов». И этот план будет интересовать меня в первую очередь.
«Таракан» занимает особое место в «поэтическом наследии» обоих поэтов. У Картузова это единственное произведение, не входящее в любовный лирический цикл, посвященный его Прекрасной Даме. У Лебядкина также, за единственным небесспорным исключением, все остальные стихи посвящены его «богине» - Лизе Тушиной. Правда, при желании можно постараться найти близость к любовной лирике и стихотворения «Таракан». Давно установлено, что его литературным прототипом явилась «Фантастическая высказка» (1833) Ивана Мятлева, в которой в образе таракана, попавшего в стакан, нашла воплощение тема лирического героя, погибающего от неразделенной, безответной любви, но не способного от нее освободиться. Ср.: Таракан Как в стакан Попадет -Пропадет, На стекло -Тяжело -Не всползет. Так и я: Жизнь моя Отцвела, Отбыла; Я пленен, Я влюблен, Но в кого? Ничего Не скажу; Протужу <...> Навсегда Я с тоской, Грусти злой Не бегу: Не могу Убежать, Перестать
Я любить -
Буду жить
И тужить...[3, с. 92-93] Однако прочитать в «мятлевском ключе» всё стихотворение Картузова-Лебядкина, особенно его финал, вряд ли удастся. Так что, зафиксировав общий смысл безвыходности и обреченности, воплощенный Мятлевым в образе попавшего в стакан таракана, необходимо искать другие подходы.
Специфичен и жанр «Таракана» - басня. Следовательно, перед нами аллегорическая картина, иносказание. Один из ключей к иносказанию читателям дают сами авторы. Комментируя последнюю, незаконченную строфу и ее прозаическое завершение, в котором старик Никифор выплескивает всю галдящую в стакане компанию в лохань, капитан Картузов поясняет своему собеседнику: «В Никифоре я изобразил природу» [1; т. 11, с. 42]. Аналогичный комментарий дает и Лебядкин: «Что же касается до Никифора, то он изображает природу.» [там же; т. 10, с. 142]. Так намечается экзистенциальная проблематика басни.
Важен и еще один, косвенный комментарий капитана Лебяд-кина, который говорит генеральше Ставрогиной: «Я поэт, сударыня, поэт в душе, и мог бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принужден жить в лохани.» [там же, с. 141]. То есть поэт ставит знак равенства между собой и героем своей басни - тараканом (в этом он также следует традиции Мятле-ва, который, сделав зарисовку таракана, попавшего в стакан, продолжает: «Так и я.»). Репликой Лебядкина в стихотворении «Жил на свете таракан.» вскрывается лирическое начало.
В «Картузове» такой определенности нет. Но приведу замечание Константина Мочульского: «Можно предположить, что именно в больнице (психиатрической. - Б. Т.) Картузов пишет свое последнее стихотворение „Таракан"» [2, с. 558]. Для такого заключения есть серьезные основания. В одном из набросков Достоевский намечает финальные звенья сюжета: «Арест и больница. Таракан. Смерть» [1; т. 11, с. 51]. Значит, «Таракан» -это, действительно, предсмертное стихотворение Картузова, написанное героем, повторю, пережившим духовную катастрофу. Это также корреспондирует с отмеченной экзистенциальной проблематикой басни.
Еще один важный ключ к проблематике «Таракана» можно найти в краткой реплике Картузова, брошенной в ответ на недоуменный вопрос рассказчика:
«- Что же, какой же смысл стихов?.. - спросил было я. - Гм... а? Что? Какой смысл? Сатира, басня; ничтожное звено, - произнес он вяло, но снисходительно.» [там же, с. 41].
Можно предположить, что выделенные слова - это цитата из стихотворения Эдуарда Губера с значимым названием «Человек» (1840). Приведу две центральные его строфы: И чем же выше он над сонмами творений, Ничтожное звено в огромной цепи их! Он пресмыкается на крайней их ступени, Над грязным скопищем кровавых преступлений И низких замыслов своих!
Где прежний образ твой, где лик первоначальный, Дарованный тебе верховным бытием? Нет! благ утраченных ты только труп печальный, Скелет, коснеющий в ничтожестве своем! [4, с. 14] Если высказанная догадка верна, то басенный Таракан - это аллегория человека после грехопадения, человека греховного, утратившего свой «лик первоначальный», дарованный ему Творцом, а с ним и то, что поднимает человека над всем остальным тварным миром. Это аллегория человека, призванного в замысле Создателя к особой, верховной роли «над сонмами творений», но вместо этого пресмыкающегося «на крайней (нижней) ступени» в «огромной цепи их», поскольку сам лишил себя богоподобного «прежнего образа».
В развитие этого наблюдения исключительно ценным представляется соображение Евгения Лукина, автора небольшой книжечки «Философия капитана Лебядкина», который пишет: «Отказ от божественного означает отказ от бесконечного: мир представляется как банька с паутиной в углу, как стакан, полный мухоедства» [5, с. 22].
В связи со сказанным напомню, что сущность катастрофы, произошедшей в мире Картузова-рыцаря, - это крушение идеала, который был «бесконечностию выше его», то есть именно утрата чувства бесконечного. Немаловажно здесь и напоминание о свидригайловской баньке с пауками [!] по углам - образе обезбоженной вечности, «вечности на аршине пространства»
(мотив парадоксального ограничения бесконечного). Всё это позволяет лучше уяснить метафизический подтекст завязки басни: «Таракан попал в стакан.»
«.Уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, всё будет позволено, даже антропофагия» [1; т. 14, с. 64-65], - исповедует в последнем романе Достоевского Иван Карамазов. А заглавный герой его поэмы «Великий инквизитор» предсказывает: «О, пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню <...> они [люди, человечество] кончат антропофагией» [там же, с. 235]. Предсказание «периода антропофагии» [там же; т. 26, с. 90] как реальной опасности для человечества, отказавшегося от «идеи Бога», абсолютизировавшего разум и полагающегося только на свои собственные силы, - устойчивый мотив футурологии Достоевского как в художественном творчестве, так и в публицистике. И это наблюдение позволяет перебросить мостик к образности второй строфы басни «Таракан» - стакану, «полному мухоед-ства».
Авторский неологизм Достоевского «мухоедство» является гротескным образным субститутом людоедства, то есть антропофагии, и построен по той же словообразовательной модели. Е.В. Лукин, продолжая свои наблюдения, проницательно разглядел во второй строфе аллюзии на идеи мальтузианства: Место занял таракан, Мухи возроптали. «Полон очень наш стакан», -К Юпитеру закричали [там же; т. 10, с. 141].
Это заключение исследователя тем более заслуживает внимания, что проблематика мальтузианства в подготовительных материалах к «Бесам» оказывается в центре обсуждения персонажей. «Если пищи будет мало и никакой наукой не достанешь ни пищи, ни топлива, а человечество увеличится, - говорит Князь (будущий Ставрогин) Шатову, - тогда надо остановить размножение. Наука говорит: ты не виноват, что так природа устроила, и прежде всего чувство самосохранения на первом плане, стало быть, сожигать младенцев. Вот нравственность науки. Мальтус вовсе не так несправедлив <...>. Посмотрите-ка, что будет дальше и вынесет ли Европа такое население без пищи и топлива? <...> Сожжение младенцев обратится в привычку, ибо все нравственные начала в человеке, оставленном на одни свои силы, условны» [Там же; т. 11, с. 181]. «Если средства науки <...> окажутся недостаточными для пропитания и жить будет тесно [так!], то младенцев будут бросать в нужник или есть. Я не удивлюсь, если будет и то, и другое, так должно быть, особенно если так скажет наука» [там же].
Лишь христианство, по заключению Князя, может стать единственной спасительной альтернативой этой футурологиче-ской перспективе. Но для обезбоженного человечества такой исход будет неизбежен. Его удел дарвиновская борьба за существование и антропофагия. И это - один из смыслов картины, нарисованной в басне «Таракан». «Там, в стакане, согласно эволюционной теории, идет яростная борьба за существование, которую отставной капитан иронически называет „мухоедством"» [5, с. 23], - резюмирует Е.В. Лукин.
В Никифоре, как мы помним, оба автора «изобразили природу». Невольно вспоминается другой образ природы, из совсем недавно завершенного Достоевским романа «Идиот». Глядя на картину Г. Гольбейна «Мертвый Христос», от которой «у иного вера может пропасть», Ипполит Терентьев говорит: «Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя, или вернее, гораздо вернее сказать, хоть и странно, - в виде какой-нибудь громадной машины <...> которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо <...>. Картиной этою как будто именно выражается это понятие о темной, наглой и бессмысленно-вечной силе, которой всё подчинено.» [1; т. 8, с. 339]. В басне «Таракан» «природа мерещится» ее авторам совершенно в ином образе, но итог - схожий: все оказываются в «лохани».
В «Идиоте» на полотне Гольбейна изображен богочеловек Христос - Единый Безгрешный. В басне «Таракан», как открылось через интертекстуальную отсылку к стихотворению Губера, наоборот, аллегорически представлен человек греховный. Но у двух этих столь вопиюще различных изображений один общий смысл: все пребывают во власти законов природы, величайшему
из которых имя Смерть. (О том, что так трактует картину Ганса Гольбейна-младшего персонаж романа - Ипполит Терентьев, но отнюдь не сам Достоевский, см.: [8, с. 207 - 217].)
Однако эта единая тема разрабатывается в двух произведениях в существенно различных аспектах: в «Идиоте» - в трагическом, в «Таракане» - комическом, точнее - трагикомическом, воплощаясь в форме гротескного бурлеска.
Есть, однако, в его авторском комментарии к финалу басни слова, которые, видимо, могут быть отнесены исключительно и только к самому Картузову: «Замечу еще одно, - говорит он: -таракан не ропщет» [там же; т. 11, с. 54]. Понять их можно так: проникнутый сознанием своей вины, грешник смиренно принимает наказание смертью как возмездие. С этим корреспондирует и другой комментарий Картузова к развязке «Таракана»: «Тут я остановился, но главное в том, что он [Никифор] их всех взял и выполоскал в лохань, что было правильно, потому что так давно надо было сделать.» [Там же, с. 41].
Кстати, этот авторский комментарий вполне созвучен общему пафосу стихотворения Э. Губера «Человек», начинающегося словами: «Зачем я громом не владею / И этот жалкий мир не в силах раздробить!» [4, с. 14]. То, что недоступно лирическому герою Губера, в басне «Таракан» осуществляет старик Никифор, олицетворяющий, как уже сказано, природу. Что же касается чувства личной вины человека-таракана, то в контексте романа «Бесы», где Лебядкин прозаическую концовку стихотворения: «Никифор берет стакан и, несмотря на крик, выплескивает в лохань всю комедию.» - также сопровождает словами: «.что давно надо было сделать» [1; т. 10, с. 142], - возникает явная перекличка со словами из предсмертного письма Николая Став-рогина: «Я знаю, что мне надо было убить себя, смести себя с земли как подлое насекомое.» [там же, с. 514].
Естественно, далеко не все смыслы, которые прочитываются в басне «Таракан» в «картузовском контексте», вбирая в себя ситуацию заглавного героя замысла, как она должна была сложиться к финалу повести, актуальны для романа «Бесы», где общая ситуация автора стихотворения «Жил на свете таракан.» существенно иная. И тем не менее ключевая проблематика двух версий басни «Таракан» едина для замысла «Картузова» и романа «Бесы».
Замечу, что капитан Лебядкин тоже упоминает в своих выспренних речах перед генеральшей Ставрогиной «ничтожное звено», правда, не в прямом истолковании своей басни, как Картузов, а несколько ранее, но зато прямо относя этот образ к самому себе: «Я, конечно, ничтожное звено.» [там же, с. 138]. Следовательно, губеровский контекст актуален и для интерпретации «Таракана» в версии капитана Лебядкина.
Исключительно важно отметить, что стихотворение Э. Губера «Человек» полемически противопоставлено автором оде Г.Р Державина «Бог»; ср.:
.Ты есть - и я уж не ничто! Частица целой я вселенной, Поставлен, мнится мне, в почтенной Средине естества я той, Где кончил тварей Ты телесных, Где начал Ты духов небесных И цепь существ связал всех мной.
Я связь миров, повсюду сущих, Я крайняя степень вещества; Я средоточие живущих, Черта начальна Божества. [6, с. 116]
Точка зрения, выраженная в стихотворении Губера, прямо противоположна: греховный человек утратил это «почтенное» место в «цепи существ» и теперь являет собою в мироздании не ключевое, а «ничтожное звено». Державинская строчка: «Я крайняя степень вещества» - переосмысливается Губером и наполняется негативным содержанием («Он пресмыкается на крайней их ступени.»). У Державина, обращающегося к Творцу со словами: «Ты цепь существ в Себе вмещаешь, / Её содержишь и живишь.» [там же, с. 114] - «почтенное» место человека в бытии мыслится лишь в Боге («Ты есть - и я уж не ничто»); человек у Губера потому и оказывается «ничтожным звеном», что утратил свое богоподобие.
Державинский контекст исключительно важен для образа капитана Лебядкина в «Бесах». Герой неоднократно, то явно, то скрыто, цитирует ту же оду «Бог». «Николай Всеволодович, - восклицает он, - я раб, я червь, но не Бог, тем только и отличаюсь от Державина. Но ведь средства-то, средства-то мои
каковы!» [1; т. 10, с. 213]. В письме к Лизе он, подразумевая отношения себя, сочинителя, и ее, «богини», - адресата своих посланий, вопрошает: «Может ли солнце рассердиться на инфузорию, если та сочинит ему из капли воды, где их множество, если в микроскоп?» [Там же, с. 106]. Это, конечно же, иронический парафраз строк из той же оды «Бог»:
Миры умножа миллионом
Стократ других миров, - и то,
Когда дерзну сравнить с Тобою,
Лишь будет точкою одною;
А я перед Тобой - ничто.
Ничто! - Но ты во мне сияешь
Величеством Твоих доброт;
Во мне Себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод. [6, с. 115]
В.Ф. Ходасевич по этому поводу замечает: «Державин говорит, что Бог изображает себя в нем, „как солнце в малой капле вод". Реминисцируя из державинской оды <...> Лебядкин в письме своем определяет расстояние между собой и Лизой как нечто еще более огромное: ее называет солнцем, себя же не отражением (в капле. - Б. Т.), а инфузорией, сочиняющей солнцу „из капли воды <...>"» [7, с. 247].
Державинский и губеровский контексты скрещиваются в интертекстуальном поле, окружающем образ капитана Лебядкина,
Библиографический список
и его басня «Таракан» воспринимается как реплика поэта-скандалиста в споре о человеке, о божественном и бестиальном в нем, содержание которой, благодаря указанным поэтическим контекстам, прочитывается в романе «Бесы» даже гораздо более явственно, нежели в набросках к повести «Картузов».
Резюмируя сделанные наблюдения, рискну утверждать, что в определенном смысле басня капитана Лебядкина «Таракан» оказывается в «Бесах» одним из полюсов религиозно-философской проблематики романа в целом. Другим же полюсом при таком взгляде становятся предсмертные слова Степана Трофимовича (я приведу сейчас только необходимый мне фрагмент, но важен весь контекст высказывания Верховен-ского-старшего): «Весь закон бытия человеческого лишь в том, чтобы человек всегда мог преклониться пред безмерно великим. Если лишить людей безмерно великого, то не станут они жить, и умрут в отчаянии. Безмерное и бесконечное так же необходимо человеку, как и та малая планета, на которой он обитает...» [1; т. 10, с. 506]. Лебядкинский Таракан в этом контексте, по сути, и есть человек греховный, отказавшийся от божественного, отпавший от Бога и лишившийся вместе с этим, как уже было сказано, «безмерного и бесконечного». Губеров-ско-державинский контекст, выявляя сокровенный смысл басни «Таракан», связывает её с финальным монологом Степана Трофимовича в единое высказывание.
1. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Ленинград: Наука, 1972 - 1990.
2. Мочульский К.В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. Москва: Республика, 1995.
3. Мятлев И.П. Стихотворения. Сенсации и замечания госпожи Курдюковой. Ленинград: Советский писатель, 1969.
4. Губер Э.И. Сочинения. Под редакцией А.Г. Тихменева: в 3 т. Санкт-Петербург, 1859; Т. 1.
5. Лукин Е.В. Философия капитана Лебядкина. Санкт-Петербург: Союз художников, 2006.
6. Державин Г.Р. Стихотворения. Ленинград: Советский писатель, 1957.
7. Ходасевич В.Ф. Колеблемый треножник: Избранное. Москва: Советский писатель, 1991.
8. Тихомиров Б.Н. Достоевский и «Мертвый Христос» Ганса Гольбейна Младшего. Sub specie tolerantiae. Памяти В.А. Туниманова. Санкт-Петербург: Наука, 2008: 207 - 217.
References
1. Dostoevskij F.M. Polnoe sobranie sochinenij: V 30 t. Leningrad: Nauka, 1972 - 1990.
2. Mochul'skij K.V. Gogol'. Solov'ev. Dostoevskij. Moskva: Respublika, 1995.
3. Myatlev I.P. Stihotvoreniya. Sensaciiizamechaniya gospozhiKurdyukovoj. Leningrad: Sovetskij pisatel', 1969.
4. Guber 'E.I. Sochineniya. Pod redakciej A.G. Tihmeneva: v 3 t. Sankt-Peterburg, 1859; T. 1.
5. Lukin E.V. Filosofiya kapitana Lebyadkina. Sankt-Peterburg: Soyuz hudozhnikov, 2006.
6. Derzhavin G.R. Stihotvoreniya. Leningrad: Sovetskij pisatel', 1957.
7. Hodasevich V.F. Koleblemyj trenozhnik: Izbrannoe. Moskva: Sovetskij pisatel', 1991.
8. Tihomirov B.N. Dostoevskij i «Mertvyj Hristos» Gansa Gol'bejna Mladshego. Sub specie tolerantiae. Pamyati V.A. Tunimanova. Sankt-Peter-burg: Nauka, 2008: 207 - 217.
Статья поступила в редакцию 11.12.17
УДК 81.38
Uarova O.V., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Department of English Philology, Institute of Modern Languages and International Studies, North-Eastern Federal University n.a. M.K. Ammosov (Yakutsk, Russia), E-mail: [email protected]
Fedorov M.A., 4-year student, Department of English Philology, Institute of Modern Languages and International Studies, North-Eastern Federal University n.a. M.K. Ammosov (Yakutsk, Russia), E-mail: [email protected]
ACTUALIZATION OF A SMILE IN ENGLISH-LANGUAGE FICTION. The role of non-verbal communication in the process of communication is no less significant than human speech. With the help of non-verbal means of communication (gestures, facial expressions, body movements, etc.), people get additional information. Smiling refers to one of the mimic means of non-verbal communication, which has universal properties, but is largely determined by culture. In the article methods of its actualization in literal texts by means of the descriptive method including observation and interpretation are considered. The works of English writers of the 19th and 20th centuries serve as practical material for the research. A smile can occur on a face, eyes and lips. It can act as an independent non-verbal means, and also has the ability to combine with other means: with a gesture, a look. When smiling accompanies speech, it can lead to its strengthening or can oppose to what is being said. In the works of English writers, when describing smiles of characters, such expressive means as epithet, metaphor, comparison and convergence are used.
Key words: smile, fiction, actualization, non-verbal communication, English culture.
О.В. Уарова, канд. филол. наук, доц. каф. английской филологии Института зарубежной филологии и регионоведения, Северо-Восточный Федеральный университет им. М.К. Аммосова, г. Якутск, E-mail: [email protected]
М.А. Федоров, студент 4 курса АО-411, каф. английской филологии Института зарубежной филологии и регионоведения, Северо-Восточный Федеральный университет им. М.К. Аммосова, г. Якутск, E-mail: [email protected]
