CC BY
110
УДК 008.001
Е. В. Суверина
соискатель степени кандидата культурологии (24.00.01)
Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики», Москва, Россия
E-mail: [email protected]
«архивная лихорадка»: культурная травма и фантомы памяти в современной россии
Анализируется феномен «постсоветское» и его взаимосвязь с возникшей в 2000-е гг. отечественной исторической политикой. Используется термин Ж. Деррида «архивная лихорадка» по отношению к формированию исторической памяти в современной России. Желание обратиться к прошлому выступает как центральный элемент экономики памяти постсоветского, собственно экономика памяти строится на бинарной динамической системе забвения и припоминания, где припоминание становится одним из популярных способов взаимодействия с прошлым и выполняет функции забвения, таким образом вытесняя разрывы и белые пятна в постсоветском историческом дискурсе. Желание помнить воплощается в коллективных практиках коммеморации и историко-культурном гранд-нарративе, взаимодействует с историей и влияет на нее. Рассматриваются понятия «традиция» и «традиционные ценности» и их связь с постсоветской экономикой памяти и присущей ей динамикой забвения и припоминания.
Ключевые слова: «архивная лихорадка», вытеснение, забвение, припоминание, коллективная память, культурная травма, постсоветское, традиционные ценности, экономика памяти, поправки к Конституции
Для цитирования: Суверина, Е. В. «Архивная лихорадка»: культурная травма и фантомы памяти в современной России / Е. В. Суверина // Вестник культуры и искусств. — 2020. — № 2 (62). - С. 114-123.
Как и большинство посткоммунистических государств, Россия в начале нового тысячелетия предпринимала попытки выстроить отличную от советской структуру памятования и формирования истории.
С середины 2000-х гг. история стала одним из главных элементов идеологической повестки российской власти и дискуссионной составляющей академической науки. В этот период учреждается сразу несколько памятных дат, среди которых — День национального единства, заменивший День празднования Великой Октябрьской социалистической революции, принимается программа патриотического воспитания, а «создается» наиболее узнаваемыйисторико-политическийсимвол— георгиевская ленточка.
Все эти действия свидетельствуют о наличии временной неопределенности — исто-
рии без границ, которая превращается во всевозрастающую зависимость от прошлого. Сам термин постсоветское адресует нас к чем-то вытесненным воспоминаниям: им до сих пор пользуются некоторые историки, антропологи и культурологи для обозначения этапа развития России, начавшегося в 1991 г. и, вероятно, до сих пор не закончившегося1.
История и память — это две значительные категории, которые сегодня активно используются в разных направлениях исследований (культурологических, исторических, социологических, междисциплинарных и т. д.) и репрезентируются совершенно в разных культурно-символических формах.
1 К примеру, полностью посвящен разбору постсоветского как явления, относящегося к постколониальным порядкам, номер «Нового литературного обозрения» (2020. № 161).
В некоторых формах репрезентации прошлого обозначенные понятия могут «перетекать» друг в друга, пересекаться или же вообще перемешиваться.
Понятие память разработано еще в 1920 г. М. Хальбваксом. В своем исследовании он говорил о том, что есть коллективная память и социальные рамки памяти, которые задают индивиду модусы и способы памятования [19].
Французский историк П. Нора предлагал строго различать историю как устоявшуюся рациональную форму репрезентации прошлого и память как текучий и более эмоциональный способ восприятия и выстраивания образов прошлого [24].
Такого четкого разделения в отношении, например, официального нарратива о Великой Отечественной войне и форм воспоминания о ней нет, поскольку история в данном контексте явно перемешивается с памятью, точнее — становится частью дискурса исторической политики, определяемой А. Миллером как использование прошлого в идеологическом контексте или же вмешательство власти в процесс формирования научного исторического нарратива [10].
Основная задача исторической политики — создание социальных рамок, о которых писал Хальбвакс. Они задают способы публичных репрезентаций, позволяющие истории и памяти пересекаться или же перемешиваться. Подчеркнем, что память и историю объединяет еще одно понятие, часто ускользающее от внимания исследователя, — это забвение.
Забвение и вспоминание — две составные части сложного механизма работы памяти и истории. К тому же, как утверждает историк и культуролог А. Ассман, «забвение является не просто неизбежным явлением, как бы сопутствующим естественному ходу вещей, росту, самообновлению; забвение представляет собой также целенаправленную стратегию развития культуры» [1, с. 51].
И в культуре, и в «политике действуют не только психические механизмы забвения, но и спланированные стратегии или директивы относительно забвения» [Там же, с. 111]. Стратегию развития теоретик приписывает
механизму «культурной памяти» — способу выстраивать гранд-нарратив, в основании которого лежит динамика забвения и припоминания. Для культурной памяти крайне важны индивидуальные формы ее усвоения, а политическая, напротив, предпочитает апеллировать к коллективным формам репрезентации. Поэтому культурная память является важной составляющей исторической политики. Общественные культурные институты, такие как музеи, архивы, университеты и исследовательские центры, общественные исторические организации, поддерживают и репрезентируют выбранную историческую политику, которую также воспроизводят индивиды: «...Мы усваиваем его [содержание культурной памяти]... для того, чтобы... сделать его частью нашей идентичности» [Там же, с. 227].
Формирование новой российской идентичности с середины 2000-х гг. — одна из центральных политических установок. Работа забвения связана с еще одним элементом — травматическим опытом и присущими ему защитными механизмами, возникающими впоследствии.
Исторический опыт и экономика памяти. Понятие травмы как одной из психических форм индивида первым сформулировал основатель психоанализа З. Фрейд в теории неврозов. Работая совместно с доктором Й. Брей-ром, он установил, что источником неврозов пациентов были события, забытые ими, либо они просто отказывались их вспоминать. Травма — «рано пережитые, позднее забытые впечатления, которым мы приписываем столь важную роль в этиологии неврозов» [20], т. е. это конструкт, указывающий на какое-то отсутствие, чаще всего на отсутствующее воспоминание или нежелание вспомнить какой-либо травматический опыт прошлого.
Анализируя процесс формирования истории и коллективных воспоминаний, автор вводит важное понятие — латентный период, объясняющее связь между травматическим опытом и работой памяти. Это фаза между произошедшим событием и появлением его последствий (симптомов), период, когда начинает работать стратегия забвения,
т. е. механизмы памяти вытесняют произошедшее травматическое событие на периферию. Само по себе событие приобретает значение постфактум, когда проходит латентный период и выявляются неосознанные и непрогнозируемые последствия.
Когда дело касается травматических событий общего прошлого, мы всегда сталкиваемся именно с их следами, указывающими на вытесненное воспоминание, на наличие того самого латентного периода в коллективной памяти. Поэтому след (симптом), как утверждает Ж. Деррида в своем эссе «Архивная лихорадка», требует «архивных раскопок» в качестве процедуры чтения [22, p. 25]. Так, психоанализ, работающий со следами, по сути, с указанием на отсутствие, становится общей архивной наукой, занимающейся экономикой памяти (economy of memory) [Там же, p. 26], т. е. процессом регулирования воспоминания и выстраивания исторического нарратива. Дерридианская экономика памяти, на наш взгляд, применима к существующей российской исторической политике и к анализу коллективной памяти, которая посредством этой политики формируется.
Установка на архивные раскопки прошлого стала одним из центральных элементов исторических, гендерных, постколониальных и культурных исследований, а в начале 1990-х гг. к ним присоединились и основатели направления исторической травмы (Ш. Фелман, Д. Лауб, К. Карут).
Культурная травма и способы работы с ней. На основе идей Фрейда способы анализа и работы именно с исторической травмой предложил историк Д. Лакапра [23]. Он противопоставил два довольно важных варианта взаимодействия с травматическими событиями — «потеря и отсутствие» (loss and absences). С его точки зрения, потеря, в отличие от отсутствия, связана с историческим контекстом, поскольку представляет собой последствия событий прошлого. Отсутствие же невозможно увязать с чем-то произошедшим, оно скорее представляет собой состояние, постоянно продуцирующее тревогу, которая в свою очередь потенциально может
привести к исторической травматизации [Там же, p. 707].
Итак, потеря и отсутствие являются составляющими забвения, а забвение в свою очередь коррелирует с припоминанием. Забвение и припоминание — это стратегии культурного развития и элементы экономики памяти, и связаны они с двумя описанными Д. Лакапра способами работы с травматическими событиями прошлого, а именно — с проработкой (working through) и отыгрыванием (acting out).
Мы обращаемся к теме официального исторического нарратива и шире — стратегии выстраивания культурного развития, на которых этот нарратив базируется, что является ключевым элементом процесса создания диспозитива современности и коллективной идентичности сообщества. В данном ключе важным выступает формирование культурных травм общего прошлого.
В связи с этим обратимся к идеям Дж. Александера, который разработал понятие и методологию анализа «культурной травмы». По мысли американского социолога, оно представляет собой социально опосредованную атрибуцию тех или иных событий как травматических [21, p. 8], т. е., по сути, культурная травма является эмпирическим социальным концептом, объединяющим набором инструментов (например, уже упомянутых потери и отсутствия), которые позволяют классифицировать, вытеснять и в целом выстраивать отношения с прошлым здесь и сейчас. Отметим, что классифицировать как травматические можно не только реально произошедшие, но и вымышленные мифические события и фигуры.
Культурная травма напрямую участвует в создании официального дискурсивного порядка, присущего ей эмоционального режима и воображаемой идентичности [Там же, p. 9—10], т. е. является базовым элементом стратегии культурного развития; также может производить разные формы отсутствия, реинтерпретируя события прошлого. В этом и состоит ее существенное отличие от исторической, которая указывает, а не скрывает следы латенции. Культурная травма, напро-
тив, позволяет намеренно воспроизводить и включать эту латенцию в существующий дискурсивный порядок, что приводит в некоторых случаях к формированию обозначенного Д. Лакапра системного отсутствия и поддерживающих его простых бинарных оппозиций. К примеру, наличие образа внешних врагов (дихотомия мы — они) и необходимость перманентной готовности от них защищаться.
Посредством и с помощью культурной травмы можно проводить ревизию коллективной идентичности, т. е. совершать река-талогизацию общего прошлого, архивируя необходимое и вытесняя «чуждые» воспоминания. Отчасти суть «архивной лихорадки» состоит именно в показном скрупулезном архивировании, позволяющем скрыть следы вытесненных исторических травм. Соответственно культурная травма дает возможность формировать и воспроизводить отсутствие, на основе которого репрезентируется прошлое и выстраивается символическая структура настоящего. Этот механизм похож на работу структурной травмы, чьей основной задачей, по мнению Д. Лакапра, является создание простых бинарных оппозиций, способных скрыть генезис исторического события и наличие «белого пятна» в памяти о нем.
Традиция как историческая форма беспамятства. В чем же особенности экономики памяти и «архивной лихорадки» в современной России?
Итак, российский государственный аппарат середины 2000-х гг. пытался выстроить новую историческую политику, которая должна была лечь в основу новой культурной идентичности. Идею особого пути развития, где череда событий отечественной истории предстает перед нами как неумолимый рок, «исключающий возможность народного выбора», «первоначально... поддерживал сравнительно небольшой слой интеллектуалов, разочаровавшихся в 1990-е гг. в позитивности либеральных реформ в России либо никогда и не веривших в их успех. Ситуация изменилась, когда представление об особом пути и особой российской, или русской, цивилизации стало теоретической опорой так
называемой суверенной демократии. "Культура — это судьба. Нам Бог велел быть русскими, россиянами", — говорит первый заместитель главы Администрации президента Владислав Сурков» [12]. А в феврале 2019 г. он вновь обращается к идеям середины 2000-х: «Отказ от этой иллюзии [иллюзия выбора] в пользу реализма предопределенности привел наше общество вначале к размышлениям о своем, особом, суверенном варианте демократического развития, а затем и к полной утрате интереса к дискуссиям на тему, какой должна быть демократия и должна ли она в принципе быть» [17].
Так, идея важности выбора и демократического устройства, которая была центральной частью властного дискурса 1990-х, в 2000-е ушла на второй план [7, с. 68—84]. В публичных речах политиков исторические отсылки к событиям, связанным с необходимостью принимать решения и свободно выбирать, исчезли, также свертыванием выбранной в 1990-х гг. риторики стало объявление Дня народного единства, который в 2005 г. заменил празднование Великой Октябрьской социалистической революции. Замечания по поводу неточности даты и наложения церковных праздников на светские не были учтены, «и теперь день 22 октября / 4 ноября обрастает собственной псевдоисторической мифологией»2 [15].
Это один из примеров того, каким образом начала происходить дефактуализация реальности3 и подмена истории мифологическими риторическими конструкциями, которые и легли в основу нового официального дискурсивного порядка и связанных с ним культурных травм.
2 В 1612 г. 22 октября (по Юлианскому календарю) царь Алексей Михайлович учредил день Казанской Божьей Матери. В этот день князь Пожарский с иконой в руках взял Китай-город, но смута на этом окончательно не завершилась.
3 Термин введен Х. Арендт [2]. Дефактуали-зацией обозначен процесс размытия правды, когда любое высказывание может считаться лишь одной из интерпретаций реальности — «а правду мы никогда не узнаем». Источники достоверной информации пропадают, при этом размывается понятие ответственности, следовательно, гражданская активность снижается, а инертность и безразличие возрастают.
В середине 2000-х гг. также была практически свернута критика советского, программа по увековечению жертв политических репрессий принята Д. Медведевым в 2015 г., но уже без участия общественных организаций. Несостоятельность взаимодействия власти и общественных организаций показал и сбор денег на памятник на площади Сахарова: по сути, монумент был поставлен по инициативе и на выделенные государством средства.
Можно предположить, что отсутствие внимания к довольно сложному общему прошлому страны является следствием намеренно вытесненных исторических травм или же тем, что И. Калинин характеризует как «политику, направленную на позитивное перекодирование ностальгии по советскому прошлому в новый российский патриотизм» [4, с. 7]. Когда советское перестает быть прошлым посредством включения в гомогенную структуру общенационального культурного наследия, коллективная память об этом историческом периоде начинает приобретать вневременной характер, таким образом нейтрализуя его, а вместе с этим и любые попытки критического пересмотра.
В 1990-х гг. в понимании правой оппозиции «идея "согласия и примирения" не отменяла необходимости "покаяния" в преступлениях советского режима», а время «народно-патриотическая» оппозиция ее как стремление «унизить русский народ» [7, с. 57]. Этот дискурс, центром которого оказалась коммунистическая партия, получил активное развитие в 2000-х гг. Идея либеральных реформ и демократического развития была заменена на концепцию «умеренного роста», начался процесс нормализации советского прошлого и его встраивание в повседневный контекст.
Довольно логичным следствием проводимой политики явилось критическое отношение к сложному советского опыту, вытеснение риторики «покаяния» и атрибуция распада СССР как утраты великого прошлого.
В заявлении Президента РФ В. Путина в связи с рассмотрением законопроекта о государственной символике от 4 декабря 2000 г. [14], как утверждает политолог О. Малинова,
сделан акцент на трех национальных достижениях; «а) заслуги великих соотечественников на почве культуры и науки, получившие мировое признание; б) военные победы прошлого, в ряду которых особое место занимает победа в Великой Отечественной войне; в) достижения в области освоения космоса», — соответствующих фрейму «национальной славы» [7, с. 69—70].
Историк А. Миллер охарактеризовал такой подход как «крайне противоречивую конструкцию, которая держалась прежде всего на умолчании о проблемах и ответственности» [11, с. 331]. И. Калинин в свою очередь указывает на то, что «аутентичные реставрации», ставшие популярными в 2000-е гг., говорят нам о попытках показать «способности русской культуры склеить воедино все предшествующие временные пласты» [4, с. 10].
На наш взгляд, такая эклектичная модель, соединившая в себе имперскую, советскую и постсоветскую эпохи в совокупности с дефактуализацией, не могла быть осуществлена без замалчивания и гомогенизации образа прошлого. Замалчивание довольно явно указывает на следы вытеснения исторических травм советского и их замещение культурными травмами постсоветского. К примеру, в первой государственной программе патриотического воспитания (2001 г.) говорится: «Стала все более заметной постепенная утрата нашим обществом традиционно российского патриотического сознания. Объективные и субъективные процессы существенно обострили национальный вопрос» [13].
В попытке преодолеть или, скорее, нейтрализовать советский опыт в официальном дискурсе появляется понятие традиция, которое в 2010-х гг. становится частью юридического и публичного дискурса российской власти.
Можно предположить, что постсоветский период как таковой начался не с распада СССР, а с программы свертывания исторической политики и идеологии 1990-х гг. и нормализации советского опыта, ставшего вместе с гимном и рядом других вторичных символов частью новой российской действительности. Принятая экономика памяти постсоветского базировалась на вытеснении исторических
травм ближайшего прошлого посредством героизации (сакрализация памяти Великой Отечественной войны), создания новых культурных травм в качестве объединяющего национального элемента и нарратива возвращения к истокам через введение понятия традиция в публичный и официальный дискурс. Так «болезненное переживание советской истории переводится в план интенсивного переживания многообразной, но единой истории отечества» [7, с. 10].
На этой базе выстраивалась и новая коллективная идентичность, которая поддерживалась концепцией долженствования памяти как призыва к действию, а не возможности рефлексии о произошедшем («Никто не забыт, ничто не забыто» — один из лозунгов с плакатов, посвященных Великой Отечественной войне). Внутри этой экономики памяти история превратилась в символическое «упражнение» помнить. Так, акт ношения георгиевской ленточки расходится с актом воспоминания и выполняет функцию идентификации «свой/чужой». «Объективизация прошлого», желание его буквально присвоить и нейтрализовать через определенную символику (ленты, наклейки и т. п.) стало массовым явлением.
Этот способ работы с травматическим Д. Лакапра назвал отыгрыванием (actingout), когда критическая работа с прошлым подменяется его символическим повторением, а исторические травмы просто продолжают вытесняться.
Из приведенных примеров видно, что динамика забвения — припоминания работает на пользу первому, поскольку является движущим элементом культурных травм. Постоянное навязчивое повторение сложных событий прошлого указывает на латенцию, со временем превратится в долженствование, т. е. в призыв помнить конкретные события или, скорее, присвоенную им интерпретацию.
Еще одним примером такого рода цензурирования (нейтрализации) истории и памяти можно считать созданную в 2009 г. при Президенте Российской Федерации Комиссию по противодействию попыткам фаль-
сификации истории в ущерб интересам России. Результаты работы комиссии так и не были обнародованы, но с момента ее образования вытеснение начинает работать как негласный легитимный инструмент памяти, исключающий критику в отношении исторических мифов.
Так, в 2016 г. госархивом была обнародована справка-доклад, содержание которой связано с развенчанием мифа о 28 панфиловцах. Мнение министра культуры РФ В. Мединского на этот счет следующее: «Мое глубочайшее убеждение заключается в том, что даже если бы эта история была выдумана от начала и до конца, даже если бы не было Панфилова, даже если бы не было ничего — это святая легенда, к которой просто нельзя прикасаться» [8]. Прямая дефактуализация событий прошлого здесь оправдывается сакральным компонентом. Поскольку дискурс Великой Отечественной войны наравне с полетом в космос представляет собой положительный образ памяти о советском, принцип вытеснения действует довольно эффективно. Здесь снова можно увидеть, как работает сформированная механизмом культурной травмы дихотомия, бинарная система ценностей — те, кто разделяет данную интерпретацию общего прошлого, или те, кто пытается изменить заданную целостность. При таком нарративе критическая составляющая и любые попытки демифологизации становятся просто несостоятельными, поскольку нарушают пространство сакрального. К тому же советское, являющееся частью гомогенного культурного наследия современности, лишается всякого смысла в качестве события прошлого, а соответственно и критика в его адрес перенаправляется в момент «здесь и сейчас», т. е. возвращает нас обратно в дискурс мифа и дихотомию его принятия — не принятия.
В дополнение к сакрализации вводится понятие традиции. Оно позволяет выстроить линейный целостный исторический нарра-тив, который в «Манифесте просвещенного консерватизма» Н. Михалков описал следующим образом: «Исторически Государство Российское развивалось, следуя тысячелет-
нему пути: от "Святой Руси" к "Великой России"» [9].
Традиция вводится как позитивный термин внутри риторики возвращения к истокам и стратегии обособления. Появление этого понятия также маркирует механизм вытеснения, поскольку «так называемая "традиция в постсоветской России" есть традиция позднесоветская, глубже 1965 года в основном не уходящая» [6, с. 29].
Обратимся к самому понятию, его первое определение появляется в словаре Даля: «лат. преданье, все, что устно перешло от одного поколенья на другое. Традиционные обычаи дипломатики, искони условно принятые» [16], т. е. это неформальная устно передаваемая система норм, которая во второй половине XIX — начале XX в. ассоциировалась с негативными и тормозящими прогресс факторами.
С возвращением обычного права в юридическом дискурсе возникает и слегка измененное понимание традиции, которое к 2010-м гг. также становится характеризующим прилагательным, появляются так называемые традиционные ценности.
Сущность традиции и традиционных ценностей можно свести к нескольким пунктам, а именно:
1) представляют собой не требующие верификации само собой разумеющиеся нормы;
2) имеют своим истоком глубокое прошлое, поскольку вытесняют генезис;
3) дополняясь ценностным аспектом, становятся неотъемлемой частью коллективной идентичности и поэтому должны разделяться и приниматься всеми.
Соответственно основная задача введения этого понятия — все та же «унификация прошлого в условиях мозаичной концепции исторического развития» [11, с. 81]. В рассматриваемом нами ключе исток — нейтрализованное советское прошлое, которое становится системообразующим элементом современной коллективной идентичности.
Проиллюстрировать описанное выше можно на примере новых поправок к Конституции. Так, в новой предложенной статье
67 в п. 2 сказано: «Российская Федерация, объединенная тысячелетней историей, сохраняя память предков, передавших нам идеалы и веру в Бога, а также преемственность в развитии Российского государства, признает исторически сложившееся государственное единство» [3].
Это пример гомогенного линейного нарратива, где история предстает в виде глубоко непостигаемого прошлого, которое диктует, как необходимо выстроить образ настоящего. Это и есть работа «архивной лихорадки», страсть к собирательству, которая цензурирует и вытесняет «ненужное», чтобы скрыть наличие этой страсти. Так традиция вытесняет и заменяет память. В итоге формируется феномен «памяти без памяти и без истории», следы которой заметны повсюду (memory without memory of the mark returns every where [22]) — в разных культурных формах, будь то мемориальная акция, ленточка, учебник истории, атрибуты конкретного периода или новая поправка к Конституции и т. д. К примеру, в эту же 67 статью предлагают включить следующий абзац (п. 3): «Российская Федерация чтит память защитников Отечества, обеспечивает защиту исторической правды. Умаление значения подвига народа при защите Отечества не допускается...» [3].
На наш взгляд, сакрализация и героизация победы, а не обращение к войне как сложному и тяжелому событию общего прошлого выводит эти события из историко-временного континуума. Память о них скорее приобретает аффективные характеристики коллективного присвоения чужих подвигов. В итоге мы оказываемся внутри довольно сложно устроенной культурной травмы вневременного постсоветского, где история подменяется механизмом вытеснения/нейтрализации, обычаями и традициями.
Символ постсоветского — это уже отмеченная повсеместная реконструкция как попытка сохранить великое культурное наследие, миновав критическое отношение и сложность разных исторических периодов, когда «нет никакой разницы между "аутентичной реставрацией" сталинского метро-
политена и постройкой храма Христа Спасителя» [4, с. 9]. Одним из ярких примеров такого рода является реконструированный Детский мир на Лубянке, его фасад все еще отсылает нас к общему «идеальному» советскому детству: «Разве можно найти более совершенный объект для тоски, чем символ коллективной тоски по будущему совершенному?» [5].
Таким образом, архив как обещание будущего (по Ж. Деррида) не может существовать без фундамента, а представленный нами подход к культурной травме позволяет увидеть бреши в гомогенных конструктах выстроенной за последние 20 лет российской исторической политики в отношении забвения и припоминания. Для экономики памяти постсоветского вытесняемая из публичного дискурсивного поля утрата становится структурным элементом, порождающим постоянную тревожность отсутствия, необходимость защиты ценностей и насаждения разных вариантов исторической гомогенизации (традиционность) для поддержания образа реструктурированной коллективной идентичности. Циркуляция понятия постсоветское и постоянное к нему возвращение также указывает на замкнутость настоящего на «глубинном» прошлом, на травматическую привязанность к нему как к способу легитимизации забвения и напрямую связанной с ним политики памяти.
1. Ассман, А. Длинная тень прошлого: Мемуарная культура и историческая политика / А. Ассман; пер. с нем. Б. Хлебникова. — Москва : Новое литературное обозрение, 2014. — 328 с.
2. Арендт, Х. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме / Ханна Арендт. — Москва : Европа. 2008. - 444 с.
3. Сравнительная таблица действующей Конституции Российской Федерации с учетом одобренного закона Российской Федерации «О поправке к Конституции Российской Федерации» «О совершенствовании регулирования отдельных вопросов организации и функционирования публичной власти» // Государственная Дума Федерального Собрания Российской Федерации — URL: http:// duma.gov. ru/media / files/WRg3wDzAk8
hRCRoZ3QUGbz84pI0ppmjF.pdf (дата обращения: 14.03.2020).
4. Калинин, И. Ностальгическая модернизация: советское прошлое как исторический горизонт / И. Калинин // Неприкосновенный запас. — 2010. - № 6.
5. Платт, Кевин М.-Ф. Аффективная поэтика 1991 года: ностальгия и травма на Лубянской площади / Кевин М.-Ф. Платт // НЛО. - 2012. - № 116. - URL: http://www. intelros.ru/readroom/nlo/y4-2012/16101-affektivnaya-poetika-1991 -goda-nostalgiya-i-travma-na-lubyanskoy-ploschadi.html (дата обращения: 12.03.2020).
6. Кобрин, К. Постсоветский мавзолей прошлого / К. Кобрин. - Москва : НЛО, 2017. - 264 c.
7. Малинова, О. Ю. Актуальное прошлое: Символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности / О. Ю. Малинова. -Москва : Политическая энциклопедия, 2015. - 207 с.
8. Мединский назвал «святой легендой» подвиг 28 панфиловцев // RG.ru. - URL: https://rg.ru/2016/10/04/medinskij-nazval-sviatoj-legendoj-podvig-28 -panfilovcev. html. - Дата публикации: 04.10.2016.
9. Михалков, Н. Право и Правда. Манифест Просвещенного консерватизма / Н. Михалков. - URL: https://m.polit. ru/article/2010/10/26/manifest/ (дата обращения: 12.03.2020).
10. Миллер, А. Россия: власть и история / А. Миллер // Pro et Contra. Т. 13. -2009. - № 3-4 (46) - С. 6-23. - URL: https: //carnegieendowment.org/files / ProEtContra_3.2009_all_screen.pdf.
11. Миллер, А. Историческая политика в России: новый поворот? / А. Миллер // Историческая политика в XXI веке : сб. ст. / науч. ред. А. Миллер, М. Липман. -Москва : НЛО, 2012. - С. 328-367.
12. Паин, Э. Особый путь России: инерция без традиций / Э. Паин //Знамя. -2008. - № 8. - С. 180-188.
13. Государственная программа «Патриотическое воспитание граждан Российской Федерации на 2001-2005 годы» : утв. постановлением Правительства РФ от 16 февр. 2001 г. № 122.
14. Путин, В. 4 декабря 2000 года, Москва Заявление в связи с внесением на рассмотрение Государственной Думы законопроектов о государственной символике // Избранные речи и высту-
121
ст. С. Н. Зенкина. — Москва : Новое издательство, 2007. — 348 с.
20. Фрейд, З. Человек по имени Моисей и монотеистическая религия / З. Фрейд // Проект «Весь Фрейд». — URL: https:// freudproject.ru/?p=7522. — Дата публикации: 05.05.2016.
21. Alexander J. C. 2004. Toward a Theory of Cultural Trauma. Cultural Trauma and Collective Identity. First edition. University of California Press. P. 1-30.
22. Derrida J. and Prenowitz E. 1995. Archive Fever: A Freudian Impression. Diacritics. Vol. 25. No 2 (Summer): 9-63.
23. LaCapra Dominic. 1999. Trauma, Absence, Loss. Critical Inquiry. Vol. 25. No 4 (Summer): 696-727.
24. Nora P. 1996. General Introduction: Between Memory and History. Realms of Memory. Rethinking the French Past. Vol. 1. Conflicts and Divisions. Under the Direction of P. Nora. Transl. by A. Goldhammer. New York: Columbia University Press. P. 1-23.
Получено 04.04.2020
E. Suverina
Competitor of scientific degree of Candidate of Culturology (24.00.01)
National Research University Higher School of Economics, Moscow, Russia
E-mail: [email protected]
"Archive Fever": Cultural Trauma and Phantoms of Memory in Contemporary Russia
Abstract. The author of the article analyses the post-Soviet phenomenon and its relationship with one of domestic historical policy appeared in the 2000s. The term of J. Derrida "archival fever" is used in relation to the formation of historical memory in modern Russia. The desire to turn to the past acts as a central element of the postSoviet memory economy; in fact, the memory economy is built on a binary dynamic system of oblivion and recall, where recall becomes one of the most popular ways of interacting with the past and serves as oblivion, thus displacing gaps and white spots in the post-Soviet historical discourse. The desire to remember is embodied in the collective practices of memorialization and the historical and cultural grand narrative, interacts with history and influences it. The author examines the "tradition" and "traditional values" concepts and their relationship with the post-Soviet economy of memory and its inherent dynamics of oblivion and recollection.
Keywords: archive fever, economy of memory, collective memory, cultural trauma, oblivion, post-Soviet, traditional values, constitutional amendments
пления / В. Путин. — Москва : Книжный мир, 2008. - С. 54-57.
15. Пчелов, Е. В. Хронологический комментарий к «Дню народного единства» / Е. В. Пчелов // Гербовед. № 85. - Москва, 2005. - С. 138-141.
16. Традиция // Толковый словарь живого великорусского языка В. Даля. - URL: https: //slovar.cc/rus/dal/5 78229. html (дата обращения: 12.03.2020).
17. Сурков, В. Долгое государство Путина / В. Сурков // Российская газета. - URL: http://www.ng.ru/ ideas/2019-02-11/5_75 03_surkov. html (дата обращения: 12.03.2020).
18. Урушадзе, А. «Разговор об исторической памяти превращается в троллинг. Мы приплыли»: Алексей Миллер о политике памяти в России и Европе / Амиран Урушадзе. - URL: https:// www.colta.ru/articles/specials/17902-razgovor-ob-istoricheskoy-pamyati-prevraschaetsya-v-trolling-my-priplyli (дата обращения: 09.03.2020).
19. Хальбвакс, М. Социальные рамки памяти / М. Хальбвакс; пер. с фр. и вступ.
For citing: Suverina E. 2020. "Archive Fever": Cultural Trauma and Phantoms of
Memory in Contemporary Russia. Culture and Arts Herald. No 2 (62): 114-123.
References
1. Assman A. 2014. Dlinnaya ten' proshlogo: Memuarnaya kul'tura i istoricheskaya politika [The Long Shadow of the Past: Memoirs and Historical Politics]. Moscow. Novoe literaturnoe obozrenie. 328 p. (In Russ.).
2. Arendt H. 2008. Banalnost' zla. Eikhman v lerusalime [Eichmann in Jerusalem. A Report on the Banality of Evil]. Moscow: Evropa. 444 p. (In Russ.).
3. Comparative table of the current Constitution of the Russian Federation, taking into account the approved law of the Russian Federation "On the amendment to the Constitution of the Russian Federation" "On improving the regulation of certain issues of the organization and functioning of public authority". Available from: http://duma.gov.ru/media/files/WRg3wDzAk8hRCRoZ3QUGbz84pI0ppmjR pdf (accessed: 14.03.2020). (In Russ.).
4. Kalinin I. Nostal'gicheskaya modernizatsiya: sovetskoe proshloe kak istoricheskiy gorizont. Neprikosnovennyy zapas [Emergency ration]. No 6. Available from: https://magazines.gorky.media/ nz/2010/6/nostalgicheskaya-modernizacziya-sovetskoe-proshloe-kak-istoricheskij-gorizont.html (accessed:15.04.2020). (In Russ.).
5. Platt Kevin M. F. 2012. 1991. Affective Poetics: Nostalgia and Trauma on Lubyanka Square. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer]. No 116. Available from: http://www.intelros.ru/ readroom/nlo/y4-2012/16101 -affektivnaya-poetika-1991 -goda-nostalgiya-i-travma-na-lubyanskoy-ploschadi.html (accessed: 12.03.2020). (In Russ.).
6. Kobrin K. 2017. Postsovetskiy mavzoley proshlogo [Post-Soviet Mausoleum of the Past]. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie. 264 p. (In Russ.).
7. Malinova O. 2015. Aktual'noe proshloe: Simvolicheskaya politika vlastvuyushchey elity i dilemmy rossiyskoi identichnosti [The Past: The Symbolic Politics of the Power Elite and the Dilemmas of Russian Identity]. Moscow: Politicheskaya entsiklopediya. 207 p. (In Russ.).
8. Medinsky called the "holy legend" a feat of 28 Panfilov's. 2016. Available from: https://rg.ru/2016/10/04/ medinskij-nazval-sviatoj-legendoj-podvig-28-panfilovcev.html. (publication date: 04.10.2016). (In Russ.).
9. Mikhalkov N. Law and Truth. Manifesto of Enlightened Conservatism. Polit.ru. Available from: https://m. polit.ru/article/2010/10/26/manifest/ (accessed: 12.03.2020). (In Russ.).
10. Miller A. 2009. Russia: Power and History. ProetContra.Vol. 13. No 3-4 (46): 6-23. Available from: https:// carnegieendowment.org/files/ProEtContra_3.2009_all_screen.pdf. (accessed: 17.03.2020). (In Russ.).
11. Miller A. 2012. Historical politics in Russia: a new turn? Istoricheskaypolitika v21 veke [Historicalpolitics in the 21st century]. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie. P. 328-367. (In Russ.).
12. Pain E. 2008. Russia's special path: inertia without traditions. Znamya. No 8. Available from: http:// magazines.russ.ru/znamia/2008/8/pa8.html (accessed: 09.03.2020). (In Russ.).
13. Gosudarstvennaya programma «Patrioticheskoye vospitaniye grazhdan Rossiyskoy Federatsii na 20012005 gody» [State program "Patriotic education of citizens of the Russian Federation for 2001-2005"]: approved Government Decree of February 16. 2001, No. 122.
14. Putin V. 2008. December 4, 2000, Moscow Statement in connection with the introduction of bills on state symbols for consideration by the State Duma. Izbrannye rechi i vystupleniya [Selected Speeches and Speeches]. Moscow. P. 54-57. (In Russ.).
15. Pchelov E. 2005. Chronological commentary on the Day of National Unity. Gerboved [Herbologist]. No 85. Moscow. P. 138-141. (In Russ.).
16. Tradition. Tolkovyy slovar zhivogo velikorusskogo yazyka V. Dalya [Explanatory Dictionary of the Living Great Russian Language V. Dahi]. Available from: https://slovar.cc/rus/dal/578229.html (accessed: 12.03.2020). (In Russ.).
17. Surkov V. 2019. Putin's long state. Rossiyskaya Gazeta [Russian newspaper]. Available from: http:// www.ng.ru/ideas/2019-02-11/5_7503_surkov.html (accessed: 12.03.2020). (In Russ.).
18. Urushadze Amiran. A conversation about historical memory turns into trolling. We sailed. Alexey Miller on the politics of memory in Russia and Europe. Colta.ru. Available from: https://www.colta.ru/articles/ specials/17902-razgovor-ob-istoricheskoy-pamyati-prevraschaetsya-v-trolling-my-priplyli (accessed: 09.03.2020). (In Russ.).
19. Halbwachs M. 2007. Sotsial'nye ramki pamyati [Social memory framework]. Moscow: Novoe Izdatelsto. 348 p. (In Russ.).
20. Freud Z. 1993. Chelovek po imeni Moisey i monoteisticheskaya religiya [A man named Moses and the monotheistic religion]. Moscow: Nayka. 192 p. (In Russ.).
21. Alexander J. C. 2004. Toward a Theory of Cultural Trauma. Cultural Trauma and Collective Identity. University of California Press; First edition. P. 1-30. (In Eng.).
22. Derrida J. and Prenowitz E. 1995. Archive Fever: A Freudian Impression. Diacritics. Vol. 25. No 2 (Summer): 9-63. (In Eng.).
23. LaCapra Dominic. 1999. Trauma, Absence, Loss. Critical Inquiry. Vol. 25. No 4. (Summer): 696-727. (In Eng.).
24. Nora P. 1996. General Introduction: Between Memory and History. Realms of Memory. Rethinking the French Past. Vol. 1. Conflicts and Divisions. Under the Direction of P. Nora. Transl. by A. Goldhammer. New York: Columbia University Press. P. 1-23. (In Eng.).
Received 04.04.2020
