CC BY
137
К. В. Никифоров (Москва)
Балаклава под оккупацией
Публикуемые воспоминания написаны незадолго до смерти Л. А. Серафимовым. Они показывают жизнь предвоенной и военной Балаклавы, удивительного города, во многом сохранявшего еще отпечаток многолетнего присутствия российских греков. Ключевые слова: Балаклава, оккупация, балаклавские греки.
DOI: 10.31168/2073-5731.2018.3-4.7.03
Читателю предлагаются записки уроженца Балаклавы Леонида Антоновича Серафимова (1929-2018)1, подростком пережившего оккупацию своего родного города в годы Великой Отечественной войны. Позже после окончания средней школы в Ялте он поступил в Московский институт тонкой химической технологии им. М. В. Ломоносова. В этом институте он проработал всю жизнь, защитив докторскую диссертацию, став профессором и заслуженным деятелем науки и техники. Записки написаны рукой Л. А. Серафимова. Они потребовали лишь минимальной редакторской обработки. Название — авторское.
Фрагменты воспоминаний.
Предвоенные и военные годы
Предвоенные годы
В детстве моя мама Серафимова (Губарева) Милетина Стефановна настойчиво заставляла меня учить стихи. У моего деда Стефана Федоровича Губарева2 была небольшая библиотека, включавшая собрания сочинений Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Учил я и современные для того времени стихи.
На 1 мая 1938 г. я, по-видимому, по предложению директора школы, должен был выступить на митинге в честь праздника. Я стоял вместе с руководителями Балаклавы на трибуне на площади города (перед сквером). На митинге были выстроены краснофлотцы сторожевых катеров, базировавшихся в Балаклаве, весь состав ЭПРОНа3, преподаватели и ученики балаклавской школы и др. Площадь была заполнена народом. После митинга дали слово мне, и я читал стих-приветствие, написанный моей тетей Ираидой Стефановной Губаревой:
Товарищи, сегодня праздник Мая — День солидарности трудящихся всех стран, Кругом цветы и музыка играет, Где духовой оркестр, где струнный, где баян. Шумят на площади красивые знамена И в воздухе проносится салют! А за границею расправы, кровь и слезы, Там митинг провести спокойно не дают. Там голод и нужда, кровавый гнет, безволье, Там безработица рабочих фабрик ждет, Компартия там загнана в подполье И жандармерия шаг каждый стережет...
Раздалась команда: «Пионеру, отличнику учебы Серафимову Леониду — ура»! Мои родители стояли у трибуны, и гордый отец, Антон Петрович Серафимов, в то время рабочий Балаклавского рудника, говорил всем: «Это мой сын выступает».
После окончания митинга началась демонстрация — с площади по улице мимо базара до здания кинотеатра, не доходя до церкви с выходом на набережную (ныне улица Назукина). Отец сказал: «Леня, дарю тебе 100 рублей (я в это время с мамой и тетей Ирой собирал деньги на письменный стол, который мы вскоре купили).
После этого я выступал с различными стихами по местному радио (Балаклава была радиофицирована). Участвовал в концертах, которые проводились в балаклавском Доме культуры, стоящем на развилке дорог в Севастополь и Байдары при выезде из Балаклавы. Выезжал в Симферополь на областной фестиваль от города Балаклава. В общем, был «показательным» мальчиком. Как сын рабочего я получил путевку в пионерский лагерь «Артек», единственный из всех балаклавских ребят. В школе я редактировал стенную газету и пел по просьбе ребят артековские песни.
Отец купил радиоприемник. Первый радиоприемник, выпущенный в СССР. Это была большая коробка с полукруглым верхом зеленого цвета. В это время шла война Абиссинии и Италии. В скором времени Италия напала на Грецию. Отец слушал передачи на греческом языке и радовался победам греков. После вмешательства немецких войск, оккупации Франции в Греции началась партизанская война. Я перешел в пятый класс, в школу, расположенную в старом большом здании около кинотеатра, покинув начальную школу, находившуюся рядом с основным зданием ЭПРОНа на пригорке. В школе преподава-
ли немецкий язык. У меня появились новые приятели. Один из них — Володя Луппиян и двоюродный брат Петр Юрьевич Серафимов (сын дяди Юрия Петровича). Брат был отменный хулиган, и его сверстники боялись. Его друг и он не раз исключались из школы. Потом к директору ходила мать, просила его восстановить, и его восстанавливали.
Один из эпизодов. Петя запустил чернильницей в учителя, а попал в портрет Сталина, что в то время могло принять политический оборот. Но его замяли, а Петра исключили из школы. Мать, рыдая, пошла снова на прием к директору. Петра восстановили, и он явился в класс, где его ждал друг Сухомлинов. Они затеяли беготню друг за другом. Петр, убегая, в прыжке ногой ударил в дверь, ведущую в коридор. По ту сторону двери находился преподаватель музыки по прозвищу Бомба-головастик. От удара двери преподаватель упал без чувств, а Петра исключили из школы, где он не провел и часа. После этого случая его отдали в ремесленное училище, где он учился на токаря.
Достигнув совершеннолетия, Петр в начале Великой Отечественной войны был отправлен на Кавказ в школу младших лейтенантов, которую окончил и вскоре погиб на фронте. Известно, что Красная Армия в первые дни войны несла огромные потери младшего командного состава. К слову, со мной в школе никто не задирался, боясь моего брата (он был старше меня).
Начало войны
Севастополь отбомбили в первый день войны. Ночью был налет нескольких самолетов, днем — выступление Молотова о нападении Германии на СССР. Со слов очевидцев, немцы сбрасывали наряду с бомбами торпеды или морские мины на парашютах. Наш флот не пострадал от этого налета. Первыми жертвами стали цыгане. В Севастополе был квартал, заселенный цыганами. Одна торпеда (или мина) застряла парашютом на большой акации. Цыгане постарались достать парашют, который был, как говорили, из шелка, пытались его снять с дерева. В результате торпеда (мина) коснулась земли, и половину цыганского квартала снесло. Лично я с другом видел, как за немецким бомбардировщиком гнался наш «Як». Оба ушли в открытое море, и дальнейший итог этого боя мне неизвестен.
В Балаклаве была объявлена мобилизация. Мой отец как грек, а скорее как инвалид, был мобилизован в рабочий батальон, который пока оставался в резерве. Рудоуправление приняло решение выдать работникам по мешку картошки с отдачей после урожая двух мешков. Я слышал, как мать его попрекала за это, говорила: «Где ты будешь
ее сажать?» Отец отвечал, что наша армия отступает, немцы у Перекопа. Береговая батарея Балаклавы стреляет в сторону степного Крыма. Многие готовятся к эвакуации. «Сажать картошку мы не будем, а будем ее есть».
Рано утром рабочий батальон, в котором состоял отец, был отправлен в сторону Ялты и Алушты рыть окопы. Какой-то шальной немецкий самолет, вылетев из-за горы, сбросил две небольшие бомбы, которые упали ниже контрофорса, на котором стоял наш дом (в нем уцелели даже стекла). Мы с мамой покинули дом, поднявшись по балке Кефало-Вриси в одинокий дом Совхоза, где хранилось сено. В это время из-за горы (мы там за бастионом Николая II копали до этого всей семьей окопы) начали лететь снаряды и мины.
Немцы оккупировали уже Алушту и Ялту, и остатки рабочего батальона, изрядно пьяные, вернулись в Балаклаву. Рассказывали, что из разбитых бочек Массандры вино текло ручьями прямо по земле — пей не хочу. Милиция из Балаклавы вместе с военными уехали. Какой-то недоумок из военкомата отдал паспорта всех мобилизованных в рабочий батальон Абибке, рабочему-истопнику при военкомате, велев раздать паспорта, если рабочие вернутся в Балаклаву. Абибка знал хорошо отца, и когда тот появился в Балаклаве, отдал ему паспорт. «А где остальные паспорта?» — спросил отец. «Я их сжег, — отвечал Абибка, — придут немцы и, увидев у меня паспорта, решат, что я работник милиции, и расстреляют меня». «Что ты наделал, — закричал отец, — ты оставил людей без документов!» «У меня не было выхода», — отвечал Абибка.
Мы перебрались в подвал школы старших классов. Пробыв там некоторое время, заняли квартиру в доме ЭПРОНа. После того, как упал большой снаряд (стреляла, по-видимому, «Дора» — мощная сверхтяжелая железнодорожная пушка), отец, который работал электромонтером на Балаклавском руднике, перевел нас в пещеру, прорубленную в горе рабочими рудника, длиной метров сто.
Немцы вышли на бастионы, построенные по указу Николая II, вечером. Наша армия отступила к Севастополю. Город Балаклава остался на одну ночь без власти. Начался грабеж магазинов и других объектов. На путях, подходящих к руднику, горела цистерна с нефтью, рядом была цистерна с этиловым спиртом. Отыскав ее, люди ведрами черпали спирт и уходили по домам. Рассказывали, что немцы ночью в город не входили. Утром наша армия вернулась и начала закрепляться, роя окопы под горой. Оказывается, пришел приказ Сталина оборонять Севастополь (и Балаклаву). Отец снова вступил в артель рыбаков.
Ночью они, обвязав ключицы для весел тряпьем, чтоб не скрипели, переправляли по морю за линию фронта людей из партизанского движения. В остальном ловили рыбу (тоже ночью). Днем немцы обстреливали разрывными пулями набережную. В Севастополь из Одессы прибыли остатки конницы Буденного. Они оставили лошадей в Балаклаве, а сами, спешившись, заняли оборонительные окопы под горой. Лошадей съели жители Балаклавы. Шкуры использовали татары.
Артели рыбаков, в том числе и отца, перевели сначала в крупную бухту Севастополя, а потом часть рыбаков, в том числе отец и его брат Юрий Петрович, обосновались в небольшой бухте между мысом Фио-лент (ближе к нему) и 35 батареей, где ловили рыбу и сдавали ее для приготовления пищи для фронта. Мы с мамой и тетей обосновались сначала в копях Инкермана, где в штольнях хранилось на выдержку шампанское завода шампанских вин г. Севастополя. Шампанское отправлялось машинами на фронт. Рыбаков иногда мобилизовывали рыть окопы.
Рассказ Юрия Петровича: «Привели нас на нейтральную полосу перед рассветом и дали задание рыть окопы. Мы копали до рассвета. Все было хорошо. Когда рассвело, немцы стали обстреливать нас из минометов. Мы побежали в сторону наших окопов. Я чувствую, что очень медленно двигаюсь. Когда добрался до окопов и остановился, то увидел, что мне на ноги намотался пук колючей проволоки. Вот что делает страх».
Из штольни Инкермана мы перебрались жить в квартиру наших знакомых, которые эвакуировались. В Севастополе был подземный кинотеатр, который я посещал. В нем я впервые увидел фильм «Разгром немецких варваров под Москвой». Перед демонстрацией выступали различные агитаторы. Кинотеатр посещали старушки, иногда раненые. Вот один эпизод. Выступая, агитатор говорил: «Немец что, когда он спускается на парашюте, его можно убить лопатой, так как он не может стрелять из автомата». Одна старуха возразила: «А вот фильм показывали: он — немец, спускаясь на парашюте, стрелял из автомата. Что тогда делать?» «Тогда надо тикать», — ответил агитатор.
Обстрелы и налеты на город усиливались и днем, и ночью. Тетя Ираида Стефановна работала в агиткоме в каком-то отделе горисполкома Севастополя. Втроем мы перебрались жить в убежище около севастопольского базара, где стоял знаменитый бетонный дом Анненкова. Он построил дом в несколько этажей наверху и несколько внизу, под землей. Дом пользовался дурной славой, там обосновалась банда. Убежище было организовано на канализационном канале, туннель в который был пробит давно. К запахам быстро привыкаешь.
Через месяц отец и Юрий Петрович пришли в это убежище и ночью повели нас на стоянку у мыса Фиолент. Севастополь горел. Идти по улицам было страшно — все дома вокруг горели, на улицах в середине был жар, как на сковородке. Уходя из горящего Севастополя, Юрий Петрович попросил зайти к своей бывшей жене Татьяне, чтобы захватить ее с собой. На их улице была огромная воронка, в которую мог спрятаться двухэтажный дом. Дома вокруг сгорели. Татьяны не было, и мы пошли дальше к выходу из города. Ночь была очень темной. Наконец, мы пришли, сначала заблудившись и выйдя на дот, который вел огонь по немцам. Это была, по-видимому, третья или четвертая линия обороны Севастополя.
Берег, когда мы пришли, имел такой вид: вверху степь, дальше обрыв, который оканчивался небольшой террасой — метров двадцать, дальше — снова скалистый обрыв к морю, где была узкая полоска гальки. К террасе и морю вели среди скал тропинки, по-видимому, созданные природой. Говорили, что богатый грек разводил на террасе, которая была очень длинной (километра два-три), виноградные кусты. Я обратил внимание на первый обрыв — он состоял из скалистой породы с прослойкой, выходящей на террасу белого слипшегося песка с большими песчинками, — и, найдя от чего-то железную деталь, стал копать пещеру. Когда я выкопал пещеру метра в два глубину и полтора в высоту, рыбаки где-то наверху (там стояла какая-то военная часть) достали лопаты, углубили мою пещеру и, начав копать рядом, сделали ее двухходовой, то есть туннелем. Это всех спасло во время налета немецких пикирующих бомбардировщиков, которые потопили тральщик и катер у берега, где швартовались лодки рыбаков. Дело в том, что вдоль берега который день пролетал разведчик — самолет-рама.
Мы наблюдали с берега, как ночью приходили линкор «Севастополь» и другие корабли. Запомнился крейсер (или эсминец) «Ташкент». Он умело отбивался от налетавших врагов. Потом я узнал, что его потопили у причала в Новороссийске, пришвартованного к берегу. Ранним утром линкор «Севастополь» уходил на Кавказ, обязательно дав несколько залпов по немецким позициям из главного калибра. Снаряды главного калибра, когда летят, то не свистят, как обычные снаряды, а издают шум, близкий к инфразвуку, действующий угнетающе на человека. Снаряды летели к немецким позициям через нас. На обрыве, где были мы, сыпались от звука небольшие камни.
В одну ночь мы увидели, что к нам стали на якоря тральщик, небольшой корабль и катер — обычный, не торпедный. Утром был налет, катер сразу потопили, тральщик горел. Рыбаки на лодках бро-
сились на помощь. Отец тащил наверх на спине обгоревшего командира (или комиссара) тральщика. За его спасение он был представлен к награде, которую так и не получил, так как после этой бомбежки события развивались с огромной быстротой.
Через несколько дней в окрестности высадили наш десант. Две огромные баржи привезли пополнение. Это были молодые люди из республик Северного Кавказа. Целая дивизия. Оружие им пока не выдали. Следовательно, решили мы, Севастополь еще не сдают. Но на другой день госпиталь, который расположился на террасе (там тоже после нас выкопали пещеры), был эвакуирован, и Ираида Стефановна вскоре встретила наверху солдат, которые были в нашем доме (доме Губарева). Там располагалась наша разведка. Ребята рассказали, что прорвана линия фронта в долине Кефало-Вриси. Командование, которое ушло на башню (был страшный обстрел), погибло, ибо снаряд попал в башню До. Снаряд также попал в угол нашего дома, но дом уцелел (у него были стены в 1,5 м).
Во время обороны Севастополя в воздухе господствовала немецкая авиация. Когда мы были у мыса Фиолент, брат Владимира Богуса4 обычно говорил: «Что, голубчик, кусты проверяешь, целы кусты, на месте». Наша авиация поднималась в малом количестве поздно вечером. Несмотря на это, за ними гонялись «мессершмиты». «Яки» и «По-2» не могли им противостоять, хотя мужественно отбивались, будучи более маневренными (скорость у них была меньше).
По окрестностям Балаклавы, где шли бои во время обороны Севастополя, бродил некто Громов (имени я не помню). Он искал сына (это по рассказам). Громов был осужден, то ли за экономические, то ли за политические дела. Он жил с сыном моего возраста. Когда его арестовали, сын стал, очевидно, кем-то вроде сына полка. Отец, говорили, его нашел в дзоте у пулемета мертвым. Все вокруг были убиты. Дзот был около Херсонеса (последний рубеж обороны).
Немцы заняли Балаклаву, наши с боями отступили. Последним оплотом оборонявшихся был мыс Фиолент. Но попытки их эвакуации морем оказались неудачными. Шквальный огонь немцев не давал пристать к берегу советским судам. В результате немцы захватили в плен остатки советских войск и спасавшихся вместе с ними жителей Балаклавы, рывших до этого на мысе окопы.
Под вечер наверху появился немец, который на ломаном русском языке приказал всем подняться наверх. Захватив кое-что, мы поднялись, там уже находились солдаты, которых привезли на баржах. Нас окружили. Положение ребят из северокавказских республик было
ужасно. Многие не знали русского языка. Их избивали палками, так как они не понимали, что от них хотят немцы.
Мы вместе с пленными переночевали и утром, построившись по десять человек в ряд, двинулись по шоссе, ведущему к Бахчисараю. По мере продвижения нашей колонны пленных к нам присоединялись другие колонны слева и справа. Через несколько километров пути колонна образовалась от горизонта до горизонта. В колонне говорили: «Нас предали, Октябрьский улетел, Севастополь сдали, попала в плен вся армия, все защитники Севастополя, флот не сумел подойти к берегу, велись заградительный огонь артиллерии и бомбежки самолетов. Флот отбивался и ушел на Кавказ».
Вот несколько запомнившихся мне эпизодов.
1. Километров через десять я почувствовал себя очень плохо, идти не мог. Отставших немцы пристреливали. Отец нес меня на спине примерно километр, пока я не пришел в себя и пошел сам.
2. «Посмотри, у меня очень чешутся руки», — сказал один пленный, шедший рядом с нами, другому. Руки у того пленного были ранены и забинтованы. На ходу размотали бинт, все раны были в червях. Червей смахнули охапкой бинтов. Один пленный сказал: «Ну, повезло тебе, черви съели весь гной, так как раны загноились. Теперь начнется заживление». Была разорвана нательная рубаха, и руки снова забинтовали.
3. Около селения Чергунь был обнесенный забором сад. На деревьях были видны плоды. Часть пленных ринулась туда, раздалась серия взрывов, сад был заминирован. Немцы-конвоиры стали расстреливать солдат без ног, без рук, то есть всех тяжелораненых. Один вывернулся, держась на ногах. У него сорвало левую часть груди, не затронув сердце и легкие. Немцы погнались за ним, но он затерялся в толпе, и они отстали. Его перевязали чьей-то разорванной рубахой. Говорили, что он прошел километр, затем упал на дороге и был пристрелен.
Немцы всю дорогу шныряли по колонне, выявляя комиссаров, командиров, людей, похожих на евреев, и т. д. Командиров и комиссаров выдавали не выгоревшие кубики и другие знаки, хотя сами знаки отличия были оторваны. Здесь сказалось, любили солдаты своего командира или нет. В одном случае окружающие пленные наперебой говорили, что «это не командир и не комиссар, его гимнастерка истлела и порвалась, он взял гимнастерку у убитого». Немцы отставали от этого человека. В другом случае вокруг пленного с оторванными знаками отличия образовывалась пустота, и его, стреляя в упор, убивали конвоиры-немцы.
4. Навстречу ехали повозки, на которых сидели румыны (мы научились различать с помощью наших солдат: румынская форма была светло-зеленой с желтизной, а немецкая — темно-зеленой). Слышалась ругань на румынском языке, свист и удары кнутом. Это со встречных повозок били кнутами по пленным.
5. Однако не все румыны были злобливы. Последние два километра до Бахчисарая, а это было уже под вечер (шли мы весь день), румын усадил меня (выглядел я бледным и уставшим) на попутную повозку, где он был возничий. Мама и тетя шли, опираясь на повозку. Отец шел сам.
Вечером прибыли мы в Бахчисарай. Нас загнали на пустырь, огороженный колючей проволокой, то есть в Бахчисарайский лагерь, сооруженный немцами и добровольцами-татарами, которые охраняли этот лагерь. Уставшие и голодные, мы повалились на землю спать. Пленных солдат погнали дальше. Здесь остались только штатские мужчины, женщины и дети.
Утром мужчин отделили от женщин и детей и погнали в Симферополь, как выяснилось потом — в тюрьму. Женщин и подростков потом отпустили, вернее — они разошлись сами, поскольку крымским татарам надоело их охранять. Мы устроились под одним из навесов, где было сено, на котором можно было спать. Под навесом были уже люди из окраин Севастополя. Как выяснилось, нас кормить никто не собирался, выдали в комендатуре аусвайсы (вроде паспортов) и пайку — 100 г хлеба, красивого на вид, но выпеченного из проса с малым количеством муки. Хлеб стоял в горле, есть его можно было только запивая водой.
Один румын пришел и попросил сшить ему брюки. Мать хорошо сшила. Она сказала, если он достанет иголку и нитки, она сошьет ему брюки. Брюки вручную были сшиты. Румын остался очень доволен и дал мне черствую булку белого хлеба. Булку пытались отобрать мальчишки. До драки дело не дошло, я ее принес домой, объяснив нападающим, что это плата за работу. В другой раз тетя Ира выменяла, сняв с себя, бюстгальтер на хлеб.
Нам сообщили, что можно раз в три дня самим по справке из комендатуры получать обезжиренный творог на заводе, где сбивали масло для оккупантов. Имея творог, мы кое-как перебивались. Однажды я пришел с чашкой за творогом, но отпускавшая женщина выдала всем нам ведро творога, сказав, чтобы мы делили сами. Делила творог толстая баба — себе, свату, родственникам. Делила так, что мне творога не хватило. Здесь я впервые столкнулся с подлостью. Я по-
шел в комендатуру, но там справки больше не дали. Тогда в слезах я снова пошел на завод, где выдавали творог. Сердобольная женщина, это была другая смена, выдала мне творог, когда я ей все рассказал. Причем выдала больше, чем было в справке. Толстая баба исчезла, она не жила под навесом.
Мы решили уйти из Бахчисарая в Балаклаву (30 км). Мать где-то выпросила мешочек зерна и сделала на нем петли. Получился рюкзак. Я его надел и двинулся в Балаклаву. За мной на расстоянии примерно километра шли мать и тетя Ира (мы не знали, выпустят ли нас из Бахчисарая в сторону Севастополя и Балаклавы). Шли под утро и весь день и пришли в Инкерман. Мать знала адрес татарина Виктора Бейтулаева, который раньше жил с друзьями в доме Губарева. Виктор работал на рыбзаводе. Он нас принял, накормил, мы вымыли ноги и переночевали у него дома.
Балаклава под оккупацией
На другой день мы дошли до Балаклавы и сначала поселились в доме моего другого деда Серафимова Петра Ивановича5. Там мы узнали, что расстреляли Владимира Богуса — коммуниста, братья которого были с нами у мыса Фиолент (сам Владимир не работал рыбаком)6. Председателем управы был Богданчиков, в прошлом скромный и незаметный работник Госбанка в Балаклаве. Он клял советскую власть, но отпускал обезжиренное молоко беременным женщинам и женщинам с детьми.
Во время оккупации в самой Балаклаве стояло два немецких подразделения и еще одно подразделение румын в Кадыковке. Если немцы отбирали только ценные вещи, то румыны — все подряд, включая и помойные ведра. Один раз румыны украли у немецкого коменданта любовницу — немку из штаба, знавшую русский язык. Утром Балаклаву разбудили выстрелы — это немцы пошли на Кадыковку отбивать уведенную женщину. Форма у румын была очень плохого качества, пошитая из какого-то гнилого сукна. В городе было довольно голодно, но у немцев снабжение было лучше, причем офицеры питались тем же, что и солдаты. У румын была строгая социальная иерархия: офицеры ели отдельно, к солдатам относились как к прислуге, иногда в отношении подчиненных доходило и до рукоприкладства.
Подростки оказывали мелкие услуги, вроде чистки сапог. Я фактически кормил семью. Чистил обувь немцам, получал за это десяток, а то и меньше, сигарет, которые выменивал на базаре на хлеб. Ходили мы, мальчишки, с котелками, куда немцы сливали из своих котелков
то, что не доедали. Мать добавляла украденную мной картошку, которую я воровал из кучи, привезенной по морю и сваленной на набережной. Получался суп, который мы ели. Вскоре вернулся Юрий Петрович, а за ним пришел из Симферопольской тюрьмы больной отец. Их на поруки взял брат Иван Петрович (у немцев была такая практика). Отец стал поправляться.
Возясь на свалках, я заболел какой-то кожной болезнью. Под кожей образовывались на обеих руках до локтя гнойные нарывы. Они были глубоко, при попытке их выдавливать шла кровь. Немцы организовали школу, 5-й класс. Мы учили английский язык, другие предметы кое-как, но тех, кто учился, не отправляли в Германию. У меня появились друзья — Фатя, Поша и другие. У одного мальчика сестра работала медсестрой у врача-немца в комендатуре, которая размещалась в доме ЭПРОНа. Он поговорил с сестрой, и она попросила врача (рыжего мужчину лет сорока) принять меня. Я пришел на прием. Он взял большую банку какой-то красной мази и намазал мне все руки, где были прыщи. Сестра сказала, что я должен ходить целый день с этой мазью, а поздно вечером смыть мазь. Она дала мне также кусочек мыла, сделанного из глины Кил, которая была в Крыму. Болезнь прошла.
Во время оккупации немцы вели себя по-разному. Были не только репрессии. В частности, иногда для подростков организовывался просмотр кинофильмов в клубе ЭПРОНа, а после сеанса в фойе можно было чего-то съесть.
Проблему снабжения немцы пытались решить, в том числе заставляя балаклавских рыбаков, объединенных в артель, сдавать пойманную ими рыбу. Отец стал ловить рыбу, вступив в артель. Рыба поставлялась на рыбзавод для немцев. Однако рыбаки оставляли улов у входа в балаклавскую бухту в сетках с притопленными ниже уровня воды буйками, а в Балаклаву уже приплывали с пустыми руками. Немцы недоумевали, почему у рыбаков рыбы нет, а на городском рынке ее полно. После ужесточения контроля за рыбаками они стали сдавать немцам в качестве улова катранов — малосъедобную черноморскую акулу, приговаривая при этом: «Große Fisch». А по ночам продолжали выбирать нормальную рыбу из оставшихся в море сеток и обменивать ее у крымских татар на муку. Балаклавцы также продавали рыбу на оккупационные марки и советские рубли, которые также были в ходу. Кстати, из-за жесткого противодействия крымских татар партизан около Балаклавы почти не было. Столкновения с партизанами происходили в районе Симферополя и еще дальше.
Базар продолжал кишеть хорошей рыбой. Немцы стали назначать конвоира с ружьем на выезжающие в открытое море лодки рыбаков. Конвоир поначалу был строгим, но его вовлекли со скуки играть в карты, и он вдребезги проигрался. Проиграл все марки и нижнюю одежду. С ним поговорили, вернув все проигранное. Суть договоренностей: ему выделяют рыбу, продают ее на рынке и отдают вырученные деньги, но он смотрит сквозь пальцы, если рыбаки берут и себе рыбу, чтобы прожить. Договор состоялся. Вечером рыбаки при въезде в бухту (она на ночь была заслонена металлической сеткой от подводных лодок) опускали мешки с рыбой в воду, оставляя привязанный на веревке поплавок на поверхности. Поздно вечером мешки с рыбой поднимали на борт лодки, и рыба делилась, причем один пай рыбы выделяли немцу.
Затея немцев сорвалась, но однажды вечером часть рыбаков попалась, вытаскивая один мешок. Немцы доложили в комендатуру. Собрали общее собрание, на которое пришел заместитель коменданта, толстый немец с добродушным лицом. Он ничего не понимал по-русски. Переводчика на этом собрании не было, его вызвали в Симферополь на какой-то допрос. Председатель артели говорил собравшимся рыбакам: «Хотите — тащите мешками, хотите — тащите матрасами. Это рыба нашего моря, она наша, а не немцев. Но не попадайтесь, мать вашу, попавшиеся исключаются из артели. За кражу немцы будут вешать!» И, сопровождая слова непередаваемым рыбацким матом, показал жестом повешение. «Гут», — сказал немец, и собрание разошлось. С тех пор воровство сократилось, но продолжалось. Приходили из сел татары, рыба менялась на муку каждым рыбаком отдельно.
В это время совсем неожиданно арестовали председателя управы Богданчикова7. Старшую его дочь Галину, женщину с некрасивым лицом красного цвета, но прекрасной, как говорили старшие, фигурой, нажившую двух своих детей, из управы уволили. Младший сын Богданчикова Николай — защитник Севастополя — был ранен (ему вырвало мышцу предплечья) и взят в плен. Богданчиков взял его на поруки. Одной рукой Николай колол дрова в комендатуре. Когда арестовали отца, тоже был уволен. Жена Богданчикова, женщина 55-60 лет, осталась с двумя детьми Галины — Валерием и какой-то младшей (3-5 лет). С матерью жил и Николай, с которым я подружился. Богданчиков исчез в застенках гестапо, передачи не принимали. Было несколько арестов среди балаклавцев. Фамилий я не помню.
Мои отец и мать в очередной раз разошлись, и мы с мамой переехали в дом, где жили Богданчиковы. Этот дом стоял на горе у выезда
из Балаклавы за зданием Дома культуры на дороге в Байдары. Мать научила Богданчикову шить. Она стала брать заказы. Этим кормились. Крыша над нашей комнатой текла, я чинил ее, беря листы железа с развалившихся домов. Знакомый кровельщик научил меня поднимать стоящий и делать лежащий фальц при кровле крыши, и я ее починил. Эти знания потом пригодились.
Во время оккупации стало известно, что немцев под Сталинградом разгромили. В Балаклаве были вывешены траурные флаги на комендатуре. Все пошло вспять. При штурме Керченского пролива к нам стало заносить течением утопленников. Течение в Черном море идет от Керчи вдоль побережья до Евпатории и там поворачивает на Болгарию и Румынию. К нам занесло рано утром, когда сняли сеть от подлодок, моряка в бушлате и тельняшке и командира в военной тужурке. Немцы окружили два тела (их прибило около Балаклавской бани) и никого не подпускали. Когда расстегнули тужурку, на кителе командира был орден Ленина. Немцы подрались из-за этого ордена. Трупы куда-то увезли, где похоронили, не знаю. Этим занимались немцы. Стоявшая в Балаклаве дивизия была отправлена на фронт, говорили, в Сталинград. Вернулся назад один переводчик. Дивизия была, по-видимому, разгромлена и взята в плен.
Во время оккупации (наши войска уже были в Крыму) вечером в Балаклаву вошли две самоходные баржи и большой теплоход. Наутро девять наших самолетов из-за горы совершили налет: теплоход осел и наклонился, одна самоходная баржа с продовольствием была потоплена. Немцы искали сбежавшего кочегара с теплохода (шварцмана, как они говорили). Вечером караван с накренившимся теплоходом на буксире уплыл. Рассказывали: один старик вылез на крышу сарая и кричал: «Наши прилетели, наши прилетели!» Его убило осколком бомбы (или немцы пристрелили).
Вскоре, в апреле — мае 1944 г., война докатилась до Балаклавы. Во время отступления немцев из Балаклавы многое ими бросалось. Так, был брошен чемодан с оригинальными ручками для дверей, очевидно, их собирал немец — коллекционер дверных ручек. Бросались награбленные швейные машинки и разное барахло. Бросались мотоциклы, велосипеды и техника (военная).
В годы оккупации в бывшей даче графа Николая Апраксина немцы организовали публичный дом. Причем женщин завезли своих. Это заведение называлось «солдат-хайм». Покидая Балаклаву, немцы его взорвали.
Вспоминается. Двое местных жителей играют на солнышке вда-
ли от домов в карты. «Ты мне что расплачиваешься немецкими марками, не видишь, немцы тикают, и их марки просто бумажки». Второй: «Ты мне брось, а то я пожалуюсь коменданту, и он тебя посадит. Немецкая марка пока действует». Это была оккупационная марка, и она никогда ничего не стоила.
Еще в самом начале, когда не занимали Балаклаву наши войска, но подошли к ней, небо было заполнено нашими «Илами»-штурмовиками, бомбившими немецкие позиции на сопке Безымянной (на карьере). К нам пришла разведка советской армии. Мы увидели впервые погоны на наших солдатах. Один из них достал текст гимна Советского Союза (сложенный листок), и Иван Петрович (он перед этим приехал к нам из Симферополя) сыграл гимн на скрипке. Разведка спустилась с гор выяснить, имеет ли бухта выход в открытое море. Это была разведка Приморской армии, у каждого было пороховое пятно у правого глаза. Мы объяснили, на ту сторону перейти от башен нельзя, бухта имеет выход в море (пролив на карте у них стерся на изгибе). Командир попросил тазик воды и вымыл ноги. Одна была забинтована (легкое ранение).
Он написал донесение командованию. С донесением отправился солдат, но не вернулся, не возвратился и второй. Командир сказал: «Ну, Вася, тебе идти, их, наверное, снайпер подстерег». Вася взял донесение и ушел. Через два часа он вернулся и сказал, донесение вручил, наши убитые лежат рядом, успеть бы их к ночи похоронить. Разведка ушла, когда стало темнеть. Из балаклавцев мы первые (в доме Губарева) увидели наши войска. Наш дом и гору, под которой он стоял, немцы обстреливали все утро и день до вечера, очевидно, заметив наших солдат-разведчиков. Солдаты падали вокруг дома Губарева, мы прятались за домом.
Освобождали Балаклаву и Севастополь в том же порядке, что и оставляли. Последнее сопротивление в Балаклаве немцы, среди которых было много власовцев, оказывали на сопке Безымянная (на карьере). Наши войска уже были в Балаклаве, а рубеж проходил по карьеру через Кадыковку (она была нашей), и далее шла немецкая оборона по Сапун-горе и т. д. Это всё описано и известно. В таком положении всё находилось три месяца. Наша армия шла двумя путями — по приморским городам (Приморская армия Петрова) и через Сиваш (4-й Украинский фронт Толбухина). Соединились они под Севастополем, который немцы подготовили к обороне.
Штурмовала карьер дивизия, состоявшая из штрафников. Первая попытка штурма кончилась неудачей. Штурмовавших накрыла наша
же артиллерия. Вторая попытка (пополненный состав дивизии, потери были большие) окончилась также неудачно. Двигаться надо было в гору по камням карьера. Сражение я наблюдал из дома, где мы жили с Богданчиковыми. Оттуда все хорошо было видно. В Севастополь со стороны Балаклавской дороги (это то, что я видел) прорвались наши танки, ворвались в разрушенный город, но без пехоты (она берет города) вернулись назад и стали за одинокими домиками в Золотой балке на ночь. Всю ночь их обстреливала артиллерия: дома были разрушены, часть танков сожжена. Штрафным батальонам удалось закрепиться на горе и выбить немцев штыковой атакой только с третьей попытки. Потери штрафбатовцев были огромны — до 2/3 личного состава. Тех, кто уцелел, наградили.
Во время взятия Севастополя нашими войсками в воздухе уже господствовала наша авиация. Самолеты, прозванные «летающие танки», устраивали карусель: первый заход — бомбометание, второй того же самолета — обстрел из пушек и пулеметов. Небо было всё в самолетах, их немцы сбивали, но они всё равно бомбили и бомбили немецкие позиции. Падали сбитые самолеты в открытое море. Один упал в бухту. Я слышал, его потом достали, и летчиков с почестями похоронили. Один самолет летчик посадил на склон горы у участка Куприна (выше деревьев грецкого ореха) и прибежал к нам в дом Губарева. Первый вопрос: «Где немцы?» Его успокоили: немцев здесь нет, Балаклава наша. Наши «катюши», стоявшие в районе Байдар, тогда вели непрерывный огонь. Рассказывал один солдат, что немецкий дот выломало разрывами и он катался по земле. Наши обнаружили в нем трех сумасшедших немцев.
После освобождения
После того, как наши войска вошли и закрепились в Балаклаве, начали работать «тройки» СМЕРШа. Отца и Юрия Петровича арестовали, и больше мы их не видели. Мы с мамой и Ираидой Стефановной перебрались в дом ЭПРОНа (здание на площади Балаклавы). Туда же привели директора кинотеатра (кинотеатр был в этом же здании), который крутил немецкие фильмы, иногда с титрами по-русски, иногда титров не было. Фильмы были с немецкими артистами, одного я запомнил — Тео Линген. Туда же привели женщин, которые встречались с немцами. Все женщины Балаклавы, моя мама, тетя Ира и другие, прошли собеседование.
Рассказ Ираиды Стефановны о собеседовании Наташи, балаклавской проститутки, с молодым лейтенантом (она была в соседней ком-
нате и ждала своей очереди). Дело в том, что Галина Богданчикова была не первой «леди» по этой части. Первое место занимала Наташа. До нее королевой, у которой перебывали многие, была Горбатая Стратариха, которая известна тем, что пожилой грек, рыбак Панае, забыл у нее сапоги и пришел домой в носках. О Наталье шла слава, что любила мужчин в летах, говоря: «Что молодой, тыр-пыр и сгорел, а старый помалу-помалу — дух захватывает». «Что же ты с любыми немцами спала, теперь с тобой ни один советский солдат не захочет иметь дело», — распекал ее лейтенант. «Врешь ты всё! — отвечала Наталья. — Уже многие переспали со мной». Всех подобных выслали куда-то на север.
Исчезновение в оккупацию Богданчикова, начальника управы, обосновали внутринемецкими разборками и отправили инвалида Николая Богданчикова как сына врага народа в рабочий батальон подвозить снаряды. Старуха осталась одна с двумя малышами. Николая где-то при переходе к границе Венгрии убило8.
Жена Богданчикова нашла мужа Василия Яковлевича по скрюченному мизинцу в противотанковом рву, окружающем Севастополь. Этот ров копали все севастопольцы и балаклавцы. Наша семья тоже принимала в этом участие. Через несколько месяцев после возвращения из эвакуации многих людей из Балаклавы выяснилось, что Бог-данчиков возглавлял очень глубокое подполье, однако списки этого подполья каким-то образом (по-видимому, среди руководства был предатель) попали к немцам (первое подполье расстреляли раньше). Говорили, жене Богданчикова за мужа и сына назначили пенсию, и она вырастила двух внуков.
Жизнь налаживалась. Нас кормили обедами из затирухи с каким-то жиром. Снова начала работать школа. Меня назначили старшим (председателем совета дружины пионеров). Я подружился с Воликом Добробротиным, Рындиным и многими другими ребятами.
Я нашел румынскую гранату. Эти румынские гранаты были плохого качества. Они взрывались в руках, не долетев до врага, либо вообще не взрывались. Приятель Фатя, когда я ее принес в школу, сказал, что он такие находил, знает их. Решили пойти в туалет, который стоял на пригорке за школой. Это было деревянное сооружение, слева для мальчиков, справа для девочек. Упавшая неподалеку бомба снесла крышу туалета. Нас пять ребят пошли в мужской туалет (во время большой перемены). Фатя один зашел внутрь и долго не выходил оттуда. Мы уже решили войти, как раздался мощный взрыв, и скоро вышел Фатя, с ног до головы облитый стекающей
с него жижей с фекалиями. Обернувшись, мы увидели, что все четыре этажа школы облиты этой жижей. Мы побежали вниз к бухте, где отмывали одежду Фати, и он мылся сам (это было на площади). Мыло было местного производства из глины Кил. Принес (кто-то) из дома немецкое мыло, но оно было не лучше. Перемена заканчивалась, мы прибежали в школу, где были выстроены все, а директор-немец ходил между рядами с вопросом, кто опоганил школу?! Дойдя до Фати, он выругал его и сказал, чтобы в школу он больше не приходил. Домой мать его не пустила (сильно пахло), а нас из брандспойта и пожарного насоса, качавших воду из бочек, заставили мыть школу. Воду для бочек брали из бухты и носили ведрами в гору. Школу отмыли. Одежду Фати мать сожгла. Из школы его не исключили. Он потом взорвал гору снарядов, мин и погиб при взрыве. Я недосчитался во время и сразу после войны более половины своих однолеток, они погибли по разным причинам, кого убил снайпер, кто подорвался на мине и т. д.
Балаклава стала портом подводных лодок. На базе подлодок на корабле «Львов» (теплоход) жил медведь, который в обед становился в очередь за первым и потом — за вторым. Если не подавали компота, он рычал и негодовал, ему наливали кружку. Медведь без привязи гулял с матросами по городу и однажды стал в очередь за пивом, чем вызвал переполох в очереди. В райкоме комсомола я узнал, что мой отец в Сталиногорске работает в шахтерском поселке. Мне не возбранялось ему написать, что я и сделал.
Татар к этому времени всех выслали из Крыма. К нам в дом Губарева еще раньше переселился Юрий Спиридонович Серафимов с женой. Спиридон Иванович, его отец, умер к этому времени. Юрий Спи-ридонович был художник и организовал при кооперативе Балаклавы художественную мастерскую. Я стал учеником в этой мастерской. Мы вырезали из железа рамку, писали на ней имена тех, кого временно похоронили. Я рисовал гирлянду из листьев вокруг надписи. Именная железная с виньеткой надпись прибивалась к деревянной пирамиде, которая устанавливалась на могиле солдата, наверху вырезали из жести и красили красной краской пятиконечную звезду. В общей сложности мы сделали около 2000 таких надписей. Кто-то в Севастополе тоже занялся этим делом.
Греков выслали с татарами, а Юрия Спиридоновича с женой оставили доделать надписи. Когда окончилась работа (через 4-5 месяцев), Юрий Спиридонович с женой и коровой, наняв телегу с лошадью, уехал из Балаклавы по приказу НКВД и осел где-то в Мелитополе.
Я остался один в мастерской, и мне поручили подкрасить кабинет председателя горисполкома. Денег мне не платили, кончилась олифа. Я бросил работу и ушел к приятелю в Севастополь.
После войны и высылки коренных крымских народов на их место прислали жителей Воронежской области. Непривычные к местным условиям воронежские коровы ломали на крымских горах ноги. Начался голод.
В 1945 г. Ираиду Стефановну перевели в Ялту. Ее назначили начальником отдела страхования при Дерикойском (потом Ущельнов-ском) горисполкоме. Я, сдав экстерном за шестой класс, стал учиться в седьмом, но всё равно отстал на год от сверстников. Мать стала работать зав. пошивочной мастерской в Балаклаве (она же закройщик), потом устроилась на работу в театр имени Луначарского и переехала жить в Севастополь. Я жил с тетей Ирой в Ялте. После окончания средней школы в Ущельном был переведен в школу № 15 (мужскую), которую закончил в 1954 г.
До окончания средней школы я около года жил с отцом в Ста-линогорске. Нам выделили комнату в бараке, и я учился в сталино-горской школе. В Сталиногорске были татары, греки, приволжские немцы, русские, украинцы. Я изучал английский, поэтому уроки, где немец преподавал немецкий, не посещал. Через примерно год я уехал из Сталиногорска и приехал опять к тете в Ялту, где и окончил школу.
В Ялте прекрасная библиотека, которую, учась в школе, я регулярно посещал. Приехав в Москву подготовленным, я прошел по конкурсу в МИТХТ им М. В. Ломоносова по специальности СК (синтетический каучук). Потом, став секретарем парторганизации (я окончил институт, будучи сталинским стипендиатором), я узнал, что на меня две студентки из моей группы написали донос НКВД, что у меня отец — враг народа, и я не могу учиться на секретной специальности (нас засекречивали на два «с» — совершенно секретно). Ответ из Сталиногорска был один: «Никаких компрометирующих действий за Серафимовым Антоном Петровичем не числится. Он гражданин Советского Союза и пользуется всеми правами гражданина». Отдыхал в отпуске отец в Крыму, отмечая командировку в Москве, он участвовал в выборах и т. д. Правда, ему разрешалось жить только в Сталиногорске.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Подробнее о семье балаклавских греков Серафимовых см.: Никифоров К. В. Семья Серафимов-Серафимовых в архивных документах и воспоминаниях // Греки Балаклавы и Севастополя. М., 2013. С.228-240.
2 С. Ф. Губарев в 1910 г. построил в Балаклаве в балке Кефало-Вриси прямо под развалинами генуэзской крепости двухэтажный дом. Он умер от тифа в 1918 г. в Харькове. Перед войной в этом доме жили две его дочери, зять и внук — Леня Серафимов. Дом Губарева (с недавней пристройкой) сохранился до наших дней (Историческая ул., д. 2).
3 ЭПРОН (Экспедиция подводных работ особого назначения) — государственная организация в СССР, занимавшаяся подъемом судов и подводных лодок. Существовала в 1923-1942 гг.
4 Богусы — известная балаклавская семья.
5 П. И. Серафимов умер в 1928 г., сразу после венчания своего сына Антона. Жил он в небольшом родовом доме на 2-й линии, недалеко от балки Кефало-Вриси (ныне — ул. Кирова, д. 34). Дом сохранился.
6 Еще один Богус, Георгий, рыбак рыбколхоза и партизан, был расстрелян немцами в Балаклаве 4 ноября 1943 г.
7 Богданчиков Василий Яковлевич, 1885 г. р., г. Курск. Расстрелян фашистами 23 октября 1942 г.
8 Богданчиков Николай Васильевич, 1922 г. р., г. Курск. Рядовой. Умер от ран 23 ноября 1944 г. Похоронен в Венгрии, волость Хотван.
К V. Nikiforov Balaklava under occupation
This is a publication of memoires written by L. A. Serafimov shortly before his death. They show the life of Balaklava before and during the war. At that time this wonderful town still kept traces of the long presence of Russian Greeks.
Key words: Balaklava, occupation, Greeks of Balaklava.
