CC BY
196
Вестник Челябинского государственного университета. 2009. № 27 (165). Филология. Искусствоведение. Вып. 34. С. 105-114.
Е. Е. приказчикова
антропологическая утопия смольного института и её отражение в мемуарно-автобиографической литера туре второй половины XVIII века
В статье рассматривается формирование в русской культуре и литературе эпохи Просвещения антропологической утопии воспитания «нового человека». В центре авторского внимания находится государственный проект воспитания «новой женщины» - смолянки, вызвавший неоднозначную реакцию как в русском обществе второй половины XVIII века, так и в литературе этого времени. Для анализа психологического типа девушки-смолянки автор обращается к мемуарно-автобиографической и эпистолярной литературе эпохи.
Ключевые слова: антропологическая утопия, педагогический эксперимент, воспитание женщин «новой породы», психологический тип девушки-смолянки, педагогические мифы и антимифы Смольного института.
Вторая половина ХУШ века вошла в историю России как период создания новой философско-педагогической мысли, в основе которой часто лежали утопические воззрения. Воспитание идеального человека было одной из основных задач эпохи Просвещения, основой антропологической утопии, которая должна была стать альтернативой по отношению к современным несовершенным людям. Именно в это время в России впервые заявляет о себе государственная программа воспитания и образования человека, кардинально противоречащая той традиции образования, которая существовала в первую половину ХУШ века и отражала реалии Петровского времени. В Петровскую эпоху «понятия службы и образования смешиваются. Поэтому на первый план выступает не образование в собственном смысле этого слова, а некая «выучка», цель образования воспринимается как исключительно внешняя - «добывание хлеба и выслуги»1.
В эпоху Просвещения ситуация изменяется. В соответствии с идеями века «задачей просвещения ставится облагораживание человеческой природы и указывается, что истинное просвещение должно не только развивать умы, но и воспитывать добронравие»2. Как писал русский просветитель В. В. Попугаев: «Воспитание есть первая пружина к общественному благосостоянию, есть первое средство, могущее привести в действие законы и поддержать конституцию»3.
Кроме того, вторая половина ХУШ века открыла для цивилизации культурную и психологическую ценность детского возраста. Ю. М. Лотман справедливо заметил: «Посте-
пенно в культуру входит представление о том, что ребенок - это и есть нормальный человек. Появляется детская одежда, детская комната, возникает представление о том, что играть -это хорошо»4. Не случайно именно в это время в русском языке появляется термин «педагогика», который впервые стал использовать известный русский просветитель, сатирик и масон Н. Новиков.
Императрицу Екатерину II очень заинтересовала идея Ж.-Ж. Руссо, высказанная им в известном педагогическом трактате «Эмиль, или О воспитании» об изоляции ребенка от общества, в том числе и от его родителей, в процессе воспитания. Этим можно было избежать распространения множества опасных просветительских идей, «предерзостных мыслей и суждений», которые легко могли овладеть умами благородных российских юношей и девушек при бесконтрольном домашнем воспитании. Поэтому воспитанию «людей новой породы» должна была способствовать система закрытых учебных заведений типа кадетских корпусов или Смольного института благородных девиц.
Л. Геллер и М. Нике так писали об этой утопической задаче Екатерины II: «Она задалась целью изменить человека <...> При содействии своего вдохновителя И. Бецкого. Екатерина задумывает проект создания ни больше ни меньше “новой расы”, с помощью воспитания нескольких поколений на одних и тех же фундаментальных законах <.> Впервые о “новом человеке” говорится в терминах “производства” и “выращивания”: такому подходу уготовано большое будущее»5.
В 1764 году Екатериной II было утверждено разработанное И. Бецким «Генеральное учреждение о воспитании обоего пола юношества», которое ставило перед Россией грандиозные задачи: «преодолеть суеверие веков, дать народу своему новое воспитание и. так сказать. новое порождение»6. При этом в проекте уже прекрасно осознавалась разница между хорошим образованием и хорошим воспитанием, о чем почти двадцать лет спустя будет писать Д. Фонвизин в «Недоросле». Проект И. Бецкого утверждал: «...один только украшенный или просвещенный науками разум не делает еще доброго и прямого гражданина»7. Основная же задача «Генерального учреждения» формулировалась буквально так: «произвести сперва способом воспитания. новую породу, или новых отцов и матерей, которые бы детям своим те же прямые и основательные воспитания правила в сердце вселить могли, какие получили они сами, а от них дети передали бы паки своим детям, и так следует из родов в роды в будущие веки»7.
Необходимость правильного женского воспитания и образования в эпоху Просвещения была неразрывно связана с тем высоким местом, которое занимала женщина в культурном сознании эпохи. С одной стороны, в силу своей природной отстраненности от иерархического государственного мира, в котором живут мужчины, женщина была идеальная tabula rasa (чистая доска) - объект педагогических экспериментов. С другой стороны, именно XVIII век был веком господства женщин, веком женской гинекократии не только в России, но и в Европе. Не случайно братья Э. и Ж. Гонкуры в книге «Женщина в XVIII веке», назвали женщину этой эпохи единственной в своем роде пружиной, «которая все приводит в движение», «королевой в области мысли», идолом, «перед которым люди склоняют колена», иконой, «на которую молятся», так как в «век безверия она заменяет собою небо»8.
Поэтому вряд ли надо удивляться активной поддержке педагогических начинаний Екатерины II со стороны французских просветителей-энциклопедистов, например, Д. Дидро, посетившего Россию в 1773 году.
Относительно Смольного института Д. Дидро выразился в своих «Записках» так: «Здесь подготовляют честных и образованных женщин. Извлекают все, что только возможно, из природного дарования. Представляют таланту самостоятельно развиваться и находить
себе применение в жизни. Здесь осуществили самую чудесную и самую полезную из химер: создали школу, какой никогда не было, какой нет ныне и какой не будет никогда, - школу, которая, быть может, оказалась бы невозможной ни в одной из стран Европы (выделено мной. - Е. П.). Если это учреждение упрочится, то лицо империи изменится менее чем в двадцать лет, ибо женщины повелевают мужчинами»9. В этом случае французский философ выступает в роли человека, прекрасно понимавшего замысел императрицы, так как Екатерина II «в женщине выше всего ценила возможность оказывать на окружающих вдохновляющее, благотворное влияние; она хотела видеть рядом с собой таких женщин, которые выделялись бы среди других»10.
Тем не менее, в русской литературе тема Смольного института освещалась далеко не однозначно. Так, в анонимной повести «Истинное приключение благородной россиянки (1803) тема приема девочек в Смольный рассматривается более в негативном, чем в позитивном ключе. Героиня повести, госпожа N выходит замуж за тирана, графа N. Героиню повести полюбил князь N офицер гвардии. Тогда граф из ревности заточил свою жену дома и отнял у нее дочь (трехлетнего младенца!), отдав девочку в Смольный монастырь. Автор замечает: «Тогда был первый набор в оном и принимали различного возраста»11. В реальной русской жизни полководец
A. С. Суворов, желая отомстить подобным образом своей супруге, урожденной княжне
B. Прозоровской, отнимает у нее дочь Наташу, любимую полководцем «Суворочку», поместив ее в Смольный институт.
Казалось бы, и в том и в другом случае, помещение ребенка в Смольный институт отцом является своеобразной местью матери. Однако в первом (литературном случае) помещение в Смольный рассматривается как высшая несправедливость, жертвой отцовской мести становится 3-летний ребенок, которого помещают в институт, не удосужившись узнать истинную подоплеку поступка отца. А ведь речь идет о первом, любимом императрицей наборе. Во втором случае А. С. Суворов помещает в институт любимую дочь, уверенный, что там она получит значительно лучшее образование и воспитание, чем могла бы дать ей мать. И действительно, после окончания Смольного «Суворочка» стала фрейлиной при дворе, а впоследствии сделала блестя-
щую партию, выйдя замуж за брата фаворита императрицы Екатерины II Николая Зубова.
Специфика утопической ситуации в России заключалась в том, что Екатерина II видела новое образование женщин одновременно и как образование естественное, то есть основанное на истинных законах Разума, и как образование светское, готовящее девушек к блестящей придворной карьере.
Т. Е. Смольянинова в статье «Придворная культура в век Екатерины II и западная модель светского образа жизни и светского образования» пишет о смолянках так: «Они являлись, с точки зрения императрицы, совершенно необходимыми в высшем обществе, для формирования верхушечного слоя дворянства как «особой породы людей», который мог быть востребован при дворе»12.
Это обстоятельство отмечал и Д. Дидро, который во время своего приезда в Россию в 1773 году имел возможность видеть смолянок первого набора (именно к этому времени относятся знаменитый портрет 15-летней Е. Нелидовой, написанный Д. Левицким). В главе «О школе для молодых девиц» своих «Записок» он писал Екатерине II: «В вашем монастыре приняты самые надежные меры предосторожности для укрепления здоровья, для сохранения природного характера, невинности и живости детей; развитие их талантов ничем не стеснено: они научаются домашним работам, не грубея от них; словом, там подготовляют образованных, честных и полезных
13
гражданок, хороших матерей и жен»13.
Образовательная программа Смольного была весьма обширной. В «Генеральном плане» И. Бецкий предполагал, что помимо изучения катехизиса и догматов православной веры «должно их обучать российскому и чужестранным языкам, дабы на оных исправно читать, писать и говорить умели; арифметике, географии, истории, стихотворству и отчасти архитектуре и геральдике, а в художествах наставлять рисованию, миниатюре, танцева-нию, музыке вокальной и инструментальной, шитью всякого рода, вязанию и плетению шелковому, нитяному, шерстяному и бумажному, а к сему присовокупить надлежит и все части экономии»14. Таким образом, в течение
12 лет обучения смолянка в идеале должна была стать образцовой, с точки зрения требований философии Просвещения, женщиной.
Императрица Екатерина II много заботилась и о художественном образовании вос-
питанниц, которое в XVIII веке было не мыслимо без помощи театра. Увлечение «смолянок» театром нашло отражение в знаменитых портретах Д. Левицкого. Так, Екатерина Нелидова представлена живописцем на портрете в театральном костюме оливкового цвета, исполняющей роль Сербины в итальянской опере-буфф «Служанка-госпожа». Еще более известным «театральным портретом» является портрет Екатерины Хрущевой и Екатерины Хованской, на которой 11-12-летние девочки «играют» в комической опере «Капризы любви, или Нинетта при дворе» итальянского композитора Кампи. Еще одной талантливой актрисой Смольного института была Александра Левшина, любимица императрицы, которая называла ее в письмах «черномазая Лёвушка». Д. Левицкий написал ее портрет в 1775 году, когда Левшина с огромным успехом сыграла роль Заиры в одноименной трагедии Вольтера. А. Сумароков сохранил память об этом событии в стихах: «Под видом Лёвши-ной Заира умирает»15.
Гордостью за успехи своих учениц Екатерина II неизменно делилась с Вольтером, заставляя и его принимать деятельное участие в своем утопическом «проекте модерн», касающемся женского образования. Так, рассказывая «фернейскому старцу» о театральных успехах своих воспитанниц, она писала, что воспитанницы знают свои роли «лучше здешних актеров». В другом письме императрица признавалась, что «эти девицы. превзошли наши ожидания»16. В ответ Вольтер превозносил театр как действенный способ усовершенствования общественной нравственности. Особенно важным казалась Вольтеру практика театральной декламации. «Декламация, как трагическая, так и комическая, - писал он 12 марта 1772 года, - мне кажется прекрасной; она придает изящество духу и телу, образует голос, выдержку и вкус; в памяти сохраняются сотни страниц, которые впоследствии читаются при удобном случае; это доставляет большое наслаждение в обществе»17.
Эту гордость Екатерины II за успехи женского образования разделяли и многие ее русские современники, например, А. Сумароков. Достаточно вспомнить его «Письмо к девицам г. Нелидовой и г. Барщовой», написанное предположительно в 1774 году. В этом произведении поэт, восхищаясь театральными опытами смолянок, часто играющими на сцене его пьесы, например, «Семиру», прослав-
ляет их как «возвышенных питомиц муз», «дщерей Талии и дщерей Мельпомены»: «От вас науке ждем и вкусу мы наград И просвещенных чад. Предвижу, каковы нам следуют потомки»18. Это почти дословное повторение установки «Генерального плана», разработанного И. Бецким. Тем, более, что А. Сумароков не забывает в своем послании отметить и заслуги самого И. Бецкого: «Скажите Бецкому: сии его заслуги Чтут россы все и все наук и вкуса други И что, трудясь о сем, блажен на свете он»18, и директрисы института госпожи Лафон: «Блажена часть твоя, начальница Лафон!»18.
Далеко не случайно, что очень многие русские писатели второй половины ХУШ века были женаты на смолянках. Так, поэт и драматург В. Капнист был женат на Анне Дьяковой, смолянке второго выпуска, сестра которой, Мария Дьякова, стала супругой поэта-сентименталиста Н. Львова. Смолянка Екатерина Хованская, которую Д. Левицкий изобразил на своем портрете в роли робкой пастушки, вышла замуж за поэта Ю. А. Нелединского-Мелецкого, которого современники называли «русским Анакреонтом», и стала одной из лучших исполнительниц чувствительных песен мужа «в русском вкусе», например, «Выйду ль я на реченьку». Смолянка первого выпуска Глафира Алымова, одна из первых красавиц своего времени и прекрасная арфистка, стала женой поэта А. Ржевского. А смолянка Елизавета Руба-новская, презрев толки света и общественное мнение, после смерти своей сестры, супруги А. Н. Радищева, последовала за писателем в сибирскую ссылку, став его гражданской супругой.
Все эти браки были весьма удачными, так что можно сказать, что русская литература второй половины ХУІІІ века была обвенчана со Смольным. В этом отношении «утопический проект» воспитания женщин «новой породы», причастных высокому искусству и литературе, оказался реализован в полной мере.
Сама императрица Екатерина II была необыкновенно привязана к своим «смолянкам», особенно к их первому выпуску. С некоторыми из них, например, с Александрой Петровной Левшиной (в замужестве княгиней Черкасской) она состояла в правильной, очень искренней переписке, называя ее «черномазой Левушкой». Так, в одном из писем Екатерина II пишет: «Черномазая Левушка!
Я хотела садиться в карету, когда получила твое приятное письмо и намерена была ехать прямо в Монастырь тебя увидеть; но извините, великий холод меня удержал.В сем месяце воздух в ваших больших коридорах для меня слишком свеж. Когда большие морозы убавятся, я приду на целое послеобеденное время присутствовать при всех ваших различных занятиях»19. В другом письме Екатерина II рисует шутливый портрет Левшиной и восхищается ее нравом: «Скажите, ежели вам угодно, от меня госпоже Лафонше, что эта большая белая девица, с цветом лица темноватым, с носом попугаевым, которая некогда произносила целой столько большой магазин литер гласных, когда я в монастырь приезжала, или из оного уезжала пишет столько согласно с природою, что письма ее наполнены веселием: я очень люблю, чтоб любезная природа шла своим путем, без прикрасы, без старания, и я нахожу опрометчивости и шутки черномазой Левушки точно по моему вкусу»20. Впрочем, подобных приветствий удостаиваются от императрицы и другие «монастырки», например, Г. Алымова: «Алимушка... ты заслуживаешь великую мою благодарность за приятное приветствие, тобою мне сделанное, и что ты умеешь выманивать монахинь из келий своею игривостью, и еще по многим другим причинам»21. Обращает внимание императрица на девицу Нелидову: «Появление на горизонте девицы Нелидовой есть феномен, который я наблюдать буду очень пристально, в то мгновение, когда всего меньше ожидают, и сие может случиться скоро»22. Оканчивая свои послания Левшиной, императрица обычно писала, намекая на три основные возрастные группы воспитанниц: «Что тебе сказать? Поклонись мелюзге Темноцветной, приласкай малюток Голубых, обойми за меня сестриц Серых и охвати руками за шею пилигримок Белых, моих старинных приятельниц; скажи им, что мне приятно видеть их успехи во всех родах; это мое истинное удовольствие»23.
Сами смолянки первых выпусков, находясь в контексте утопического проекта, творили свои мифы о Смольном, в которых рассматривали Институт как земной рай, педагогический Эдем. Так, Глафира Алымова в своих «Памятных записках», написанных на французском языке в первое десятилетие XIX века, называла 11 лет, проведенных в Смольном, самыми счастливыми годами
своей жизни. Она пишет: «Нельзя вообразить себе более счастливого положения, как то, в котором я находилась в течение 11 лет в Смольном. Счастье, которым я пользовалась, нельзя сравнить ни с богатством, ни с блестящим положением светским, ни с царскими милостями»24.
В своих «Записках» Г. Алымова сумела очень обстоятельно, с «просветительским» знанием дела охарактеризовать основные преимущества «смольного» воспитания, позволившего создать поистине «новую» породу русских женщин, умеющих бороться за свое счастье и одерживать победу в этой борьбе.
Во-первых, в смолянках воспитывали естественное чувство равенства друг перед другом (так же как впоследствии в учениках Царскосельского Лицея): «Сироты, бедные и богатые, имели одинаковое право пользоваться прекрасным воспитанием, основой которого служило совершенное равенство. Это была община сестер, подчиненных одним правилам. Единственным отличием служили достоинства и таланты»25. В этом случае Г. Алымова нисколько не кривила душой, так как сама она была 18-м ребенком в бедной и незнатной семье провинциальных дворян.
Во-вторых, воспитатели стремились сохранить у учениц самобытность их природных характеров. Это было очень важно, так как «в свете. видишь лишь обезьян и попугаев, а не встретишь самобытного характера, отличающего человека от других, как отличается он чертами лица, но, при всеобщем единообразии, резко выделяются характеры девушек, воспитанных в наших заведениях: из них каждая имеет свой личный характер»24. Именно эта оригинальность, непохожесть на других давала смолянкам силы для борьбы с враждебной для них окружающей действительностью. Г. Алымова утверждает, говоря о смолянках: «Из них вышли прекрасные супруги. Им приходилось бороться против существовавших предубеждений на счет институтского воспитания, встречаемых даже в собственной семье, и против общего нерасположения. Во всех испытаниях они действовали прямо, энергично защищая свои правила»24.
В-третьих, воспитатели внушили воспитанницам уверенность в их благополучии, «скрывая от нас горести житейские и доставляя нам невинные радости, нас приучили
довольствоваться настоящим и не думать о будущем»24.
В результате подобного воспитания «смолянки» являли собой образец счастливого сообщества подруг, выросших в экспериментальных условиях «проекта модерн». При этом мемуаристка не забывает подчеркнуть, что именно первый выпуск, к которому она принадлежала, «наиболее воспользовался всеми выгодами заведения»24. Это, кстати, можно сказать и о первом, пушкинском, лицейском выпуске. Г. Алымова пишет: «Между нами царило согласие: общий приговор полагал конец малейшим ссорам. Обоюдное уважение мы ценили более милостей начальниц, никогда не прибегали к заступничеству старших, не жаловались друг на друга, не клеветали, не сплетничали, потому не было и раздоров между нами < >. О пороках же мы и понятия не имели»26.
Однако уже в первые годы существования Смольного института наряду с педагогическими мифами стали создаваться «антимифы» Смольного, выражающие себя чаще всего в унижающих смолянок анекдотах, высмеивающих их непрактичность и неприспособленность к жизни - естественный результат изолированного от общества воспитания. Так, литератор и журналист Н. Греч в своих мемуарах писал, что «Воспитанницы первых выпусков Смольного монастыря, набитые ученостью, вовсе не знали света и забавляли публику своими наивностями, спрашивая, например, где-то дерево, на котором растет белый хлеб?»27. Кроме того, им приписывали непрактичность, чрезмерную экзальтированность и восторженность, институтскую чувствительность, вызывающую обмороки и слезы. В комедии В. Капниста (кстати, женатого на смолянке!) «Ябеда» (начало 90-х) Праволов отзывается о девушке-смолянке как
о «дурочке»:
Которая приход с расходом свесть не знает, Шьет, на Давыдовых лишь гуслях повирает, Да по-французски врет, как сущий попугай,
А по-природному ни здравствуй, ни прощай! Возможно ль в жены мне такую взяти дуру!
С ней разве запереть себя навек в конуру.
Нет, тешатся пускай мать ею да отец28.
Существовали и совсем уже неприличные эпиграммы в адрес И. Бецкого и его воспитанниц. Н. Греч вспоминает об одной из них:
«Иван Иваныч Бецкий, воспитатель детский, в 12 лет выпустил в свет 60 кур, набитых
дур»27.
Иногда эти «антимифы» Смольного института разделяют некоторые современные исследователи, например Н. А. Хренов и К. Б. Соколов, заявляющие, что «способность “смолянок” приспособляться к жизни оказалась равной нулю» и «едва ли из “смолянок” получались хорошие жены и хозяйки»29. С подобным заявлением, конечно, никак нельзя согласиться. Смолянки не были такими уж беспомощными в жизни. Свидетельством этого является судьба той же Глафиры Ивановны Алымовой, закончившей институт в 1776 г. с золотой медалью и фрейлинским «шифром». Судьба этой женщины, получившая литературное отражение в ее «Памятных записках», проливает свет и на утопию и на антиутопию Смольного, причем «героем» последней оказался сам И. Бецкий - творец самой блестящей педагогической утопии века Просвещения.
В 1777 году в Петербурге, судя по запискам Г. Алымовой, разыгралась любовная драма, главную героиню которой можно назвать «героиней Достоевского XVIII века».
Воспитанная в идеальных, «тепличных» условиях института мемуаристка, не богатая, не знатная, лишенная поддержки родственников, стала жертвой «интриги» со стороны человека, на которого в течение долгого времени она смотрела с обожанием и любовью. Это был сам И. Бецкий, глава «просветительской» программы воспитания в России начала екатерининского царствования.
В соответствии с классицистической традицией изображения «высоких персон» Г. Алымова вначале дает И. Бецкому характеристику, построенную в соответствии с существующим официальным каноном прославления «идеальных» вельмож: «И. И. Бецкий своим усердием, бескорыстием и патриотизмом отличался во всех отраслях вверяемого ему управления. Своими заслугами он достиг высших должностей, всеобщего уважения и полного доверия великой Екатерины»30. Потом наступает пора личных впечатлений и выводов, которые заставляют автора воспоминаний признать: «Затрудняюсь определить его характер. Чем более я о нем думаю, тем смутнее становится он для меня. Было время, когда влияние его на меня походило на очарование. Имея возможность делать из меня, что
ему вздумается, он по своей же ошибке лишился этого права. С сожалением высказываю это, но от истины отступиться не хочу»30.
Дело в том, что И. Бецкий, будучи человеком уже достаточно преклонных годов, более 70 лет, влюбился в юную Глашеньку Алымову и захотел на ней жениться. В течение нескольких лет ее воспитания в Смольном она была «его любимейшим ребенком, его сокровищем. Чувство его дошло до такой степени, что я стала... целью всех его мыслей»31. И. Бецкий хотел воспитать из нее идеальную жену, но во избежание преждевременных пересудов, «перед светом» удочерил мемуаристку, когда ей было 15 лет, окружив ее трогательной заботой: «Три года пролетели как один день посреди постоянных любезностей, внимания, ласок, нежных забот, которые окончательно околдовали меня. Тогда бы я охотно посвятила ему свою жизнь. Я желала лишь его счастья; любить и быть так всецело любимой, казалось мне верхом блаженства»30.
Если бы такая ситуация возникла в XIX веке, то Г. Алымову в худшем случае ждала бы судьба Настасьи Филипповны, воспитанницы Тоцкого, из «Идиота» Ф. М. Достоевского. В лучшем случае все завершилось бы как в картине В. Пукирева «Неравный брак». Однако Г. Алымова была «смолянкой» первого, наиболее любимого Екатериной выпуска, сразу же после окончания института взятой ко двору, а И. Бецкий был «просветителем»-идеалистом, который хотел, чтобы 18 летняя девушка сама, совершенно добровольно, на основании «разумных» доводов призналась ему в любви и отдала свою руку и сердце. Это был настоящий эксперимент в духе просветительской философии.
При этом принципиальный интерес представляет то обстоятельство, что не только И. Бецкого, но и Г. Алымову нисколько не смущала существующая у них разница в возрасте, что, несомненно, было бы отмечено в XIX веке. В XVIII столетии на эти вещи смотрели гораздо спокойнее. Ведь имела же Екатерина II любовников моложе ее на 30-35 лет, как, например, П. Зубов. Дело не в цели, а в средствах, к которым прибегает И. Бец-кий, чтобы добиться заключения этого брака. Желая заставить Г. Алымову стать его женой, он, во-первых, стал самыми черными красками рисовать окружающий мемуаристку мир и те нравы, которые в нем царят. Тем самым он намеревался отвратить ее от света, в кото-
ром она, при ее красоте и образовании, могла бы встретить и полюбить другого человека. Во-вторых, он старался ни на минуту не оставлять своей воспитанницы, приучая ее к мысли, что ей рано или поздно суждено быть его супругой. Г. Алымова вспоминала: «Он не выходил из моей комнаты, даже когда меня не было дома, ожидал моего возвращения. Просыпаясь, я видела его около себя <.. .> Он краснел, признаваясь, что жить без меня не может. Ему казалось весьма естественно, чтобы 18-летняя девушка, не имеющая понятия о любви, отдалась человеку, который пользуется ее расположением»32.
Второй акт этой «просветительской» драмы начинается, когда появляются претенденты на руку и сердце молодой красавицы, среди которых выделялся известный поэт и государственный деятель Алексей Андреевич Ржевский. А. Ржевский рассматривался при дворе как прекрасная партия для молодой смолянки, и Г. Алымова замечает: «Императрица довольна была бы этим замужеством»33. Когда И. Бец-кий узнает об этом, он приходит в отчаяние и начинает безнадежную борьбу за свое счастье, по-прежнему не желая высказывать мемуаристке свое истинное желание, чтобы она стала его супругой. «Он мрачными красками описал, как меня поддели, употребив во зло имя императрицы, и, наконец, сказал, что умрет с горя, если я буду несчастна»33. Желая сделать Г. Алымову «счастливой», И. Бецкий начинает опутывать ее интригами, он «причинял мне горести и заботы, внушал мне неразумные поступки, сам держась в стороне», он даже готов запятнать ее доброе имя «с целью лишить меня покровительства августейших особ, которые разоблачали его хитрости»34. Таким образом, перед нами предстает яркий пример совершения «разумного» зла с целью достижения торжества «чувства», в данном случае чувства всепоглощающей любви, отвергающей все доводы рассудка. Пытаясь понять и объяснить поведение И. Бецкого, мемуаристка в конце концов приходит к выводу: «Он все это делал не для того, чтобы меня губить, а чтобы заставить с отчаяния выйти за него замуж <.> Он едва не одурачил меня <.> Книги не достанет, чтобы описать все западни, которые расставлял для меня человек, долгом которого было охранять мою молодость. Но страсть не рассуждает. Если никто не любил меня более Ивана Ивановича, зато никто не сделал мне столько зла, как он»35.
Наконец, наступает третий акт драмы. Теперь И. Бецкий формально соглашается на брак Г. Алымовой с А. Ржевским, но хочет заставить его отказаться от невесты. Для этого он возбуждает в нем ревность, поощряя «мои невинные ласки в его присутствии»36. А когда А. Ржевский начинает подозревать мемуаристку в неверности, И. Бецкий начинает выставлять его в глазах Г. Алымовой «низким, подлым куртизаном, которого влекла ко мне лишь выгода»37. Зная, что императрица покровительствует свадьбе, он, тем не менее, просит отложить свадьбу на два года.
В качестве последнего средства И. Бец-кий заставляет директрису Смольного института госпожу Лафон написать мемуаристке письмо, наполненное упреками, «в котором она мне доказывала, что я буду самая неблагодарная девушка, если откажусь выйти за Бецкого»38. Что касается самого И. Бецкого, то даже «перед алтарем, будучи посаженным отцом, он представлял мне примеры замужеств, расходившихся во время самого обряда венчания и подстрекал меня поступить таким же образом»38.
Развязка этой просветительской драмы происходит уже после замужества мемуаристки. По требованию И. Бецкого Г. Алымова остается жить в его доме, уже будучи замужней дамой. В благодарность он обещал написать на нее свое завещание. Однако «мирного» сосуществования двух мужчин, влюбленных в мемуаристку, под одной крышей не получилось. Виной всему - ревность и зависть И. Бецкого к счастью мемуаристки. Несмотря на то, что Глафира Ивановна «с дочерней нежностью старалась. утешить Ивана Ивановича», усилия ее были напрасны, так как «дружба не могла удовлетворить его страсть»39. Мемуаристка признается: «мое положение становилось невыносимым посреди любви мужа и дружбы Ивана Ивановича. Оба они считали себя обиженными мной и мучили меня. Удовлетворить их притязаниям не было возможности; надо было дать пред-
39
почтение одному из них»39.
Г. Алымова делает свой выбор в пользу мужа, решив оставить дом Бецкого навсегда. Конец истории был печален. И. Бецкий, лишившийся последнего счастья в жизни, тяжело заболел, ослеп, почти потерял рассудок. Его дом захватила его незаконнорожденная дочь Настасья Ивановна де Рибас, которая не пускала Г. Алымову на порог, не дав ей
даже проститься с И. Бецким перед его смертью. Госпожа де Рибас заставила отца перед смертью переписать завещание, вычеркнув Г. Алымову из числа наследников. Так сама жизнь опровергала те идеалистические построения в духе «естественной», просветительской, «чувствительной» свободной любви, которые ей предлагала художественная литература эпохи Просвещения.
Например, в романе Н. Эмина «Игра судьбы» (1789) доведена до логического завершения та идея свободной любви, которую предлагает Ж. Ж. Руссо во второй части своего романа «Юлия, или Новая Элоиза». В романе Н. Эмина представлена трагедия добродетельного героя Всемила, который любит замужнюю женщину Плениру и любим ею. Для того чтобы получить доступ к предмету любви, герой переодевается слугой и проникает в дом мужа Плениры не менее добродетельного Слабосила.
«Главным из вопросов, поставленных в романе, - по мнению С. Э. Павлович, - является вопрос о добродетели, о долге, о правах чувств, об обязанностях порядочного человека перед обществом»40, а «конфликт здесь образуется не столкновением между добром и злом, как это было характерно для произведений классицизма, а столкновением различных импульсов в душе героев»40. В романе Н. Эмин находит компромиссное для героев решение: «Благородный Слабосил, уважая чувства влюбленных, соглашается занять место отца своей юной супруги, оставляя вместе с тем героям надежду на то, что он скоро вообще окончит свое земное существование, и Всемил тогда сможет узаконить свою любовь. Признать же права любви, не освященной законом, автор все-таки не решается»41. По сути же дела муж героини, убедившись в серьезности чувств своей молодой жены и ее возлюбленного, уступает ему жену, предложив: «Будь супруг сердца супруги моей, будь друг ее супруга». Такое же решение конфликта будет предложено впоследствии Н. Г. Чернышевским, на что справедливо указывал Ю. М. Лотман в своей статье «Руссо и русская культура ХУШ века»42. Уже в XIX веке Н. А. Дурова, знаменитая «кавалерист-девица», одна из самых смелых женщин своего времени, осудит подобную «свободную любовь» в своей «Игре судьбы, или Противозаконной любви», предложив, так же, как и в мемуарах Г. Алымовой, «реалистическую» интерпретацию подобного проекта модерн.
Обращает на себя внимание и еще одно обстоятельство, характеризующее поведение Г. Алымовой в духе гинекратического мифа русской культуры XVIII века. Юная девушка, не имеющая ни богатства, ни знатной родни, которая могла бы ее защитить, всецело зависящая от И. Бецкого и страдающая от его притеснений, тем не менее, никогда не представляет себя в виде жертвы, «униженной и оскорбленной». Более того, в ее рассуждениях явно чувствуется та свобода женского самовыражения данной эпохи, которая так поражала современников-иностранцев, например, сестер Вильмот, приехавших в гости к княгине Е. Дашковой в начале XIX века. Так, Марта Вильмот в письме от 17 августа 1806 года удивлялась тому, что в России «женщины полностью и нераздельно владеют своим состоянием, и это дает им совершенно невозможную в Англии свободу от своих мужей»43. Более того, пример, поданный императрицей Екатериной II своим подданным, часто провоцировал женщин предельную свободу поведения в сфере личной жизни, о чем с негодованием писал князь М. Щербатов: «Видя храм сему пороку, сооруженный в сердце императрицы, едва ли за порок себе считают ей подражать, но паче мню, почитает каждая себе в добродетель, что еще столько любовников не переменила!»44.
В подобном контексте становится понятной и неудивительной свобода поведения и мышления Г. Алымовой. К примеру, рассказывая о своем противодействии интригам И. Бецкого, она замечает, что «легко было опровергнуть эти софизмы, тем более, что я, вследствие им же данных уроков, привыкла думать и рассуждать» (выделено мной. - Е. П.). Далее, критикуя притворство Бецкого в «чувствах сердечных», она опровергает его необходимость следующими соображениями: «Оба мы были свободны (выделено мной. - Е. П.); отчета нам некому было отдавать; я была покорна и привязана к нему, он мог прямым путем достигнуть своей цели. К чему было стараться уверить свет, что страсть была с моей стороны, а что он женится на мне из желания осчастливить меня?»45. «Несчастный старец, - пишет она -душа моя принадлежала тебе, одно слово, одно слово, и я была бы твоею на всю жизнь. К чему были тонкости интриги в отношении к самому нежному и доверчивому существу? <.> Тебя одного я любила и без всяких рассуждений вышла бы за тебя замуж»46.
Однако «интриги» И. Бецкого, кроме естественной ревности пожилого мужчины к молодым соперникам, претендующим на руку его юной воспитанницы, были результатом проведения в жизнь «проекта» модерн, когда душа женщины, ее сердце становится полем рискованного нравственного эксперимента, проведение которого может стоить счастья и даже жизни для учителя-экспериментатора.
Подводя итог антропологической утопии Смольного института, нельзя не согласиться с мнением Э. Юровской, что «утопические черты проекта Екатерины нимало не умаляют значение создания Смольного Института. Они имеют целью подчеркнуть общую для XVIII века утопическую веру в то, что силой разума, который направленно воспитывается с юных лет, можно получить человека без пороков, лени, лживости, асоциальности»47. Смольный институт показал, каких высот в культурной и нравственно-этической жизни могут достигать русские женщины при благоприятных условиях воспитания и образования. Не случайно та же Г. Алымова (Ржевская), после того как ее институтская подруга Е. Рубанов-ская уедет в Сибирь к овдовевшему А. Н. Радищеву, наладит с ней активную переписку и отправку посылок. А после смерти подруги возьмет на себя заботу о трёх её детях, родившихся в гражданском браке с поэтом. Е. Нелидова, будучи платонической возлюбленной императора Павла I, будет делать очень много для спасения от последствий императорского гнева невиновных людей, совершенно не заботясь о последствиях подобного поведения для себя. Так, постепенно в русском обществе складывался тот «героический» тип женского поведения, о котором писал Ю. М. Лотман48. Именно этот идеал вызовет к жизни феномен женщины-декабристки, психологический тип которой будет запечатлен в «Рославлеве» А. С. Пушкина.
Примечания
1 Владимирский-Буданов, М. Государство и народное образование в России в XVIII веке. Ярославль. 1874. С. 157-158.
2 Оболенский, Г. Век Екатерины Великой. М., 2001. С. 90.
3 Попугаев, В. В. О просвещении и личном достоинстве управляющих // Русские просветители. В 2 т. М., 1966. Т. 1. С. 310.
4 Лотман, Ю. М. Беседы о русской культуре.
Быт и традиции русского дворянства (XVIII -начало XIX века). СПб., 1994. С. 54.
5 Геллер, Л. Утопия в России / Л. Геллер, М. Нике. СПб., 2003. С. 60.
6 Антология педагогической мысли России XVIII века. М., 1985. С. 150.
7 Там же.
8 Цит. по: Фукс, Э. Иллюстрированная история нравов. Галантный век. М., 1994. С. 67.
9 Дидро, Д. Философские, исторические и другие записки различного содержания (год 1773-й, с 5 октября по 3 декабря) // Дидро Д. Собр. соч. : в 10 т. Т. 10. М., 1947. С. 105.
10 Петина, Е. Фрейлины ее величества. СПб., 2000.С. 13.
11 Истинное приключение благородной россиянки // Русская сентиментальная повесть. Л., 1979. С. 234.
12 Смольянинова, Т. Е. Придворная культура в век Екатерины II и западная модель светского образа жизни и светского образования // Stu-dia сиИигае. Вып. 2. СПб., 2002. С. 121.
13 Дидро, Д. Философские, исторические и другие записки. С. 119.
14 Антология педагогической мысли России XVIII века. М., 1985. С. 172.
15 Сумароков, А. П. Избранные произведения. Л., 1957. С. 306.
16 Собственноручное письмо Екатерины II для выбора пьесы для представления воспитанницам Смольного монастыря // Сб. Императорского русского исторического общества. СПб., 1874. Т. 13. С. 212.
17 Философическая и политическая переписка императрицы Екатерины Второй с Вольтером, продолжавшаяся с 1763 по 1778 год : в 2 ч. Ч. 2. М., 1802. С. 113.
18 Сумароков, А. П. Избранные произведения. Л., 1957. С. 307.
19 Екатерина II. Четыре письма императрицы Екатерины II к княгине А. П. Черкасской (урожденной Левшиной) // Рус. архив. 1870. М., 1871. Стб. 531.
20 Там же. Стб. 536-537.
21 Там же. Стб. 532.
22 Там же. Стб. 533.
23 Там же. Стб. 538.
24 Ржевская, Г. И. Памятные записки Глафиры Ивановны Ржевской // Рус. архив. 1871. № 1. С. 6.
25 Там же. С. 40.
26 Там же. С. 9.
27 Греч, Н. И. Записки о моей жизни. М., 1990. С. 79.
28 Капнист, В. В. Собрание сочинений : в 2 т. Т. 1. М. ; Л., 1960. С. 322.
29 Хренов, Н. А. Художественная жизнь императорской России (субкультуры, картины мира, ментальность) / Н. А. Хренов, К. Б. Соколов. СПб., 2001. С. 649.
30 Ржевская, Г. И. Памятные записки Глафиры Ивановны Ржевской // Рус. архив. 1871. № 1. С. 14.
31 Там же. С. 15.
32 Там же. С. 19.
33 Там же. С. 20.
34 Там же. С. 21.
35 Там же. С. 22.
36 Там же. С. 24.
37 Там же. С. 27.
38 Там же. С. 30.
39 Там же. С. 31.
40 Павлович, С. Э. Пути развития русской сентиментальной прозы XVIII века. Саратов, 1974. С. 53.
41 Там же. С. 56.
42 См. Лотман, Ю. М. Руссо и русская культура XVIII // Эпоха Просвещения: Из истории
международных связей русской литературы. Л., 1967. С. 208-282.
43 Письма сестер М. и К. Вильмот из России // Дашкова, Е. Р. Записки. Письма сестер М. и К. Вильмот из России. М., 1987. С. 337.
44 Щербатов, М. М. О повреждении нравов в России. М., 1983. С. 124.
45 Ржевская, Г. И. Памятные записки Глафиры Ивановны Ржевской // Рус. архив. 1871. № 1.
С. 33.
46 Там же. С. 18.
47 Юровская, Э. П. Утопические черты организации Императорского воспитательного общества благородных девиц // Екатерина
II Великая : Конференция 1996. URL : http:// www.ekaterina 2.com| konf| konf- 039. shtml.
48 См. Лотман, Ю. М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века). СПб., 1994 (гл. «Женский мир»).
