CC BY
106
УДК 821.161.1
О. В. ВОЛОХ,
соискатель кафедры русской и зарубежной литературы Омского государственного педагогического университета
АВТОКОММЕНТАРИЙ ЗАМЫСЛА ПОЭМЫ Н.В. ГОГОЛЯ «МЕРТВЫЕ ДУШИ» В КНИГЕ «ВЫБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ ПЕРЕПИСКИ С ДРУЗЬЯМИ»
Статья посвящена контекстному анализу позднего творчества Н. В. Гоголя, рассмотрению взаимосвязи книги «Выбранные места из переписки с друзьями» с поэмой «Мертвые души», что помогает прояснить поэтический и духовный замысел поэмы. В работе осмысляется эстетическое своеобразие книги «Выбранные места из переписки с друзьями» через призму статей «Об Одиссее, переводимой Жуковским» и «Четырех писем по поводу «Мертвых душ».
The autoannotation of the N.V. Gogol’s poem «Dead Souls» concept in the book «Excerption from the correspondence with friends»
The article is about the context analysis of the late N. V. Gogol’s works. It deals with the study of the interdependence of «Excerption from the correspondence with friends» and the poem «Dead Souls» that clarifies the poetical and spiritual concept of the poem. The aesthetic originality of the book «Excerption from the correspondence with friends» is seen in the work through the light of the articles «About Odyssey translated by Zhukovski» and «Four letters about «Dead Souls».
К. С. Аксаков, автор первого глубокого критического отклика на публикацию первого тома поэмы Н. В. Гоголя «Мертвые души», считал юмор связующим звеном между автором и действительностью. Юмор у Гоголя, по мнению критика, - необходимое условие существования произведения, основанного на эпическом созерцании в новое время [1]. Так, по мысли В. Я. Проппа, «свойство убивать, уничтожать, унижать путем насмешки делает смех главным орудием сатиры» [2]. В. Г. Белинский подчеркивал, что юмор Гоголя - это смех, «созерцающий жизнь сквозь видный миру смех и незримые, неведомые слезы» [3]. Сам Гоголь в «Четырех письмах к разным лицам по поводу «Мертвых душ» говорит о необходимости сатиры: «О, как нам нужны беспрестанные щелчки, и этот оскорбительный тон, и эти едкие, пронимающие насквозь насмешки! На дне души нашей столько таится всякого мелкого, ничтожного самолюбия, щекотливого, скверного честолюбия, что нас ежеминутно следует колоть, поражать, бить всеми возможными орудиями, и мы должны благодарить ежеминутно нас поражающую руку»
[4].
Гоголевский «коптитель неба» Тентетников или «скиталец» Чичиков, странствующий от своей душевной пустоты, были продолжателями типа «лишних людей» с тем отличием, что у Гоголя они лишены ореола непонятных страданий, печати байронизма и «демонизма». Вопрос «мертвой души» и «внутреннего» человека стал не просто предметом и объектом художественных изысканий у Гоголя, но приобрел проблемный характер в осмыслении русской литературой «безгеройного» портрета целого поколения эпохи. А. С. Пушкин, автокомментируя замысел энциклопедии духовной жизни России, - романа в стихах «Евгений Онегин», - подчеркнул необходимость «нарисовать образ современного человека». М. Ю. Лермонтов же в Предисловии к «Герою нашего времени» также заявил о необходимости изображения портрета целого поколения,
не скрывая своей принадлежности к нему: «Довольно людей кормили сластями <...> теперь нужны горькие лекарства, едкая истина» [5]. Лермонтов снимал с себя роль «исправителя людских пороков», тогда как Гоголь искал пути преодоления «без -образности» (определение М. М. Дунаева) русского человека. Словом, тема «истории души человеческой», измельчания смысла личностного бытия была понята Пушкиным, Гоголем и Лермонтовым как трагический процесс распада личности человека на «внутреннего» и «внешнего». Этот вопрос стал ведущим для поэтического самосознания XIX века, разрешением которого Гоголь занимался не только через изменение художественного принципа изображения, но и в утверждении идеи жизнестроительства.
Так, едкая насмешка, изображение пошлости как трагического знака эпохи и стремление показать «глубину мерзости» человека было частью гоголевского метода обращения общества и человека к свету. Установка автора на катарсическую функцию сатиры в искоренении порока позволяла Гоголю, подобно Данте, «ставить зеркало перед веком», обличая его мертвенность в надежде на обновление: «Бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколение к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости.» [6]. И в то же время, как ни парадоксально, Гоголь подчеркивал необходимость для современности жанра «ПОЭМЫ» как произведения учительной литературы «нового» времени, что проявляется в статье «Об Одиссее, переводимой Жуковским» (1846): «Одиссея» произведет на нас влияние, как вообще на всех, так и отдельно на каждого» [7]. Появление подобного рода «Одиссеи» в России обусловлено, по мысли Гоголя, острой необходимостью: пошлость как трагический знак эпохи требует обращения к подобному роду учительной, образцовой поэме «нового» времени, ибо «в литературе, как и во всем, настало время охлаждения».
Барометром для Гоголя в оценке степени духовного «охлаждения» русской мысли и общества, начиная с периода создания первого тома «Мертвых душ», были идеи и тенденции в развитии литературы. Это объясняет возросший гоголевский интерес в период «приуготовления» к созданию второго и последующего томов «Мертвых душ» не только к святоотеческой книжности, оказавшей значительное влияние на понимание основ русской жизни в христианском ключе, но и к современной русской литературе и публицистике, отражавшей главные тенденции литературного процесса. В письмах близким он просит прислать литературу, посвященную отечественной истории, статистике, этнографии, географии, - словом, источников широкого спектра, позволяющих составить точное представление о духовном состоянии общества. Так, Гоголь писал из Рима 22 апр. 1846 Н. М. Языкову: «Мне бы теперь сильно хотелось прочесть повестей наших нынешних писателей. Они производят на меня всегда действие возбуждающее, несмотря на самую тягость болезненного состояния моего. В них же теперь проглядывает вещественная и духовная статика Руси, а это мне сильно нужно. Поэтому для меня имеют много цены даже те повествования, которые кажутся другим слабыми и ничтожными относительно достоинства художественного» [8].
Утверждающемуся в русской литературе жанру романа Гоголь дает отрицательную характеристику, оценивая его как «больное произведение века, с примесью всяких непереварившихся идей», вносящее индивидуалистическую, разрушительную тенденцию европейского пафоса отрицания действительности в русскую жизнь, тем самым ориентируя на общество «нового» европейского типа. Задачу художника в «новое» время Гоголь видит в том, чтобы «выгнать из голов всех тех героев, которых напустили туда модные писатели» («Авторская исповедь»). Гоголь, как и Жуковский, считал, что подлинное творчество должно нести созидательную, а не разрушающую силу. В связи с этим появление в литературе поэмы древнего типа, по мысли Гоголя, произведет масштабные изменения в области литературы: окажет влияние не только на «литературную братию», но и «подействует на вкус и на развитие эстетического чувства русской критики» [9], значительно способствуя «очищенью языка».
Поэтому столь сильна авторская апелляция к древнему существу искусства и актуализация жанра поэмы, способной оздоровить и повернуть литературу к Свету, обратить современников к образцовым древним и новейшим источникам, представляющим как идеал в области художественной формы, так и открывающим молодым литераторам значение их поприща, тем самым указуя истинное «дело» поэтам, что являлось ключевым мотивом в жизни Гоголя.
Другими словами, появление в русской литературе произведения, подобного «Одиссее», по мысли Гоголя, должно было стать началом «эпохи» литературного творчества, глубоко осмысляющего национальные основы в поэзии с «разумной осмотрительностью» употребления слов и выражений, а также возвращающего слову его «возвышенное достоинство». Самому произведению отведена роль практического руководства к нравственному совершенствованию. Это гоголевское рассуждение о значительном обновлении литературы основано на одной из главных мыслей его творчества - о способности литературного произведения искусства оказывать через живописные «живые образы», спасительное на всех влияние, что было обусловлено учительной задачей «Мертвых душ» как поэмы «нового» времени, требующей приуготовления художника и читателя.
Так, посылая П. А. Плетневу статью об «Одиссее», Гоголь писал ему 4 июля н.ст. 1846 г.: « <...> Жуковскому нужно, чтобы публика была несколько приуготовлена к принятию «Одиссеи». В прошлом году я писал Языкову о том, чем именно нужна и полезна в наше время «Одиссея» и что такое перевод Жуковского. Теперь я выправил это письмо и посылаю его для напечатания вначале в твоем журнале, а потом во всех журналах, которые больше расходятся в публике, в виде статьи, заимствованной из «Современника» [10].
Появление гоголевской статьи стало не только «приуготовлением» читателей к восприятию «Одиссеи» Жуковского, но, по сути, подготовкой публики к пониманию особой поэмы в древнеэпическом роде с продолжением - «Мертвых душ». По мнению Гоголя, появление «Одиссеи» как «совершеннейшего произведения всех веков» [11], способно живописно представить как законы человеческих действий, так и идеал добра, преображая и объединяя, в чем отчасти заключалась гоголевская концепция искусства, которую надеялся воплотить писатель в «Мертвых душах». Поэтому Гоголь подчеркивает необходимость наличия в самой литературе произведений с созидательной
концепцией, приводящих в стройность душу человека, как «Одиссея» Гомера, и дающих «толчок», «оплеуху» к пробуждению божественного огня в нем, что свидетельствует о переработке эстетических и моральных идей раннего периода творчества писателя. Гоголь акцентирует важную роль честного служения художника, обладающего силой преображающего поэтического слова, к чему и призывает автор собратьев по перу в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Изложение замысла «Мертвых душ» в «промежуточной» книге не только приоткрывало завесу над истинным обликом писателя, но и постулировало необходимость самого создания «портрета» жизненного творчества в деле художника. Идея жизнестроительства являлась стержневой мыслью религиозноэстетических исканий не только Гоголя, но и Жуковского, в литературном творчестве которого Гоголь находил свидетельство приуготовления к осуществлению главного дела его жизни. В. А. Жуковский, размышляя в программной статье 1840-х годов «О меланхолии в жизни и поэзии», приходит к выводу о важности духовного постижения художником изгибов и тайн человеческой души, связанных с Божественным откровением, а также жизнетворной скорби как источника деятельного внутреннего движения, ибо «печаль, преобразуемая христианской верой в скорбь, врачует душу, просветляет дух, примиряет с жизнью» [12]. Избрав главным предметом своих художественных наблюдений душу человека, Гоголь и Жуковский утверждают формулу «жизнь и поэзия -одно», указывая на принципиальную слиянность в эстетической программе слова и дела поэта. Искусство не есть, по Гоголю, «порицанье» действий других, но «созерцанье самого себя», ужасающее, как первый том «Мертвых душ», и в то же время несущее
созидательное начало, водворяющее в душу стройность, ибо «искусство есть примирение с жизнью», где оно должно напомнить человеку о его Божественной красоте. С точки зрения позднего Гоголя, никакого «искусства для искусства», «автономии» эстетического творчества быть не должно, так как вся эстетическая сфера призывается на службу во спасение человека и всей России. Поэтому Гоголь ставит вопрос о необходимости для современной России образцовых сочинений и идеала поэта.
Гоголь постулирует необходимость наставника - поэта, способного обратить человечество и каждую личность на путь истины, но при этом и пастырь должен сам очиститься, а потом с помощью проникновенного, данного свыше Слова указать путь к спасению. В этом заключалась не только идея второго и третьего томов поэмы «Мертвые души», но и «дело жизни» Гоголя. При этом он проводил прямую аналогию между своим бытовым поведением и творчеством по вскрытию оборотной стороны души человеческой, пошлого человека в хорошем.
В этом аспекте выход в свет приуготавливающей второй и третий тома поэмы -книги «Выбранные места из переписки с друзьями» - был своего рода экспериментом, позволяющим узнать реакцию читателей и проверить себя: «Книга моя в некотором отношении пробный оселок, и поверьте, что ни на какой другой книге вы не пощупали бы в нынешнее время так удовлетворительно, что такое нынешний русский человек, как на этой» [13]. Само появление этой книги, по замыслу Гоголя, должно было, с одной стороны, заставить читателя проявить свое истинное лицо автору («поставил почти нарочно много тех мест, которые заносчивостью способны задрать за живое») [14], а с другой - способствовать воспитанию душевного смирения как автора, так и читателя: «не скрою, что я хотел произвести ею вдруг и скоро благодетельное действие на некоторых негодующих» [15]. В то же время публикация «Выбранных мест из переписки с друзьями», как и «Мертвых душ», была не только отражением современности, но и зеркалом для самого автора, позволявшим «взглянуть гораздо строже на самого себя», а через это «взглянуть гораздо вернее и ближе на людей» [16]. Наконец, эта книга, по мнению Гоголя, требующая многократного прочтения и содержащая «несколько душевных тайн», приоткрывала истинный «портрет» автора: «<...> у меня в «Мертвых душах» может высунуться наместо людей мой собственный нос, и покажется именно все то, что вам неприятно было встретить в моей книге, - сообщал Гоголь Аркадию Россети.
- Поверьте, что без выхода нынешней моей книги никак бы я не достигнул той безыскусственной простоты, которая должна необходимо присутствовать в других частях «Мертвых душ», дабы назвал их всякий верным зеркалом, а не карикатурой» [17].
Так, в третьем письме по поводу «Мертвых душ» Гоголь отмечает: «Мертвые души» не потому так испугали Россию и произвели такой шум вокруг них, чтобы они раскрыли какие-нибудь ее раны, и не потому также, чтобы представили картину торжествующего зла и страждущей невинности. Ничуть не бывало. Герои мои вовсе не злодеи; прибавь я только одну добрую черту любому из них, читатель помирился бы с ними всеми. Но пошлость всего вместе испугала читателя. Испугало их то, что один за другим следуют у меня герои один пошлее другого. Мне бы скорее простили, если бы я выставил картинных извергов, - но пошлость не простили мне. Русского человека испугала его ничтожность более, нежели все его пороки и недостатки. Явление замечательное! Испуг прекрасный! В нем такое сильное отвращение от ничтожного, в нем верно заключено все то, что противоположно ничтожному» [18].
В замысел первого тома поэмы как раз и входило изображение всеобъемлющей пошлости русского человека. Изображая в первом томе «Мертвых душ» всю пошлость современной русской жизни, художник действует в рамках эстетической антропологии, обнаруживая в сатире функцию, равно как и в пословицах - задевать, давать толчок, оплеуху современному человеку, помогая ему тем самым обратить взгляд на себя. Поэтому в первом томе автор не дает героев идеальных, а изображает всю «мерзость», «пошлость» человека, обличает героев, внутренне уродливых, с тем, чтобы, узнав себя в
них, читатель ужаснулся и захотел самоусовершенствоваться. Предметом изображения первого тома избраны «люди ничтожные», в которых выражена скудость души, ничтожность и пустота ее движений, мертвенность жизни из-за отсутствия духовного роста, что должно было вызвать эстетическое неприятие, но не полное отторжение от героев.
Значимо то, что путь автора оказался неотделим от пути героев. Автор признает свое давление над героем: «Герои мои еще не отделились вполне от меня самого, а потому не получили настоящей самостоятельности» [19]. Это было связано с тем, что Гоголь руководствовался широкой нравственной задачей и его последние сочинения - это история собственной души. Зародыши тех страстей, которые довели его героев до их ничтожества и пошлости, Гоголь находил и в себе. Текст поэмы был для автора еще и средством преодоления многих собственных пороков: автор наделяет героев «сверх их собственных гадостей» своей «собственной дрянью» [20], а также чертами своих приятелей и читателей. Но в то же время автор на страницах своего 3-го письма ограждает наивного читателя от отождествления писателя с героями: данная Гоголю от Бога «многосторонняя природа» и «желанье быть лучшим» позволили автору через героев взглянуть пристально вовнутрь себя и в результате - начать путь изживания в себе пошлости. В связи с этим Гоголь в главе-исповеди определяет себя на иной ступени лестницы по сравнению со своими героями: «Я люблю добро, я ищу его и сгораю им; но я не люблю тех низостей моих, которые отдаляют меня от добра. Я воюю с ними и буду воевать, и изгоню их, и мне в этом поможет Бог» [21]. Последняя фраза Гоголя об изгнании «мерзостей» связана с евангельским повествованием об изгнании Спасителем легиона бесов из одержимого в стране Гадаринской: «И просили Его все бесы говоря; пошли нас в свиней, чтобы нам войти в них. Иисус тотчас позволил им. И нечистые духи, вышедши, вошли в свиней; и устремилось стадо с крутизны в море, а их было около двух тысяч; и потонули в море» (Мф. 5,12 : 13) В контексте творчества этот мотив приобретает значение нравственного очищения через изгнание, «переход», «передачу» нравственной истины с Божьей помощью в художественные образы: «необыкновенным душевным событием я был наведен на то, чтобы передавать их моим героям» [22]. И далее: «Я уже от многих своих гадостей избавился тем, что передал их своим героям, обсмеял их в них и заставил других также над ними посмеяться» [23]. Таким образом, изображение в слове всех пороков, как в зеркале, и очищающая сила смеха - это начало освобождения, преодоления, испытанного автором. А процесс художественного творчества представляет собой выделение отрицательных сторон жизни и души человеческой с дальнейшим переходом к самоанализу, к самобичеванию, жажде освободиться и к взгляду на художественное творчество как на путь к этому освобождению [24].
Но путь к подобному внутреннему освобождению пролегает для автора через узнавание «души человеческой», постижение которой можно определить через формулу М. М. Бахтина как дистанцированности и в то же время тесной связи автора и героя: «Пока не станешь сам хотя сколько-нибудь на них походить, пока не добудешь медным лбом и не завоюешь силою в душу несколько добрых качеств - мертвечина будет все, что ни напишет перо твое, и, как земля от Неба, будет далека от правды» [25]. Именно критерий художественной правды, неотделимый от процесса самостроения писателя, позволяет идентифицировать читателя с героями, что является обязательным условием создания литературного произведения нового времени. При этом мир художественного произведения писателя-реалиста не совпадает с его биографическим миром. Утверждая в своей программе, что слова поэта - это дела его, Гоголь указывает на слияние Слова и дела, предполагающее новый критерий художественной правды литературного произведения. На фоне секуляризации культуры нового времени авторская апелляция к перспективе этико-религиозного творчества в русской литературе и наличию образцовых произведений, способных, подобно «Одиссее», преображать и объединять общество, было своего рода началом утверждения эпохи литературного творчества, глубоко
осмысляющего национальные основы поэзии, где Слову поэта придавалось сакральное значение, ибо Слово его наделено «высшей властью», пробуждающей внутренние силы души, а в сочетании с мирским словом еще и обладающим силой, упрекающей и подъемлющей. Итак, изображение пошлой картины русского человека в первом томе «Мертвых душ» было только начальной ступенью на трудном пути нравственного перерождения и героев, и автора, требующем от писателя долгого душевного воспитания на поприще поэзии и искусства.
Библиографический список
1. Аксаков, К. С., Аксаков, И. С. Литературная критика [Текст]. - М. : Современник, 1981. - С. 147.
2. Пропп, В. Я. Природа комического у Гоголя [Текст] // Русская литература. -1988. - № 1. - С. 29.
3. Белинский, В. Г. О Гоголе [Текст]. Статьи, рецензии, письма / под ред. С. Машинского. - М. : ОГИЗ, 1949. - С. 179.
4. Гоголь, Н. В. Собр. соч. [Текст] : в 9 т. / сост. и комм. В. А. Воропаева, И. А.
Виноградова. - М. : Русская книга, 1994. - Т. VI. - С. 71-72.
5. Лермонтов, М. Ю. Собр. соч. [Текст] : в 4 т. / под ред. В. А. Мануйлова. - Л. :
Наука, 1981. - Т. 4. - С. 184.
6. Гоголь, Н. В. Собр. соч. - С. 82.
7. Там же. - С. 27.
8. Гиппиус, В. Н. В. Гоголь в письмах и воспоминаниях [Текст] / сост. В. Гиппиус.
- М. : Федерация, 1931. - С. 304.
9. Гоголь, Н. В. Собр. соч. - С. 30.
10. Гиппиус, В. Н. В. Гоголь в письмах и воспоминаниях. - С. 309.
11. Гоголь, Н. В. Собр. соч. - С. 25.
12. Жуковский, В. А. О меланхолии в жизни и поэзии [Текст] / В. А. Жуковский // Эстетика и критика. - М., 1985. - С. 345.
13. Сочинения Н. В. Гоголя [Текст] / под ред. Н. С. Тихонравова. - СПб. : Издание
А. Ф. Маркса, 1900. - Т. VII. - С. 219.
14. Там же. - С. 218.
15. Там же. - С. 219.
16. Там же.
17. Там же. - С. 220.
18. Гоголь, Н. В. Собр. соч. - С. 77-78.
19. Там же. - С. 79.
20. Там же. - С. 78.
21. Там же. - С. 81.
22. Там же.
23. Там же.
4. 2 Манн, Ю. В. Проблемы поэтики. Вариации к теме [Текст]. - М. : Академия, 1996
- С. 281.
5. 2 р. б о С В. Н. ь, л о г о Г соч. - С. 81.
© Волох О. В., 2009
Рецензент: Г. В. Косяков, д-р филол. наук, профессор
