CC BY
19
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 18. СОЦИОЛОГИЯ И ПОЛИТОЛОГИЯ. 2012. № 2
ИСТОРИЯ И ТЕОРИЯ СОЦИОЛОГИИ
Л.Ю. Бронзино, докт. социол. наук, доц. кафедры социологии Российского университета дружбы народов*
"АРХИВ" И СКРЫТОЕ ЗНАНИЕ: ВОЗМОЖНОСТИ МЕТОДОЛОГИЧЕСКОЙ ИНТЕГРАЦИИ КОНЦЕПТОВ И ПРОТИВОРЕЧИЯ РОССИЙСКОГО СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ДИСКУРСА
Подход Майкла Полани дает возможность включить "скрытое знание" в качестве неотъемлемого элемента системы научного знания. Однако существенной проблемой остается сложность вербального выражения скрытого знания, дополнение чистого знака каким-то индивидуально персонифицированным "избытком", "роскошью субъективности". "Создание архива", как понимал этот концепт М. Фуко, может стать тем недостающим элементом, который позволит создать модель социального познания, в которой найдет выражение скрытое знание, поскольку Фуко объединяет различные виды практик — знание и власть — в первую очередь чтобы создать "археологию знания". Объединение социальной практики и мышления/высказывания позволяет сформировать ряд базовых принципов такой методологии. Область ее применения в первую очередь — историко-социологический дискурс.
Ключевые слова: личностное знание, скрытое знание, "археология знания", субъективность, социальное познание, методология.
Michael Polanyi' approach to the study of society provides an opportunity to include "tacit knowledge" as an indispensable component of scientific knowledge. However, the complexity of verbal expression of tacit knowledge, the extension of a "mere" sign with specific connotations remains an essential problem given the fact that no other ways to work out a theory are envisaged by human intelligence. According to M. Foucault, the "archive creation"may emerge as the missing element which can make up for the model of social cognition in which tacit knowledge will be expressed whereas Foucault integrates different practice patterns — first and foremost, knowledge and power — to create "knowledge archaeology". Social practice and thinking/utterance integration provides an opportunity to develop the basic principles of the methodology involved. Its first-priority sphere of application is historical and sociological discourse.
Key words: personal knowledge, tacit knowledge, "knowledge archaeology", subjectivity, social cognition, methodology.
Будучи одним из ведущих социальных мыслителей ХХ в., Мишель Фуко остается для российского гуманитарного дискурса в известной мере маргинальной фигурой: он из тех, кого "почитают, но не почитывают", а частота упоминаний его имени в самых разнообразных исследовательских контекстах не выступает предпосыл-
* Бронзино Любовь Юрьевна, e-mail: [email protected]
кой ни детального анализа его творчества, ни попыток выявления эвристической ценности его идей и применения его теоретико-методологических моделей.
Среди причин создавшегося положения не только почти традиционное недоверие к западным теориям постмодернистского плана и привычка к их безапелляционной критике, не предваряемой серьезным научным анализом, но и более глубокое противоречие, связанное с особым статусом науки, трансформации которого столь болезненно воспринимаются российским научным сообществом. Если Фуко прав и его идеи относительно слома базовых принципов научного знания верны, необходимо признать относительность ценности как самого производимого "продукта" интеллектуальной деятельности, так и как следствие традиционного "интеллектуально-элитного" и базирующегося на нравственно окрашенном восприятии себя как "интеллигента" статуса.
"Опасность" Фуко как основоположника принципа "разрушения" науки ("воинствующего агностициста", по выражению Ю.Н. Давыдова) нивелируется, во-первых, прояснением его собственной позиции, выраженной, например, в сборнике "Интеллектуалы и власть", во-вторых, помещением идей Фуко в новый исследовательский контекст, позволяющий изучать в рамках предложенной им модели разнообразные социальные практики.
Вводя в сферу социального исследования понятия прерывности и разрывов, отрицая базовые для классической науки требования методологического единства, настаивая на сомнительности принципов классификации и т.д., т.е. подвергая пересмотру основы модернистской модели науки, Фуко действительно становится уязвимым для критики с позиции отвергаемого им способа формирования научного дискурса. Тем более что собственно концептуальные основы предлагаемой Фуко методологической модели, изложенные в "Археологии знания", увидели свет лишь в 1969 г., т.е. спустя почти восемь лет после публикации "Истории безумия в классическую эпоху". Это обстоятельство заслуживает особого упоминания, поскольку "История..." не только стала первой из череды книг, принесших Фуко заслуженную славу, породив массу дискуссий, в том числе и о возможности дальнейшего использования метода. Она представляла собой описание практики применения этого метода по отношению к конкретному феномену, давая отличающуюся от привычной трактовку процесса формирования института психиатрических больниц, притом что характеристика самого метода оставалась за ее рамками — предполагалась, но не была представлена более или менее развернуто. Сложилась почти парадоксальная ситуация: об эвристической ценности метода можно было говорить исходя из его результатов, значимость кото-
рых отличалась, как и положено, ясностью и отчетливостью, при этом о самом методе можно было судить лишь на основе его непосредственной реконструкции из текста "исторических" произведений. Или просить самого Фуко об описании. В ответ на эти просьбы и появилась "книга, которая не могла не появиться"1.
Выход "Археологии знания" есть ответ на насущную потребность, который, однако, эту потребность не удовлетворяет. Во-первых, несмотря на детальное описание характера высказывания, которое должно стать способом исторического исследования, остается неясной практическая возможность "чистого описания дискурсивных событий как горизонта для установления единств, которые себя в нем формируют"2. Дело не только в требовании создания нейтрального дискурса, который должен говорить сам, а не искать свои истоки во внеязыковых практиках, не имеющих, по мнению Фуко, непосредственной связи с исследуемым феноменом. Важнее здесь отличить собственно лингвистический анализ от исследования самого события — понятий/концептов, не редуцируемых из непосредственно данного многообразия, но представляющих собой единство происходящего и высказываемого. Установка на то, чтобы "принять дискурс со всеми вторгнувшимися в его пределы событиями, во всей присущей ему строгости и в том временном рассеивании, которое позволяет ему быть повторяемым, узнаваемым, забываемым, изменяемым до самых мельчайших черт, — или скрываться в пыли книг от любопытного взгляда"3, остается призывом, следовать которому в непосредственной научной работе сложно по целому ряду причин. Важнейшая из них состоит в том, что реализация этого принципа предполагает, что нужно вставить вещи в текст. Даже самый поверхностный взгляд на произведения Фуко дает возможность утверждать, что ему это удалось, но повторение подобной реконструкции в отношении не затронутых его исследовательскими интересами явлений по сей день не было осуществлено. В результате довольно распространенным остается мнение о том, что Фуко не смог предложить универсального инструмента исследования социальной реальности, хотя его произведения и имеют безусловную автономную ценность. Существенно, например, замечание В. Декомба, сравнивающего "эпи-стему" с куновской "парадигмой" и категорично заключающего, что понятие "эпистемы, предложенное Фуко, — бесполезно"4, в отличие от вполне "рабочего" понятия парадигмы. Однако в "исторических" произведениях Фуко следует обратить внимание на
1 Дьков А.В. Мишель Фуко и его время. СПб., 2010. С. 208.
2 Фуко М. Археология знания. Киев, 1996. С. 28—29.
3 Там же. С. 28.
4 ДекомбВ. Современная французская философия. М., 2000. С. 195.
"манеру писать историю, а тем самым и возможность нового исторического повествования"5.
Дело осложняется тем, что Фуко не стремится к обоснованию метода в том виде, как это принято в классической социальной мысли, а, скорее, сам провоцирует недоверие к своей исследовательской модели, заявляя, например, что говорит о "неизвестном предмете сообразно неопределенному методу"6. Оставляя методологическую реконструкцию на откуп исследователям его творчества, Фуко представляется "архивариусом", скромно исследующим факты, как они есть, "слепым эмпиристом". При этом среди базовых методологических требований особенно важным для Фуко является то, что факты уже изложены в источниках, к которым обращается мыслитель, и характер их изложения полностью зависит от дискурсивной формации, т.е. того, как принято их излагать в определенный исторический момент. Фуко отказывается от идеи принципиального разрыва между высказыванием (дискурсом) и реальностью, утверждая концептуальное единство явления и его описания, которое и должно стать предметом "археологического" исследования.
Способ достижения практического единства дискурса и реальности можно трактовать как идею дискурсивно трансформированного опыта, который нужно непосредственно "вставить" в текст. В этой точке возможно пересечение методологических моделей Фуко с методологическими моделями, предлагаемыми Майклом Полани — мыслителем, известным противоположными в отношении роли субъекта взглядами. При поверхностном рассмотрении противоположность подходов Фуко и Полани собственно к модернистски трактуемому субъекту как источнику познавательной активности кажется непреодолимой. Принятие не упоминавшегося выше, но одного из самых известных тезисов Фуко о "смерти субъекта" исключает на первый взгляд предлагаемую Полани концепцию "личностного знания", что, по-видимому, определяет редкость сопоставления подходов этих двух мыслителей.
Базовой установкой Полани является убеждение, что многие проблемы, связанные с невозможностью формулирования закономерностей и общезначимых выводов на основании исключительно эмпирических данных, не принимались во внимание, даже их осознание вовсе не вело к поиску альтернативных фундаментальных теоретико-методологических подходов. Представляется правомерным рассматривать этот принцип как разрешение на ис-
5 Там же. С. 112.
6 Фуко М. Интеллектуалы и власть. Ч. 1. Статьи и интервью 1970—1984. М., 2002. С. 287.
пользование его методологической схемы в качестве одного из элементов интегральной модели социального исследования.
Если исходить из прямого указания на своеобразно понятый эмпиризм, которого придерживался Фуко, то проблематика Пола-ни, стремившегося разрешить противоречия эмпиризма, приобретает специфическую значимость при осмыслении эвристической ценности методологии Фуко. Схожими можно назвать базовые установки двух мыслителей: Фуко известен как разрушитель базовых постулатов модернистской науки, Полани обрушивается на идеал научной беспристрастности, составлявший ее основу, заявляя, что "в точных науках этот ложный идеал, пожалуй, не приносит большого вреда, поскольку там ученые нередко им пренебрегают. Но, как я постараюсь показать, в биологии, психологии и социологии его влияние оказывается разрушительным, искажающим все наше мировоззрение даже за границами собственно науки. Я хочу предложить иной идеал знания"7.
Определяя принесшее ему известность понятие "личностное знание", Полани исходит из конвенционального понимания исторически существующего состояния науки (за что его иногда называют одним из основателей социологии науки), что вызывает однозначную ассоциацию с концепцией парадигмы (в куновском или ином понимании, что в данном случае не имеет значения), которой не избежали и предложенные Фуко "эпистемы". Однако для Полани важно выяснить, чем вызвано само это принятие или непринятие фундаментальной модели науки, которое подразумевается каждым из перечисленных концептов, для чего он и задействует эстетические категории, утверждая, что научное сообщество (а значит, и каждый из его представителей) не примет теорий "без сознательного признания их красоты, которая нас радует, и глубины, которая приводит нас в восторг"8. По сути дела, эстетическая привлекательность теории есть способ достижения концептуального единства мысленного и чувственно-воспринимаемого, т.е., в терминах Фуко, представляет собой дискурсивную практику — одновременно предмет и метод социально-исторического познания.
Существенное значение имеет сам способ доказательства идей, который применяет Полани в "Личностном знании". В каждом случае он приводит примеры того, как "не срабатывает" конвенционально принятая концепция науки как безусловно объективного знания, а наиболее значимые из ее открытий субъективно ориентированы и связаны с повседневным опытом ученого. Например, наблюдателем субъективно устанавливается, говорит По-
7 Полани М. Личностное знание. На пути к посткритической философии. М., 1985.С. 18.
8 Там же. С. 36.
лани, степень вероятности, которую можно считать законом природы: "Это различие между вероятностным суждением, с одной стороны, и вероятностью суждения или степенью убежденности в суждении, — с другой, может показаться неуловимым, но в дей-
"9
ствительности оно достаточно очевидно"9.
По сути Полани осуществляет собственное "погружение в архив", но не с целью обнаружить дискурс как таковой, а устанавливая в каждом случае степень субъективности научного дискурса. Поскольку обнаружить ее рестроспективно можно лишь в обстоятельствах обыденной жизни ученого-наблюдателя, то она и составляет целое субъективного опыта, становящегося после вербализации считающимся объективным научным суждением, результатом научной деятельности. Последовательную реконструкцию процесса "объективации" изначально субъективной повседневности осуществил А. Шюц10, Ж. Бодрийяр проанализировал современные изменения повседневной жизни, показав постепенную десубъекти-вацию пространства повседневности11. Применение их установок к тезисам Полани дает возможность интерпретировать идею субъективного эмпиризма как своеобразную "прикладную метафизику"12, в которой актор (в рассматриваемом случае — ученый) является творцом собственной теории действия (т.е. выбора оригинальной трактовки науки и научной методологии). Если типологизация Шюца предлагает способ объективации субъективных значений, аргументируя, что она закрепляется посредством языка, то Бодрий-яр показывает неизбежность десубъективации в современном мире "избытка вещей" — таким образом возникает возможность "перевода" личностного знания в объективное единство языка и мышления. В терминах Полани, хотя установление истины становится при этом зависимым от ряда личных имплицитных "оснований и критериев, которые не поддаются формальному определению"13, "личностный акт может быть частично формализован"14. В процессе формализации происходит не приращение
9 Там же. С. 49.
10 См.: Шюц А. Избранное: мир, светящийся смыслом. М., 2004; Мещерякова Л.Ю. Феноменологическая социология Альфреда Шюца: теоретические предпосылки и основные идеи // Вестн. РУДН. Сер. Социология. 2002. № 1.
11 См.: Бодрийяр Ж. Система вещей. М., 1995; Gottiener M. The system of objects and the commodification of everyday life: the early Baudrillard // Baudrillard: a critical reader / Ed. by D. Kellner. N.Y., 1994. URL: http://books.google.com/books?hl=en&lr =&id=SdWYqtsWiKQC&oi=fnd&pg=PR7&dq=related:zDmpqKAcVmUJ:scholar.goo-gle.com/&ots=eDOAPX5Xat&sig=O6Panp9j3uxzJxwTFxTBy7Q-Ldo#v=onepage& q&f=false; Мещерякова Л.Ю., Курмелева Е.М. Симулякр и общество в современной социальной теории // Вестн. РУДН. Сер. Социология. 2006. № 2 (10).
12 LatourB. Changer de société. Refaire de la sociologie. P., 2006. P. 73.
13 Полани М. Указ. соч. С. 105.
14 Там же. С. 56.
знания, а лишь его фиксация, т.е. научная деятельность не есть выявление того независимого от наблюдателя содержания и объективных законов, которые не способен ухватить обыватель, не знакомый с принципами объективации (трактуемой здесь как аналог научного метода), а осознание того, что смысл научных положений зависит от неявного контекста скрытого знания15, приобретающего издревле требуемую наукой ясность и отчетливость при их субъективном восприятии как истинных.
"Роскошь субъективности", о постдекартовской деформации которой Фуко столь сожалеет, анализируя понятие "заботы о себе"16, и окончательно утрачиваемая в процессе становления постмодернистской "эпистемы", приобретает в трактовке Полани новое измерение, становясь условием перевода скрытого знания в явное и пригодное для формализации. Верность тезису о "смерти субъекта" не позволяет Фуко обращаться при анализе дискурсивных практик к личностному измерению дискурса, он сознательно исследуется "вне автора", тогда как дополнение в виде "личностного знания" хотя и ведет к утрате установки на его нейтральность, расширяет возможности изучения его субъективного контекста, не разрушая его целостность. Личность автора в результате этой процедуры не вернется к изначальному состоянию "заботы о себе", поскольку ее этический аспект не восстанавливается в результате привлечения автора-субъекта как гносеологической интенции. Это означает, что и общая схема смены эпистем не будет разрушена, поскольку субъективность здесь понимается как контекст, а не как базовое условие познания. Непосредственный источник дискурса получит право голоса как трансформирующий и конкретизирующий условия возникновения дискурса, детерминирующие неразрывное единство его формы и содержания.
Иллюстрацией предложенной здесь схемы может служить изучение одного аспекта, хотя и весьма своеобразного, функционирования сообщества российских социологов. Следуя методологии Фуко, дискурсивная практика, выраженная в данном случае в совокупности текстов ученых по конкретной проблематике, будет рассматриваться вне институциональной принадлежности (речь не идет о довольно многочисленных российских социологических обществах, имеющих внутреннюю организацию и фиксируемое в устанавливающих документах число членов, председателя и т.д., хотя само их избыточное количество, отражающее не столько интел-
15 См.: Лешкевич Т.Г. Философия науки: традиции и новации. М., 2001. URL:
http://infinan.ru/philosophy/leshkevich_t_g__filosofija_nauki_-_tradicii_i_novacii__
uchebnoe_posobie_dlja_vuzov_m_izdatel%27stvo_prior_2001__428_s.html
16 См.: Фуко М. Герменевтика субъекта: Курс лекций, прочитанный в Коллеж де Франс в 1981—1982 учебном году. СПб., 2007.
лектуальные, сколько организационные противоречия современной российской социологии, представляет собой не менее интересный объект исследования), т.е. будет анализироваться условная совокупность текстов авторов, пишущих о социологической проблематике в самом широком смысле, хотя и по специфически узкой теме — о рассматриваемых здесь мыслителях. Зададимся вопросом, как выглядит российская социология, если исследовать ее отношение к двум неоднозначным, но, безусловно, принадлежащим к "первому ряду" социальным мыслителям ХХ в. — Мишелю Фуко и Майклу Полани.
Специфичность задачи может быть оправдана эвристичностью выводов: благодаря Полани в результате должно появиться обобщенное "лицо" российской социологии, а подход Фуко дает возможность увидеть в порождаемой ею дискурсивной практике ее коллективное сознание (или бессознательное?) и условия, породившие такой тип дискурса.
Немногочисленность российских исследований, посвященных этим двум авторам, бросается в глаза и облегчает изучение имеющихся дискурсов. Первое, что обращает на себя внимание, это "идеологическая чистота" дискурсов, — мнение о Фуко и Полани не зависит от мировоззренческих ориентаций и политических предпочтений авторов статей и монографий о них. С одной стороны, это может говорить о стремлении к "свободе от оценки" и намеренном отрешении от позиции заинтересованного наблюдателя. Однако в данном случае правомернее считать такой подход проявлением единства мнений участников социологического сообщества, разнящихся в более прагматически-ориентированных областях, но не распространяющихся на теорию высокого уровня, которая a priori воспринимается как непригодная для прикладных исследований.
В отношении Фуко в российском социологическом дискурсе ясно прослеживается несколько тенденций. Во-первых, о нем пишут как об одном из постмодернистов, причем здесь, в свою очередь, прослеживаются два вектора осмысления его текстов: с одной стороны, имеет место принятие постмодернистских идей (а с ними "заодно" и концепции Фуко), маркирующее определенную "за-падность". Это не столько приверженность к условным западным ценностям социально-политического развития, сколько признание приоритетности западного социального дискурса над российским, убежденность в необходимости "европеизации" и/или "американизации" ныне отставшей от мирового уровня российской социологии. Тогда Фуко воспринимается как представитель почтенного и модного западного течения, что и предопределяет отношение к нему как одному из столпов постмодернизма, которого
следует если не знать, то уметь упомянуть в подходящий момент. В этом ключе формируется дискурс разной степени глубины и адекватности, осмысляющий творчество Фуко. К очевидным недостаткам такой позиции относится чаще всего не осознаваемая, но детерминирующая тем не менее характер дискурса собственная вторичность. Она определяет тот весьма прискорбный для российской социологии факт, что наиболее значимые российские исследования Фуко представляют собой не что иное, как пересказ (а то и просто перевод) западных источников. Любопытный факт географического плана — концентрируется большинство приверженцев постмодернизма на петербургской почве: традиционно культурная столица требует большей прогрессивности и восприимчивости к авангарду. Фуко обретает черты классика современной социальной мысли, понимание чего для всех российских социологов — лишь вопрос времени, но что уже ясно осознается наиболее "продвинутыми" из них. Дискурс о Фуко приобретает почти библейские коннотации, возникают идеализации иконического плана: "Наша задача в том, чтобы... написать портрет Фуко-философа, разместив его лик в интерьере его эпохи"17.
С другой стороны — российская социология находится на пике споров о постмодернизме: обсуждается допустимость использования постмодернистской терминологии, возможность трактовки современной российской реальности как постмодерной, приемлемость постмодерна как торжества западнолиберальных ценностей, и, что удивительно, но сообразуется с последним аспектом, нравственные ориентации постмодернизма как теоретического течения и постмодерна как этапа в развитии общества. Поскольку этика, формируемая в рамках постмодерна, никак не отвечает классически-консервативным представлениям о нравственности, постмодернизм (а следовательно, и каждый из его представителей) объявляется изначальным виновником всех проблем современного общества, "оторвавшегося" от своих корней, забывшего и отринувшего традиционные моральные устои. При этом странную конфигурацию образуют и социально-моральные представления самих критиков, балансирующих на грани между ортодоксально-суеверной религиозностью и коммунистическо-атеистическим идеалом государственного устройства. В этом социологическом "лагере" "постмодерн" — нечто греховное и достойное осуждение, объект воинственно-агрессивной критики, а не детального изучения, а противоречивая индивидуальность и амбивалентная личная жизнь делают Фуко достойным представителем столь неприглядного течения вне зависимости от содержания его произведений.
17 Дьков А.В. Указ. соч. С. 8.
Во-вторых, Фуко не может не интересовать теоретиков науки. Типичное мнение здесь — приведенное выше высказывание Ю.Н. Давыдова, для которого Фуко — один из разрушителей науки. Не веря в существование иной, кроме классической, модели научного знания, приверженцы этой позиции считают социологию рационально-позитивной и прагматически ориентированной дисциплиной, чистоте которой "вредит" принятие альтернативных методологических моделей. С этой точки зрения, самое разумное — "забыть Фуко", но отнюдь не по бодрийяровским основаниям.
Сложно сказать, кому повезло больше — Фуко или Полани. Первому досталось огромное количество ссылок и амбивалентное отношение, второй удостоился упоминаний в учебниках и энциклопедиях, но его тексты не анализировались сколь-нибудь серьезно в отдельных монографиях или даже статьях. Вышедшее в 1985 г. "Личностное знание" предварялось введением, написанным достаточно профессионально, но (а учитывая время публикации иное было и невозможно) с привычной для того времени позиции советского марксизма, которая изначально предполагала критику любых не соответствующих диалектическому материализму теорий познания. Содержащееся в нем перечисление "ошибок", не позволившее Полани приблизиться к пониманию значимости единственно истинной марксистско-ленинской теории отражения, и приходиться считать единственным специальным текстом о нем в российском социальном дискурсе. Оставшись в итоге без серьезного объективного анализа, Полани воспринимается в российском научном дискурсе как сугубо маргинальная фигура, автор оригинальной, но не вносящей серьезного вклада в процесс осмысления науки концепции.
Представленный здесь опыт исследования российского социологического дискурса можно обозначить как "наблюдение за наблюдающими". Его центральный вывод касается маргинализации западных концепций науки при их перенесении на российскую почву. Какое-либо обобщение в использованной методологической схеме может носить только гипотетический характер, но гипотезу об общей консервативности и устойчивости сложившихся еще в советские времена подходов к науке как таковой, а значит, и к основным параметрам исследовательской парадигмы, транслируемую в процессе преподавания и разнообразных университетских практик, можно считать обоснованной. Этот вывод не касается содержания исследований, которые, будучи чаще всего ответом на актуальные общественные запросы, так или иначе отражают современную проблематику. Однако этот факт дает также основания говорить о несоответствии в них формы и содержания, что свидетельствует о внутренней противоречивости российского социологического дискурса.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Бодрийяр Ж. Система вещей. М., 1995.
ДекомбВ. Современная французская философия. М., 2000.
Дьков А.В. Мишель Фуко и его время. СПб., 2010.
Лешкевич Т.Г. Философия науки: традиции и новации. М., 2001. URL:
http://infinan.ru/philosophy/leshkevich_t_g_filosofija_nauki_-_tradicii_i_
novacii__uchebnoe_posobie_dlja_vuzov__m___izdatel%27stvo_prior__
2001__428_s.html
Мещерякова Л.Ю. Феноменологическая социология Альфреда Шюца: теоретические предпосылки и основные идеи // Вестн. РУДН. Сер. Социология. 2002. № 1.
Мещерякова Л.Ю, Курмелева Е.М. Симулякр и общество в современной социальной теории // Вестн. РУДН. Сер. Социология. 2006. № 2 (10).
Полани М. Личностное знание. На пути к посткритической философии. М., 1985.
Фуко М. Археология знания. Киев, 1996.
Фуко М. Интеллектуалы и власть. Ч. 1. Статьи и интервью 1970—1984. М., 2002.
Фуко М. Герменевтика субъекта: Курс лекций, прочитанный в Коллеж де Франс в 1981—1982 учебном году. СПб., 2007.
Шюц А. Избранное: мир, светящийся смыслом. М., 2004.
Gottiener M. The system of objects and the commodification of everyday life: the early Baudrillard // Baudrillard: a critical reader / Ed. by D. Kellner. N.Y., 1994. URL: http://books.google.com/books?hl=en&lr=&id=SdWYqtsWiKQC &oi=fnd&pg=PR7&dq=related:zDmpqKAcVmUJ:scholar.google.com/&ots= eDOAPX5Xat&sig=O6Panp9j3uxzJxwTFxTBy7Q-Ldo#v=onepage&q&f=false
LatourB. Changer de société. Refaire de la sociologie. P., 2006.
