CC BY
57
УДК 947.084.62(470.6)
АНТИПАТРИОТИЧЕСКИЕ НАСТРОЕНИЯ КАЗАЧЕСТВА ЮГА РОССИИ В ПЕРИОД КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ КАК ВЫРАЖЕНИЕ СОЦИАЛЬНОГО ПРОТЕСТА
© 2009 г. А.П. Скорик
Южно-Российский государственный технический университет (НПИ), 346428, г. Новочеркасск, ул. Просвещения, 132, ngtu@novoch. ru
South-Russia State Technical University (Novocherkassk Polytechnical Institute), 346428, Novocherkassk, Prosvescheniya St., 132, ngtu@novoch. ru
На основе широкого комплекса исторических документов анализируется одно из недостаточно освещенных явлений в истории российского казачества - рост антипатриотических настроений в казачьей среде, произошедший в первой половине 1930-х гг. под влиянием сплошной форсированной коллективизации и сопровождавших ее «раскулачивания» и репрессий. Обосновано авторское суждение о том, что распространение таких настроений в условиях коллективизации свидетельствовало лишь о кризисе казачьей ментальности, но не о ее разрушении.
Ключевые слова: акции протеста, антипатриотические настроения, восстания, казаки-эмигранты, социальное противостояние, сплошная форсированная коллективизация.
On the basis of a broad range of historical documents one of the least covered phenomena in the history of Russian Cossacks, i.e. the growth of antipatriotic attitudes in the Cossack environment in the first half of1930ies under the influence of total collectivization and repressions accompanying it, is analyzed. The author states that the spread of such attitudes in conditions of collectivization gave evidence of the crisis of the Cossack mentality, not its destruction.
Keywords: protest actions, antipatriotic moods, revolts, exile Cossacks, social opposition, total forced collectivization.
Сплошная форсированная коллективизация, вопреки официальным заверениям властей предержащих о поддержке ее «снизу со стороны миллионных масс крестьян» [1], с самого начала привела к глобальному социальному противостоянию сталинского режима и большинства жителей советской деревни. Широкомасштабное применение государственного насилия по отношению ко всем инакомыслящим и противникам «колхозного строительства» (явным и мнимым), непомерно высокие заготовительные планы, закрытие церквей, повсеместное распространение «перегибов», которые в период коллективизации были вовсе не исключением, а правилом, запрещение принимать «кулаков» в колхозы вызвали стремительное усиление крестьянской протестной активности. Если в 1929 г. органы ОГПУ зафиксировали в советской деревне около 12,8 тыс. различных акций протеста, то в 1930 г. - уже около 32 тыс. [2]. На юге России против осуществления форсированной коллективизации наряду с крестьянством активно и жестко выступили казаки Дона, Кубани и Терека.
Однако крестьянский и казачий протест против коллективизации изначально был ослаблен социально -классовым расслоением сельского населения и рядом осуществленных большевиками целенаправленных превентивных мер (арест и ликвидация непримиримых противников советской власти, разоружение деревни, особенно казачьих станиц, и т.п.). В результате оказался сильно подорван гендерный баланс недовольных масс деревни, когда изолировали значительную часть социально активных мужчин. Поэтому протестный потенциал деревни не был использован в полной мере, а вспыхивавшие крестьянско-казачьи выступления и восстания подавлялись советской властью в кратчайшие сроки. Причем проявляемая властью жесткость при подавлении
этих восстаний и неоднократно продемонстрированная сталинским режимом готовность применять репрессии против всех своих противников (и реальных, и потенциальных, и мнимых) серьезно ослабляли решимость жителей села открыто выступить против коллективизации. Об этом с обезоруживающей откровенностью говорили представители краевого руководства Северо-Кавказского края ВКП(б) в 1934 г.: «Ведь классовый враг... прекрасно понимает, что если он - отдельные единицы - открыто выступит сейчас, то он прекрасно знает, что мы своих классовых врагов ссылали, ссылаем и будем ссылать в места не столь отдаленные, как Нарым, Сибирь и т.д., расстреливали, расстреливаем и будем расстреливать, поэтому он действует потихоньку» [3]. Учитывая эти исторические факты, С.А. Кислицын обоснованно утверждает, что, «несмотря на возникшую конфронтацию населения казачьих регионов с властями, переросшую в террористические выступления, в целом массового восстания казачества против коллективизации не произошло», хотя «органы ОГПУ ожидали такое широкое выступление и готовились к нему» [4].
Опасаясь открыто выступать против сталинского режима, не веря в возможность победы над мощным репрессивно-карательным аппаратом, многие крестьяне и казаки тем не менее не желали примириться с колхозами и жили с верой на будущие перемены к лучшему. В этих условиях в советской деревне периода коллективизации широко распространялись надежды на иностранную интервенцию, находившие выражение в многочисленных слухах, циркулировавших среди сельского населения.
Большинство недовольных коллективизацией крестьян и казаков пассивно ожидало иностранного военного вторжения, но активные противники сталинского режима и колхозного строя, еще не проявившие себя, гото-
вились к решительным действиям в случае начала интервенции. Уже в 1930 г. сотрудники ОГПУ констатировали, что «в деятельности кулачества и контрреволюционных элементов в деревне в последнее время все отчетливее вырисовывается повстанческая линия борьбы с установкой на решительное выступление к моменту ожидаемой ими интервенции» [5]. Да и позднее эти антипатриотические ожидания сохранялись, причем указанная тенденция отчетливо прослеживается в исторических источниках вплоть до конца 1930 - начала 1940-х гг., что свидетельствовало о сохранении социальной напряженности в колхозной деревне, хотя и в значительно ослабленном (по сравнению с началом десятилетия) виде. Следовательно, можно говорить о самостоятельном историческом сюжете, требующем исследовательского внимания профессиональных историков.
В советской историографии проблема позитивного отношения значительной части советского крестьянства и казачества к иностранной интервенции во время «колхозного строительства» практически не освещалась; даже в специальной работе Д.Л. Голинкова о деятельности антибольшевистского подполья лишь мельком упоминалось о наличии таких антипатриотических настроений [6]. В постсоветский период, когда исследователи получили доступ к ранее закрытым материалам (и возможность освещать прежде табуиро-ванные темы), данная проблема получила некоторое отражение в сборниках документов и ряде научных работ [7]. Однако степень научной разработанности темы в рамках южно-российской региональной историографии следует признать явно недостаточной, что повышает ее научно-теоретическую актуальность и превращает в востребованный объект исследовательского внимания.
Судя по той удивительной частоте имеющихся упоминаний в изученном нами комплексе исторических документов, советская деревня эпохи коллективизации в буквальном смысле бредила иностранной интервенцией, ожидая скорейшего военного вторжения в собственную страну (!) со стороны то Великобритании, то Японии, то Китая, то Польши, то Германии. Причем выбор в народном сознании конкретной иностранной державы на роль вероятного интервента, как правило, обусловливался тем, с каким именно государством в данный момент конфликтовал СССР. При этом следует подчеркнуть, что в казачьих станицах юга России ожидания и надежды на грядущую иностранную интервенцию были особенно сильны. Названные инверсивные экспектации казаков основательно подпитывались наличествующими духовно -нравственными связями с заграницей. Многие станичники состояли в родстве с казаками-эмигрантами и, как отмечалось в докладах ОГПУ, поддерживали с ними «письменную связь» [8].
Уже в 1929 г. в письмах «советских» казаков, направляемых родственникам-эмигрантам за границу (чаще всего в Чехословакию и Польшу), появляются призывы о помощи: «Приезжайте к нам и помогите нам, а мы поможем Вам и выгоним коммуниста, а вы-
берем народиста»; «Боже милосердный, где наши спасители? Идите скорей, какой угодно ценой, а то дальше ни вы, ни мы не нужны уже будем...» [9, с. 112, 114]. Можно лишь гипотетически представить, с какой же душевной болью читали эти письма казаки-эмигранты, которые ничем реально не могли помочь своим родственникам и станичникам, подвергнутым «великому перелому» в родной стране.
Вторичное появление после гражданской войны устойчивых инверсивных экспектаций в казачьей среде исторически отчетливо прослеживается с началом проведения коллективизации. Многие крестьяне и казаки юга России тогда серьезно верили в возможность иностранной интервенции, поскольку с 1927 г., когда обострились советско-английские отношения, средства массовой информации в СССР начали усиленно нагнетать военный психоз. Военная истерия была полезна и необходима И.В. Сталину, который призраком грядущей войны мог, в частности, оправдать свои жесткие меры в отношении деревни. Но оборотной стороной в этом случае выступало повсеместное распространение слухов о предстоящем вторжении интервентов, причем слухи эти были весьма нежелательны для сталинского режима. Во-первых, в большинстве случаев распространители таких слухов убежденно говорили о неминуемом поражении СССР и желании большинства советских граждан помочь интервентам в свержении большевистского режима. Так, один из кубанских казаков прямо сказал в 1931 г., что «была Россия непобедимая, а теперь если бы и Китай наступал, или кто да нибудь, булы бы рады, абы власть сковырнуть» [9, с. 179]. Во-вторых, распространение подобных слухов в определенной мере препятствовало форсированию коллективизации на юге России, поскольку в ожидании «вторжения капиталистов» немало крестьян и казаков не спешили вступать в колхозы.
Противники коллективизации нередко пользовались этим довольно весомым аргументом, склоняя сомневающихся станичников к социальному решению не пополнять ряды колхозного крестьянства. По идеологизированным сообщениям советской прессы, во время осуществления коллективизации ст. Полтавской на Кубани (будущая «чернодосочная» станица) «контрреволюционное ядро» в лице зажиточных казаков преднамеренно предупреждало и станичников, и иногородних: «Не идите в колхоз, там раздор и гибель, а придут наши казаки, и вовсе вам не сдобровать!» [10]. Надо думать, подобные красноречивые предупреждения, а то и прямые угрозы не оставались без внимания людей: ведь население больше доверяло слухам, чем лаконичным и всегда оптимистичным (что уже само по себе вызывало сомнения в искренности) официальным СМИ. Более того, зачастую именно слухи формировали общественное мнение, влияли на преобладающие настроения сельских жителей СССР и в том числе юга России. Как выразительно писали в год «великого перелома» терские казаки, «мы и сами не знаем, что творится в нашем Союзе. Среди казаков и мужиков ходят только слухи» [9, с. 112].
По мере развертывания «колхозного строительства» слухи о предстоящей войне, фатальной для коммунистов, все более и более усиливались. Один из донских казаков сообщал родственникам за границу в 1931 г.: «У нас усиленно говорят, что Европа скоро будет идти войной на нас, так многие и работать не хотят. Говорят, хоть бы Бог дал скорей» [9, с. 224].
Зачастую вера в скорую интервенцию придавала жизненных сил активным противникам большевистского режима и колхозов, которые стремились создать законспирированные вооруженные организации, имевшие целью нанести удар в тылу советской власти и тем облегчить выполнение завоевательных задач вероятной армии вторжения (при этом неважно, к какому государству она принадлежала бы). Показательна в данном отношении история возникшей в Вешенском районе «тайной организации» есаула А.С. Сенина -прототипа шолоховского есаула Половцева из «Поднятой целины». Когда в начале 1930 г. Сенин подбирал сторонников в свою организацию, житель хутора Горбатовского Хоперского округа Т.С. Багров сообщил ему, что на Дон из-за границы «на аэропланах» уже прибыли бежавшие с Врангелем в 1920 г. бывший атаман Вешенского округа Алферов, белый офицер Матасов и некий летчик «для проведения организационных мероприятий и чтобы принять на себя руководство событиями». Так что Сенин вполне убежденно говорил своим единомышленникам: «Важно начать, а к этому времени заграница нас поддержит» [11].
Если верить свидетельствам довольно информированного полномочного представителя ОГПУ в Северо-Кавказском крае Е.Г. Евдокимова, кубанских казаков отличали такие же антипатриотические, пораженческие настроения. Так, он однозначно утверждал, что надежды членов возникшего в 1932 г. «Союза Кубани и Украины» «покоились на предположениях о возможной в скором времени интервенции, поддерживались теми трениями, которые возникли между Советским Союзом и Японией на Дальнем Востоке» [12].
Социальные надежды на иностранную военную интервенцию действительно придавали казакам - противникам коллективизации, новых жизненных сил и психологической уверенности в якобы предстоящей победе над сталинским режимом и колхозной системой. Но очевидно, что подобного рода надежды в то же время отчетливо свидетельствовали о преобладающем неверии казаков в собственные силы: большинство из них прекрасно понимали, что без активной помощи далекой, но желанной «заграницы» они никак не смогут одолеть большевиков. Поэтому вполне понятна та искрометная ярость, с которой один из донских казаков в 1931 г. поносил в письме своих родственников-эмигрантов за медлительность в развертывании интервенции: «Что же вы . (следует ругательство. - ред.) и в 1931 г. ничего не будете делать?! Газеты пишут то об интервенции, то о папе Римском - все на бумаге, а на деле ничего нет!» [9, с. 196].
Но и яростные призывы, и отчаянные надежды антисоветски (точнее, антибольшевистски) настроенной
части казачества юга России оказались напрасны: «заграница» не пожелала прийти на помощь крестьянам и казакам, выступавшим против насильственной коллективизации. Это, впрочем, не помешало представителям советско-партийного руководства безапелляционно заявлять, что западные страны не только разрабатывали планы вторжения в СССР, приуроченного к коллективизации, но и предприняли ряд конкретных мер с целью повредить «колхозному строительству». К. Радек в январе 1934 г., обозревая недавно прошедшие события, утверждал: «За волной индустриализации пошла волна коллективизации. Мировая буржуазия глубоко обеспокоилась и, не надеясь на то, что пятилетка сама обанкротится, взялась за постановку интервенции. 1930-1931 гг. проходили в атмосфере громадной военной опасности. Не подлежит никакому сомнению, что когда будут раскрыты архивы международной дипломатии и главное - архивы генеральных штабов, то станет ясным, что мы в 1930-1931 гг. находились в непосредственной военной опасности» [13].
В полном согласии с изложенной позицией Радека первый секретарь Азово-Черноморского крайкома ВКП(б) Б.П. Шеболдаев также утверждал в 1935 г.: «Неопровержимо доказано, что по прямым указаниям контрреволюционеров из-за границы, верхушка станицы -белогвардейцы, атаманы, кулаки - вошла в колхозы с целью разложить их изнутри, подготовить восстание и организовать голод» [14]. Как видим, Шеболдаев весьма умело использовал натянутые отношения СССР и «капиталистических стран», пытаясь свалить на «контрреволюционеров», находившихся и внутри, и вне Советского Союза, даже вину за голодомор 1932-1933 гг.
Причем факты позволяют утверждать, что органы власти на юге России (как, впрочем, и правительство СССР) не ограничились только разговорами о вероятной интервенции, но предприняли ряд конкретных предупредительных мер, имеющих целью уменьшить вероятность внутренних вооруженных мятежей в случае развертывания иностранного вторжения. Нам представляется, что в значительной мере именно боязнью интервенции (вполне вероятной, даже по мнению властей) объясняется депортация населения «чернодосочных станиц», населенных в основном казаками. Подавляющее большинство из них оказались кубанскими (13 станиц из 15 «чернодосочных» [15]), а Кубань вызывала у представителей власти особое беспокойство как пограничный регион; казаки же, естественно, рассматривались как «пятая колонна» и готовое вооруженное пополнение для иностранных интервентов. Не случайно председатель Северо-Кавказского крайисполкома В.Ф. Ларин, выступая на первом краевом съезде колхозников-ударников в феврале 1933 г., обмолвился: «Кубань, верно, ближе к морю, что облегчает связь с заграничной белогвардейщиной и кубанскими кулаками» [16].
Таким образом, в период форсированной коллективизации надежды казаков юга России на иностранную интервенцию (и возвращение вместе с интервентами казаков-эмигрантов) не оправдались. Сталин офи-
циально объявил о завершении коллективизации в основных зерновых районах страны в начале 1933 г., а циркулировавшие по южно-российским селам и станицам слухи о якобы готовящейся иностранной военной интервенции так и остались слухами.
Но, поскольку в первой половине 1930-х гг. уровень материального обеспечения колхозников оставался крайне низким, а их правовое положение - ущемленным, социальное недовольство в уже коллективизированной деревне не спадало. Поэтому разговоры о грядущей (а то и уже якобы начавшейся) войне не прекращались. Так, в ст. Екатерининской Азово-Черномор-ского края весной 1934 г. была ликвидирована группа из 8 чел. во главе с бывшим подхорунжим В.И. Бонда-ренко, которую сотрудники ОГПУ обвинили в «распространении слухов о скорой войне с Японией и неизбежной гибели Соввласти в текущем году» и «внедрении повстанческих настроений» [17]. Да и в других населенных пунктах Азово-Черноморского края в то же время были зафиксированы высказывания о том, что «война на носу, придут казаки с японцами и разгонят все колхозы, перевешают не только коммунистов, попадет и колхозникам», «скорее бы война, мы им (коммунистам. - А.С.) вспомним, ведь миллионы арестованных ожидают этого момента» [18].
Даже во второй половине 1930 - начале 1940-х гг., несмотря на общее организационно-хозяйственное укрепление колхозной системы и улучшение условий жизни на селе, среди определенной части казачества сохранялись надежды на будущую войну, которая вернет прежние, доколхозные порядки. В основном такие надежды высказывали казаки старших возрастов, которые никак не могли до конца смириться с жизненной утратой и своего собственного хозяйства, и естественного права самостоятельно хозяйствовать на своей земле (как говорил один из терских казаков в 1939 г., «надо войну ибо жить нельзя, а то нас еще более закоболят» [19]). В 1936 г. толчком к разговорам о приближающейся войне послужила, как ни странно, кампания «за советское казачество». Она была призвана окончательно укрепить просоветские настроения в массе казачества, привлечь казаков на сторону советской власти. Однако началась она так внезапно, что у многих казаков родились сомнения в стабильности внешнеполитического положения Советского Союза и соответственно возродились надежды на иностранную интервенцию. Немало казаков Дона, Кубани и Ставрополья во время обсуждения кампании «за советское казачество» не смогли сдержаться и откровенно высказались по поводу того, что они думают о советской власти и за кого собираются сражаться в наступающей войне: «.должна быть война с иностранцами,. но как бы не получилась внутри СССР своя война.», «.дело подходит ближе к войне. Теперь и казакам все права дают, боятся, чтобы они в случае войны не наделали чего-либо в тылу. но все равно будем бить коммунистов» [20].
Надежды на интервентов как освободителей от колхозной системы и сталинского режима высказывали в это же время и многие казаки верхнедонских округов, во второй половине 1930-х гг. находившихся в
административном подчинении Сталинградской области. Здесь уже четко говорилось о том, кого именно казаки видят в роли интервентов-освободителей: «Скорей бы фашисты покончили с Испанией и взялись за СССР, освободили бы от ига»; «Хотя бы скорей Германия и Италия начали войну против СССР и разгромили его»; «Скоро будет война. Мы организуем здесь, в тылу, восстания, чтобы скорей свергнуть советскую власть» [21, с. 191]. Если верить сотрудникам органов госбезопасности, в ряде случаев словами дело не ограничивалось. Так, по утверждениям органов НКВД Сталинградской области, в 1937 г. ими была ликвидирована «контрреволюционная повстанческая организация» в составе 300 чел., которая охватывала 16 казачьих районов области [21, с. 191].
Да и в Орджоникидзевском крае в конце 19381939 гг. была ликвидирована сходная организация в составе 41 чел., обвиненных в том, что они готовили «насильственное свержение вооруженным путем Сов-власти» [22]. При всех сомнениях в реальности этих «контрреволюционных повстанческих организаций» (которые, вероятно, являлись плодом фантазии следователей, стремившихся выслужиться перед начальством и побыстрее состряпать обвинительные дела на недоброжелателей советской власти) очевидно, что ряд казаков был настроен весьма решительно и в случае войны действительно бы поддержал интервентов.
К исходу 1930-х гг. ввиду крайне обострившейся международной обстановки надежды на будущую войну среди части казаков, не смирившихся с колхозной системой, превратились в почти твердую уверенность. Так, в начале 1940 г. сотрудники Арзгирского райотдела НКВД Орджоникидзевского края докладывали, что здесь есть ряд лиц, которые «высказывают надежды возращения капиталистического строя с помощью интервенции» [23]. Показательно, что осенью 1939 г. во время германо-польской войны в ст. Кар-гинской Шелковского района того же края казаки, уже не таясь, радостно говорили: «Вот наши прийдут, а потом мы отомстим» [24]. Действительно до возращения «наших» оставалось не так много времени. Но вернулись они в составе гитлеровских войск, и подавляющим большинством казаков юга России были восприняты уже не как «освободители», а как пособники врага.
Таким образом, можно констатировать, что форсированная коллективизация, сопровождавшаяся репрессивными антиказачьими акциями, серьезно деформировала стойкое чувство патриотизма, свойственное казакам как членам социальной корпорации воинов-земледельцев, защитников Отечества. Многие из них в условиях сталинского беззакония и разгула насилия вынужденно обратили свои взоры на «заграницу», ожидая интервентов и казаков-эмигрантов как вероятных освободителей от колхозов и большевистского режима. Однако можно говорить лишь о существенной деформации казачьего патриотизма, но не о его полном разрушении. Большинство казаков юга России остались верными своим воинским традициям защиты Родины. В определенной мере здесь сыграло свою положительную роль улучшение
жизни на селе в результате организационно-хозяйственного укрепления колхозной системы во второй половине 1930-х гг. Свою верность традициям защиты Отечества от иноземных захватчиков казаки Дона, Кубани и Терека со всей очевидностью доказали в годы Великой Отечественной войны, когда подавляющее большинство казачьего населения юга России самоотверженно защищало свою страну от гитлеровской агрессии.
Литература
1. История ВКП(б). Краткий курс. М., 1950. С. 292.
2. Редакторское вводное слово к сборнику документов // Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание: док. и материалы : в 5 т. / В.П. Данилов [и др.]. М., 1999. Т. 1. С. 8-9.
3. Государственный архив новейшей истории Ставропольского края (ГАНИ СК). Ф. 1. Оп. 1. Д. 42. Л. 68.
4. Донские казаки в прошлом и настоящем / под общ. ред. Ю.Г. Волкова. Ростов н/Д, 1998. С. 317.
5. Трагедия советской деревни. М., 2000. Т. 2. С. 787.
6. Голинков Д.Л. Крушение антисоветского подполья в СССР : в 2 кн. 2-е изд., испр. и доп. М., 1978. Кн. 2. С. 266-267.
7. Славко Т.И. Кубанское казачество в спецссылке на Урале: формы народного протеста в 1930-е гг. // Кубанское казачество: три века исторического пути: материалы Междунар. науч.-практ. конф. ст. Полтавская Краснодарского края, 23-27 сентября 1996 г Краснодар, 1996. С. 229-231; Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. М., 2001. 421 с.; Крестная ноша. Трагедия казачества. Ч. I: Как научить собаку есть горчицу. 1924-1934 / сост. В.С. Сидо-
Поступила в редакцию
ров. Ростов н/Д, 1994; Краснодарский край в 19371941 гг.: док. и материалы / сост. А.М. Беляев, И.Ю. Бондарь, В.Е. Токарев. Краснодар, 1997; Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание: док. и материалы: в 5 т. 1927-1939 / сост. В.П. Данилов [и др.]. М., 1999-2006; Советская деревня глазами ВЧК - ОГПУ - НКВД: док. и материалы / сост. Л. Борисова [и др.]. 2001-2005.
8. Центр документации новейшей истории Ростовской области (ЦДНИ РО). Ф. 166. Оп. 1. Д. 22. Л. 103.
9. Крестная ноша / сост. В.С. Сидоров. Ростов н/Д, 1994.
10. Радин Ал. Саботаж в Полтавской // Социалистическое земледелие. 1933. 9 янв.
11. Козлов А.И. М.А. Шолохов: Времена и Творчество. По архивам ФСБ. Ростов н/Д, 2005. С. 259.
12. ГАНИ СК. Ф. 1. Оп. 1. Д. 3. Л. 10.
13. Радек К. Мы успели - они опоздали // Молот. 1934. 28 янв.
14. Шеболдаев Б.П. Казачество в колхозах // Колхозный путь. 1935. № 11. С. 3.
15. ОсколковЕ.Н. Трагедия «чернодосочных» станиц: документы и факты // Изв. вузов. Сев.-Кавк. регион. Обществ. науки. 1993. № 1-2. С. 12-13.
16. ЦДНИ РО. Ф. 7. Оп. 1. Д. 1372. Л. 56.
17. Там же. Ф. 166. Оп. 1. Д. 112. Л. 142 - 143.
18. Там же. Д. 113. Л. 56.
19. ГАНИ СК. Ф. 1. Оп. 1. Д. 753. Л. 126.
20. Трагедия советской деревни. М., 2002. Т. 4. С. 726727.
21. Павлова Т.А. Отношение казачества Сталинградской области к войне с фашистской Германией и его поведение в условиях немецкой оккупации // Клио. 2004. № 4.
22. ГАНИ СК. Ф. 1. Оп. 1. Д. 512. Л. 66-72.
23. Там же. Д. 753. Л. 56.
24. Там же. Д. 754. Л. 24.
7 июня 2008 г
