CC BY
438
18
in language // Journal of Memory and Language, 1986, 25,
104-122.
2. Baudet S. & Denhiere G. Mental models and acquisition of knowledge from text: Representation and acquisition of functional systems // G. Denhière & J. P.
Rossi (Eds.), Text and Text Processing. Amsterdam: North-Holland. 1990.
3. Cleland C. E. Change, process and events // Center for the Study of Language and Information. Report № CSLI-87-95. 1987.
4. Cordier F. Preferred representations and knowledge
acquisition // European Journal of Psychology of
Education, Special issue, Acquisition of knowledge from
text and picture, G. Denhière & H. Mandl (Eds.), 1988, 2, 123-135.
5. Cordier F. Catégorisation d'objets, de relations, de procès: Effets de typicalité // Actes du colloque Cognitiva. Paris, 1987. 135-140.
6. Denhiere G. & Baudet S. Cognitive psychology and text processing: From text representation to text-world // Semiotica, Special issue: Cognition and Artificial Intelligence, P. Ouellet (Ed.), 1989,77,1/3,271-293.
7. François J. Changement, causation et action. Genève:
Droz. 1988.
8. Gergely G. & Bever, T. G. Related intuitions and the mental representation of causative verbs in adults and children // Cognition, 1986,23,211-277.
9. Hilton D. J. & Slucoski B. R. Knowledge-based causal attribution: The abnormal conditions focus model //
Psychological Review, 1986,93,1,75-88.
10. Jackendoff R. Semantics and cognition. Cambridge: M.I.T. Press. 1983.
11. Jackendoff R. On beyond zebra: The relation of linguistic and visual information // Cognition, 1987, 26, 89-114.
12. Langacker R. Foundations of cognitive grammar. Preprint. 1984.
13. Le Ny J. F. La sémantique psychologique. Paris: Presses Universitaires de France. 1979.
14. Le Ny J. F. Comment (se)représenter les
représentations // Psychologie Française, 1985, 30, 231-238.
15. Le Ny J. F. Science cognitive et compréhension du langage. Paris: Presses Universitaires de France. 1989.
16. Mackie J. L. The cement of univers // A study of causation. Oxford: Clarendon Press. 1974.
17. Marr D. Vision, San Francisco: Freeman. 1982.
18. McDermott D. A temporal logic for reasoning about process and plans // Cognitive Science, 1982,6,101-155.
19. Michotte A. La perception de la causalité. Seconde édition. Louvain: Publications Universitaires de Louvain. 1954.
20. Miller G. A. & Johnson-Laird P. N. Language and
perception. Cambridge: Cambridge University Press.
1976.
21. Schank R. & Abelson R. Scripts, plans, goals and understanding. Hillsdale, N.J.: Lawrence Erlbaum. 1977.
22. Searle J. R. Intentionality. Cambridge: Cambridge University Press. 1983.
23. Talmy L. Semantic causative types // M. Shibatani (ed.), The grammar of causative constructions. Syntax & Semantics, 6. New York : Academic Press, 1976,43-116.
24. Talmy L. Force dynamics in language and cognition // Cognitive Science, 1988,12,49-100.
25. van Dijk T. A. & Kintsch W. Strategies of discourse comprehension. N. Y.: Academic Press. 1983.
26. van Dijk T. A. Text and context. London: Longman.
1977.
27. van Dijk T. A. Macrostructures. Hillsdale, N. J.: Lawrence Erlbaum. 1980.
28. von Wright G. H. The logic of action: A sketch // N. Rescher (Ed.), The logic of decision and action.
Pittsburgh: University of Pittsburgh Press. 1967.
29. von Wright G. H. Explanation and understanding. London: Routledge. 1971.
H.B. Бугорская
АНТРОПОЦЕНТРИЗМ КАК КАТЕГОРИЯ СОВРЕМЕННОГО
ЯЗЫКОЗНАНИЯ
В последнее время распространенным средством самоидентификации ученых становится ссылка на антропоцентрическую парадигму исследований. Сами по себе отсылки подобного рода являются не чем иным, как
важнейшим средством интродукции в научный
контекст, указанием на научный канон, способствующим экономии усилий в части
обоснования связи предметного поля исследования с объектом и методами, а также
характера постановки проблемы. Так, ссылки на
сравнительно-исторический подход освобождают
исследователя от обоснования и даже постулирования тезиса о генетическом родстве языков и объяснительной силе принципа
происхождения.
В данном случае дело осложняется тем, что понятие антропоцентризма, несмотря на свою популярность, а может быть, благодаря ей,
толкуется весьма широко и, что более важно,
неопределенно. Между тем нечетко
определенные конструкты ограничивают применение научной теории.
Отсутствие единой номинации — термины антропоцентрическая лингвистика,
антропологическая лингвистика, антропный принцип в лингвистике, человеческий фактор в языке рассматриваются как вариация одной идеи — не позволяет прояснить существо нового подхода путем обращения к философскому и общенаучному контексту, потому что по крайней мере три первых понятия (антропоцентризм, антропологизм и антропный принцип), встречающихся в философии и естествознании, далеко не тождественны.
Так, например, антропный принцип в естествознании — это элемент научного мировоззрения, получившего название глобального эволюционизма, призванный объяснить появление человека как формы жизни. И если он чем-то напоминает антропоцентризм в языкознании, то только своей неоднозначностью, а также отсутствием единства в его истолковании.
Антропоцентризмом в философии принято называть характерное для западного типа обществ мировоззрение, противостоящее в части обоснования места человека в мире космоцснтризму и теоцентризму. Его появление связывают с определенным историческим временем — эпохой Возрождайся (хотя многие исследователи усматриваю? корни
антропоцентризма и в античности). Представления о центральном положении человека в мире есть, с одной стороны, отрицание средневекового тео центризма, с другой, — продукт новых экономических отношений самой эпохи. Это мировоззрение легло в основу классической рациональности и положило начало субъект-объектной схеме человеческого познания.
Антропологический поворот — это ситуация в гуманитарных науках XX в., явившаяся своего рода реакцией на обозначенную выше классическую схему познания и связанная с попытками ее преодоления. Рефлексы ее в естественных науках обнаруживаются в формулировках антропного принципа.
Отсутствие единства в понимании не помешало, однако, лингвистам — сторонникам нового направления — объединиться на основании общего корня (антропо-) и противопоставить себя традиционным лингвистическим концепциям, получившим по аналогии название с истемо центристских. Терминологическая конфронтация.
преувеличенная в риторических целях, способствовала широкому распространению отчетливо проартикулированной несколько ранее (см. [10]) идеи о «бесчеловечности» традиционной лингвистики. Идеи, надо сказать, разделяемой далеко не всеми. Так, нецелесообразным представляется
противопоставление антропо- и
системоцентризма Л.Г. Зубковой, которая видит в том скорее риторический прием, чем настоятельную необходимость идейного размежевания. По словам исследовательницы, «лингвистика, изучающая естественный язык человека, не может не быть антропологической; изучение языка (тоже, разумеется, осуществляемое человеком) не может быть отделено от «человеческого фактора», даже если такие попытки предгринимаются. Поэтому определение современной лингвистики как антропологической в сущности избыточно. Оно может быть оправдано лишь возникшей недавно необходимостью «очеловечивания» лингвистики в ответ на угрозу ее дегуманизации в крайних течениях структурализма» [9, с. 101].
Представляется, что антропоцентрическому направлению на данный момент не хватает того, с чего начинается новая теория — с критики старой, поскольку критика в адрес последней носит в основном самый общий характер, основной аргумент сводится к пресловутой бесчеловечности, а дежурный пафос к слабоэкспрессивному «Как можно!». Более конструктивным является другое звучание — «Почему нельзя!» Почему нельзя изучать язык системоцентрически и, напротив, следует изучать иначе — антропоцентрически. Как в свое время заметил Ф. де Соссюр: «Надо почувствовать противоположность обоих подходов, чтобы извлечь из этого все вытекающие последствия» [18, с. 116].
Ответ, казалось бы, напрашивается сам: необходимость включения в число параметров при конструировании нового объекта лингвистики «антропного» измерения предопределяется неадекватностью феномену языка прежней «системно-структурной» модели языка. Подобное направление мысли отвечает наметившемуся стремлению к изучению «естественного языка», «естественной речи», что также свидетельствует о попытках дистанцироваться от «системно-структурного» образа языка, по определению «неестественного». Однако признание ограниченности системно-структурной модели языка и, как следствие, отказ от нее оказываются
слишком радикальным шагом. Как точно замечает В.А. Пищальникова, «актуализацию в современной «системоцентрической
лингвистике» «антропоцентрической» парадигмы часть ученых представляет как революцию в языковедении, другая часть говорит о «новой парадигме», не уточняя ее истоков и продолжая работать в рамках традиционных воззрений на язык, третья — и увы! не самая меньшая — часть пытается анализировать языковой материал, включая в старые представления об объекте и предмете исследования новые, «модные» категории интерпретации» [ 15, с. 4].
Обсуждение вопроса о возможностях совмещения старых представлений об объекте и новых «антропоцентрических» категорий возвращает нас к проблеме определения самого термина, который, как уже отмечалось, толкуется, если вообще толкуется, весьма неоднозначно. Остановимся на трех пониманиях «антропоцентризма», возможно не
исчерпывающих всего многообразия пониманий.
Во-первых, антропоцентризм понимается онтологически, как свойство некоторых языковых единиц, в которых непосредственно (?) представлено «слишком человеческое». В этом плане новизна подхода заключается в обнаружении данных единиц или обнаружении особых (человекоразмерных) свойств у каких угодно единиц языка. Часто выбор предмета произволен и зависит от рода прежних интересов исследователя. Надо сказать, что перечень этих языковых единиц остается открытым. Таковыми признаются эгоцентрические элементы (от местоимений до глаголов пропозициональной установки), экспресс ив но-эмоционал ьная,
оценочная и образная лексика, фразеология, риторический вопрос, плеоназм и т.д. [3]. А под человеческим понимается разное: динамическое в противовес статическому (системе), субъективное в противовес объективному (системе), эмоциональное — рациональному. Подобного рода исследования убеждают в том, что встраивание «человеческого фактора» в традиционную системно-структурную
проблематику отнюдь не невозможно, но это свидетельствует не столько о появлении новой парадигмы, сколько о неисчерпанных возможностях старой, конфигурация объекта которой дает возможность рассматривать в том числе те свойства языковых единиц, в которых «человеческое» находится на поверхности. Философско-методологической базой таких исследований является традиционный для отечественной научной мысли принцип
отражения, часто понимаемый как зеркальное отражение. Таким образом, выходит, что одни элементы языка отражают объективную реальность и, следовательно, не обладают свойством «человекоразмерности», другие элементы языка отражают субъективную реальность и, следовательно, ангропоцентричны. Подобная онтология слишком незамысловата и провоцирует на афоризмы вроде того, что в языке нет ничего человеческого, кроме... самого языка.
Более «продвинутая» онтологическая трактовка антропоцентризма носит несколько иной характер: язык отражает объективную действительность через внутренний мир человека (мотивы и цели его деятельности, ценностные ориентации и т.д.) и, отражая, часто трансформирует его сообразно им. С таким пониманием «человеческого» в языке связаны исследования картины мира (языковой картины мира), чаще наивной, теоретически подкрепляемые постулатом Протагора «Человек — мера всех вещей», где акцентируются антропоморфные свойства языка. По сути, здесь под антропоцентризмом языка понимается антропоморфизм. При всем при том, что такие опусы иногда достаточно занимательны и изящны, чаще всего результат исследования не соответствует масштабности задач или представляет очевидное как невероятное: для того чтобы выяснить, что язык дает представление о человеке как о существе, у которого две ноги, два глаза и одна голова, разум в голове и чувство в душе, нет необходимости проводить научное исследование. Сошлюсь на аналогию из другой области. В 1960 г. Дж. Сомервилл, известный американский социолог, будучи человеком с юмором, опубликовал в научном журнале статью, в которой объявил о создании им новой науки — зонтикологии. Это наука, изучающая закономерности использования зонтиков людьми. Сомервилл писал, что его исследования позволили ему установить два закона зоетикологии: 1) закон цветового предпочтения, согласно которому мужчины предпочитают черные, а женщины — цветные зонтики, и 2) закон преимущественного приобретения зонтиков в условиях плохой погоды. Почему зонтикология — всего лишь шутка? Да только потому, что тут овчинка выделки не стоит: конечно, можно строить специальную науку о зонтиках, но общество не нуждается во всем том объеме знаний, который можно собрать в такой науке.
Кроме того, тезис об антропоморфном характере человеческого мировидения (далеко не новый!) у многих авторов выступает одновременно в виде логической посылки и вывода, так что само исследование сводится к пространной иллюстрации данного тезиса. Или же ущербность умозаключения камуфлируется псевдосиллогизмом: антропоморфный характер человеческого мышления и языка является следствием того, что человек — центральная фитура в мире и даже в космосе. Впрочем, причина и следствие в данной фигуре силлогизма свободно меняются местами вопреки законам формальной логики. Так, А.Г. Масалеев, например, обосновывает центральное положение человека в космосе тем, что «ничьей иной позиции, кроме как позиции самого человека, ни в науке, ни в культуре не существует и существовать не может» [12, с.38]. Последний аргумент представляется неполным без сакраментального — «потому что не может быть никогда!» Для подобной аргументации, вообще говоря, можно привести массу контраргументов в том же стиле. К примеру: человек является центром мира лишь потому, что он сам себя таким образом позиционирует.
В целом и в частностях, антропоморфизм мировидения — весьма спорное основание для гордости, хотя и неизбежный эффект человеческого разума. Познание человеком окружающего его мира столь же неизбежно сопряжено с преодолением этого досадного свойства. Именно с преодолением антропоморфического мировоззрения связано становление классической рациональности у Ф. Бэкона и Р. Декарта, положенной в основу научного мировидения (см. [17]).
Во-вторых, под антропоцентризмом можно понимать метод исследования. Одной из ранних работ, посвященной проблеме соотношения антропо- и системоцентризма, является статья В.М. Алпатова [2]. В.М. Алпатов рассматривает антропоцентризм и системоцентризм как гносеологические предикаты. Их
противопоставленность есть
противопоставленность «двух подходов (курсив мой. — Н.Б.) исследователя языка к своему объекту и в какой-то степени различия самих объектов1» [2, с. 15], причем для автора
1 На наш взгляд, данные категории о той степени характеризуют объеет исследования, в какой последний является гносеологической категорией и тем самым отличается от языка-феномена. Иначе говоря, методология исследования включает в себя не только методы и приемы, но и объект исследования, и имплицируемые этим
«антропоцентрический подход исторически первичен» [там же]. По сути, в данной трактовке антропоцентризм отождествляется с
интуитивизмом, суть которого заключалась, с одной стороны, в расширении предметной области исследований за счет включения в нее интуиции носителей языка, а с другой — включения в инструментарии научного исследования метода интроспекции, а также в оправдании принципа психологической адекватности системных явлений как критерия научности. В таком понимании снимается проблема конфронтации: «антропоцентричный и системоцентричный подходы всегда влияли друг на друга, и не всегда их легко отграничить» [2, с. 18]. Их наиболее явным отличием является, во-первых, то, что для системоцентричного подхода «важную роль играет строгая формулировка процедур исследования» [2, с. 17]. Во-вторых, подходы различаются по целям использования: для целей типологии системоцентричный подход необходим, ибо лишь на его основе можно отграничить общелингвистические
закономерности от типологических особенностей исследуемого языка, но для обучения родному языку необходим антропоцентрический подход. Кроме того, необходимость системоцентризма (использование исследовательских процедур) очевидна для анализа периферийных неясных случаев. Зависимость же от антропоцентризма выглядит еще более фундаментальной, когда речь идет о хорошо описанных языках и прежде всего о родном языке исследователя. Дань антропоцентризму отдается при попытке выработать определение слова в рамках системоцентризма, создать классификацию частей речи; даже системоцентристскую фонологическую теорию дифференциальных признаков нельзя считать в полной мере таковой. Последняя, по словам В.М. Алпатова, «представляет собой лишь попытку максимального отвлечения от антропоцентризма, присутствующего в ней имплицитно» [2, с. 19]. Наконец, особые трудности
системоцентрический подход всегда вызывал в семантике. «Лишь обращение к антропоцентризму на новой, более высокой основе дало возможность продвинуться в ее изучении» [2, с. 20].
«Любое лингвистическое описание опирается на интуицию носителя языка... В этом смысле любое исследование языка глубинно
объектом принципы определения предметного поля исследования.
антропоцентрично...» [2, с. 20 — 21]. Но из всего сказанного не следует, по Алпатову, что «системоцентричный подход вообще не существует. Просто не надо понимать последний как нечто совершенно независимое от психолингвистического механизма» [2, с. 21 ].
Заметим, кстати, что основоположник системоцентризма — Ф. де Соссюр — сам отступал в сторону антропоцентризма, когда обосновывал язык в его синхронном состоянии в качестве объекта лингвистики, ссылаясь при этом на то, что именно так системна презентирована говорящему, т.е. на ее психологическую реальность: «Первое, что поражаег, когда приступаешь к изучению языка, — это то, что для говорящего (курсив мой. — И.Б.) не существует последовательности этих фактов во времени: ему непосредственно дано только их состояние. Поэтому и лингвист, желающий понять это состояние, должен закрыть глаза на то, как оно получается, и пренебречь диахронией. Только отбросив прошлое, он может проникнуть в сознание говорящих» [ 18, с. 114-115].
Таким образом, по мнению В.М. Алпатова, «точнее было бы говорить о чисто антропоцентрическом и относительно системоцентрическом подходах» [2, с. 21-22], которые не отрицают, а дополняют друг друга и таким образом могут неконфликтно сосуществовать в рамках одной исследовательской практики.
Однако , поиск философских оснований лингвистики — дело затруднительное; еще более затруднителен поиск теоретических пропозиций — описаний того, как соотносятся философские и лингвистические конструкты в рамках одной теории.
Долгое время в качестве философской основы языкознания рассматривался диалектический материализм. Но, не адаптированный к нуждам языкознания, он имел весьма ограниченные возможности для постановки глобальных проблем последнего, и 8 первую очередь потому, что был создан «под другую проблематику» (отчасти об этом [6]). Язык занимал классиков марксизма не как таковой, а в связи с проблемой происхождения человека. В самом деле, трудно вывести из хрестоматийного «язык так же древен, как и сознание» сущность языка. Кроме того, разработка Марксом проблем идеального, что могло бы способствовать созданию действительной методологической основы языкознания, не популяризировалась по вполне понятным причинам — чтобы не впадать в «ересь» идеализма. По-видимому, поэтому столь
неудачны были отдельные попытки связать напрямую некоторые философские и лингвистические категории (к числу таковых можно отнести работу Н.Б. Гвишиани [7], которая приверженность отечественных ученых материалистической идее усматривает в истолковании ими фонемы как звуковой субстанции, к тому же последнее весьма спорно).
Однако же своя философская основа была и у лингвистики. Ф.М. Березин в одном из своих обзоров [5] в качестве таковой для структуралистской теории (и сравнительно-исторической тоже) обозначил позитивизм.
Позитивизмом называют философию науки, проводившую жесткую демаркацию между наукой и метафизикой. Существование наук о духе признавалось позитивистами, но их специфичность ограничивалась спецификой предмета, в части же методов научного исследования науки о духе, чтобы оставаться науками, обязаны были использовать методы естествознания, т.е фактически подгонялись под стандарты наук о природе. Так, язык как объект исследования приобретал черты природного объекта, организма (отсюда биологические теории языка, исследование его генеалогии и развития). Непреложным тезисом позитивизма явилось разграничение эмпирии и теории, последняя же признавалась продуктом простого обобщения опыта.
Таким образом, «философское обновление» лингвистики связано в первую очередь с преодолением позитивистских установок.
Любопытно, что становление структурного подхода в отечественном языкознании второй половины XX в. также шло под знаком борьбы с позитивизмом исторически предшествующей ему младограмматической программы. Тогда эта борьба осуществлялась в терминах оппозиции эмпирии и теории. В теоретичности структурализма виделся выход из позитивистского эмпиризма сравнительно-исторического языкознания. Однако
представление о философском позитивизме как сугубом эмпиризме слишком упрощает его: теория и у позитивистов была вполне легитимной формой научного знания, другое дело, что она мыслилась как производная от опыта, как его обобщение.
Новые веяния связаны не столько с «переменой участи» каждого из обозначенных предикатов, сменой примата эмпирии приматом теории, сколько с преодолением самого противопоставления эмпирии и теории,
признанием того, что эмпирический факт есть продукт теории.
В эпоху утверждения структурализма последнему уже вменялась в вину дегуманизация лингвистики, пренебрежение человеческим фактором [1]. Защитники структурализма в ответ на это выдвигали контраргументы двоякого характера. Во-первых, с полным основанием использовали известный прием «Сам такой!», подчеркивая, *гго и «младограмматизм... не пользовался общегуманитарным контекстом, проявлял весьма мало интереса к человеческому фактору» [8, с. 109], во-вторых, компрометировали само понятие гуманитарное ги (сводили ее к идеологичности и, надо полагать, к тенденциозности),
В настоящее время идея гуманизации науки вновь взята на вооружение. Однако не следует трактовать ее как замену идеалов строгости и точности методов естественных наук методическим произволом гуманитарных. В свете новых идей само противопоставление естественных и гуманитарных наук представляется далеко не бесспорным хотя бы уже потому, что идеалы научности сами формируются под влиянием общегуманитарного контекста. Так, в истории науки выделяются периоды, когда научная мысль оказывалась под влиянием различных общественных идей. Анализ работ Ф. Бэкона и Р. Декарта Д.Л. Сапрыкиным [16] иллюстрирует мысль о том, что оформление философско-научного дискурса в конце XVI — начале XVII вв. происходило в значительной степени в теологическом и юридическом контексте (отсюда сведение изучения природы к постижению ее законов, запараллеливание и субордннирование знания и власти (известный афоризм Scientia potentia est, который ошибочно принято переводить иначе).
В XVUI — XIX вв. юридическое мышление, до того преобладавшее в западноевропейской культуре, было вытеснено естественнонаучным даже из собственно политической сферы. В числе последствий данного процесса имеет место «выведение из науки персоналистического мышления», что достигло своего логического завершения в позитивизме: «знать нечто значит знать научно, т.е. объективно, т.е. как некий естественный (пусть и как бы естественный) объект, как нечто постороннее субъекту, от него не зависящее и ему противостоящее» [4, с. 74]. На такую независимую от субъекта объективность нацелен, как известно, и структурализм, что, собственно, оставляет его в рамках философии позитивизма.
Таким образом, преодоление позитивизма связано с поиском новой рациональности, однако тут есть ряд проблем. По словам Л.А. Микешиной, «если даже философ признает правомерность изменений представлений о рациональности и необходимость обращения к целостному человеку познающему, то он часто бессилен включить в систему рассуждений описания конкретных свойств, отношений, поступков и событий. Это связано... не только с убеждением, идущим от классических представлений о рациональности и научной объективности знания, гарантированность которых понимается как элиминация субъекта, его системы ценностей и предпочтений, но также с недостаточно развитым понятийным аппаратом традиционной теории познания» (курсив мой. — И.Б.) [13, с. 13-14]. Иначе говоря, изменение представлений о рациональности и отказ от ее субъект-объектной схемы требует иного понятийного аппарата для ее описания/создания.
Для философов отход от позитивистской, естественнонаучной модели научного тезауруса приобретает формы гуманитаризации самого языка научного описания, и не столько изобретения его, «поскольку требуемый массив понятий не отсутствует как таковой, в целом в мировой философии он богат и разнообразен» [13, с. 14], сколько придания этому массиву понятий легитимности и респектабельности научного языка. В основании такой замены в целом лежит все то же противопоставление наук о духе (гуманитарных) наукам о природе (естественным), а необходимость ее диктуется приведением в соответствие с предметом языка его описания: дух не может быть описан в терминах натуры.
В контексте задач гуманитаризации языка научного описания, как нам кажется, проясняется логика научного сообщества языковедов, принявших, несомненно, стихийно, подчиняясь чувству языка, в качестве общего названия для обозначения методологических подвижек в языкознании термины, объединенные общим греческим корнем — енгропо-, как известно, имеющим тот же смысл, что и латинское ИитапиБ, от которого производно понятие гуманитарности. Совершенно не случайным выглядит в этой связи терминологический бум в языкознании.
Однако, по-видимому преждевременно вести речь о свершившейся резолюции в языкознании и переходе к новой научной парадигме. Дело осложняется тем, что ситуация в философии
науки в постпозитивистский период, которую принято называть методологическим плюрализмом, поставила на повестку дня проблему преемственности научного знания и соизмеримости научных теорий, совместимости их категориальных аппаратов. Наиболее радикальный вариант решения обозначенной проблемы, представленный в работах Т. Куна, П. Фейерабенда и др., сводится к выводам о концептуальной и, следовательно,
категориальной несовместимости различных теорий. Между тем в современной лингвистике эта сфера слабо проблематизирована. Эффективность «парадигмальных прививок», иначе говоря, заимствований
терминологического аппарата из параллельно существующих лингвистических теорий, а также междисциплинарных заимствований в целом под сомнение не ставится. Тогда как методологические новации обнаруживают себя в единстве: так, признание идей методологического плюрализма, отказ от исходного тезиса позитивизма — примата эмпирии — в языкознании должен приводить к смене модели языка. В свою очередь, моделирование объектов требует разработки категориального аппарата (= языка его описания), поскольку при помощи традиционного системно-структурного можно описывать только системно-структурный же объект.
Подводя итог сказанному, еще раз обозначим три понимания антропоцентризма, не сводимые друг к другу, хотя, возможно, соотносимые:
1) антропоцентризм как свойство языка (антропоморфизм),
2) антропоцентризм как метод анализа языковых явлений (интуитивизм),
3) антропоцентризм как методологический поиск, связанный с преодолением философского позитивизма в языкознании и проявляющий себя в гуманитаризации (т.е. отказе от естественнонаучной модели) языка лингвистического описания.
Представляется необходимым подчеркнуть особо несводимость различных пониманий друг к Другу вопреки распространенной практике кумулировать (напомню этимологию — от латинского cumulus «куча») различные трактовки в рамках одного определения. Несводимость, в частности, проявляется в невозможности их одновременного использования для
характеристики существа того или иного языкового явления. Точнее, отчасти совместимы в рамках своих задач I и 2, а также 2 и 3 понимания, но 1 и 3 находятся в отношениях взаимоисключения. Требует быть специально отмеченным и то обстоятельство, что выбор того или иного (1 или 3) понимания не зависит от желаний исследователя присоединиться к той или иной научной когорте, но жестко имплицирован характером объекта (= той или иной моделью языка).
ЛИТЕРАТУРА
1. Абаев В.И. Лингвистический модернизм как дегуманизация науки о языке // Вопросы языкознания.
— 1965. — КаЗ.
2. Алпатов В.М. Об антропоцетричиом и системоцентричном подходе к языку И Вопросы языкознания.— 1993. — №3.
3. Антропоцентризм в языке и речи. — СПб., 2003.
4. Ахутнн А.В. Экзистенция познания // Философия науки в историческом контексте. — СПб., 2003.
5. Березин Ф.М. О парадигмах в истории языкознания XX в. Н Лингвистические исследования в конце XX в. — М., 2000.
6. Бугорская Н.В. Язык как форма сознания // Языковое бытие человека и этноса: психолингвистический и когнитивный аспекты. — М.; Барнаул, 2003.
7. Гвишиани Н.Б. Категории и понятия языкознания как предмет методологического исследования. — М., 1984.
8. Звсгинцев В.А. Язык и лингвистическая теория.
— М„ 2001.
9. Зубкова Л.Г. Антропологический подход к языку: истоки, принципы, эволюция // Языковое бытие человека и этноса: психолингвистический и когнитивный аспекты. — М.; Барнаул, 2003.
10. Караулов Ю Н Русский язык и языковая личность — М., 1982.
11. Кубрякова Е.С. Парадигмы научного знания в лингвистике и ее современный статус // Известия АН. Серия литературы и языка. — 1994. — Т. 53. — № 2.
12. Масалеев А.Г. Человеческое измерение Вселенной: космизм и антропоцентризм. — Екатеринбург, 1996.
13. Микешина Л.А. Философия познания. — М., 2002.
14. Паршин П.Б. Теоретические перевороты и методологический мятеж в лингвистике XX века // Вопросы языкознания. — 1996. —№ 2.
15. Пишальникова В.А. Психолингвистика и современное языкознание // Методология современной психолингвистики. — М.; Барнаул, 2003.
И.В. Журавлев. СТАТУС КОММУНИКАЦИИ.
25
16. Сапрыкин ДЛ. Политико-теологический и юридический контекст ранней новоевропейской философии науки // Философия науки в историческом контексте. — СПб., 2003.
17. Сергеев К.А. Ренессансные основания антропоцентризма. — СПб., 1993.
18. Соссюр Ф. Труды по языкознанию. — М., 1977.
И.В. Журавлев
СТАТУС КОММУНИКАЦИИ В НЕКЛАССИЧЕСКОМ МИРЕ
...задача философии состоит в том. чтобы максимально высвободить жизнь чего-то большего, чем мы сами. М. Мамардашвили, с. 185]
В этой статье мы постараемся эксплицировать ряд проблем, появление которых сопровождает любую попытку выстраивания неклассической онтологии коммуникации. Главной из таких проблем будет, конечно, вопрос о возможности самой этой онтологии: ведь в неклассической схеме, нами здесь воспроизводимой, акт построения онтологии вязнет в самом себе (т.е. о*гтология «проблемна» для самой себя). Причина этого станет понятной позднее, а пока, чтобы не отпугивать читателя, а вместе с тем и подготовить его к восприятию завершающих разделов статьи, мы рассмотрим проблемы вполне «классические» — которые наиболее четко были сформулированы в картезианской философии и от возможности решения которых зависит многое.
То, с чем неизбежно приходится считаться, когда мы говорим о коммуникации, — это неприсутствие двоякого рода. Как известно, реальность представления никогда не может быть критерием реальности того, что в нем представляется, а поэтому все данное мне в опыте действительности вполне могло бы быть сведено к совокупности моих представлении. Например, даже если я вижу объект, я, вслед за Декартом, могу усомниться в том, что он реально существует: объект мира мне непосредственно не дан, поскольку объект — «физический», а представление или восприятие объекта — не «физическое», а «психическое». И хотя объекты восприятия всегда характеризуются
экстрапроекцией (т.е. воспринимаются и мыслятся как существующие вне и независимо от того, кто их воспринимает), эта их
характеристика может быть объяснена «изнутри» — например, исходя из свойств системы понятий, при помощи которых мыслится мир (понятие об объекте подразумевает его субстанциальность, тождественность во времени и т.п.). Можно сказать и иначе: сознание опредмечивает мир, и только об этом опредмеченном (оформленном) мире мы можем что-то знать — а значит, ничего не можем сказать о мире «самом по себе» (эту идею лучше всех сформулировал Кант).
С этой проблемой мира (ее можно с оговорками называть монадологической или психофизической проблемой) неразрывно связана, хотя связь эту и нелегко сразу обнаружить, проблема чужого сознания-, откуда взялась моя убежденность в том, что люди, которых я вижу вокруг себя и с которыми постоянно общаюсь именно как с людьми, наделенными сознанием, в действительности не являются манекенами или автоматами, лишь искусно воспроизводящими телесный облик и поведение людей? Что позволяет мне атрибутировать некую «единицу сознания» другому телу? Насколько правомочна такая атрибуция, пусть она даже и является в моем эмпирическом сознании необходимой? И самое главное: откуда я знаю, что «другие» обладают теми или такими же представлениями о мире, что и я сам?
Хотя проблема мира может показаться первичной по отношению к проблеме чужого сознания и вопросам, связанным с ней, логика истории субъекта свидетельствует об обратном; если удается конституировать
интерсубъекгивность (как это, например, сделали Фихте, Гуссерль, Мерло-Понти или Левинас), то «эффект объективности», как и «эффект субъективности», получает вполне надежное обоснование. Все это, конечно, метафизические проблемы, и их можно было бы не упоминать.
