CC BY
37
БАЛ В СЕМАНТИЧЕСКОМ ПОЛЕ «ЖИЗНИ»
В ТВОРЧЕСТВЕ КАРОЛИНЫ ПАВЛОВОЙ
Т.Н. Юрченко Горно-Алтайск
«Жизнь» - ключевая категория художественного мира Каролины Павловой, она и образует целое семантическое поле, локализованное в метафорах: жизнь-чаша («горесть жизненных чаш» (72): «Познанья роковая чаша / Уже коснулась уст твоих» (46)) [1], жизнь-книга («...Вчера листы изорванного тома /Попались мне, - на них взглянула я;/ Забытое шепнуло вдруг знакомо, И вспомнилась мне вся весна моя» (48)), жизнь - путь-дорога («Шли мы житейской дорогой» (71); «Сходилась я и расходилась / Со многими в земном пути» (53), жизнь-игра. Вместе с ними активно функционирует метафора жизнь-бал.
Наиболее значимой метафорой жизни у К. Павловой является «путь-дорога» [2]. Постоянные эпитеты, эксплицирующие «путь» («тягостный», «опасный», трудный», «грустный»), указывают на его качество - наполненность препятствиями [3]. Поэтому жизнь-путь интерпретируется как преодоление обстоятельств (= «жизненного вала», «бурного вала» (46), «жизненной грозы» (60)). Конечная цель движения содержит библейские коннотации: познание высших ценностей: «Горьких мук благословенье, /Жертв высоких благодать» (47). В подобном осмыслении жизненного пути очевидна ориентация на традицию русской духовной литературы: жития святых и грешников.
«Путь к сакральному центру, когда высшее благо обретается постепенным к нему приближением» [4], оборачивается не обретением, как это мыслилось в идеале, а путем «чужой и страшной периферии, мешающей соединению с сакральным центром» [5]. Увеличивается дистанция между идеалом и действительностью, и идеал, мыслимый в перспективе, становится знаком прошлого. Подобное толкование интонационно дифференцируется в поэтическом тексте: от повелительно-волевого (Пусть пловца окрепнет сила. / Покоряя бурный вал!» (46)) до констатирующе-безысходного (Высота темна и пространство глухо, /В небе нет звезды, нет вдали светила. / В грудь тоска легла, онемела духа /Гордая сила (66)).
Жизнь как пугь осознается автором традиционно - во временных категориях, организованная суточным («дни рассвета» - прошлое, «полдня жар» - настоящее) либо годовым циклом (соответственно: весна - зима): Остановясь горы на половине,
Пришлец порой кругом бросает взгляд:
За ним цветы и майский день в долине,
А перед ним - гранит и зимний хлад(94)
«Полдня жар» и «зимний хлад»
(к ним же примыкает «гранит» [6]) в поэтической системе Павловой контекстуально синонимичны - они в оппозиции к «цветам», «майскому дню» и «рассвету». Этот последний ряд несет семантику возрождения, обновления, жизни. Так срабатывает важная в семантическом поле «жизни» оппозиция живое/мертвое. Путь по жизни есть движение от центра на периферию [7].
Итак, для поэтического мира Павловой актуальна тенденция к членению жизни во временном срезе, причем особой ценностью обладают категории прошлого и настоящего. Так, в стихотворении «Да, много было нас, младенческих подруг...»(1839) жизнь сначала осмыслена как «праздник» с его обязательными атрибутами: «радостью», «звонким штатом», а затем как тяжелое «бремя»(=настоящее) [8]. Временное членение усложняется двойной оценкой и прошлого и настоящего. Раздвоение выражается в зеркальности взглядов: взгляд из детства(=прошлого) на будущее (настоящее):
Навстречу жизни шли толпою светлоокой;
Блистал пред нами мир роскошный и ишрокой (43)
И из настоящего на прошлое:
И небылицею то называет время,
И помнит о себе, как будто о чужой (43)
Подобная двойная оценка прошлого и настоящего - характерная черта поэтики К. Павловой [9].
Романтическая раздвоенность, однако, не ведет к отсутствию жесткой фиксации определенной семантики полюсов в оппозиции живое/мертвое. Прошлое, несущее семантику жизни, в то же время маркировано признаком противоположного полюса; оно чаще всего соотносится со сном. Фольклорные и мифологические параллели сна и смерти очевидны [10]. В свою очередь, наличие семантического компонента «существование на грани реальности и небытия» отмечает целую парадигму других образов-характеристик прошлого: грезы, видения, бредни, тени, призраки. Все они так или иначе становятся метафорой «мертвой жизни» [11]. Но сопровождающие эти образы эпитеты («светлые», «таинственные», «взыскательные», «лучшие» и другие, отмеченные положительным знаком) свидетельствуют о подлинной ценности для автора «снов», намного более значимых, чем реальность.
Прошлое и настоящее, будучи ключевыми семантическими компонентами оппозиции живое/мертвое, продолжают функционировать в том же качестве в оппозиции поэзия/проза. Оппозиции соотносятся в силу пребывания в семантическом поле «сноп», «видений», на основании Сближения «снов» и «поэзии», имеющих единый источник расположения - жизнь души [12]. Оппозиция поэзия/проза в лирике К. Павловой строит следующую смысловую цепочку состояний души: от «жажды дела», «трепета дум», «вдохновения» и «святых слез»(118) к «душевной лени» (54), равнодушно («Мы опускаем покрывало / На все, что душу волновало» (64)), замещая пространные описания истории жизни.
Так, сосуществование родственных по семантике оппозиций - живое/мертвое, поэзия/проза - углубляет перспективу прочтения жизненного пути к убыванию душевных качеств человека. Поэзия, источник которой «святая старина», тем не менее, не уходит вместе с прошлым, но, локализуясь в душе, сохраняется в ней как «дивный мир средь мира прозы» (118).
Понятие «душа» - сакральный центр художественного мира К. Павловой. В представлениях К. Павловой о душе очевидны аналогии с христианским учением о душе: «душа многолюбящая»(36), в которой «всем борьбам ...есть примиренье»(52).
«Душа» часто отождествляется автором с другим важным образом-понятием - «сердцем». «Душа» и «сердце» функционируют как знаки прошлого, которые не дают забыться и успокоиться («Но жизней чудною, иною / Нельзя не бредить мне во мне. /Куда, деваться мне с душою!/Куда деваться с сердцем мне!»(6\).
И все же сердце в отличие от души, несмотря на иногда почти полную тождественность, обладает особой функцией - «говорением»: «Лишь вырываются невольно/ Из сердца горькие слова» (93), «Япомню сердца глас был звонок» (123), «И сердце назвало ее - /Ее, кому с любовной верой / Душа молилася его»(127). В последнем случае особенно ощутима прерогативная функция сердца: озвучивать то, о чем молчит душа.
Таким образом, именно благодаря душе, для которой не существует времени пределов, память о прошлом не утеряна безвозвратно и общение с ним возможно.
Несмотря на признание героини: «...и более, чем годы, / События переменили нас» (87), этот вывод скорее относится к «жизни внешней»(159). За «жизнь внешнюю отвечает судьба (еще одно ключевое понятие у К. Павловой и в поэтике романтизма). Судьба традиционно понимается как высшая сила, предопределяющая жизнь человека [13]. Инварианты обозначения судьбы: «морские злые воды» (73), «бурный вал» (46), «жара» («Как ни томила бы жара.. .» (70)) (в противоположность «току морской волны», «лучу зари» (87), гром («Как бы туча ни гремела...» (70)), гроза (69) - олицетворенные в метафорах природных стихий, враждебные человеку. Признавая гнет судьбы, «жизненной неволи»(64), по: отказывает судьбе во влиянии на душу. «Жизнь внутренняя», «жизнь души», по существу, неизменна:
Я душою, судьбе непокорной Средь невзгод, одолевших меня,
Убежденье в успех сохраня,
Как игрок ожидала упорный День за днем я счастливого дня(63)
В семантическом поле «жизни» актуализируются новые значения, например, жизнь-игра. Эта метафора становится источником определенных ассоциаций, связанных в первую очередь с игрой в карты. Мир игры определяет общее течение жизни. Соперником человека в игре оказывается судьба. Игра с судьбой и есть жизнь. Проигрыш в игре («И стою /проигравшися в прах» (63)) обусловлен подчинением обстоятельствам, жизни, судьбе.
«Жестокие уроки» судьбы неизбежно ведут героиню в конечном счете к отчуждению от себя, от «лучших лет» («Как человека мне чужого / Себя я помню иногда» (140) равнодушию («В огне страданий и волнений перегорит душа твоя» (46)), к осознанию лживости жизни («Пускай солжет мне «завтра» снова, / Как лгали нынче и «вчера» (70))[14]. Но лирическое сознание сопротивляется:
И горестней младого горя Мне равнодушие мое (53)
Но жаль мне той неистощимой веры,
Но мне порой младых восторгов жаль!(48)
Спасением становится выход в особое пространство - «уголок, где шум немеет» (81), «где грезам дать простор» (81). Именно такое место необходимо поэту для творения, вождение этого «уголка уютного» (57), в соответствии с романтическими понятиями, ой степи», «у края степи», «далеко от людских бесед» (77)[15].
Разграничение соносферы продолжается в стихотворениях цикла «Мое святое ремесло», где «поэтам немым» «с сокровенною душой» противопоставлены поэты-«любимцы вдохновений», «могучие певцы» как свое - чужому, истинное - ложному. «Молчание», «немота» воспринимается как высшая форма бытия, мудрость. Актуальны в этом плане стихотворения-обращения к современнице поэтессе Евдокии Ростопчиной - «Графине Ростопчиной» (1841) и «Мы современницы, графиня...» (1847). Они фиксируют явные предпочтения, оказанные К. Павловой «тиши» (103), «пределу тесному и родному», «миру» Москвы, «скромной столицы» (84). (Ср.: «шумная доля» Петербурга, Ростопчина в образе «рабыни сует»; или: «Вы переноситесь по воле /Из края в край, из града в град» (102), где (мысленно дана оценка «порханию», «легкости» - ср. также с признанием Павловой: «Мне и чужбина незнакома, / И Петербург мне незнаком» (102)). Далее противопоставленность своего чужому продолжается. Так, например, в стихотворении «Графине Р<остопчиной>» Москва маркируется признаками прошлого (= «жизни души»):
Москвы была то благостыня,
В ней разыгрались ваши сны;
Ужель для сердца там пустыня,
Где мчались дни его весны? (85)
Прошлое, жизнь души - это то, что дорого Павловой, и от чего, по мысли поэтессы, показывается ее героиня.
Выявленный круг понятий, организующий каждый смысловой конструкт семантического поля «жизни», в разной степени определяет метафору жизнь как бал.
Можно предположить, что метафора, созданная самой «театральной» эпохой, шла жизнь в поэтическом мире Каролины Павловой благодаря художественному влиянию современников, в частности М.Ю. Лермонтова [16].
Бал у Павловой лишен какой бы то ни было привлекательности. Выполняя функцию фона развития отношений с любимым, бал экспонирует только те признаки, которые реализуют его образ как чуждый героине:
Ты вспомнил ли, как я при шуме бала
Безмолвно назвалась твоей?(122)
Оппозиция шум/безмолвие функционирует в значении ложное/истинное. Бальное пространство наполняется шумом и гулом, приобретающими в художественном мире шины Павловой негативный смысл. Так подчеркивается несовместимость полярных пространств: бального пространства и пространства, Комфортного для героини - «предела тихого, мирного, тесного» (77), «уютного уголка». Бал как метафора жизни сближается в лирике Павловой с «жизнью внешней», он лишен поэзии, это, скорее, праздная проза жизни («Туда, где суетно и шумно, /Я не несу мечту свою»(123)).
Т.е. бал - это сфера, изначально чуждая мечте; жизнь души отсутствует, а значит, отодвинут во времени из области прошлого в суетное и шумное настоящее, приметы которого: «житейский гул»(158), «гул жизни шумной» (129), «праздный людской шум» (92), «шум алчной суеты» (92) и т.
д.
Кроме того, шум, который становится эквивалентом самому балу, несет забвение=безумие) (ср. уже цитированное обращение к возлюбленному: «Ты вспомнил ли...». Или: О днях благих, о прежней ясной думе
И тратит жизнь в безумном светском шуме,
Своей судьбой довольная вполне (158)
Аналогично в стихотворении «Рассказ» (1842): нагнетание лексики, несущей семантику гула, блеска:
Шумел какой-то праздник дальний;
Сквозь мглу аллеи проникал И звонкий гул музыки бальной,
Неяркий луч блестящих зал.
К нему [герою] туда, чрез дол душистый,
Не доходил безумный шум...
Чуть внятно так же звуки бала Неслись в лесную тишину(125)
Герой-мечтатель проходит мимо праздника - в «неведомый простор». В контексте сказанного бальное пространство, отличное по звуку и свету от природного, получает определенную оценку: ложность, мишурность. Так оформляется оппозиция природа/цивилизация.
В цикле павловских стихотворений о любви в светском обществе доминирует мотив «маски», «маскарадности», напрямую связанных с бальным действом. «Маска» имеет переносное значение, как «притворный вид, видимость»^], как «нарочитая маскировка реально существующего с помощью притворной личины» [18]: «Перед толпой благоразумно! / Свои волнения таю» (123), «Весь вечер вдвоем говорили мы жестко,/ Держа свою грусть взаперти »(130) и т. д.
«Притворная личина» не прихоть героини Павловой. В первой трети XIX века маскарад проецируется на всю повседневную жизнь. Поэтому особый, «масочный» стиль поведения становится общественной нормой [19].
Маскарадность сопровождает другой мотив - соперничества, являющий значительным в жизни и перенесенный в ее метафору: «С правдивостью странной/ жестоко, сурово /Мы распрю вели до утра, /Привычнее все оскорбляя понятья,/Как враг беспощадный с врагом» (130).
Бал, таким образом, расширяет семантическое поле «жизни», открывая новые смыслы в ключевой для творчества Каролины Павловой категории. Бал прочитывается как наоборотный поединок - соперничество с судьбой и «поединок воли». Существуя в культурном пространстве жизни эпохи, бал реализуется не столько как компонент в событийном ряду стихотворений, но как ассоциативный образ с определенной семантикой. Занимая значительное место в поэтической модели мира Павловой, бал служит фиксатором многих проявлений жизни, а также средством их объяснения и
осмысления.
Примечания
1. Павлова К. Стихотворения. М., 1985. Далее цитируется по этому изданию. Страницы указываются в скобках после цитаты.
2. В метафору «жизнь-путь» включаются его инварианты: полет («Нет! Есть, сила для полета /В смелом трепете крыла!» (41)), плаванье («По морю бытия пойдем»(71).
3. Данная трактовка находится в согласии со многими мифопоэтическими и религиозными моделями мира, где неотъемлемое свойство пути - его трудность: «Путь строится по линии все возрастающих трудностей и опасностей, угрожающих мифологическому герою-путнику, поэтому преодоление пути есть подвиг, подвижничество путника». См.: Мифы народов мира: В 2 т. Т. 2. М., 1982. С. 352.
4. Там же. С. 352.
5. Там же. С. 352.
6. Прослеживается связь камня (=гранита) со смертью. См. об этом: Ямпольский М. Демон и лабиринт. М., 1996. С. 120.
7. Это движение интерпретируется как движение от полюса жизни к полюсу смерти, отдаленному в бесконечность (ср.: будущее - «немая даль» (48), «даль пустыни» (132), «пустой простор грядущего » (51). Но сама «смерть» не называется, табуируется, тем самым как бы сохраняется в подтексте надежда на возможность осуществления еще при жизни идеалов прошлого.
8. Бочаров С.Г. Праздник жизни и путь жизни. Сотый май и тридцать лет. Кубок жизни и клейкие листочки //Русские пиры. СПб, 1,998. С. 198-208.
9. Истоки такой оценки в романтической раздвоенности сознания поэтессы. С одной стороны, настоящее без прошлого, в котором мечты, желания, надежды, есть «моя жизнь» (60), с другой - мечты есть «пустые бредни» (60), «суетные желания» (84). С одной стороны, прошлое - «светлые видения», «взыскательные сны» (87), «прошедшая весна» (55) и т.д. С другой, «надежд бессмысленные сказки» (100), «восторг лживый» (64), «отзыв печальной сказки»(100).
10. Фольклорные и мифологические параллели сна и смерти очевидны. См. об этом: Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу: в 3 Т. М., 1995. Т. 3. С. 22-25.
11. «Грезы», «видения», «бредни» родственны «сну». «Тени» и «призраки» вызывают в памяти распространенный в поэзии начала XIX века образ-архетип «элизиум теней». К этой парадигме примыкает метафора жизни «кубок яда», другая, по сравнению с «праздником», ипостась прошлого (« Ужели утолять я рада /Хоть этим кубком, полным яда, /Все жажды тщетные души!» (129)).
12. 0 содержании метафоры «сон-поэзия» на материале лирики В.А. Жуковского см. статью Л.А. Ходанен. «Мотивы и образы «сна» в поэзии русского романтизма //Русская словесность. 1997. №1-2.
13. Мифы народов мира: В 2 Т. Т. 2. М., 1982. С. 471.
14. Эволюция героини К. Павловой отражает две тенденции первой половины XIX века. Первая - типично романтическая (и она преобладает в творчестве Павловой): драматическое осмысление движения человека по жизни к «старению», угасанию души. Вторая тенденция характерна для сороковых годов: более спокойное восприятие неизбежности «утешения» сердца. «Умственная лень», «душевная лень» не есть катастрофа. Отсюда - смирение и покой: «Отвергнул ум мой без изъятья, /Все, чем тогда смущался он./В груди - смиренные понятья /И беспрерывный угомон» (141).
15. Обратим внимание на дифференциацию звуковой сферы: «гулу разговоров скучных», «безумному светскому шуму» (гул и шум - постоянные определения «звучания» цивилизации) противопоставлены звуки естественные, природные: «глас лесов седых и звучных», «бури бешеный набег» (образ, вызывающий определенные звуковые ассоциации). Так намечается оппозиция природа/цивилизация.
16. Поэма Е. Баратынского «Бал» была напечатана в 1828 году. Драма М.Ю. Лермонтова «Маскарад» - в 1835 году. Светские повести А.А. Бестужева-Марлинского увидели свет в 30-е годы. У Павловой наиболее интенсивно бал проявляет себя в цикле «Мы странно сошлись...». Объясняется это, видимо, развитием в цикле любовной темы; известно, что все любовные метаморфозы совершались, как правило, на балах, маскарадах - в публичных местах общения дам и кавалеров.
17. Ожегов С.И. Словарь русского языка. М., 1990. С. 342.
18. Манн Ю. Динамика русского романтизма. М., 1995. С. 297.
19. Бал не является исключением, как раз наоборот, он является той сферой, где наиболее проявляются законы «маскарадности». «Притворный вид становится нормой в ритуале ухаживания, в светских взаимоотношениях мужчины и женщины. «Маскарадная» эпохи создает условные языки (цветов, мушек, вееров и т.д.), с успехом применяющиеся на балах. Они позволяют, не снимая «маски», приоткрывать скрытые чувства.
