CC BY
86
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2012. № 2
М.М. Шмидт
АРЕСТ КАК СИТУАЦИЯ АБСУРДА В ЛИТЕРАТУРЕ XX в.
В статье рассматриваются отдельные произведения Ф. Кафки, Д. Хармса, В. Набокова, Н. Аржака, А. Терца; их абсурдистские тенденции воплощаются в теме ареста. Арест оказывается символом подавления человеческой свободы и воли. Это явление иррациональное, приобретающее метафизический смысл. Абсурдообразующий сюжет произведений — осуждение безвинного человека. Помимо сюжета, произведения объединены схожими мотивами: мотивы страха, мании преследования, подозрительности и агрессивности к окружающим, тотального одиночества человека; поднимаются ключевые для литературы абсурда проблемы внутренней свободы человека, вины, спасения из мира абсурда, «экзистенциального прозрения» в кризисные моменты жизни, проблема смерти.
Ключевые слова: Хармс, Набоков, Кафка, Терц, Аржак, абсурд, философия абсурда, алогизм, гротеск, арест, свобода воли, вина, одиночество, добро и зло, смертная казнь, осуждение, судебный процесс, иррациональное, духовный кризис, коммуникационный провал, авангард, модернизм.
In the article the author reveals the chief ideological peculiarities of S.P. Shevyrev's work "The Trip to Kirill-Belozersky Monastery" in the context of the travel literature of the first half of the XIX century. It is shown that Shevyrev created a pilgrimage plot proceeding both from the tradition of pilgrim literature and the secular tradition of a travelogue. Shevyrev's reverence towards the XIX century most authoritative travel work - "Letters of a Russian Traveller" by N.M. Karamzin — is demonstrated. Analysis of "The Trip" shows that Shevyrev perceived a whole complex of burning contemporary Russian issues and that his perception of Karamzin's works reflected the dynamics of his own aesthetic and historical views (from fascination with the West to declaration of Russian spiritual values).
Key words: S.P. Shevyrev, travel literature, pilgrims, travel writing, historical method, N.M. Karamzin, messianism, Westernists, Slavophiles, the Orthodox church.
В данной статье рассматривается проблема абсурда на материале темы ареста в произведениях, относящиеся к разным десятилетиям XX века: «Процесс» Ф. Кафки (1925 г., опубликован после смерти автора), «Елизавета Бам» Д. Хармса (1927 г.), «Приглашение на казнь» В. Набокова (1935 г.), рассказы Н. Аржака и А. Терца (1960-е гг.). Арест здесь оказывается символом подавления человеческой свободы и воли миром абсурда, лишение свободы — явлением иррациональным, приобретающим метафизический смысл.
139
Абсурдообразующий сюжет этих произведений — осуждение безвинного человека. Елизавету Бам Хармса приходит арестовывать человек, за убийство которого осуждена героиня; героя Набокова приговаривают к смертной казни за «непрозрачность», героя «Искупления» Аржака обвиняет в предательстве, которого он не совершал; Йозефа К. Кафки поглощает абсурдный процесс, причины которого ему неизвестны, но очевидны для всех; Мерсо, героя Камю, судят за очерствелость души и имморализм.
Помимо сюжета, произведения объединены общими мотивами страха, мании преследования, подозрительности и агрессивности к окружающим, тотального одиночества. Важнейшие проблемы — проблема свободы человека, вины, спасения из мира абсурда, проблема смерти. Смысловое ядро подобных произведений — это противостояние личности некой социальной системе1.
Система выбирает своего лидера; человек мечется в ней, словно по кругам ада, но выбраться на поверхность не может, его ожидает пассивность, духовная или физическая смерть. В основе такой системы прежде всего лежит страх (об этом, разумеется, писали не только анализируемые в данной статье писатели, к примеру, Солженицын).
Опора власти в тоталитарном обществе — образ врага2. Враги — оправдание жесткой политики, враги — цель: их устранение приведет к прекрасному будущему. Уничтожив реальных врагов, власть изобретает вымышленных. Террор становится неотъемлемой частью такого общества.
Это гротескно обыграл Н. Аржак. В его рассказе «Говорит Москва» друзья, собравшись в теплой компании на даче, слышат по радио: «Передаем Указ Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик от 16 июля 1960 года. В связи с растущим благосостоянием <.. .> навстречу пожеланиям широких масс трудящихся <...> объявить воскресенье 10 августа 1960 года <...> Днем открытых убийств. В этот день всем гражданам Советского Союза, достигшим шестнадцатилетнего возраста, предоставляется право свободного умерщвления любых других граждан, за исключением лиц, не достигших 16-летнего возраста, военнослужащих, работников милиции и транспорта при исполнении служебных обязанностей». Это рассказ не о том, как сотни людей бросились убивать себе подобных, а о том, на какие внутренние изменения способен человек, о том, как манипуляция сверху способна влиять на его сознание. Так,
1 О сходной природе внешне различных тоталитарных систем писали очень много. См., например: Тендрякова М. Охота на ведьм. Исторический опыт интоле-рантности. М., 2006.
2 Об этом см., например, в исследовании, посвященном феномену террора в обществах с тоталитарным строем: АрендтХ. Истоки тоталитаризма. М., 1996.
140
«привычно торжественным» и «буднично высокопарным» стилем газеты трубили о Дне открытых убийств, люди же делали вид, что ничего не произошло, хотя жизнь их стала незримо меняться. Заискивающие разговоры на улицах и нахальное поведение молодежи — по капле идея террора стала завоевывать сердца людей. Интересна сцена посещения главным героем художника, который стремится осмыслить происходящее: «Вот они, евреи, — мудрый народ. Они живут в страхе. И не в страхе Божием, а в страхе людском. Они каждого рассматривают как возможного врага. И правильно делают. Что может быть страшнее человека? Зверь убивает, чтобы насытиться <.. .> А вот мы — можем ли знать, кто жаждет нашей смерти, кого мы, сами не зная о том, обидели?». Художник формулирует вопрос, в котором заключен этический смысл произведения: «Вы уверены, что среди ваших знакомых и друзей нет таких, которые могут вас убить?». Объяснением, почему вдруг все люди, массово, начинают зависеть от абсурдной ситуации, является восклицание Светы, приятельницы главного героя: «их же. запугали!». Человек, запуганный, затравленный, прислушивающийся ночью к шагам в подъезде, не вполне адекватен, не свободен в своих помыслах и поступках, так как все его силы направлены на самозащиту. А нападение на других и есть самая верная самозащита.
Основные мотивы «Искупления» Н. Аржака — мотивы предательства, осуждения без вины, мотивы страха, доносительства, внутренней свободы человека. Художник Виктор, уважаемый друзьями, обеспеченный, влюбленный, уверенный в завтрашнем дне человек встречается взглядом со старым приятелем, с которым в 1951 г. отдыхал на Селигере. Вновь встречаются они в компании приятелей, где один из гостей говорит: «Ну стоит ли писать, рисовать, лепить о том, что люди делают?! Надо о том, что они могут сделать! Что они могли сделать, да не сделали! О чувстве вины за бездействие <. > это чувство — ощущение вины — живет сейчас в каждом интеллигенте. Вины за несодеянное!». Странный мужчина, Феликс Чернов, оказывается, в 51-м был осужден, и он уверен, что по доносу Виктора. Герой считает, что лучшая месть - сделать Виктора изгоем. Вскоре от героя отворачиваются все: «Люди, с которыми я раньше разговаривал, пил, ходил в кино, дружил и ссорился, — эти люди стояли теперь с палками наготове. О, это были разные палки: молчание, вежливое презрение, осторожный интерес, безразличие»3. Это положение заставляет героя задуматься о свободе и несвободе, о том, свободны ли его современники, о том, как воевавшие немцы были несвободны: «Я понял, что немец боялся не смерти: он был
3 Аржак Н. Искупление // Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля. М., 1990. С. 143.
141
в ужасе оттого, что кто-то взял его за глотку и заставил подчиниться, сделал его несвободным».
Герой Аржака почти достиг этой высшей свободы, оказавшись в одиночестве, отвергнутый всеми, взявший на себя вину: «... я расплачусь не за ту вину, которую вы выдумали, а за ту, что действительно есть, за мою вину и вашу! Вашу! Вашу!». Но Виктор так и не достигает этой духовной высоты, рассудок его не выдерживает; после гневного монолога в концертном зале Чайковского: «Тюрьмы и лагеря не закрыты! Это ложь! Это газетная ложь! Нет никакой разницы: мы в тюрьме или тюрьма в нас! Мы все заключенные! Правительство не в силах нас освободить!» — мы слышим голос героя из больницы для душевнобольных.
Пассивность — главная беда человека, не желающего бороться с поглощающим его абсурдом. Литература изображает нам людей, которые, будучи убежденными в своей правоте, ничего не делают, считая обвинение бессмысленным («Процесс»), людей сломавшихся («Искупление»), людей, полностью вовлеченных в мир абсурда («Елизавета Бам»), людей, которым выбора уже не оставляют («Приглашение на казнь»). Определяя специфику абсурда у Кафки, один из первых его советских исследователей писал, что важнейшей чертой Кафки «стало стремление внести логику в нелогичное, упорядочить то, что не может быть упорядочено, ибо оно ирреально, отделено от подлинных жизненных связей и пренебрегает объективной
4
подчиненностью» .
Некий процесс, все более затягивающий Йозефа, постепенно лишает его свободы мысли и воли. Художник, один из персонажей произведения, заявляет: «ни одного полного оправдания я ни разу не слышал». Процесс, при котором обвиняемый не знает своей вины, но при этом заведомо осужден, проходит по неведомым для героя юридическим процедурам. Все персонажи, с которыми встречается герой, знают о его процессе, воспринимают его как нечто будничное, хоть и печальное. Для Кафки характерно «тяготение к конструкции, схеме, приводящее к взгляду на человека как на пассивное, страдающее существо, испытывающее на себе давление непостижимых, громадных сил зла, находящееся в состоянии ужаса или страдания, охваченное чувством непрочности и обреченности бытия»5.
Сначала герой воспринимает свой арест как глупую шутку, но постепенно начинает ощущать свою изолированность от людей. Например, судебный надзиратель, как и фрау Грубах, хозяйка пансиона, где Йозеф проживал, не подают ему руки. Реакция на это — нелепые попытки вырваться из пут процесса, все глубже проникающего
4 Сучков Б. Мир Кафки // Кафка Ф. Роман, новеллы, притчи. М., 1965. С. 16.
5 Там же. С. 22.
142
в жизнь героя. Гротеск, с помощью которого автор преподносит отчаянные шаги героя, его псевдолюбовные отношения, диалоги с художником, приукрашивающим заурядность судей, и обвиняемым Блоком, утратившим чувство собственного достоинства и знание собственных прав, — создает мир условности и абсурда. Бесполезность сопротивления начинает чувствовать и сам герой; кульминацией осознания этого является сцена в соборе, разговор с тюремным капелланом, после которого Йозеф отказывается от борьбы, подчиняясь всепоглощающему злу процесса. Автор отказывает процессу в конкретности, потому что для Кафки судебный процесс — воплощение иррациональной темной силы.
Притча о Законе, которую рассказывает капеллан, несет в себе еще одну важную идею, перекликающуюся с идеей Аржака и концепцией вины. Человек слаб и беспомощен, он не может бороться с подавляющими его силами зла, напротив, помогает этим силам завладеть своей жизнью, помогает им своей пассивностью. Правда, в отличие от Н. Аржака, Кафка — и притча это показывает ясно — возлагает вину прежде всего на самого человека, а не на стесняющие его внешние силы.
В «Процессе» Кафки, как и в рассказе Аржака «Говорит Москва», абсурдное принимается всеми как данность, как абсолютная реальность. Кафка придает неправдоподобной ситуации внешнюю правдоподобность, вовлекает парадоксальные события в прозаическую жизнь. Все персонажи подчинены законам абсурда, кроме ищущего ответ героя, одинокого и беспомощного в борьбе за иллюзорную свободу в иллюзорном мире.
Аржака сближает с Кафкой и то, что они оба склонны рассуждать о Добре и Зле как о противостоящих силах. Кафка отказывает Добру в активности и силе. Подобная мысль есть и в «Искуплении» Аржака: возлюбленная Виктора могла бы быть ему отрадой и поддержкой, она не поверила словам Феликса, но не нашла в себе силы противостоять общественному мнению. Пассивность, в которой автор обвиняет всех своих героев, Кафка объясняет кознями зла. Человек раздавлен усталостью; хватает сил лишь на пассивное созерцание нелепости и жестокости судьбы.
Аржак отразил глобальное недоверие к людям в рассказе «Говорит Москва», в сценах, повествующих о Дне Открытых убийств: соседка главного героя, которая нянчила его в детстве, встретив 10 августа в подъезде, в ужасе отшатнулась и стала лепетать невнятные слова, полные страха. Улицы опустели, люди видели друг в друге убийцу. Разъединенность и разобщенность перерастает в недоверие, недоверие означает подозрительность, а подозрительность в свою очередь вызывает убежденность в возможной виновности человека
143
в том, что он лжет, лицемерит, скрывает что-то преступное, а значит, должен подвергнуться наказанию.
В каждом обвиняемом кроется истинно виновный, и он слаб и беззащитен среди себе подобных.
Так был осужден Йозеф К., Виктор, так был вынесен смертный приговор Цинциннату, чья непроницаемость обещала людям опасность: раз человек что-то скрывает, прячет в себе, то это что-то обязательно несет в себе угрозу. Набоков рассказал об осужденном, чья вина лишь в непрозрачности: «Обвиненный в страшнейшем из преступлений, в гносеологической гнусности, столь редкой и неудо-босказуемой, что приходится пользоваться обиняками вроде: непроницаемость, непрозрачность, препона»6. Именно в непрозрачности героя таится его человечность, его уникальность в абсурдном мире всеоткрытости: «Я тридцать лет прожил среди плотных на ощупь привидений, скрывая, что жив и действителен»7. Мир, в котором существует Цинциннат, — мнимый мир, его мнимая природа создает мнимые вещи. Главный герой попал туда ошибочно, он один осознает абсурдность и бессмысленность происходящего жизни — и воспринимается всеми как враг.
Герой тотально одинок, и его стремление к другому миру, к себе подобным прослеживается в его изначальной вере в жену, в мать. Мечты героя о прекрасном прошлом, связанном с темой потерянного рая, отражаются в снах, где «мир облагорожен, одухотворен», в воспоминаниях о чудесных Тамариных садах. Желание героя обрести почву под ногами в единении с близкими по духу людьми раскрывается в финале романа: после казни Цинциннат «привстал и осмотрелся. Зрители были совсем, совсем прозрачны, и уже никуда не годились, и все подавались куда-то, шарахаясь, — только задние нарисованные ряды оставались на месте <...> и Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему»8.
Если герои Кафки и Аржака потеряли собственную сущность, то Набоков одарил Цинцинната тем, что герой сохранил себя: «Я не облизываюсь над своей личностью, не затеваю над своей душой жаркой возни в темной комнате <.> Но меня у меня не отнимет никто»9.
Наиболее ярко и очевидно философия абсурда раскрыта в авангардном творчестве Даниила Хармса. В цикле «Случаи» представлены лишь персонажи-марионетки, их диалоги приводят к коммуникативному провалу. Первая реплика пьесы «Елизаветы Бам» вводит нас в мир всепоглощающего страха: «Сейчас, того и гляди, откроется
6 Там же. С. 342.
7 Там же. С. 341.
8 Там же. С. 355.
9 Там же. С. 338.
144
дверь и они войдут... Они обязательно войдут, чтобы поймать меня и стереть с лица земли. Что я наделала? Если бы я только знала...»10. Как это было и с героями упоминавшихся выше произведений, вина, из-за которой Елизавета Бам должна подвергнуться наказанию, неизвестна. Алогичность поведения персонажей проявляется в их несуразности, нестабильности: они пришли арестовывать «преступницу», но в итоге стали ругаться между собой, а с появлением самой героини алогичность их рассуждений стала комически очевидной:
«Петр Николаевич. Елизавета Бам, Вы не смеете так говорить.
Елизавета Бам. Почему?
Петр Николаевич. Потому что Вы лишены всякого голоса. Вы совершили гнусное преступление. Не Вам говорить мне дерзости. Вы — преступница!
Елизавета Бам. Почему?
Петр Николаевич. Что почему?
Елизавета Бам. Почему я преступница?
Петр Николаевич. Потому что Вы лишены всякого голоса.
Иван Иванович. Лишены всякого голоса.
Елизавета Бам. А я не лишена. Вы можете проверить по
часам»11.
Нарушение причинно-следственной связи в диалогах начинает превалировать над сюжетом. Автор осознанно вводит элементы, разрушающие основную канву повествования. Появляются родители Елизаветы, которые лишь добавляют деструктивности. Мать забывает, что героиня ее дочь. Обычно память является атрибутом цельной личности. Здесь разрушение человека, потеря личностных качеств, причинно-следственных связей происходит на всех уровнях: один из стражников постоянно путает отчество героини: «Иван Иванович. Если позволите, Елизавета Таракановна, я пойду лучше домой. Меня ждет жена дома. У ней много ребят, Елизавета Таракановна <...> Елизавета Эдуардовна, я честный человек. У меня дома жена. У жены ребят много <...> Я, Елизавета Михайловна, домой пойду»12. Имя, претендующее на оригинальность, постоянно забывается. Имена двух служителей самые простые. Иван Иванович (имя самое что ни на есть условное) «говорит, чтобы быть». Ускользает стройность диалогов, их связь, общий смысл; причина ареста, вначале неизвестная читателю, после того, как названа, поражает своей абсурдностью.
Отец сражается со стражником — это пародия на средневековую рыцарскую дуэль. «Папаша. Давай, сразимся, чародей.». Петр Николаевич сражен, и в его смерти обвиняется Елизавета Бам, которую
10ХармсД. Елизавета Бам // Хармс Д. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1994. С. 133.
11 Там же. С. 135.
12 Там же. С. 137.
145
за это и арестовывают. Один из персонажей оценивает поединок как постановочное действие:
«Иван Иванович. Сраженье двух богатырей!
Текст — Иммануила Красдайтейрик.
Музыка — Велиопага, нидерландского пастуха.
Движенье — неизвестного путешественника»13.
Финал пьесы создает своеобразную кольцевую композицию, что контрастирует с алогичным ходом действия произведения, для которого характерна всеобъемлющая импровизация, вставные эпизоды, не связанные с основной фабулой. За Елизаветой Бам вновь приходят стражники, и на этот раз им удается произвести арест.
Сквозной мотив пьесы — преследование за несовершенное преступление — вводит произведение Хармса в контекст той литературы XX в., которая изображала катастрофическое восприятие окружающего мира, обнаруживала иррациональную сущность бытия. Сравнение «Елизаветы Бам» с «Процессом» и «Приглашением на казнь» может быть, скорее всего, типологическим. Хармс ощущал веяния эпохи, «разлитые в атмосфере того времени ощущения страха, ожидания преследования, репрессий и отразил их в пьесе»14.
Поэтика абсурда с его тотальной иррациональностью оказалась наиболее адекватной для постижения противоречивой и алогичной действительности, ставящей под вопрос саму возможность стабильности и устойчивости бытия. Многогранная философия абсурда по-разному воплотилась у авангардиста Хармса, модерниста Набокова, экзистенциалиста Камю, у Кафки с его экспрессионистическими чертами, Терца и Аржака с их гротескной картиной мира, — все они обращались к поэтике абсурда, отражая бессмысленность и хаотичность жизни.
Список литературы
Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М., 1996.
Аржак Н. Искупление // Цена метафоры, или Преступление и наказание
Синявского и Даниэля. М., 1990. Кобринский А. Даниил Хармс. М., 2008. Набоков В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1990.
Сучков Б. Мир Кафки // Кафка Ф. Роман, новеллы, притчи. М., 1965. Тендрякова М. Охота на ведьм. Исторический опыт интолерантности. М., 2006.
Хармс Д. Елизавета Бам // Хармс Д. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1994.
Сведения об авторе: Шмидт Мария Михайловна, аспирант кафедры истории русской литературы XX века филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: mariem@list.ru
13 Там же. С. 149.
14 Кобринский А. Даниил Хармс. М., 2008. С. 268.
146
