CC BY
154
Вестник Челябинского государственного университета. 2014. № 10 (339). Филология. Искусствоведение. Вып. 90. С. 84-90.
АРХАИЗМЫ В АСПЕКТЕ РИТОРИЧЕСКИХ КАТЕГОРИЙ ЯСНОСТИ, ПРАВИЛЬНОСТИ, УМЕСТНОСТИ И КРАСОТЫ
Рассматриваются архаизмы в аспекте риторических категорий. Умелое использование архаизмов не препятствует, а способствует формированию всех главных качеств хорошей речи - ясности, правильности (соответствия контекстной норме), уместности и красоты.
Ключевые слова: языковая норма, контекстуальная норма, узус, ясность, правильность, уместность, красота.
Ясность - качество речи, выделенное впервые Теофрастом и подробно разработанное Аристотелем. Под ясностью понимается доступность смысла речи для восприятия. Именно ясность обеспечивает быстрое и легкое понимание речи. Диоген Лаэртский давал такое определение этого качества речи: «Ясность есть способ выражения, представляющий мысль так, чтобы она была легко познаваема»1. По сути дела без этого качества речи все другие лишены смысла.
Сегодня под ясностью понимают характеристику речи на основе ее соотношения с возможностями восприятия. Ясной называют речь, которая без затруднений воспринимается адресатом. Обеспечивается ясность, прежде всего, употреблением общепонятных слов в точном их значении. Затемняет речь незнакомая лексика. Но знакомая и незнакомая, активная и пассивная лексика не есть константа в применении к конкретным языковым личностям. Очевидно, что большинство архаизмов не затемняет текст, рассчитанный на образованного реципиента, способного не только опознать, но и оценить хорошую стилизацию.
Однако, как пишет В. П. Москвин2, стилизация нередко вступает в конфликт с требованием ясности, тем самым еще осложняя взаимоотношения художественного текста с литературной нормой, поскольку при употреблении таких стилизационных средств, как архаизмы и историзмы, текст часто становится неясным. Отсюда следует одно из важнейших правил стилизации, в соответствии с которым при использовании этого приема средства стилизации вводятся лишь в немногих элементах
- с тем, чтобы художественное произведение не превратилось в памятник или документ. Стилизация должна быть «легкой и умерен-ной»3. Г. О. Винокур справедливо отмечал, что «славянизмы в «Борисе Годунове» представляют собой лишь отличительные, заметные
места в рамках обычного языка пушкинской поэзии»4. А. С. Пушкин старался в летописях «угадать образ мыслей и язык тогдашних времен», но ему «был чужд метод прямолинейного документализма, чисто цитатный подход к материалу, так широко распространенный в литературных произведениях, имеющих своей задачей историческое изображение. Поэт в Пушкине постоянно побеждает стилизатора»5. Манера весьма умеренной архаизации языка действующих лиц характеризует и исторические романы Пушкина.
Введение в лексический оборот поэтических произведений архаических элементов требует большой речевой чуткости, художественного такта, эстетической меры, мастерства. В литературно-художественной практике эти требования, конечно, выполняются не всегда. Есть писатели, которые теряют чувство меры, излишне нагнетают архаические слова, и это делает язык произведений трудным, а иногда и просто непонятным. Такие упреки критика предъявляла, например, к историческим романам А. Чапыгина (хотя М. Горький, как известно, отзывался о творчестве А. Чапыгина восторженно: о романе «Степан Разин» он писал, что это «произведение совершенно исключительное... как старинная жемчужная риза на иконе богоматери, нельзя вынуть ни единой бисеринки»4.
Белла Ахмадулина на подобные упреки к своим стихам и сомнения относительно ясности своих текстов отвечала с полной уверенностью: «Поймут. А не поймут, так почувствуют, что, в принципе, одно и то же». Возможно, такая позиция по отношению к лирическому стихотворному тексту вполне оправданна (ср., однако, в пародии А. Иванова на Б. Ахмадулину: Нет, смысла я не понимал, Но впечатленье
- колдовское!).
Как пишет Н. А. Шестакова, «невысокая степень утраты номинативности в большинстве
случаев позволяет устаревшему слову функционировать в других стилях или выполнять особые стилистические задачи в современном литературном языке, потому что в этом случае утраченная номинативность лексемы компенсируется экспрессивно-синонимической функ-цией»6. Особенно это справедливо по отношению к фонетическим (орфоэпическим) архаизмам, которые отличаются от стандартного варианта произношением одного звука:
В зале с черными колоннами Маскерады затевал И манжетами холодными Ее руки задевал (Б. Ахмадулина. Старинный портрет)
Требование правильности / чистоты речи актуализируется в связи с использованием лексики пассивного запаса вообще и архаизмов в частности. Ср.: «Парадный сборник былин, вышедший в зрелые годы социализма под редакцией профессора Выходцева, остался в памяти читателей благодаря удалому названию: «Гой еси вы, добры молодцы!» Пропагандисты патриотизма не придавали значения таким мелочам, как согласование слов в предложении. Глагол в единственном числе лихо подмигивал истинно русским молодцам, коим «несть числа». Безграмотное употребление «красивого» архаизма свидетельствовало, что древняя форма глагола потеряла свой смысл, стала декоративной. Впрочем, в то же время бытовала ироничная присказка: «Ты не гой еси, ты еврей еси», - где с грамматической стороны было все в порядке»7.
Другой аспект правильности связан с соответствием архаизмов лексическим нормам современного языка.
Норма осмыслена в лингвистической литературе как исторически и социально обусловленный феномен (Э. Косериу, Г. О. Винокур,
А. Гавранек, К. С. Горбачевич, Л. И. Скворцов), как динамическая категория (Л. К. Гра-удина, Г. А. Золотова); установлены параметры антипода нормы - языковой аномалии (Ю. Д. Апресян, Е. А. Земская, Л. А. Брусен-ская) и обоснована идея множественности нормы (А. Едличка, В. А. Звегинцев, Г. Г. Хазаге-ров, Э. Г. Куликова, И. В. Беляева).
Как известно, разветвленная стилевая дифференциация считается признаком «зрелости» литературного языка. В то же время развитие цивилизации и консолидация нации требуют унификации языка и, следовательно, его нормирования на единых основаниях. Ср. триаду
Э. Косериу: система - узус - норма8. Система понимается как структурный потенциал языка (это самое широкое понятие в триаде, ибо, как система возможностей, включает в себя всю технику, все эталоны, свойственные данному языку), узус - совокупность привычных употреблений (естественно, соответствующих системе) и норма предстает лучшим (образцовым) вариантом узуса. Таким образом, оказывается, что норма соответствует не тому, что можно сказать, а тому, что сказано и что по традиции говорится в рассматриваемом обществе. Но когда достигается определенный уровень языковой гомогенности, тесные рамки норм, особенно лексико-стилистических, становятся препятствием для дальнейшего развития. Именно поэтому идеи вариативности нормы, ее множественный характер составляют основу ряда концепций, в первую очередь - концепции Пражского лингвистического кружка.
Ученые Пражского лингвистического кружка выдвинули определение нормы как «гибкой стабильности», что позволило уйти от отождествления нормы с незыблемой консер-вативностью9.
Итак, вычленяется как минимум три типа норм языковой коммуникации: системные, стилистические и контекстные. Системная норма ограничена языковым компонентом, она тесно связана с системой (структурой языка), ее конституирующими чертами является общественное признание и обязательность в коммуникативном сообществе. Источником системной нормы являются конкретные языковые реализации. Системная норма - явление в значительной степени объективное. Она складывается как совокупность устойчивых традиционных реализаций языковой системы, причем реализаций, одобряемых социумом. Системная норма более стабильна, чем другие типы норм; именно она обеспечивает «устойчивый динамизм» языка.
Стилевая / жанровая норма обеспечивает единство и опознаваемость стиля / жанра общения.
Для контекстной (ситуативной) нормы определяющим является отношение к процессу коммуникации, эта норма обусловлена прежде всего ситуативными факторами и обстоятельствами. Ее отношение к формационной норме определяется тем, что одним из проявлений коммуникативной нормы служит способ дистрибуции языковых формаций в ситуативно-коммуникативных сферах. В иных
интерпретациях сходное понятие обозначается терминологическими сочетаниями «индивидуально-авторская», «авторская» или «контекстуальная норма» и противопоставляется прежде всего норме системной (зафиксированной в ортологических пособиях).
Идея контекстной нормы, базирующаяся на трудах Пражского лингвистического кружка, широко признана. Однако по-прежнему признаки одной - системной - нормы проецируются и на другие ее разновидности, гораздо более гибкие и динамичные. В работах Г. Г. Ха-загерова была сформулирована мысль о том, что цель изменчивости нормы - сохранение системы гомеостата10.
Наряду с признанием нормативного как образцового и идеально правильного, все настойчивее звучит мысль о том, что в художественном тексте доминируют какие-то иные нормы. «Концепция нарушения нормы приводит нас к весьма одномерному определению литературного текста, так как в этом определении сохраняется лишь единственная отличительная черта подобного текста: его отличие от нормы или канона. Вследствие этого теряются из виду те различия конституентов текста, которые прежде всего и являются условием порождения эстетического объекта»11. В своих так называемых «отступлениях» от нормы писатели вовсе не нарушают норму, а представляют «более точный, скрупулезно выполненный чертеж», как бы восстанавливая и дополняя то, что было упущено грамматическим описанием. Как замечает Р. Барт «...дискурс не просто использует язык, но совершает работу по его компенсации: дискурс как бы одаривает язык, восполняет его лакуны». Оригинальное авторское употребление осознается как таковое только тогда, когда достаточно явственным является представление о норме как стандартном использовании языковых единиц (и именно картину такого стандартного использования и рисуют толковые словари и традиционные грамматики).
Контекстная норма близка к категории эстетической нормы. Фактически с помощью этих обозначений выражается мысль: все то нормативно (соответствует этому виду нормы), что контекстуально успешно, эстетично, служит для передачи важных дискурсных смыслов.
Для современной лингвистики характерен отход от одномерного, консервативного и запретительного восприятия нормативности. Запретительной нормативности предпочитается
рекомендательная. В этом отношении показательна статья Л. П. Крысина «Толерантность языковой нормы»12. Термин из современного политкорректного общественно-политического дискурса перенесен в сферу лингвистики.
Проявление толерантности Л. П. Крысин обнаруживает на всех ярусах языка: структурная толерантность - это допущение нормой вариантов, различающихся своей структурой (фонетической, акцентной, морфологической, синтаксической) при тождестве содержательной стороны; коммуникативная толерантность
- это использование вариативных средств языка в зависимости от коммуникативных целей, которые преследует говорящий в тех или иных условиях общения; социальная толерантность
- это допущение языковой нормой вариантов, распределенных по разным социальным группам носителей данного языка. Кроме того, можно говорить и о толерантности языковой нормы к новшествам. Таким образом, понятие толерантности, примененное к языковой норме, позволяет рассматривать ее как социальный конструкт, обусловленный не имманентной языковой системой, а важнейшими обстоятельствами жизни социума. Понятие толерантности, примененное к языковой норме, позволяет рассматривать ее как социальный конструкт, обусловленный не имманентной языковой системой, а важнейшими обстоятельствами жизни социума13.
Функциональное толкование системы предполагает учет того, что целостность элементов системы и их отношений определяется функцией, внутренне ей присущей как адаптивной самоорганизующейся системе. Адаптивная система характеризуется способностью по-разному проявлять свои функциональные возможности в зависимости от изменения внешней среды. «Понимание языковой системы как гомеостаза (то есть саморегулирующейся системы) корректно по отношению к функциональному повороту в лингвистике, причем именно в связи с развитием категории нор-мы»14.
Итак, в современной лингвистике утвердилась новая теория нормы как «выбора», а не как «запрета». Отход от консервативного восприятия нормы способствовал разрушению нормы как догматического постулата. Изменчивость нормы, в том числе и за счет проникновения лексики пассивного запаса в общее употребление, обусловлена задачами целого, иерархией и не должна быть обращена против
самого целого. Цель изменчивости нормы - сохранение вариантности и устойчивого соотношения вариантов нормы.=
При плюралистическом определении нормы меняется статус понятия отклонение от нормы, которое не противопоставляется абсолютной норме, а сопоставляется с ней, поскольку это тоже норма, но только оцениваемая с точки зрения другой нормы. Коммуникативные нормы тоньше и детальнее, чем системные, но одновременно демократичнее и способствуют индивидуализации языка. Традиционным стало разграничение намеренных (интенциональ-ных) и ненамеренных аномалий, первые из которых фактически приравниваются к нормативным явлениям. К преднамеренным и в высшей степени полезным аномалиям могут быть отнесены и архаизмы.
Наиболее популярная типология системной нормы основана на уровневом делении: нормы орфоэпические, лексические, грамматические. Лексическая норма, таким образом, представляет собой приложение общей языковой нормы к лексическому уровню языка. На каждом уровне языка соотношение между системой и нормой неоднозначно. Как писал Л. Г. Барлас, внимание лингвистов преимущественно направлено на выявление особенностей морфологической, словообразовательной и синтаксической норм, вопросы же лексической нормы, где особое место принадлежит стилистическому аспекту, остаются в тени15.
Слово может информировать о норме, функциональном стиле или идиостиле писателя. В этом смысле любое слово, по М. М. Бахтину, «преднаходимо и полифонично»16. Ср.:
И день настал. Встает с одра Мазепа, сей страдалец хилой.
Сей труп живой, еще вчера Стонавший слабо над могилой (А. С. Пушкин «Полтава»);
Сей остальной из стаи славной Екатерининских орлов!
(А. С. Пушкин «Перед гробницею святой»).
По поводу этих строк В. Г. Белинский писал: «Здесь слово сей незаменимо, а этот, если
б оно и подошло под меру стиха, только бы всё испортило». То есть архаичная (еще во времена Пушкина) форма соответствует контекстной (ситуативной) норме.
Начиная с античных риторик важнейшим признаком совершенной речи считается уместность, т. е. адекватность языковых средств це-
лям и условиям коммуникации. Различаются виды уместности - стилевая, жанровая, контекстуальная, ситуативная, личностно-психологическая.
Наиболее уместны и обычны архаизмы в текстах, повествующих об отдаленных эпохах. О трудностях, связанных с использованием архаизмов для создания исторического колорита, писал еще А. С. Пушкин в статье «Юрий Ми-лославский, или Русские в 1612 году»: «Вальтер Скотт увлек за собой целую толпу подражателей. Но как они все далеки от шотландского чародея! Подобно ученику Агриппы, они, вызвав демона старины, не умели им управлять и сделались жертвами своей дерзости». Как известно, принципы, которых придерживался
В. Скотт, состояли в том, что язык автора не должен быть исключительно устарелым и непонятным, но автор по возможности не должен допускать слов и оборотов чисто современного происхождения. Одно дело использовать язык и чувства, равно свойственные и нам, и нашим предкам, а другое - навязывать им переживания и речь, характерные только для потомков. Поэтому Вальтер Скотт не копирует язык прошлых эпох и ограничивается сравнительно небольшим количеством архаичных слов и выражений. Используя старинные слова, он стремится отбирать такие, у которых не все значения архаичны и которые поэтому более понятны читателю.
Итак, важнейший принцип использования архаической лексики связан с категорией меры. Братья Жемчужниковы, создавая «архаические» анекдоты Козьмы Пруткова, ограничивались двумя-тремя словами - приметами давней эпохи. О дозированном использовании архаизмов пишет известный переводчик Л. В. Гинзбург. Хотя «передача» архаизмов давно уже является предметом переводческих дискуссий, никто, конечно, не в состоянии точно сказать, откуда и какие брать для перевода старинных текстов старые слова, не считая затасканных и неизбежных коль, сколь, столь, ежели, нежели, вкушать, вотще и пр. Дело, считает Л. В. Гинзбург, не только в лексике, но и в интонации, в манере речи, в ее темпе, а также в том, какой угол зрения избирает переводчик. Подавляющее большинство произведений, какому бы они веку ни принадлежали, в оригинале написаны современным (по отношению к своему времени) языком. Дело переводчика решать, что из этого следует: то ли он должен подчеркнуть удаленность той,
некогда живой и современной языковой стихии от нашей сегодняшней, то ли восстановить изначальную живость звучания. О себе же Л. В. Гинзбург замечает, что он всегда старался, чтобы груз архаизмов не давил стих, всегда предпочитал тяжеловесным архаизмам легкий, как бы условный налет старины, в его текст
17
«архаизмы лишь вкрапливались».
О возможностях сознательного использования «чуждых» слов писал еще Аристотель: «. Следует делать язык чуждым: далекому изумляются, а то, что изумляет, приятно»18. Естественно, что оценки уместности «чуждых» архаизмов в творчестве того или иного автора нередко различались. А. И. Солженицын воспроизвел, как его обвиняли за книгу «Бодался теленок с дубом»: «Книга бессвязна. Политический дневник. Атавистический лексикон [выделено нами. - Т. К.] («Угодило зернышко промеж двух жерновов»). В. Воздвиженский отнес «Русский словарь языкового расширения» А. И. Солженицына к разряду курьезов: «Реальный русский язык нашего века стал подменяться у Солженицына некой предположительной русской речью, реконструируемой по Далю»19. В. Е. Максимов писал, имея в виду язык Солженицына, что «конструировать почти всю словесную ткань своих книг из вымерших архаизмов и неподъемных словосочетаний - это вернейший способ авторских само-похорон»19.
Иначе оценивает эту сторону творчества Солженицына П. Спиваковский, который считает, что менее всего писатель стремится поразить нас архаичностью речи. Не случайно, что даже слова, заимствованные у Даля (формально говоря - архаизмы), А. И. Солженицын использует (на функциональном уровне) как неологизмы. Они нужны, за редчайшим исключением, не для создания некоего «аромата старины», но, напротив, для расширения выразительных возможностей и смыслового обогащения современной литературной речи, для разрушения стилистических штампов и поиска новых красок и смыслов. Архаизмы А. И. Солженицына называли «неоархаизмами» и «ар-хаиконеологизмами», поскольку архаизм, не служащий стилизации, нов - «неологичен». «Архаистический новояз А. И. Солженицына становится главным средством борьбы с космополитизмом современного русского языка»,
- пишет В. В. Кузьмин20.
А. И. Солженицын сравнивает два варианта передачи единого денотативного содержания -
феминизмы труженка и труженица: у первого слова совсем иное звучание, оно не тянет за собой изношенных определений типа «славная» или «советская», оно вообще не соотносится с «холостящим советским обычаем».
В Словаре Даля 9 коррелятов к слову ткач: ткательница, ткачка, ткачиха, ткалья, ткаха, ткея, точея, ткалиха, тчея. Солженицын выбирает «живые» варианты, которые «еще не утеряли своей доли в языке или даже обещают гибкое применение» А. И. Солженицын стремится сохранить слова, «частично еще применяемые, но все реже, теряемые как раз в наше время, так что им грозит отмирание». Автор использовал отнюдь не только материалы В. И. Даля (а использованные - критически перерабатывал; так, из девяти наименований ткачихи, которые дает
В. И. Даль, А. И. Солженицын оставил только четыре: ткалья, ткаха, ткалиха, ткачея), но «привлекал словный запас других русских авторов, прошлого века и современных», использовал «исторические выражения, сохраняющие свежесть», а также «слышанное» в разных местах - «но не из штампов советского времени, а из коренной струи языка».
Таким образом, у А. И. Солженицына сам язык его произведений тоже участвует в борьбе с тоталитаризмом (точнее - с «новоязом», обслуживавшим идеологические нужды тоталитаризма). «Архаизированный» язык создает прием имплицитного диалога «новояза» и коренного языка. В таком случае оказывается, что архаизмы в художественном или публицистическом тексте не просто уместны, а совершенно необходимы, без них невозможно было бы достичь цели.
Красота как достоинство речи было выделено Теофрастом, считавшим, что красота складывается их двух качеств - приятности (сладости) и величавости. Под красивой речью нередко понимают речь, «украшенную» тропами и фигурами, то есть речь специально «отделанную». Особенно ценили красоту и благозвучность речи софисты, полагавшие, что красивая речь «чарует», «услаждает», а значит
- ведет слушателей туда, куда нужно оратору. И вплоть до сегодняшних дней красота признается важнейшим качеством речи, которое, однако, понимается далеко неоднозначно. Чаще всего красивой считают речь, способную обратить на себя внимание, произвести благоприятное впечатление своей формой.
Красоту многие авторы связывали со старинными речениями. Так, А. М. Горький в
статье «О языке» писал: «В старом славянском языке все-таки есть веские, добротные и образные слова, но необходимо различать язык церковной догматики и проповеди от языка поэзии. Язык, а также стиль писем протопопа Аввакума и «Жития» его остается непревзойденным образцом пламенной и страстной речи бойца, и вообще в старинной литературе нашей есть чему поучиться». Однако в использовании архаизмов необходимо искусство, простое их нанизывание вряд ли сделает речь красивой. «От того, как сумеет поэт приспособить языковые средства, унаследованные современной поэтической речью от прошлых эпох развития литературного языка, к выражению нового содержания, насущных проблем современности, личного душевного опыта, во многом зависит художественная выразительность лирического произведения, его эстетический потенциал»21. Архаические значения слов, забытые речевым узусом, находят использование в современной литературе, если они отвечают эстетическим и стилевым установкам автора.
Интересно, что архаизмы, сфера которых была ограничена поэзией, в дальнейшем стали восприниматься как специфические сигналы определенных условий употребления, и таким образом сформировался разряд «поэтизмов». Можно сказать, что архаизмы обогатили речевую практику современных поэтов. Ср. у М. Цветаевой:
Око и бровь! Перст и ладонь!
В самый огонь, в самый огонь.
Чтобы младость - не в радость,
Чтобы сахар - не в сладость,
Чтоб не ладил в тьме ночной С молодой женой.
Огнепоклонник! Не опалюсь!
По мановенью - горят, гаснут! Огнепоклонник! Не поклонюсь!
В черных пустотах твоих красных...
Для многих авторов характерно «сознательное внедрение слов, провоцирующих лексикографический поиск»22. Нередко такими словами оказываются архаизмы.
Как утверждает М. Амелин, современный русский литературный язык и язык современной русской литературы - два совершенно разных языка. Первый - намеренно усредненный, закрепощенный разнообразными нормами и правилами, некий выхолощенный конгломерат отживших и устоявшихся индивидуальных поэтик русских писателей XIX - начала XX вв., отраженный в общеупотребительных словарях
и справочниках по правописанию. Второй -напротив, обязан быть чрезвычайно пестрым и свободным, находиться в подвижном, расплав-ленно-текучем состоянии; в нем одновременно сленг может соседствовать с архаикой, просторечие с заумью, смешиваясь и не мешая друг другу. Языковое творчество призвано разрушать всякую косность и проветривать застоялую затхлость ради создания новых словесных отношений, иногда довольно причудливых и всегда неслыханных23. Между тем, в целом язык современных авторов, считает М. Амелин, чрезвычайно бледен. Стилевая и словесная глухота - характерная черта новой литературы. А безлико и серо нельзя сообщить нечто подлинно важное и глубокое. М. Амелин говорит
0 двух стилевых направлениях, которые можно обозначить как “гладкопись” и “плохопись”. Считается, что расширять словарь стоит только за счет обсценной лексики, молодежного сленга и компьютерно-мобильной терминологии. В интервью газете «Культура» М. Амелин сказал: «Меня всегда раздражала усредненность языка как советских, так и антисоветских поэтов. Лет в семнадцать я понял, что необходимо вернуть в поэзию утраченный торжественный тон, от элегии сделать шаг в сторону оды. Насколько мне это удалось, не знаю, но уверен, что мои стихи трудно перепутать с чьими бы то ни было еще. Мне интересно экспериментировать с русским языком, с его недопроявленными возможностями, поэтому я и работаю на стыке XVШ в. и современности. Со стороны это, возможно, выглядит эдаким постмодернистским проектом, но для меня это совершенно естественная языковая стихия. Язык XVIII столетия более весом и емок, чем современный, в синтаксисе, лексике и фонетике»23. Недаром М. Амелина называют «человеком, своей кровью склеивающим далекие эпохи».
Итак, умелое использование архаизмов не препятствует, а способствует формированию всех главных качеств хорошей речи - ясности, правильности (соответствия контекстной норме), уместности и красоты.
Примечания
1 Античные теории языка и стиля / под ред. О. Фрейденберга. М. ; Л., 1936. С. 191.
2 См.: Москвин, В. П. Выразительные средства современной русской речи. Тропы и фигуры: терминологич. слов. Ростов н/Д., 2007. С. 732733.
3 Алпатов, А. В. Стилизация речи // Рус. речь. 1970. № 4. С. 17.
4 Цит. по: Ревякин, А. И. О социально-эстетической роли архаизмов // Вопр. филологии. М., 1969. С. 398-406.
5 Там же. С. 399-401.
6 Шестакова, Н. А. Архаичная лексика современного русского языка по данным толковых словарей ХVШ-ХХ вв. : дис. ... канд. филол. наук. Брянск, 1999. С. 167.
7 Кушлина, О. http://www.litkarta.ru/dossier/o-kшЫma-o-kшge-l-zubovoi/
8 См.: Косериу, Э. Синхрония, диахрония и история // Новое в лингвистике. Вып. 3. М., 1963. С.175-176.
9 См.: Тезисы Пражского лингвистического кружка // Пражский лингвистический кружок. М., 1967. С. 17-41.
10 См.: Хазагеров, Г. Г. Риторика для слушающего // Филол. вестн. Ростов. гос. ун-та. 2000. № 1. С. 32-36; Хазагеров, Г. Г. Проблемы языковой нормы в свете понятий «красивого», «возвышенного» и «эффективного» (к типологии нормы) // Язык в прагмалингвистическом аспекте: экспрессивная стилистика, риторика : межвуз. сб. науч. тр. Ростов н/Д., 2003. С. 5564.
11 Изер, В. Историко-функциональная текстовая модель литературы // Вестн. Моск. гос. унта. Сер. 9. Филология. 1997. № 3. С. 121-128.
12 Крысин, Л. П. Толерантность языковой нормы // Язык и мы. Мы и язык : сб. ст. памяти Б. С. Шварцкопфа / отв. ред. Р. И. Розина. М., 2006. С. 175-184.
13 См.: Беляева, И. В. Феномен речевой манипуляции: лингвоюридические аспекты. Ростов н/Д., 2008. 244 с.
14 Куликова, Э. Г. Толерантная языковая и командная правовая норма: манипулирование как нарушение этической нормы / Э. Г. Куликова, И. В. Беляева // Философия права. 2009. № 4. С. 77-81.
15 См.: Барлас, Л. Г. О лексической норме // Вопросы стилистики. Стилистика художественной речи : межвуз. науч. сб. Саратов, 1985. С. 3-21.
16 Бахтин, М. М. Эстетика словесного творчества : сб. избр. тр. М., 1979. С. 311.
17 Гинзбург, Л. В. Разбилось лишь сердце мое. // Гинзбург, Л. В. Избранное. М., 1985. С. 252253.
18 Аверинцев, С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. С. 374.
19 Максимов, В. Е. Год Солженицына // Лит. газ. 1991. № 11. С. 10.
20 Кузьмин, В. В. Рассказы А. И. Солженицына: проблемы поэтики : дис. ... канд. филол. наук. М., 1997. С. 101.
21 Иванова, Н. Н. Высокая и поэтическая лексика // Языковые процессы современной русской художественной литературы. Поэзия. М., 1977.
С. 7.
22 Рахимкулова, Г. Ф. Олакрез Нарцисса. Проза Владимира Набокова в зеркале языковой игры. Ростов н/Д, 2003. С. 10.
23 Амелин, М. «Я работаю на стыке XVIII столетия и современности. И это совсем не постмодернизм». Интервью газете «Культура» // Культура. 2004. № 25.
