Авторитарные режимы ХХ века и современная Россия: сходства и отличия Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

Татьяна ВОРОЖЕЙКИНА

Авторитарные режимы ХХ века и современная Россия: сходства и отличия1

Является ли нынешний российский режим авторитарным? Вопрос этот кажется риторическим на фоне властного произвола и насилия, пронизывающих все уровни российского общества. В бесчисленном множестве повседневных взаимодействий с властью российский человек, как правило, сталкивается с сознательным или подсознательным стремлением ее конкретных носителей утвердить свое априорное превосходство и в принципе исключить ситуацию, когда власть вынуждена уступить. Любые, даже слабые и неорганизованные попытки граждан отстоять свои политические и социальные права, прокламируемые в Конституции, сталкиваются с систематическим и по большей части противозаконным применением насилия. Это касается оппозиционных митингов и шествий, забастовок и независимых профсоюзов, сопротивления уплотнительной застройке в городах и борьбы против ухудшения экологической среды обитания, защиты права на жилище и права частной собственности. Во всех этих случаях власть вполне осознанно стремится навязать свою волю силой и тем самым продемонстрировать бессмысленность и изначальную обреченность всякого сопротивления. Тот же, по сути дела, алгоритм воспроизводится и на макрополитическом уровне. Исполнительная власть полностью доминирует над законодательной и судебной, которым отведена роль инстанций, штампующих и оформляющих решения тех структур — президентских или правительственных, в которых в данный момент сосредоточена реальная власть. Разрушены федеративные принципы и механизмы разделения властей. Выборы (там, где они сохранились) не оказывают никакого влияния на формирование

1 Автор отдает себе отчет, что предлагаемая типология авторитарных режимов ХХ в. очень сильно смещена - и по критериям, и по примерам в сторону Латинской Америки. Это объясняется не только академической специализацией автора, но тем очевидным обстоятельством, что ни один другой континент не дал такого разнообразия типов и видов авторитаризма, как Латинская Америка. Вместе с тем важнейший пример успешного авторитаризма конца ХХ - начала XXI вв. - китайский -требует отдельного рассмотрения и остается за рамками анализа.

и функционирование реальных центров власти, на принятие ими решений и, в противоположность демократическим выборам, представляют собой игру по постоянно и произвольно изменяемым правилам, но с заранее известным, предопределенным результатом. Ликвидированы или маргинализованы неподконтрольные властям политические партии. Все влиятельные средства действительно массовой информации и, в первую очередь, телевидение, полностью подцензурны. Насилие — прямое или замаскированное законами и псевдозаконодательными решениями — все больше выступает как главный принцип и несущая конструкция системы власти, созданной в 2000-е гг.

Вместе с тем целый ряд очень важных параметров путинского режима не позволяет, по мнению многих исследователей, отнести его к категории «классического» авторитаризма. Это, с одной стороны, сохранение определенной, хотя и ограниченной свободы слова и информации (газеты, Интернет); избирательный характер физического насилия, применяемого к противникам режима; его недостаточный, не-сформированный персонализм2 и, главное, регулярное проведение выборов как формального способа легитимации реальной власти. «"Подлинный" авторитаризм, — пишет Л.Д. Гудков, — не нуждается в выборах как плебисцитарной санкции своей легитимности»3. С другой стороны, отмечается институциональная слабость «путинизма» — повсеместная и всепроникающая коррупция, имитационный характер политических институтов, неспособных обеспечить равновесие внутри правящих групп и преем-

2 «Персонализм сложившейся системы власти отражает слабость и нерасчлененность, неравновесность российской институциональной системы. Старые институты частично разрушены, новые декларативны и неэффективны (если их оценивать с точки зрения нормативных представлений о демократии, а не исходя из интересов власти). Именно эта недифференциированность и опознается нами (ошибочно) как выражение личностной власти, как концентрация власти ”в одних руках”». -Гудков Л. Природа «путинизма» // Вестник общественного мнения. Данные. Анализ. Дискуссии. 2009. № 3. С. 13.

3 Гудков Л. Указ. соч. С. 14.

ственность власти в сложившейся системе политического господства. Иначе говоря, «пути-низм» выступает либо как не-авторитаризм, т. е. режим, где взаимоотношения внутри власти и между властью и обществом развиваются по иным, отличным от авторитарных принципам1; либо как недо-авторитаризм — режим, которому не хватает существенных признаков, чтобы превратиться в «подлинный» авторитаризм.

I

Авторы приведенных выше рассуждений отталкиваются, как представляется, от двух сугубо различных типов авторитаризма, описанных в западной литературе. Первый блок возражений по существу относится к традиционному, султанистскому, по определению Хуана Линца, типу режима, сутью которого является «деспотическое правление одного лица и его клиенте-лы, опирающееся на преторианскую гвардию и исключающее любые формы организованного участия во власти со стороны институциональных структур, какие-либо попытки легитимации власти, которая преследует скорее частные, чем коллективные цели»2. Х. Линц в принципе отделяет султанистские режимы от более институционализированных авторитарных, но в то же время использует по отношению к ним термин «султанистский авторитаризм»3. Лояльность к лидеру в режимах этого типа основана не на традиции, как в случае описанных М. Вебером патримониалистских режимов XIX в., не на идеологии или харизматических качествах, а на смеси страха и ожидании вознаграждения4. Несмотря на целый ряд общих характеристик, султанистские режимы отделяет от собственно авторитарных отсутствие двух важнейших характеристик или измерений: определенной степени или типа ограниченного политического плюрализма, легитимизирующего режим, и апатии, политической демобилизации населения (или ограниченной, контролируемой мобилизации), на которую авторитарный режим опирается5.

В типологии X. Линца именно этот, второй тип авторитаризма является «подлинным».

1 Режим «инклюзивной гегемонии» или «навязанного» консенсуса, по определению Кирилла Рогова. (См.: Рогов К. Демократия - 2010: прошлое и будущее плюрализма в России // Pro et Contra. 2009. Т. 13. № 5-6).

2 Linz J.J. Totalitarian and Authoritarian Regimes. Boulder: Lynne Rienner Publishers, 2000. P. 54.

3 Ibid. P. 157, 159.

4 См.: Ibid. P. 151.

5 См.: Ibid. P. 54.

Ограничение политического плюрализма в условиях авторитарных режимов может быть узаконенным или установленным de facto. Некоторые из этих режимов институционализируют политическое участие ограниченного числа независимых групп или институтов и даже поощряют такое участие, хотя никогда не оставляют ни малейшего сомнения относительно того, что именно власть и только власть будет решать, каким группам и на каких условиях будет разрешено существовать. При этом политическое влияние того или иного представителя группы или института в условиях авторитарного режима зависит не от поддержки, которую ему оказывает соответствующая групп или институт, а от того, насколько доверяет ему лидер или правящая группа. Постоянный процесс кооптации лидеров представляет собой механизм, с помощью которого различные секторы или институты становятся участниками системы, и именно в ходе этого процесса формируется элита, разнородная по своему происхождению и типам карьеры, где профессиональные политики и люди, сделавшие карьеру в политических организациях, составляют меньшинство по отношению к выходцам из бюро- и технократии, армии, групп интересов и иногда религиозных групп6. Будучи сопоставлен с этим типом авторитаризма, нынешний российский режим с его крайне слабыми, если не вообще отсутствующими механизмами институционального представительства интересов различных групп и поддержания равновесия внутри элиты, действительно выглядит недостаточным, дефектным авторитаризмом или не авторитаризмом вообще7.

Обращение к классической работе Х. Линца как своего рода исходному пункту дискуссий

об авторитаризме в ХХ и ХХ1 вв. мне кажется уместным и даже необходимым в условиях той понятийной нечеткости, которая, на мой взгляд, стоит за почти всеобщим — в либеральных кругах — убеждением в том, что «в России не может быть классического авторитаризма». Х. Линц подчеркивает, что и султанизм, и собственно авторитаризм в его типологии — это идеальные типы в веберовском смысле. Реальный

6 См.: Ibid. P. 161.

7 Парадоксально, но под этим углом зрения абсолютное доминирование выходцев из спецслужб на всех уровнях российской административной системы (чем выше уровень, тем их больше) и их резко возросшее влияние в бизнесе, должно рассматриваться как дефект режима, поскольку «подлинный» или «классический» авторитаризм предполагает более или менее равновесное представительство различных институциональных групп в управленческой и экономической элитах.

политический режим всегда представляет собой смешанный набор характеристик, приближающих его к тому или иному типу авторитаризма, и никогда не соответствует идеальному типу по всем параметрам1. Отсюда условность типологии Линца, как и всякой другой типологии или классификации. Кроме того, по собственному признанию Х. Линца, потребность в категории «авторитаризм» возникла в политической науке относительно поздно, после Второй мировой войны, когда стало ясно, что некоторые режимы в Европе, например, испанский или португальский, и в особенности в третьем мире не могут быть адекватно описаны в категориях демократии или тоталитаризма и относятся к особому типу политического режима, который не может быть просто включен в континуум между демократией и тоталитаризмом. Тем не менее большинство характеристик авторитаризма — это характеристики от противного: авторитарными режимы признаются по большей части на основании того, чем эти режимы не являются по отношению к демократии и к тоталитариз-му2. В целом можно сказать, что тот же подход преобладает и в большей части работ по демократии и авторитаризму, появившихся в 1990— 2000-е гг.: разочарование в демократических надеждах первой половины 1990-х гг. заставляет исследователей искать квалифицирующие прилагательные уже не к демократии, а к авторитаризму: «полуавторитаризм», «мягкий авторитаризм», «электоральный авторитаризм», «состязательный авторитаризм»3.

Параллельно с этим, по преимуществу политологическим, анализом в 1970-е гг. появились фундаментальные работы, где авторитаризм рассматривался как комплексное явление, возникновение которого было связано с воздействием экономических и социальных факторов на политическую сферу и который, в свою очередь, оказывал существенное влияние на экономические и социальные изменения4. Этот

1 См.: Linz J. Op.cit. P. 54-55.

2 См.: Ibid. P. 53.

3 Levitsky S., Way L.A. The Rise of Competitive Authoritarianism // Journal of Democracy. № 13 (April 2002). P. 51. Ср.: Collier D, Lewitsky S. Democracy with Adjectives // World Politics. № 49 (April 1997).

4 См.: Stepan A. The Military in Politics: Changing Patterns in Brazil. Princeton: Princeton UP, 1971; Authoritarian Brazil: Origins, Policies and Future. New Haven: Yale UP, 1973; Stepan A. State and Society. Peru in Comparative Perspective. Princeton: Princeton UP, 1978; O’Donnell G. Modernization and Bureaucratic Authoritarianism. Berkeley: Institute of International Studies, 1972; Ideml. Reflections on the Patterns of Change in the Bureaucratic-Authoritarian State // Latin American Reserch Review 13. (1978. № 1); Authoritarianism and Corporatism in Latin America. Pittsburgh: Pittsburg UP, 1977; The New Authoritarianism in Latin America. Princeton: Princeton UP, 1979.

подход был предложен аргентинским исследователем Гильермо О'Доннеллом для теоретического объяснения нового для того времени типа авторитаризма, утверждавшегося в наиболее экономически развитых странах Латинской Америки. Его появление — сначала в Бразилии, а затем в Аргентине, Чили и Уругвае — не укладывалось в господствовавшие в 1950—1960-е гг теории политического развития и политической модернизации, в соответствии с которыми более высокий уровень экономического и социального развития обусловливал более стабильное демократическое устройство. Как отмечал Фернандо Энрике Кардозо, «существовало явное противоречие между политическими последствиями экономического роста, постулируемыми этой теорией, и реальным ходом политической истории, отмеченной военными переворотами и процветающими авторитарными режимами»5. Г. О'Доннелл назвал этот феномен «бюрократическим авторитаризмом» и рассматривал его как тип государства (а не только политического режима), отличного от иных, более исследованных к тому времени видов авторитаризма — традиционного авторитаризма, популизма и фашизма6. Возникновение, социальное воздействие и динамику авторитарно-бюрократического типа политического господства Г. О'Доннелл связывал со структурными изменениями того специфического типа капитализма7, который сложился в Латинской Америке, а именно с процессом «углубления» (deepening) периферийного зависимого капитализма и переходом от «легкой» к «тяжелой» фазе индустриализации, потребовавшим радикальной трансформации механизмов накопления капитала и, соответственно, перераспределения социальных выгод и издержек этого процесса8. Включение социальных критериев в типологию авторитарных режимов позволяло различать их по типу взаимоотно-

5 Cardoso F.H. On the Characterization of Authoritarian Regimes in Latin America // The New Authoritarianism in Latin America. Princeton: Princeton UP, 1979. P. 33.

6 O'Donnell G. Reflections on the Patterns of Change in the Bureaucratic-Authoritarian State. P. 6.

7 Под капитализмом понимается современное общество в единстве его социально-экономических, политических и социокультурных характеристик. В самом широком смысле капитализм - это общество, основным экономическим регулятором которого является рынок. В какой мере рынок ограничивается государственным вмешательством, какой тип социальных отношений, политической системы, государства, социокультурных характеристик сосуществует и взаимодействует с рынком - все это является основанием для весьма различных вариантов капиталистического развития.

8 O'Donnell G. Op.cit. P. 5-6.

шений государства и общества (мобилизационные популистские vs. демобилизационные авторитарно-бюрократические) и по характеру социально-экономической политики («включающие» vs. «исключающие» авторитарные режимы)1.

Предложенная Г. О'Доннеллом привязка бюрократического авторитаризма к структурным проблемам определенной фазы индустриализации вызывала упреки в экономическом детерминизме и в несоответствии этого объяснения эмпирическим данным в конкретных странах2. Представляется, однако, что именно эта, наиболее спорная характеристика латиноамериканского авторитаризма позволила ввести в анализ очень важный параметр для типологии авторитарных режимов — характер предшествующего социально-экономического кризиса. Этот подход давал возможность установить типологические различия между сходными по чисто политическим критериям видами авторитаризма и отделить, опираясь на объективные критерии, современные авторитарные режимы от их традиционалистских предшественников.

II

Исходя из перечисленных критериев можно, как представляется, утверждать, что в XX в. традиционалистские авторитарные режимы не были, как это часто считается, порождением традиционных структур как таковых, а напротив, продуктом их начавшегося разложения в результате включения в мировой рынок и процесса первичной индустриализации в этих стра-нах3. Классическими примерами таких режимов были диктатуры — Трухильо в Доминиканской Республике (1930—1961), клана Сомоса в Никарагуа (1934—1979), Убико в Гватемале (1931— 1944), клана Дювалье на Гаити (1957—1986), Мобуту в Конго-Заир (1965—1997). Включение

1 Включающий vs. исключающий корпоративизм в терминологии А. Степана (см.: Stepan A. State and Society. Peru in Comparative Perspective. Princeton: Princeton UP, 1978).

2 См., например: Shamis H. Reconceptualizing Latin American Authoritarianism in the 1970s: From Bureaucratic Authoritarianism to Neoconservatism // Comparative Politics 23 (January 1991); по мнению, Х. Линца, в модели Г. О'Доннелла преувеличивается роль структурных ограничителей и недооцениваются политические возможности предотвращения военных переворотов (см.: Linz J. Op.cit. P. 195).

3 Это, по существу, не противоречит и типологии Х. Линца, который считает султанистские режимы совместимыми с аграрной экономикой, в которой присутствует некоторое количество торговых и промышленных предприятий. Их стабильность обеспечивается также определенным уровнем модернизации транспорта и связи (см.: Linz J. Op. cit. P. 153).

этих стран в мировой рынок было основано на экспорте сельскохозяйственного и минерального сырья, который в большинстве случаев непосредственно контролировался иностранными компаниями и осуществлялся на их, как правило, грабительских условиях, поддержанных экономической и военной мощью бывших и новых метрополий. Печально знаменитым примером этого является американская «Юнайтед Фрут», монополизировавшая в первой половине XX в. экспорт бананов из центральноамериканских стран и Колумбии, владевшая в Гватемале огромными сельскохозяйственными площадями и портовыми мощностями. Импортозамещающая индустриализация, начавшаяся в этих странах в 1960—1970-е гг., носила ограниченный характер и не изменила существенным образом структуры экономики. Ее основой по-прежнему оставался аграрный и сырьевой экспорт — кофе, сахара, хлопка, мяса, фруктов, цветных и редких металлов, драгоценных камней, с одной стороны, и огромный сектор выживания — мелкое крестьянское хозяйство — с другой. При этом рост сельскохозяйственного экспорта, расширение площадей под экспортными культурами, как правило, приводили к увеличению крестьянского безземелья и нарастанию социальных конфликтов.

Приход к власти большинства диктатур этого типа был результатом подавления — ценой большой крови — социальных или политических движений снизу, носивших вооруженный характер. В Сальвадоре это было восстание в 1932 г. крестьян-индейцев, занятых на кофейных плантациях, поддержанное рабочим движением в городах и возглавленное коммунистической партией. Его разгром, в ходе которого армия и вооруженные отряды землевладельцев уничтожили более 30 тыс. человек, и положил начало военной диктатуре, просуществовавшей до конца 1970-х гг. В большинстве случаев подавление низовых народных движении было или организовано из-за рубежа, или стало результатом прямой иностранной интервенции. В Гватемале организованная США интервенция и государственный переворот 1954 г. привели к поражению массового демократического движения, прекращению на десятилетия любых попыток преобразований в политической и аграрной сферах и установлению террористического режима. Его жертвами в 1960—1980-е гг. стали, по разным данным, от 150 до 200 тыс. человек, в первую очередь, индейцы майя, на земли которых все больше распространялось сельскохозяйственное экспортное производство. В Ника-

рагуа диктатура Анастасио Сомосы возникла в результате оккупации страны морской пехотой США в 1927—1933 гг. Созданная американцами для борьбы с освободительным движением А. Сандино национальная гвардия, которую и возглавил Сомоса, стала важнейшей и единственной опорой диктаторского режима до его свержения в 1979 г.1 Режим Мобуту в Конго, пришедший к власти после окончания гражданской войны и подавления сепаратистских движений также опирался на помощь и поддержку Запада (бывшей метрополии — Бельгии, а также Франции и США), которая сохранялась вплоть до его полного разложения в 1990-е гг.2 Такой генезис традиционалистских авторитарных режимов обусловил их сверхрепрессивный характер. Ни о какой свободе слова или свободе автономной социальной и политической организации речи не шло — основным способом борьбы с любыми проявлениями оппозиции было физическое уничтожение ее участников. Массовые убийства, пытки, исчезновения политических противников, так называемый экстраофици-альный террор, осуществляемый переодетыми в гражданское членами официальных репрессивных структур, в течение долгого времени оставались главными и единственными средствами политического и социального контроля.

Традиционалистские авторитарные режимы характеризовало реальное отсутствие представительной политической системы и одновременно ее полная имитация. Это были по-преимуществу режимы личной, не опосредованной институционально власти диктатора и его ближайших родственников, опиравшейся на узкий круг приближенных и преторианские репрессивные структуры — национальную гвардию, полицию, и лично контролируемые диктатором полувоенные формирования. Все латиноамериканские диктаторы этого типа, за исключением Франсуа Дювалье, который был врачом, были выходцами из репрессивных структур и, как правило, занимали пост начальника национальной гвардии или полиции перед тем, как занять пост президента. Тем не менее власть диктатора, будучи властью де-факто, время от времени узаконивалась через формальные институты. Наиболее хрестоматийная и колоритная фигура этого ряда, доминиканский диктатор Рафаэль Леонидас

1 Именно к нему относится приписываемая Ф.Д. Рузвельту фраза

о «нашем сукином сыне».

2 См.: Авторитаризм и демократия в развивающихся странах. М.: Наука, 1996. С. 20-38.

Трухильо, находясь у власти с 1930 по 1961 гг. 3, формально был президентом страны сначала в 1930—1938 гг., а затем в 1942—1952 гг. При этом не только внутри страны, но и за границей прекрасно понимали, кому принадлежит реальная власть в периоды, когда диктатор считал нужным назначить временного местоблюстителя4. Точно так же не были все время президентами Анастасио Сомоса-старший и два его сына, правившие в Никарагуа 45 лет — время от времени их сменяли на этом посту их верные соратники. Полное отсутствие реальной политической институционализации было характерно и для тех диктатур, которые не носили персоналистского характера, как это было в Гватемале или Сальвадоре 1950—1970-х гг. Армия была здесь единственным реальным институтом, через который осуществлялась политическая власть экономически господствовавших групп — земельной и экспортной олигархии. В обеих странах формально существовали политические партии, с особой пунктуальностью проводились президентские и парламентские выборы, но реально верховная политическая власть принадлежала высшему армейскому командованию, независимо от того, кто, военный или гражданский, становился президентом на очередной строк.

Важнейшей отличительной чертой традиционалистских авторитарных режимов и центральной характеристикой того типа социального господства, который они воплощали, было полное, нерасчлененное единство власти и собственности. Все перечисленные диктаторы и(или) их семьи были обладателями огромных состояний, зачастую составленных из активов, конфискованных у убитых или высланных за границу противников диктатуры. Трухильо, Сомоса и Дювалье владели своими странами как семейной собственностью: им принадлежала значительная часть обрабатываемых земель, наиболее прибыльные промышленные и транспортные предприятия, газеты и телевизионные компании, большая часть дорогой недвижимости. Репрессивные структуры, таким

3 Трухильо был убит в 1961 г. в результате заговора, поддержанного на первом этапе ЦРУ США, которые стремились не допустить «второй Кубы» в Доминиканской Республике. Эта история лежит в основе прекрасного романа Марио Варгаса Льосы «Праздник козла» (2000), в жесткой и трагической форме исследующего проблему приятия подобного рода власти культурными и образованными людьми, их преклонения и восторга перед диктатором.

4 В 1954 г., не будучи президентом Доминиканской Республики, а занимая должность ее представителя в Организации американских государств, Трухильо нанес визит в Испанию, где его принимал лично Франко, а оттуда в Италию, где Папа Римский наградил его Орденом большого креста.

образом, охраняли не только власть, но и собственность диктатора и узкого круга его приближенных. Полицейский террор, по сути дела, прикрывал весьма неустойчивую политикоэкономическую конструкцию, полностью лишенную как социальных, так и политических механизмов обратной связи. Неразделенность власти и собственности обусловливала негибкость персоналистских авторитарных режимов, их неспособность к постепенному размягчению и более или менее плавной политической эволюции. Утеря власти однозначно вела к утере собственности, а ослабление и дряхление диктатора — к обрушению режима. Свержение личной диктатуры нигде не означало перехода к демократии, а открывало дорогу длительному периоду политической нестабильности и социальных конфликтов.

По-иному обстояло дело там, где диктатуры не носили персоналистского характера и где собственность, в первую очередь, крупная земельная, была отделена от военной власти, как это было в Сальвадоре и в меньшей мере в Гватемале. Ни в одной из этих стран не произошло обрушения авторитарного режима, хотя переход от военных диктатур к политической демократии в них был отмечен длительными и кровопролитными гражданскими войнами. Многолетнее политическое господство репрессивных структур, всеобъемлющее насилие, которое лежало в основе социальных и экономических отношений, оставили длительный и до сих пор неизжитый след в психологии людей и в их взаимоотношениях с институтами власти.

Режимы традиционалистского авторитаризма вели подвластные им страны к стагнации и тупику. Породивший их процесс разложения традиционных аграрных структур и начавшаяся индустриализация не становились процессом социально-экономической модернизации в собственном смысле слова, поскольку оказались подчинены интересам частной власти. Не-расчлененное единство власти и собственности в сочетании с политическим и социальным господством, не опосредованным институтами, на десятилетия заблокировали или существенно замедлили процессы социально-экономической модернизации в этих странах.

III

Традиционалистский авторитаризм был несомненным исключением в истории XX в. — большинство авторитарных режимов было в той или иной мере ориентировано на осу-

ществление социально-экономической модернизации и пыталось — с разной степенью успеха — продвигаться в этом направлении. В этом смысле все современные авторитарные режимы могут быть, хотя и с большой долей условности, названы режимами авторитарной модернизации. К ним могут быть отнесены, во-первых, латиноамериканские популистские режимы и, во-вторых, собственно режимы авторитарной модернизации, как персоналистские, так и авторитарно-бюрократические.

Авторитарные популистские режимы возникли в более развитых странах Латинской Америки (Мексике, Бразилии и Аргентине) в ту же эпоху, что и традиционалистские режимы в менее развитых странах континента, в 1930—1940-е гг. Спусковым механизмом для их появления послужил мировой экономический кризис 1929—1930 гг. и последовавшая за ним Великая депрессия, которые, вследствие падения мировых цен на сырье, подорвали эффективность экспортного хозяйства, а вместе с ним и устойчивость предшествующей политической системы. В Бразилии и Аргентине это была так называемая «олигархическая демократия», а в Мексике — постепенно усиливавшийся режим личной власти генерала Кальеса, выросший из революции 1911—1917 гг.1

Популистские режимы — Ж. Варгаса в Бразилии (1930—1945), X.Д. Перона в Аргентине (1946—1955) и Л. Карденаса в Мексике (1934— 1940) — представляли собой наиболее последовательную в истории Латинской Америки попытку интегрировать общество «сверху» путем активного вмешательства государства, которое стремилось инкорпорировать городских трудящихся и средние слои в созданные сверху корпоративные структуры. Важнейшими из этих структур были профсоюзы, вертикальные, клиентелистские, полностью подконтрольные государственной власти организации, через которые главным образом и осуществлялась институционализация массового участия. Предполагалось, что корпоративные организации — профсоюзы, партии, предпринимательские союзы, молодежные и женские движения — должны образовать новую систему представительства классов и групп интересов и заменить собой либеральную систему предста-

1 Генерал революции Плутарко Элиас Кальес был избранным президентом Мексики в 1924-1928 гг. После 1928 г. Кальес, носивший титул «вождя Революции» («El jefe máximo de la Revolución»), обладал властью де-факто и полностью контролировал трех сменявших друг друга и назначенных президентов страны. Этот режим получил название «максимато».

08771220

вительной власти1. Создавать и направлять эти организации должно было государство, задачей которого было преодоление частных интересов — индивидуальных, классовых, региональных — во имя общенациональных2.

Ни одному их популистских режимов, конечно, не удалось реализовать корпорати-вистскую утопию всеобщего единения в лоне государства и окончательного преодоления индивидуализма, либерализма и классовой борьбы. Но в одном отношении все они оказались в высшей степени успешны: они смогли мобилизовать под национальными лозунгами и лозунгами социальной справедливости значительную часть народных масс, главным образом, городских трудящихся и создать партии и профсоюзы, которые на десятилетия пережили и сами режимы, и их создателей. Для сотен тысяч новых членов этих организаций, впервые почувствовавших себя обладателями реальных социальных прав и участниками реальной политической борьбы, вертикальный характер этих организаций, их зависимость от режима и его лидера не имела особого значения. Это, несомненно, означало радикальное, по сравнению с первой третью ХХ в., сокращение сферы независимого социального действия, но вместе с тем дало огромный импульс массовому народному движению, общим лозунгом которого была социальная справедливость. В 1950— 1960-е гг. это движение перехлестнуло в Бразилии и, особенно, в Аргентине системные рамки. С этой точки зрения, латиноамериканский популизм не поддается, как представляется, однозначной оценке. Тот всплеск социальной активности, который повсеместно сопровождал кризис традиционных структур и начало процесса модернизации, популистские режимы смогли обратить в энергию революции «сверху» в отличие от традиционалистских режимов, способных только на кровавое подавление этой активности. Необходимо также иметь в виду, что в силу ряда причин эта социальная

1 «"Новое государство" не признает индивидуальных прав, противоречащих коллективным. У индивидов нет прав, у них есть обязанности! Права принадлежат коллективу! Государство, преодолевая борьбу интересов, гарантирует права коллектива и заставляет индивидов выполнять свои обязанности перед коллективом». (Речь Жетулио Варгаса перед рабочими Сан-Пауло в 1938 г. Цит. по: Fausto B. Getúlio Vargas.

Sao Paulo:Companhia das Letras, 2006. P. 82).

2 В создании таких структур в Бразилии периода «нового государства» и, в особенности, в перонистской Аргентине очевидно влияние идеологии и практики итальянского фашизма, в частности его «Трудовой хартии». Кроме того, это связано и с католической концепцией «органического государства», объединяющего различные интересы и силы в создаваемые государством корпорации.

активность заведомо не могла быть направлена в 1930—1950-е гг. в либеральной русло. К общемировым основаниям кризиса либерализма в этот период3 в Южной Америке добавлялось то обстоятельство, что либерализм, в реальности сильно «разбавленный» идеологией позитивизма и вульгарным клиентелизмом, воспринимался как идеологическое и политическое основание традиционной политической системы, повсеместно обрушившейся в 1930-е гг. под напором внутренних противоречий и мирового экономического кризиса.

Г. О'Доннелл отмечает, что между государством и обществом существует два основных способа опосредования (mediation), два типа коллективной идентичности, которые легитимируют государство в глазах общества: гражданство и нация. Гражданство означает, во-первых, равенство, основанное на всеобщем избирательном праве и режиме политической демократии. Это позволяет считать, что власть тех, кто занимает государственные должности, осуществляется с согласия граждан. Второй составляющей гражданства является право на регулируемую законом защиту от произвола со стороны государственных институтов. Нация основывается на представлении о «мы», которое предполагает наличие солидарных связей поверх разнообразия и антагонизмов в гражданском обществе, с одной стороны, и признание сообщества своим по принципу отличия от других наций («они») — с другой. Кроме этого существует еще один способ опосредования между государством и обществом — это тип коллективной идентичности, которую Г. О'Доннелл определяет как народ4. В этом случае «мы» основывается не на общем гражданстве и не на идее нации, включающей всех, без различия их положения в обществе. Коллективная идентичность «народ» (el pueblo, lo popular) предполагает «мы» как носителя требований содержательной, реальной справедливости (в отличие от абстрактного гражданского равенства) и, соответственно, обязательства государства по отношению к менее благополучной части населения.

3 См.: Ортега-и-ГассетХ. Восстание масс // Он же. Дегуманизация искусства. М.: Радуга, 1991.

4 В английском переводе работы Г. О'Доннелла «Tensions in the Bureaucratic-Authoritarian State and the Question of Democracy» (в кн.: The New Authoritarianism in Latin America. Princeton: Princeton UP, 1979. P. 288-289) термин «народ» используется в испанском варианте el pueblo или lo popular, поскольку английское слово people существенно отличается по значению. Русское понятие «народ» гораздо ближе к испанскому, чем к английскому (см. также: O'Donnell G. Counerpoints. Notre Dame: University of Notre Dame Press, 1999. P. 36-37).

По мнению Г. О'Доннелла, этот тип коллективной идентичности сыграл особую роль в Латинской Америке1. Формирование наций было опосредовано здесь народным фактором в гораздо большей мере, чем гражданским2. Это было связано и с очаговым, социально поляризующим характером зависимого капиталистического развития в Х1Х — первой трети ХХ вв. и с доктриной католической церкви, считающей заботу о сообществе обязанностью государства. В ХХ в. именно популизм наиболее адекватно воплотил в своей политической практике и социальной политике народный тип коллективной идентичности3. Популизм оказался несравненно более влиятельным в Латинской Америке, чем либерализм, коммунизм или фашизм, апеллировавшие к гражданской, классовой и национальной идентичности, соответственно. Популистские режимы не менее активно использовали национализм как средство народной мобилизации, но он практически всегда был опосредован в официальной фразеологии социальной справедливостью. В отличие от фашизма нация «без прилагательных» не могла быть абсолютной ценностью в мулатских, метисных, иммигрантских странах. Как это ни парадоксально звучит, популизм опирался на гораздо более универсалистский (для того времени и для тех социальных условий) тип коллективной идентичности, чем тот, который лежал в основе либерального политического гражданства. При отсутствии или крайней слабости гражданства социального принцип политического гражданства оказывался пустым для подавляющего большинства населения этих стран.

Экономическим основанием популистского проекта была импортозамещающая индустриализация, создание национальной промышленности и защита внутреннего рынка от конкуренции иностранного капитала и товаров. Роль сырьевого экспорта, бывшего основанием прежней экономической модели, стала вспомогательной и заключалась в том, чтобы обеспечить приток капиталов для развития промышленности. В социальном отношении этот проект был перераспределительным, включавшим рост реальной заработной платы и потребления, повышение жизненных стандартов большей части городского населения и усиление его вертикальной мобильности, активную

1 И, добавим, не только в ней.

2 См.: O’Donnell G. Tensions in the Bureaucratic-Authoritarian State and the Question of Democracy. P. 290.

3 В этом, собственно, и заключается смысл термина «популизм».

социальную политику государства — государственное пенсионное обеспечение, обязательные оплачиваемые отпуска, бесплатную систему медицинского обслуживания и даже дешевое государственное жилье (как в перонистской Аргентине). На этой основе возникла популистская социальная коалиция, объединившая предпринимателей, действовавших на внутреннем рынке («национальную буржуазию»), «народный сектор» (городских трудящихся и средние слои), бюрократию и традиционных провинциальных каудильо под эгидой дири-жистского государства, которое выступало как главный податель благ — субсидий предпринимателям, субвенций провинциям и штатам, социальной защиты трудящимся и должностей в быстро растущем государственном аппарате4.

Популистские режимы по-разному подходили к доставшимся им от прошлых режимов демократическими институтам. Жетулио Варгас, пришедший к власти в результате государственного переворота, на первом этапе своего правления сохраняет выборы и представительные институты на федеральном уровне, но отменяет выборность губернаторов штатов5, назначая туда своих представителей. В 1937 г. он совершает Новый переворот и провозглашает создание «Нового государства», где отменяет действие собственной конституции 1934 г., распускает Национальный конгресс и запрещает все политические партии. Xуан Доминго Перон также приходит к власти в результате переворота в 1943 г. как член военной хунты, но в 1946 г. он избирается и в 1951 г. переизбирается президентом на всеобщих выборах. В пе-ронистской Аргентине проводились выборы в законодательные органы, политические партии действовали легально. Вместе с тем оба режима были, хотя и в разной степени, репрессивными. Варгас действовал прямо, введя цензуру прессы и военное судопроизводство — Трибунал национальной безопасности — для политических противников. С середины 1930-х гг. в Бразилии происходит «институционализация» пыток как рутинной практики репрессивных органов и как части бразильской культуры6. В Аргентине фактическая цензура внедрялась путем установления государственного контроля над газетами, а преследование, в том числе физиче-

4 См.: Ворожейкина Т. Как стать гражданами: власть и общество в Аргентине // Отечественные записки. 2005. № 6.

5 До этого они избирались ассамблеями штатов.

6 См.: Wack W. Camaradas: nos arquivos de Moscou: a historia secreta da revolugao brasileira de 1935. Sao Paulo: Companhia das Letras, 1993. P. 261.

ское, политических противников осуществлялось сторонниками режима. В отличие от Пе-рона, который создал свою Xустисиалистскую (перонистскую) партию сразу после прихода к власти, в 1946 г. Варгас в гораздо большей мере опирался на государственный аппарат и прибегнул к мобилизации сторонников режима путем создания Бразильской трабильистской партии только в самом конце своего 15-летнего правления, в момент упадка и кризиса режима. Оба популистских вождя были свергнуты в результате военных переворотов, чтобы затем, рано или поздно, триумфально вернуться к власти на демократических выборах1.

Сказанное отнюдь не означает, однако, что режим Варгаса был более авторитарным, чем режим Перона. В обоих случаях реальная власть была сосредоточена в президентских структурах. Выборы (там, где они проводились), по сути дела, обеспечивали плебисцитарную легитимацию исполнительной власти и ее законодательных довесков. Всякая неопределенность результата, связанная с демократическими выборами, была устранена. Поскольку процесс принятия решений был полностью изолирован от механизмов политического участия, существенной политической разницы между более или менее авторитарными популистскими режимами практически не было. Политика рассматривалась ими исключительно как сфера управления, хотя риторика участия составляла важнейший элемент их идеологии2.

Самым успешным из латиноамериканских популистских режимов оказался мексиканский. Институционно-революционная партия (ИРП), созданная Кальесом в 1928 г.3, правила в Мексике до 2000 г., когда власть в результате демократических выборов перешла к оппозиции. Мексиканский режим смог пережить и своих популистских собратьев 1930—1950-х гг., и авторитарно-бюрократические режимы 1960—1980-х гг. Ему удалось дольше всех — до середины 1970-х гг. — сохранить популистскую социальную коалицию и, соответственно, социально-экономическую стабильность и политический консенсус, лежавшие в основе устойчивого экономического роста4. Социальный контракт, обеспечивший феноменальное политическое долголетие этого режима,

1 Варгас - через 5 лет, а Перон - через 19.

2 См.: Ворожейкина Т. Государство и общество в России и Латинской Америке // Общественные науки и современность. 2001. № 6. С. 9.

3 Тогда она называлась Национально-революционной партией.

4 Средние темпы роста ВВП в Мексике составляли в 1950-1970 гг.

6,6%.

включал обмен политических прав и свобод на перераспределение в пользу средне- и низкодоходных групп населения, с одной стороны, и осуществление государством экономического курса в интересах предпринимателей в обмен на отказ последних от прямого вмешательства в политику — с другой. Для режима ИРП больше, чем для какого-либо другого из популистских режимов, была характерна высокая степень единства власти и собственности. Наличие партии-государства, огромного госсектора в ведущих отраслях экономики, всепроникающий государственный контроль и регулирование породил огромный слой государственной бюрократии, имевшей собственные экономические интересы и, соответственно, всепроникающую коррупцию.

В основе политической устойчивости мексиканского режима, который Марио Варгас Льоса назвал «совершенной диктатурой», лежала скрупулезная легитимация авторитарного по существу режима через систему формально демократических институтов. В Мексике регулярно и в полном соответствии с конституцией проводились выборы исполнительной и законодательной власти на федеральном уровне и уровне штатов. Существовала определенная, хотя и регулируемая государством, свобода прессы при полном контроле государства над телевидением. Оппозиционные политические партии действовали относительно свободно, за исключением коммунистической, которая, однако, также была легализована в 1977 г.

Вместе с тем выборы, в особенности выборы на важнейший политический пост президента страны, носили характер плебисцита. Реально выбор преемника входил в так называемые «экстраконституционные» полномочия действующего президента и осуществлялся им единолично5. Через правящую партию исполнительная власть до конца 1980-х гг. устойчиво контролировала от трех четвертей до двух третей конгресса, что достигалось при помощи смеси клиентелизма с рутинной практикой избирательных подлогов. Президентская власть функционировала как автономная и самодостаточная сила, полностью господствовавшая и в политике, и в обществе. Правящая партия концентрировала и монополизировала все административные ресурсы, остальные политические партии были или маргинализованы6,

5 В Мексике это называлось «dedazo» - «указание пальцем».

6 Самая мощная из них, Партия национального действия, только в 1989 г. смогла добиться признания своей победы на губернаторских выборах в штате Баха Калифорния.

или представляли собой более или менее явные креатуры ИРП, призванные обеспечивать видимость многопартийности. Федеральная исполнительная власть полностью контролировала губернаторов штатов, несмотря на их формальную выборность. Эта система была бы неизбежно обречена на застой и саморазрушение, если бы не важнейший принцип непереизбрания, введенный в конституцию страны президентом Карденасом в 1934 г. — президент страны мог быть избран только на один шестилетний срок. Это не только сразу положило конец попыткам перевести реальную власть в неконституционное русло, как это было в период «максимато», но и обеспечивало постоянное, институционализированное обновление политической и административной элиты, а также устойчивые каналы вертикальной мобильности для партийной и государственной бюрократии1. Именно этот институциональный принцип и делал мексиканскую систему «совершенной диктатурой» — поскольку исключал физическое самочувствие или смерть властителя из числа факторов, определяющих судьбу политической системы. В этом же состоит радикальное отличие мексиканской системы от советской, также основанной на единстве партии и государства, и нынешней российской — введение институциональных ограничителей личной власти позволило обеспечить одновременно преемственность и обновление политической и административной системы.

Популистские режимы осуществили глубочайшую модернизацию экономики и социальной сферы в своих странах, причем популистское государство выступало не только активным участником, но и демиургом этого процесса. Индустриализация привела миллионы людей из традиционной аграрной сферы в города, коренным образом изменила их мировоззрение и в сочетании с социальной политикой государства существенно повысила качество жизни городских трудящихся и средних слоев. Образовательные реформы, проведенные популистскими режимами, вызвали социокультурный сдвиг, который позволил миллионам людей приспособиться к условиям современной городской жизни.

Вместе с тем, несмотря на колоссальный социальный прогресс, в популистский период не произошло качественной трансформации отношений господства, которая позволила бы говорить о модернизации социальных отношений.

1 Каждый новый президент приводил с собой свою новую команду -«камарилью» в мексиканских терминах.

Конечно, речь шла о начале длительного и, как показало будущее, зигзагообразного процесса модернизации, который и по сей день далек от завершения даже в наиболее развитых странах Латинской Америки. Но, начав и ускорив этот процесс, популизм одновременно тормозил его в наиболее существенном отношении. Популистское государство, несомненно, представляло собой преодоление традиционного латиноамериканского патримониального государства, но одновременно было его органическим продолжением. Популистские режимы опирались как на новый слой профессиональных администраторов, так и на местные и региональные патримониальные структуры. Очень часто местные и провинциальные хозяева жизни занимали места чиновников разного уровня, лишь формально прикрывая государственным статусом систему частной власти де-факто. С другой стороны, процесс бюрократической централизации на национальном уровне сделал миллионы людей подданными авторитарного государства, пронизанного клиентелизмом, коррупцией и произволом, не прекратив, однако, их зависимости от провинциальных каудильо, местных касиков и «полковников». Популистские режимы не смогли модернизировать государство, хотя большинство их лидеров осознавали эту необходимость, а Ж. Варгас даже провел административную реформу, которая положила начало формированию современной бюрократии в Бразилии2. Для перехода к современному государству необходимо было современное (гражданское) общество, а популистские режимы, дав ему мощный первоначальный импульс, все больше становились препятствием для его формирования.

Латиноамериканский популизм, о смерти которого неоднократно объявлялось всю вторую половину XX в., оказался феноменально живучим явлением: вновь и вновь возрождается как в тех странах, где у него глубокие исторические корни, так и там, где он впервые возник на рубеже XX—XXI вв. К безусловно авторитарным в нынешней волне популистских режимов в Латинской Америке можно, как представляется, отнести режим Альберто Фухи-мори в Перу (1990—2000) и режим Уго Чавеса в Венесуэле (с 1999 г.) В отличие от своих исторических предшественников оба они пришли к власти в результате демократических выборов.

2 Bresser Pereira L.C. Do estado patrimonial ao gerencial // Brasil: Um século de transformares. Sao Paulo: Companhia de Letras, 2000. P. 222-259.

Эти режимы радикально отличались по своей экономической политике: праволиберальной в первом случае и «левой», этатистской и перераспределительной во втором. Их роднили, однако, вера во всемогущество государства и его способность трансформировать общество в соответствии с представлениями власти и полное неприятие институтов представительной демократии. За десять лет правления1 им удалось осуществить практически полную деинституционализацию политической сферы: самостоятельная роль законодательных органов была сведена к нулю, судебная власть перешла под полный контроль исполнительной, президентские выборы стали носить плебисцитарный характер. Оба режима прибегали к постоянным нарушениям свободы слова, а Чавес последовательно добивается полного контроля над телевидением. Кроме того, правление Фухимори сопровождалось нарастанием репрессий против политических противников, включая экстрао-фициальный террор, убийства и исчезновения. Эти режимы оставили после себя институциональную пустыню, ликвидировав, по сути дела, все эффективные каналы обратной связи с обществом. Идеальным для этого типа правителей способом общения с подданными является монолог (он же — инсценированный диалог), примером которого служат многочасовые еженедельные ток-шоу с участием Чавеса.

Чем объясняется столь удивительная жизнеспособность латиноамериканского популизма? Наиболее общая причина, по моему убеждению, коренится в главной проблеме социального развития континента — проблеме включения социально исключенных в политическую систему. Для значительной, хотя и постепенно сокращающейся части населения многих, в том числе развитых, стран Латинской Америки институты представительной демократии не выполняют (и никогда не выполняли) роль эффективных каналов, через которые они могут отстаивать свои интересы. Современная Венесуэла представляет собой наиболее выразительный пример того, как обрушение старой, формально демократической, но не проницаемой для исключенных политической системы приводит к становлению — демократическим путем! — авторитарных режимов, которые быстро сводят на нет, выхолащивают представительный характер институтов и их способность транслировать интересы общества (в том числе

1 Правление Чавеса, добившегося отмены всех конституционных ограничений на переизбрание, может продлиться сколь угодно долго, вплоть до его смерти.

протест) в политическую сферу. Без демократического решения этой, проклятой проблемы, патерналистские тенденции социальных «низов» будут вновь и вновь смыкаться с авторитарными, автократическими тенденциями в самой политической системе и разрушать институциональное опосредование между гражданским и политическим обществом2.

IV

Режимы авторитарной модернизации второго типа — самые многочисленные в истории XX в. К этому типу относят авторитарнобюрократические режимы в Бразилии, Аргентине, Уругвае и Чили в 1960— 1980-е гг., франкистский режим в Испании (1939— 1975 гг.), военный режим 1967—1974 гг. в Греции, режим Сухарто в Индонезии (1965—1998), авторитарные режимы 1960—1970-х гг. в странах Юго-Восточной Азии (Тайвань, Южная Корея, Сингапур), турецкие военные режимы 1960— 1980-х гг., шахский режим «белой революции» в Иране в 1960— 1970-е гг. и, с оговорками, режим Маркоса на Филиппинах (1965—1986).

Первый вопрос, на который следует ответить, характеризуя этот тип авторитаризма, — это вопрос об общих основаниях для причисления к одному типу всех этих режимов, настолько удаленных друг от друга географически, столь разных по происхождению, по характеру и результатам проводимой ими политики, по социальному, культурному и даже временному (Испания) контексту, в котором они действовали. Таких оснований, как представляется, всего два, и они достаточно тривиальны. Во-первых, все эти режимы были, несомненно, авторитарными: они или разрушили, или лишили всяких реальных полномочий институты представительной демократии, существовавшие до их прихода к власти. Во-вторых, эти режимы действительно пытались осуществлять экономическую модернизацию, некоторые успешно, а иные — совершенно безуспешно. Другие основания выделения всех этих режимов в один тип нуждаются в серьезных уточнениях.

Как уже говорилось, Г. О'Доннелл связал происхождение авторитарно-бюрократических режимов в Латинской Америке с социальноэкономическим кризисом, возникающим при переходе от «легкой» к «тяжелой» фазе импортозамещающей индустриализации. И хотя

2 См.: Ворожейкина Т. Как стать гражданами: власть и общество в Аргентине. С. 106.

этот критерий отнюдь не бесспорен1, он позволяет выделить несколько общих социальноэкономических факторов, способствовавших разрушению демократических систем в самых развитых странах континента. Кризис, о котором идет речь, начинается в Бразилии и Аргентине в середине 1950-х (и несколько позже в Чили и Уругвае) в связи с исчерпанием той модели экономического развития, которая лежала в основе динамизма популистских режимов. «Насыщение внутреннего рынка для простой продукции обрабатывающей промышленности существенно ограничило возможности для дальнейшей промышленной экспансии. Кроме того, первоначальная фаза индустриализации, хотя и сократила зависимость от импорта потребительских товаров, привела к росту стоимости импорта полуфабрикатов и капитального оборудования, необходимого для производства потребительских товаров. Результатом этого стал растущий дефицит платежного баланса, внешняя задолженность и инфляция»2. Выход из этого кризиса все более значительная часть правящих и господствующих групп видела на пути «вертикальной интеграции» или «углубления» процесса индустриализации посредством перехода к собственному производству промежуточных товаров и капитального оборудова-ния3. Это требовало резкого увеличения нормы накопления в экономике и создания высокоэффективных капиталоемких производств, как правило, при участии транснациональных корпораций, часть которых именно в это время начинает инвестировать в рынки развивающихся стран.

Такую структурную перестройку было невозможно совместить с сохранением популистской социальной коалиции, основанной на активной социальной политике государства и перераспределении в пользу низкодоходных групп трудящихся, которые, собственно, и составляли массовый внутренний рынок для «легкой» фазы индустриализации. Эта коалиция начинает быстро распадаться со второй половины 1950-х гг., поскольку государство не может больше сочетать расходящиеся интере-

1 Критики концепции О'Доннелла указывали на существенные различия в уровне индустриализации в Бразилии, Аргентине, Чили и Уругвае на момент совершения там военных переворотов (см.: The New Authoritarianism in Latin America. Princeton: Princeton UP, 1979. P. 8).

2 Collier D. Overview of the Bureaucratic-Authoritarian Model // The New Authoritarianism in Latin America. Princeton: Princeton U , 1979. P. 26.

3 В Бразилии этоп процесс начинается уже при Варгасе, когда создаются крупнейшие металлургические компании «Вале до Рио Досе» и «Волта Редонда».

сы народного сектора и наиболее динамичного слоя предпринимателей. Новая экономическая модель требовала деактивации народного сектора, уничтожения тех механизмов и каналов социального и политического действия, которые эффективно использовались ими для отстаивания своих интересов в рамках популистских режимов, а именно профсоюзов и партий. Это, в свою очередь, оказалось несовместимым с сохранением институтов политической демократии, поскольку сила и организованность народного сектора были столь высоки, что блокировали любые попытки демократического разрешения кризиса без учета его интересов4. Череда военных переворотов, открытая 31 марта 1964 г. в Бразилии, привела во всех этих странах к установлению системы политического исключения народного сектора, подвергнутого жесточайшим репрессиям, с тем, чтобы, разгромив его организации, покончить с его активной ролью на национальной политической арене5.

Было бы неверно, однако, объяснять разгром народного сектора только социальноэкономическими причинами и императивами экономического развития. Политическая и социальная его активизация в предшествующие переворотам десятилетия подспудно несла реальную угрозу существующей системе социального господства, угрозу, которая становилась явной, когда народное движение выходило за рамки популистского государства, сдвигая его политику все дальше «влево» (как это было в Бразилии в 1961—1964 гг.) или когда народный блок приходил к власти на демократических выборах (как это произошло в Чили в 1970— 1973 гг.) В особенности наглядной эта угроза была в Аргентине и в Уругвае, где леворадикальные группировки с конца 1960-х гг. вели открытую вооруженную борьбу против своих прави-тельств6. Военные пришли к власти в условиях

4 В Бразилии 1945-1964 гг. различные, более или менее радикальные варианты популизма функционировали в рамках демократической политической системы. В Аргентине период 1955-1976 гг. вместил постоянное чередование демократических режимов и диктатур, которые военные устанавливали каждый раз, когда возникала угроза возвращения к власти перонистов. В Чили и Уругвае демократическая традиция практически не прерывалась, за исключением короткого периода диктатуры К. Ибаньеса в Чили в конце 1920-х - начале 1930-х гг.

5 См.: O’Donnell G. Tensions in the Bureaucratic-Authoritarian State and the Question of Democracy. P. 292.

6 «Возникшее в ядре среднего класса, движение вооруженного сопротивления [в Аргентине] представляло собой очень серьезный вызов военным и политикам. <...> С течением времени это движение смогло создать подлинные массовые организации, члены которых в разной степени участвовали в вооруженном насилии. Уровень приятия вооруженного насилия среди молодежи среднего класса был очень высоким» (Lynch J, Cortés R. et al. Historia de la Argentina. Barcelona:

глубочайшего социально-политического раскола в обществе, авторитарно-бюрократические режимы, которые они установили, были репрессивными и контрреволюционными по своей социально политической природе. Первый из них, бразильский, положивший начало убийствам и систематическим пыткам политических противников, а также «эскадронам смерти» как главному орудию. экстра официального террора, по прошествии времени показался вполне вегетарианским, по сравнению с практикой военных режимов Чили, Уругвая и особенно Аргентины. Аргентинская диктатура 1976—1983 гг. была установлена в самой богатой и экономически развитой стране континента, население которой в подавляющем большинстве состояло из потомков европейских иммигрантов и считало себя, по выражению X. Борхеса, «европейцами в изгнании». И именно в этой стране был установлен чудовищный, даже по центральноамериканским меркам, террористический режим, жертвами которого стали около 30 тыс. убитых, замученных насмерть и бесследно исчезнувших ее граждан.

Размах и изощренность террора, осуществлявшегося авторитарно-бюрократическими режимами второго поколения (Чили, Уругвая и Аргентины), не были иррациональными. Военные были преисполнены решимости превратить репрессивное государство в орудие радикальной перестройки общества сверху вниз, восстановления иерархических структур, которые отвечали бы их представлениям о правильной организации общества. Речь шла о «систематических и неустанных попытках государства проникнуть в общество всюду, куда длинная рука государства могла дотянуться, с тем, чтобы насадить "порядок и власть"1. Это жестко вертикальное, авторитарное, патерналистское представление

об идеальных взаимоотношениях государства и общества, казалось бы, жестко контрастировало с той радикально либеральной политикой, которую эти режимы осуществляли в экономике. И, тем не менее, чем более последовательным был либеральный курс в экономике, тем более настойчиво авторитарное государство стремилось «переделать» общество, восстановив в нем пошатнувшиеся в годы популизма структуры

Critica, 2002. P. 273) Красноречивым подтверждением силы и влияния этих движений в Аргентине и Уругвае является то обстоятельство, что их активисты - Нестор Киршнер и Хосе Мухика - были избраны президентами своих стран в 2003 и 2009 гг. соответственно.

1 O'Donnell G. Democracy in Argentina: Macro and Micro // Idem. Counterpoints. Selected Essays on Authoritarianism and Democratization. Notre Dame: University of Notre Dame Press, 1999. P. 52.

и модели социального господства. Xотя в целом этого достичь нигде не удалось, политика трансформации общества под эгидой государства имела частичный успех, в особенности заметный в Чили, где военные смогли разрушить основные структуры солидарности и коллективистский этос, сложившиеся здесь с самого начала XX в.

В какой мере выделенные критерии, связанные с генезисом авторитарно-бюрократических режимов Латинской Америке — характер предшествующего социально экономического кризиса и социально-политический кризис, вызванный активизацией народного сектора, — могут быть приложены к остальным режимам авторитарной модернизации, включенным в данную группу? Было бы, конечно, неверно связывать происхождение всех перечисленных режимов с кризисом зависимой индустриализации и ее переходом от «легкой» к «тяжелой» фазе. Однако последний представляет собой лишь одно из проявлений кризиса капитализма среднего уровня развития2, который во всех проходивших его странах был чреват острейшими социальнополитическими конфликтами, обрушением демократической системы и переходом к той или иной форме авторитаризма3. Именно в ситуации такого кризиса приходит к власти большинство авторитарных режимов из предложенного выше списка, за исключением тех, которые возникают в менее развитых странах Юго-Восточной Азии и в Иране, хотя они также отнюдь не были самыми отсталыми в своих регионах. Так или иначе все эти режимы представляют собой продукт экономического развития, а не отсталости. Практически все они, кроме режимов Ли Куан Ю в Сингапуре и Маркоса на Филиппинах, оказываются у власти в результате глубокого социального кризиса, подавленной революции и/ или гражданской войны и носят репрессивный (контрреволюционный) характер4.

2 Под капитализмом среднего уровня развития имеется в виду определенная стадия исторической эволюции, а не уровень развития данного общества относительно иных, ему современных.

3 Подробнее о характеристиках кризиса среднеразвитого капитализма см.: Майданик К.Л. Правоавторитарные и фашистские режимы и тенденции в Латинской Америке // Латинская Америка. 1975. № 42; К проблеме современных правоавторитарных режимов // Латинская Америка. 1976. № 1.

4 Все режимы этого типа пользовались политической, экономической, а иногда и военной поддержкой западных стран, США, в первую очередь. Только администрация Дж. Картера в 1978 г. выступила с публичным осуждением нарушений прав человека в Чили, Уругвае и Аргентине и прекратила военное сотрудничество с правительствами этих стран.

Особое место в этом ряду занимает франкистский режим в Испании1. Он приходит к власти в результате гражданской войны и военного разгрома социально-политической коалиции, сложившейся вокруг правительства Народного фронта (1936—1939). Будучи первым (по времени появления) режимом подобного рода, он просуществовал до середины 1970-х гг. и вместил в себя все фазы и функции правоавторитарных режимов — от контрреволюционных репрессий и активной политики индустриального развития в 1940—1950-е гг. до постепенного размягчения авторитаризма и подготовки к возвращению к демократии в 1960—первой половине 1970-х. Франкистский режим принято считать хрестоматийным примером режима авторитарной модернизации и столь же хрестоматийным образцом успешного перехода к демократии, основанном на пакте элит2. Вместе с тем именно режим Франко наглядно демонстрирует относительность всякой классификации в приложении к реальным историческим и современным примерам, а также отсутствие в реальности четких границ между различными типами авторитаризма, с одной стороны, и между авторитаризмом и другими типами недемократических режимов, тоталитаризмом и фашизмом, с другой. Франкизм приходит к власти как традиционная военно-клерикальная диктатура, развивается как современный авторитарный режим и в то же время представляет собой, по мнению Х. Линца, провалившуюся попытку установления режима тоталитарно-го3. Франкистский режим смог интегрировать фашистскую по происхождению и национал-социалистскую и национал-синдикалистскую по идеологии партию, Испанскую фалангу, в структуры авторитарного режима, превратив ее в правящую партию на протяжении всего периода 1939—1975 гг.

Одним из важных признаков, отделяющих режимы авторитарной модернизации от традиционалистских, является наличие более или

1 Именно на основе анализа идеологии и практики режима Франко Х. Линц впервые сформулировал понятие «авторитаризма» как типа режима отличного и от демократического правительства, и от тоталитарной системы (см.: Linz J. An Authoritarian Regime: the Case of Spain // Mass Politics: Studies in Political Sociology / N. Y.: Free Press, 1970).

2 См.: Linz J.J., Stepan A. Problems of Transition and Consolidation. Southern Europe, South America, and Post-Communist Europe. Baltimore; L.: The Johns Hopkins UP, 1996. P. 87-115.

3 Х. Линц считает, что в первоначальном франкизме присутствовали

тоталитарные тенденции, которые могли бы превратить его в подлинный тоталитаризм только в случае победы держав оси во Второй мировой войне (см.: Linz J. Totalitarian and Authoritarian Regimes. P. 3-4, note

3; 39).

менее структурированной системы институционализации авторитарной власти. Даже в тех из этих режимов, которые возглавлял персональный лидер (Франко в Испании, Сухарто в Индонезии, Пиночет в Чили), существовала система институционального перераспределения власти и ответственности — через правящие партии, как Фаланга в Испании или ГОЛКАР в Индонезии, или военную хунту со сменяемым в соответствии с воинским званием и выслугой лет составом4. Некоторые авторитарные режимы сохраняли представительные органы с чисто формальными и крайне урезанными полномочиями и проводили выборы, в которых могли участвовать только разрешенные диктатурой партии или только правящая партия, в тех случаях, когда она была единственной. Наиболее изощренная система подобного рода существовала в Бразилии. Разогнав в 1964 г. представительные органы всех уровней, запретив политические партии и отменив политические права большинства активных деятелей демократических и левых организаций, в 1968 г. военные воссоздают представительную систему на федеральном уровне и уровне штатов, допустив к участию в выборах только две разрешенные режимом партии — правящую партию АРЕНА и оппозиционное Бразильское демократическое движение. К системе реальной власти эти органы и эти выборы никакого отношения не имели. Пост президента каждые пять лет замещал генерал, старший по званию и выслуге лет в вооруженных силах; президент назначал губернаторов штатов, кандидатуры которых затем одобряли соответствующие законодательные собрания. Эта система, несмотря на ее фиктивный характер, начала со временем давать сбои: в 1974 г. официальная оппозиция победила на выборах в Национальный конгресс, что стало для тогдашнего генерала-президента одним из стимулов для того, чтобы начать постепенное «размягчение» диктатуры («apertura»). Другие авторитарно-бюрократические режимы в Южной Америке, как и близкие к ним по историческим функциям военные режимы в Греции и Турции5, опирались в политическом

4 Исключением, с этой точки зрения, является режим шаха М. Реза Пехлеви в Иране, который в политическом плане опирался только на репрессивные структуры. Х. Линц и А. Степан причисляют его (как и режим Ф. Маркоса на Филиппинах) к султанистским патримониалист-ским режимам вместе с режимами Дювалье и Трухильо (см.: Linz J.J., Stepan A. Problems of Transition and Consolidation. P. 51).

5 В 1960-1970-е гг. все основные социально-политические и социально-экономические кливажи в Турции совпадали с латиноамериканскими.

и административном плане исключительно на вооруженные силы и репрессивные структуры. Институциональная база этих режимов была несравненно более узкой, чем в Бразилии, хотя надо сказать, что и здесь репрессивный аппарат был важнейшей частью реальной власти, до середины 1970-х гг. именно с его помощью политическая и социальная жизнь Бразилии направлялась в нужное, с точки зрения правящих и господствующих групп, русло.

С точки зрения экономической стратегии, которую они осуществляли, режимы авторитарной модернизации можно разделить на две группы. К первой группе относятся те режимы, которые были ориентированы на существенное, иногда решающее участие государства и госсектора в экономике. Государственный дирижизм и протекционизм по отношению к частному сектору лежал в основе экономических успехов («экономических чудес») в Испании во второй половине 1950-х — 1960-е гг., в Бразилии, Индонезии, Южной Корее, Сингапуре и на Тайване в конце 1960-х — 1970-е гг. Экономическая политика этих режимов могла быть ориентирована на замещение импорта и даже экономическую автаркию, как в Испании в 1940—1950-е гг., или, напротив, на всемерное развитие промышленного экспорта, как в странах Юго-Восточной Азии, или быть одновременно протекционистской и экспортоориентированной, как в Бразилии. Однако во всех этих случаях государство определяло стратегию экономического развития и являлось его основным регулятором.

Именно эта стратегия стала основой мо-дернизационного рывка в Бразилии, осуществленного в конце 1960-х — первой половине 1970-х гг. Политика государственного регулирования экономики сыграла решающую роль в мобилизации внутренних и внешних накоплений и их привлечении в сферу средне- и долгосрочных производственных капиталовложений. Успех этой политики, выразившийся в ускоренном экономическом росте 1968—1974 гг.1, был результатом сочетания нескольких факторов: первоначального резкого снижения реальной заработной платы и ее доли в ВВП и последующей стабилизации ее уровня в период, когда производительность труда резко возросла2; крупномасштабной переориентации бразильской экономики на производство экспортной

1 Ежегодный прирост ВВП в этот период превышал в Бразилии 10%.

2 Реальная заработная плата неквалифицированных рабочих в Брази-

лии сократилась с 1964 по 1967 г. на одну треть и сохранялась на этом уровне до 1974 г. (см.: BachaE.L. Issues and Evidence on Recent Brazilian Economic Growth // World Development. 1977. Vol. 5. № 1-2. P. 53).

продукции в условиях благоприятной внешней конъюнктуры и увеличения спроса на товары длительного пользования, темпы производства которых росли вдвое быстрее, чем промышленность в целом3. Автомобильное производство, развернутое в Бразилии крупнейшими транснациональными корпорациями «Форд» и «Фольксваген», стало символом и мотором ее экономического процветания. Внутренний рынок для автомобилей и других дорогостоящих товаров длительного пользования обеспечивался с помощью целенаправленной государственной политики перераспределения, но теперь в прямо противоположную, по сравнению с популистскими правительствами, сторону, путем концентрации доходов в руках меньшинства, способного приобретать товары, изготовленные по новейшим техническим стандартам. Покупательная способность этого меньшинства, составлявшего 15—20% населения страны, стимулировалась как благоприятными условиями потребительского кредита, так и самой ситуацией ускоренного экономического роста, который увеличивал спрос на квалифицированных специалистов. Наиболее динамичные, технологически сложные, наукоемкие секторы экономики (автомобилестроение, производство сложного оборудования, электронная и электротехническая промышленность), как правило, принадлежали транснациональным корпорациям и их бразильским партнерам. Напротив, экстенсивные, капитало- и трудоемкие отрасли (инфраструктура, металлургия, добывающая промышленность, производство вооружений, добыча и переработка нефти) находились под контролем государства. В годы военного режима госсектор приобрел невиданную даже при популистских режимах Варгаса, Кубичека и Гуларта силу и самостоятельность, обеспечивая около 40% капиталовложений и до 50% занятости. Таким образом, с точки зрения роли государства в экономике, авторитарнобюрократический режим в Бразилии сохранял полную преемственность по отношению к популизму, в то время как, с точки зрения социальной политики, он, безусловно, представлял собой полный разрыв с популизмом. Широкая социальная коалиция, служившая опорой популистским режимам, сменилась в случае правоавторитарного режима на гораздо более узкую, включавшую государственную бюро- и технократию, местных и иностранных предпринимателей и высшие средние слои.

3 См.: Furtado C. La dette extérieure brésilenne // Problèmes d'Amérique Latine. 1982. № 66. P. 16.

Вторая группа авторитарно-бюрократических режимов, включающая латиноамериканские режимы второго поколения в Чили, Уругвае и Аргентине, ориентировались на уль-тралиберальную экономическую стратегию, на минимизацию государственного регулирования и отказ от протекционизма, резкое сокращение государственных расходов, демонтаж госсектора и в этом смысле представляла собой антитезу бразильской экономической стратегии. Конечная цель экономической политики этих режимов состояла в том, чтобы сделать частный сектор основным агентом экономического развития, возвратив тем самым рынку роль главного и автоматического регулятора. Наиболее последовательно эта политика проводилась в Чили, где в 1975—1980 гг. госсектор был практически ликвидирован1, а либерализация импорта (единый таможенный тариф на все товары, кроме автомобилей, был снижен к 1979 г. до 10%) должна была обеспечить выживание лишь тех отраслей, продукцию которых можно было выгодно экспортировать. С экономической точки зрения, эта стратегия оказалась, в конечном счете, успешной: за полтора десятилетия стране удалось, несмотря на последствия экономического кризиса 1982 г., добиться устойчиво высоких темпов экономического роста2 и существенным образом диверсифицировать экспорт, почти в половину снизив долю главного экспортного продукта, меди, в его стои-мости3. Однако социальная цена этого экономического успеха была огромной: быстрый рост безработицы в результате приватизации и либерализации экономики, отказ правительства от социальных мер поддержки незащищенной части населения привели к резкому падению уровня жизни и появлению огромных массивов нищеты в чилийских городах4. За годы военной

1 Из 507 предприятий, находившихся в ведении Государственной корпорации развития (КОРФО) в 1973 г., к 1980 г. осталось только 15 -на транспорте, в медной и металлургической промышленности. Доля частного сектора в накоплении, которая не превышала 7% в 1974 г., достигла 65% в 1979 г. В целом доля государства в экономике за 7 лет (1973-1980) сократилась в Чили с 43 до 30% (см.: Brassel J. Le regain du libéralisme économique en Amérique Latine // Problèmes d'Amérique Latine. 1982. № 66. P. 20).

2 Ежегодные темпы роста ВВП в среднем составляли в Чили 6,8 % в 1986-1990 гг. (Estudio económico de América Latina y el Caribe 20062007. Santiago de Chile: CEPAL, 2007. P. 46).

3 Доля меди в стоимости чилийского экспорта снизилась с 78% в 1973 г. до 46% в 1990 г. (см.: Meller P. El cobre chileno y la política minera. Santiago de Chile: Universidad de Chile; Marzo, 2002. P. 17).

4 Эти меры осуществляло не только правительство Народного един-

ства в 1970-1973 гг., но и предшествовавшее ему правительство христианских демократов (1964-1970).

диктатуры Чили стала одной из стран с самым неравномерным распределением дохода в Латинской Америке, заняв по этому показателю второе место после Бразилии. Так же, как и в Бразилии, важным рычагом структурной перестройки экономики стало снижение реальной заработной платы5. Чилийский военный режим, полностью отказавшись от этатистской составляющей предшествовавшего бразильского опыта, вполне воспринял и даже усилил роль социального исключения как базовой характеристики режимов этого типа.

Чилийский режим был единственным экономически успешным из латиноамериканских авторитарно-бюрократических режимов второго поколения. Принеся такие же, если не большие социальные жертвы на алтарь экономической либерализации, аргентинский военный режим 1976—1983 гг. оказался не в состоянии обеспечить аналогичную последовательность в осуществлении экономического курса. Военным не удалось создать открытую экономику и радикально перестроить взаимоотношения государства и общества, заменив популистские механизмы социальной интеграции экономическими, рыночными, как это произошло в Чили. Программа либерализации экономики натолкнулась на сопротивление части аргентинских предпринимателей, не мысливших свою экономическую деятельность без государственной поддержки, и в особенности на экономические интересы военной корпорации, которые были встроены в ту систему государственного интервенционизма и патернализма, которую стремилось разрушить аргентинское министерство экономики. В результате военные сумели привести Аргентину на грань экономической катастрофы еще до начала мирового экономического кризиса 1982 г. и не сформировали даже подобия той социальной базы, которую удалось создать режиму Пиночета в Чили.

Важнейшим фактором экономического успеха чилийского военного режима было, как представляется, последовательно проведенное разделение власти и собственности. Государство полностью, за исключением добычи меди, ушло из экономики. У государственных институтов и отдельных чиновников не было собственных экономических интересов, и они не контролировали собственника через механизмы прямой и завуалированной коррупции. По данным

5 Реальная заработная плата в Чили была в 1979 г. на 18% ниже, чем в 1974 г., а доля ее в ВВП сократилась в этот де период с 52 до 45% (см.: Brassel J. Op.cit. P. 27).

«Transparency International», Чили — наименее коррумпированная из всех латиноамериканских стран, далеко оторвавшаяся по этому показателю от основного их массива. Следует признать, что это заслуга военного режима. Добившись наименьших успехов в сфере собственной политической институционализации (на протяжении 16 лет не проводилось никаких выборов, все представительные органы были распущены, а политические партии запрещены), авторитарный режим смог создать устойчивые экономические институты, обеспечившие стабильное функционирование рыночной экономики. Под этим углом зрения, чилийский авторитарно-бюрократический режим представляется антиподом мексиканского, авторитарно-популистского, который довел до совершенства политико-институциональное прикрытие авторитаризма, но при этом не смог создать экономические и правовые институты, отделяющие власть и экономические интересы ее носителей от собственности.

V

Подводя итог сказанному об авторитарных режимах последнего, третьего типа, необходимо, как представляется, вернуться к началу и задать вопрос о том, насколько оправдано употреблении термина «авторитарная модернизация» для их характеристики. Можно ли, иначе говоря, считать, что эти режимы и, в частности, самые экономически успешные из них — в Испании, Бразилии, Чили, странах ЮгоВосточной Азии — действительно осуществили модернизацию своих стран?

С моей точки зрения, модернизация представляет собой комплексный процесс, с разной скоростью протекающий в различных сферах: экономической, технологической, социальной, культурной, политической. Центральным звеном этого процесса, однако, является модернизация социальных отношений, отношений господства — именно в этой сфере совершается та решающая трансформация, которая ведет к становлению общества, обладающего собственными внутренними, отличными от государственных и не сводимыми к ним механизмами интеграции, и к появлению автономного типа личности. Эта трансформация ни в коей мере не является простым и предопределенным результатом трансформации экономической, а требует таких институциональных и социокультурных механизмов, которые позволяют преодолевать традиционный тип отношений господства или,

по крайней мере, ограничивать его рамками постоянно сужающихся географических и социальных анклавов1. Между тем большинство авторитарных режимов этого типа уже в силу условий своего возникновения, связанных с репрессиями и насилием, стремилось к восстановлению «порядка и власти», за которым стояло не что иное, как восстановление традиционных отношений господства, пошатнувшихся в результате социально-экономического кризиса. Некоторые из них, как уже отмечалось на примере латиноамериканских авторитарнобюрократических режимов, целенаправленно стремились воссоздать в «больном», как они считали, обществе иерархические структуры и модели поведения. С этой точки зрения, большинство авторитарных режимов были анти-модернизаторскими, и, более того, сам термин «авторитарная модернизация» представляет собой оксюморон, поскольку авторитаризм в принципе противоречит социальной модернизации.

Во всех рассмотренных случаях экономически успешного авторитаризма — в Испании, Бразилии, Чили — модернизация социальных отношений, типа человека и, тем более, политической сферы осуществляется уже после демонтажа авторитарных режимов, в ходе процесса политической демократизации. Этот процесс отнюдь не был подготовлен в недрах авторитарных режимов, как это часто полагают сторонники «разумного авторитаризма», а напротив, требовал преодоления многообразных проявлений авторитаризма и «авторитарных анклавов», доставшихся в наследство от диктатур. В двух наиболее успешных, хрестоматийных случаях поставторитарной демократизации Испании и Чили она была осуществлена не благодаря авторитарным режимам, а вопреки им: в обеих странах наиболее влиятельные демократические партии не только пережили десятилетия проскрипций в период диктатур, но и стали основными акторами процесса демократизации. В этом, как представляется, проявилась особая устойчивость латиноевропейской партийной системы, где партии — правые, левые и центр — четко связаны с интересами социальных групп и слоев и представляют эти интересы. Чили в этом, политическом, смысле была единственной страной Латинской Америки с нелатиноамериканскими политическими институтами и партиями, четко отражавшими социальные

1 См.: Ворожейкина Т. Перспективы и тупики российской модернизации // Пути России: культура, общество, человек / Под ред. А.М. Никулина. М.: МВШСЭН, 2008. С. 39-41.

интересы. В целом эта партийная система — сильные левые, сильные правые и сильный центр — сохраняется в Чили до сих пор.

VI

Сравнение путинского режима в России с рассмотренными выше типами авторитаризма, а также с идеальными типами, сформулированными на их основе, приводит к нескольким важным соображениям.

По критерию происхождения, положенному в основу предложенной классификации, путинский режим нельзя объединить ни с одним из известных типов авторитаризма, существовавших в XX в. Он единичен, поскольку является результатом процесса разложения тоталитаризма, представляющего собой единичный случай в мировой истории1. Ни один из тоталитарных режимов, возникших в других странах (в Германии и — с оговорками — в Италии) не трансформировался в результате внутреннего разложения, все они были разрушены в результате военной интервенции извне, полностью уничтожившей структуры власти и репрессивные институты всех уровней.

Это не означает, однако, что путинский режим уникален и по всем остальным пара-метрам2. Напротив, практически все элементы, из которых сложен этот режим, отнюдь не уникальны и хорошо известны из опыта других стран. Это в первую очередь касается двух наиболее важных характеристик, разделяющих различные типы авторитаризма, о которых шла речь выше: характер политической институционализации режима и степень единства/разделения власти и собственности. По первому критерию — слабости политической институционализации — путинский режим гораздо ближе к традиционалистским авторитарным режимам, чем к популистским или даже авторитарно-

1 Концепция разложения тоталитаризма предложена в работах Л. Гудкова и Б.Дубина. См.: Гудков Л. Итоги путинского правления // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. 2007. № 5; Гудков Л, Дубин Б. Посттоталитарный синдром: «управляемая демократия» и апатия масс // Пути российского посткоммунизма. / Под ред. М. Липман, А. Рябова. М.: Изд. Р. Элинина, 2007; Гудков Л. Общество с ограниченной вменяемостью // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. 2008. № 1.

2 Тип властных отношений и, шире, государственно-центричная мо-

дель развития объединяет Россию и целый ряд развивающихся стран, в том числе, большинство тех, о которых шла речь в данной статье. Подробнее о соотношении тоталитаризма и государственно-центричной модели в России см.: Ворожейкина Т. Ценностные установки или границы метода // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. 2008. № 4. С. 62-65.

бюрократическим. В России не создано ни правящей партии, обеспечивающей эффективные каналы вертикальной мобильности, ни институциональной системы преемственности власти, выводящей ее за пределы властного горизонта одного человека (даже если этот человек лишь псевдоним для группы теневых правителей, как считает Л.Д. Гудков)3.

Вторая характеристика — нераздельность власти и собственности — объединяет путинский режим с традиционалистскими и авторитарно-популистскими и отделяет его от наиболее эффективных в экономическом отношении авторитарно-бюрократических режимов. С этой точки зрения, те, кто рассчитывал на ускоренную модернизацию под эгидой авторитарного режима по чилийскому образцу, получили скорее Трухильо, чем Пиночета. Скорость, с которой властная группировка в России прибрала к рукам все наиболее прибыльные экономические активы в стране, существенно превышает ту, с которой получили свои страны в собственность традиционалистские режимы в Центральной Америке.

Возникновение путинского режима, так же, как приход к власти традиционалистских и авторитарно-бюрократических режимов, связан с изначальным («foundational») кровопролитием — чеченской войной. Война с собственным народом, через которую с течение десяти лет прошли российские репрессивные структуры, привела к утверждению насилия в качестве одного из базовых элементов социальных отношений. Насилие, осуществляемое в псевдопра-вовых формах, а чаще — голое неинституциона-лизированное, стало в путинское десятилетие важнейшим фактором демодернизации, ретра-диционализации отношений господства. Как отмечает Л. Гудков, «...для того, чтобы отношения "насилие — терпение" сохраняли свою устойчивость, должны действовать позитивные оценки насилия как особо значимого поведения, причем — в качестве "действий избранных", с одной стороны, "терпения", с другой, и негативная оценка тех, кто ему сопротивляется. Насилие должно быть признано нормальным фактором социальной жизни. <...> Нынешнее российское государство, практикующее лишенное оправдания насилие в отношении своих граждан, производит — и производит непрерывно, систематически по всем каналам своего воздействия на общество — обесценивание любых значений автономного от власти существования,

3 См.: Гудков Л. Природа «путинизма». С. 12.

любых социальных образований, не имеющих маркировки лояльности к власти»1. Эта оценка удивительным образом совпадает с тем, как Г. О'Доннелл определяет социальный смысл аргентинского военного режима 1976—1983 гг.: «Мы были не только лишены политического гражданства, но социальные отношения и модели власти (patterns of authority), образующие контекст ежедневного существования, должны были подчинять нас и превращать в послушных детей. Те, кто обладал "правом править" (right to rule), должны были править тиранически на рабочем месте, в школе, в семье и на улицах; те, у кого была "обязанность подчиняться" (duty to obey), должны были делать это покорно и молчаливо, единодушно соглашаясь с тем, что даже самые деспотичные требования как на уровне микросоциальных отношений, так и со стороны государства направлены на благо подданных. <...> Эта концепция власти была в высшей степени вертикальной и авторитарной, она исключала представление об автономии тех, кого стремились ей подчинить. Несмотря на патерналистский тон, украшавший эти аргументы, невозможно было скрыть массовое (не только

физическое) насилие, на которое эта власть опиралась»2. Основанное на насилии политическое господство репрессивных структур, на которые опираются слабо инстиуционализиро-ванные авторитарные режимы, оставляет, как уже говорилось, трудно преодолеваемый след в психологии людей, привыкших считать себя подданными, и в их отношении к государству.

Мне кажется, что перечисленных особенностей путинского режима достаточно, чтобы характеризовать его как авторитарный, понимая под авторитаризмом набор определенных качеств, в той или иной мере присущих авторитарным режимам. Вместе с тем очевидна неспособность российских правящих и господствующих групп к институционализации авторитарного режима. Путинский режим — это режим неструктурированного, «рассеянного» авторитаризма, режим избирательного применения репрессий и избирательного правосудия. Это же обстоятельство — киселеподобный, неструктурированный характер авторитаризма в России — препятствует, как представляется, и формированию социального и политического протеста против него в обществе3.

1 Гудков Л. Общество с ограниченной вменяемостью // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. 2008. № 1. С. 29.

2 O'Donnell G. Democracy in Argentina: Macro and Micro // Idem. Counterpoints. Selected Essays on Authoritarianism and Democratization. Notre Dame: University of Notre Dame Press, 1999. P. 53.

3 На это обратил внимание Сэм Грин в выступлении на Четвертых Ходорковских чтениях (28 мая 2009 г.). - http://sites.google.com/site/ galenko49/Home

ИНДЕКС ПОТРЕБИТЕЛЬСКИХ НАСТРОЕНИЙ (ИНН) , март 2008 г. = 100%