CC BY
78
УДК 882.09
Котлов Александр Константинович
кандидат филологических наук Костромской государственный университет им. Н.А. Некрасова
АНТИБЮРОКРАТИЧЕСКИЕ МОТИВЫ И ОБРАЗЫ В «КАЗЕННОЙ СКАЗКЕ» ОЛЕГА ПАВЛОВА
В статье в контексте русской литературной традиции рассматривается антибюрократическая тема и связанные с нею мотивы и образы как основа социально-философской проблематики «Казенной сказки» современного прозаика О. Павлова.
Ключевые слова: тема, мотив, система образов, русская литературная традиция, О. Павлов, «Казенная сказка».
«Традиционной» для русской литературы стала антибюрократическая тема, воплощение которой чаще всего отмечено сатирическим пафосом (в XIX веке - Гоголь, Салтыков-Щедрин, Чехов и др.; в ХХ - Маяковский, Аверченко, Черный, Булгаков, Зощенко и др.). Эпитет «казенная» в заглавии произведения Павлова уже соединяет «Сказку» с этой традицией, так как «казна, казенный» и тем более «казенщина» - в современном русском языке слова с подчеркнуто неодобрительной стилистической окраской. Причем на Руси путь от исходного значения слова «казенный» - «государственный» - к таким переносным, как «формальный, бюрократический» и «лишенный индивидуальных особенностей, шаблонный, стандартный» [10, с. 14], оказался вовсе не долгим. По-видимому, с укреплением русской государственности изменялось и отношение к казне и людям, якобы блюдущих ее интересы. Так, в некоторых русских сказках А.Н. Афанасьева солдат, аттестуя себя как человека казенного, не без самоиронии произносит: «Ничего! Солдат - казенный человек, а казенное ни в воде не тонет, ни в огне не горит»; или (в другой сказке): «Нет, голубушка! Солдат - человек казенный; их есть нельзя» [тексты сказок см.: 7]. Примечательно, что обе процитированные сказки входят в раздел «Рассказы о мертвецах (Страшные сказки)». Не менее страшной окажется и павловская сказка.
Как солдат в народных произведениях, собранных А.Н. Афанасьевым, все превозмогающий и не пасующий ни перед какими невзгодами, живет и главный герой «Казенной сказки» Иван Яковлевич Хабаров, не серчая на армейские тяготы, вовлеченный в подневольную государеву службу сначала в чине старшины. При этом автор замечает: «Да будет известно, что в старшины попадается совестливый человек, труженик, который все выдюжит, сколько бы ни взваливали, и притом не уберегая своего живота, не пьянствуя, не воруя из общего котла или распяленного казенного кармана» [8, с. 6]. Тем печальнее, что «казенная машина» [с. 54] безжалостно перемелет кости этого труженика, теперь в чине капитана. Данный конфликт отнюдь не равных сил составляет основу внешнего, соци-
ального конфликта в повести, безусловно, не ограниченной только подобной коллизией, приобретающей в произведении характер общенациональной.
Кажется, героя отличают покорность и безволие: «Иван Яковлевич Хабаров явился на казенную службу не по расчету или принуждению...»; «Поворачивать некуда, надо терпеть» [с. 6, 7]. Однако не стоит забывать и авторское уточнение после первой из этих фраз: «хоть добрая воля мало что прибавляла» [с. 6]. У героя нет развернутой предыстории в той части, что касается его детства, родителей. Судьбу Хабарова с юности определяет государство. Почему же так безропотно принимает герой подобное развитие своей жизни?
О безрадостном житье-бытье в деревне опосредованно говорится: «Хабаров родился у простых людей, которыми и назван был как проще. Не имел семи пядей во лбу, не имел готового наследства и уже поэтому увяз в той гуще, из которой появился на свет. Суждено ему было, вот уж правда, замешаться в ней комком» (здесь и далее курсив в тексте произведения наш. -А.К.) [с. 7]. Нет в повести ни родительских наказов, ни примеров из жизни в деревне. Но есть главное - то, что сформировалось в нем, в сознании и в душе, и что опосредованно определяется поведением капитана.
Именно оттого его психологию отличают те черты, что присущи русскому народному сознанию. Для него далеко не пустой звук нравственные императивы, что приведены нами выше в характеристике его как старшины. Попав в караульную роту, герой «скоро понял, что никакой службы здесь нет. А есть одно лихо на всех.». Но «искать виноватых, увиливать» герой «не умел» [с. 9]. Последнее слово говорит не об отсутствии «навыка», а о врожденной стыдливости Хабарова. Оно употреблено не в значении отсутствия «умения делать что-л. благодаря знаниям или навыку к чему-л.» (за свои отнюдь не малые годы он видел всякое - «научиться» мог бы). Здесь другое: не «быть в состоянии», не «мочь сделать что-л.». В современном словаре, кстати, это значение дается как «устаревшее» [11, с. 491], тогда как у В.И. Даля «уметь» - это, прежде всего, «знать, понимать, разуметь», а потом уже идут другие значения этого слова [4, с. 497]. Пото-
му, видя, по всей вероятности, совсем другое, «Иван Яковлевич не любил лагерного начальства, не уважал выездных судов. Это же горе, и присутствовать при нем должны, как на похоронах, разве что родные и близкие, кому дорог, а не выставлен на показ, под плевки этот одинокий человек» [с. 10].
В герое стойко понимание жизни миром. Отто-го-то в забытом на краю земли и, кажется, проклятом месте, «там, где могли бы только помереть в одиночку, жили скопом, укрепленные теснотой, что не давала упасть даже мертвому» [с. 10]. Не случайно в словаре В.И. Даля есть и такое диалектное слово, отмеченное собирателем в архангельских говорах, как «скоп (скопка)» - «сбор, сходка, мир на сходке, на думе» [4, с. 192]. В современном же языке «скопом» - разговорное наречие, обозначающее «все вместе, сообща» [11, с. 116]. Герой повести Павлова из породы тех русских людей, что по-каратаевски, по-шуховски чувствуют себя частью общего мира, не позволяя себе быть бесполезными: «За себя он не боялся, скоро ведь уж была пенсия. Однако спокойней Хабарову в земле сохнуть, если бы знал, что была и от его жизни польза какая-нибудь для людей» [с. 21]. И мысль о возможности вырастить картошку и накормить оголодавших солдатиков овеществляет эту мысль Хабарова.
Столкновение человека с миром казенщины -тот конфликт, что движет, как уже сказано, внешний сюжет. Но волею судьбы Хабаров и сам человек «казенный», живущий в канцелярии, он сам часть огромной казенной машины, часть, естественно, «чернорабочая». Оттого солдаты относятся к нему несколько отчужденно - все-таки начальник: «был чужим, его боялись или уважали» [с. 13]. В то же время он своей манерой командовать подчиненными в силу обстоятельств отнюдь не всегда по уставу выбивается из общего ряда, и история с картошкой лишь самое яркое выражение подобных взаимоотношений. Следовательно, и психологический конфликт, раскрывающий внутренний мир главного героя повести, неизбежен.
Символическим образом, воплощающим государственную власть, на первый взгляд, является Скрипицын. В то же время мир бюрократии в «Сказке» сложнее, вспомним Победова, Добычи-на, а именно: можно увидеть гоголевскую «трех-компонентность» воссоздания образа давящей казенной жизни. Вспомним сначала мир «тоненьких» и «толстых» чиновников города NN («Мертвые души»): «существование» первых «как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно», вторые же «уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят» [3, с. 139]. Кроме того, «венчает» образ чиновничьей России в гоголевской поэме «вельможа» (он же: «государственный человек», «министр», «генерал») в «Повести о капитане Ко-пейкине» (в редакции, запрещенной цензурой).
В «Казенной сказке» подобную функцию в сюжете выполняет образ генерала Добычина. (По словам, О. Славниковой, «Гоголем ...пронизана вся “Казенная сказка”» [9].) Скрипицын у Павлова, таким образом, лишь «винтик казенной машины», по определению С. Крыловой [5, с. 166].
Образ этого героя соткан из легко узнаваемых предметных художественных деталей, которые в контексте русской литературной традиции воспринимаются некими символами: портфель, бумаги, шинель, стол, - и создают важную часть своего рода мифологемы «государство», рассматриваемой чаще всего сквозь призму бюрократической темы (вернее, антибюрократической). По словам О. Славни-ковой, «всякое сравнение, относимое к Скрипицы-ну, работает в тексте как заклинание» [9]. Это происходит в том числе и благодаря глубокой укорененности в сознании русского человека этих бюрократических знаков. Так, портфель как символ встречается очень часто в литературе 20-х - начала 30-х годов ХХ века. Можно вспомнить обыгрывание данной детали в «Мандате» Н. Эрдмана («Ну, с портфелем, Павел, и без билета всюду пропустят»), «Собачьем сердце» («Ошейник - все равно, что портфель!») М. Булгакова (кстати, смех Скри-пицына однажды автор сравнивает с «дыханием бегущей по следу овчарки» [с. 67]) и многих других произведениях. В популярной в те годы пьесе А. Файко она в заглавии - «Человек с портфелем». Ее мы видим и в центре анекдотической истории М. Зощенко «Парусиновый портфель». Даже в знаменитом фильме Г. Александрова «Весна» звучит шуточная песня, где герой все тот же - человек с портфелем.
В «Казенной сказке» конца ХХ века узнаваемый «говорящий» предмет значительно трансформирует образ Скрипицына, появляясь в его руках, -и вот уже «средненький» [с. 36] человек разительно преображен: «Стоя с ним, возвышаясь на крыльце, и сам Скрипицын вмиг обрел новый вид. Нечто тяжелое, вместительное явилось и в его сутуловатой фигуре, и в руках, похожих на весла» [с. 39]. Не меняется лишь взгляд: «с любопытством и брезгливостью» [с. 36, 40] герой смотрит на окружающих его людей. Однако сам портфель - «из рода обыкновенных, делающих и человека существом невзрачным, унылым» [с. 39]. Почему же одних этот предмет усредняет, тогда как Скрипи-цына - «возвышает»? Здесь не глупо-напыщенное самомнение булгаковского Аллилуи («Зойкина квартира») - «Ты видишь, я с портфелем? Значит, /лицо/ должностное, неприкосновенное. Я всюду могу проникнуть» [2, с. 162]. У Павлова: «Обтертый будто наждаком, давно потерявший крепкую форму, этот портфель служил явно сверх положенного срока, что придавало ему зловещий вид. Он походил на короб, и казалось, что приспособлен был уже для переноски тяжестей, а не бумаг» [с. 39].
Содержимое портфеля, а не сам по себе предмет играет здесь роль (см. явные переклички: портфель - «приспособлен был для переноски тяжестей»; герой - «нечто тяжелое, вместительное»). Если помнить о том, что портфель особиста наполнялся не простыми бумагами, а вроде тех, что привез Скрипицын, где за строками анонимок, доносов, приказов встают людские судьбы, понятно указание на его «зловещий вид» - зло вещающий. Это впечатление усиливается сравнением героя (с этим портфелем в руках) с фельдшерами «в безвестных армейских госпиталях», теми лекарями, «которые если лечат, то калечат». А в их портфелях - «не иначе как набор пилок и молотков - инструмент» [с. 40]. Палачом (а потом и «фельбшером») для Хабарова, обреченного на его «пытки», станет и Скрипицын.
Такая деталь, как портфель, сопровождает образ данного героя и далее в главе «Товарищ Скри-пицын»: «установил портфель» [с. 41]; «потянулся рукой за портфелем, заглянул в его глубь и, всунув затем руку чуть не по локоть, разворошил глухую утробу и вытащил наружу картонную папку» [с. 42]; «запрятал все обратно в портфель», «схватил в охапку портфель» [с. 46].
Совсем иначе та же деталь представляет этого героя в штабе полка (глава «Государственное дело»): рядом с «толстым» - полковником Победо-вым. Здесь портфель - уже «жалкий и уродливый». Его Скрипицын «не выпускал из рук, точно меньшого брата» [с. 58]. А после этой сцены, когда особист, кажется, ушел, взгляд Победова «как бы столкнулся с мешковатой, скривленной портфелем фигурой, что вдруг вроде бы выросла в тусклом штабном коридоре наподобие пугающей тени...» [с. 64]. Здесь портфель - знак причастности Скрипицына к канцелярскому миру, и герой опасается утратить эту связь.
В главе «Новые времена», описывающей «ревизию», проводимую генералом Добычиным, портфеля в руках героя нет: он отстранен от дел, перед генералом - человек, «похожий на приговоренного к расстрелу, поглупевший, с какой-то рыбьей холодной тяжестью, ушедшей в почти безумные, широко распахнутые глазищи» [с. 137]. На голову Скрипицына обрушится сначала гнев генерала, чтобы затем этот же «барин» перед самым отъездом из полка объявил ему свою «милость»: благодаря «угрюмо» брошенному на ходу слову о нем, «винтик» будет вновь вкручен в «казенную машину» - без него нельзя, так как последняя и рассыпаться может.
Дополняет образ казенщины и такая традиционная деталь, как бумаги (деталь вновь традиционная; вспомним, например, гротесковую картину в «Бумажных ужасах» В. Маяковского). Так, доносы на самоуправство капитана, позволившего себе без приказа накормить вволю своих солдат не гни-
лой, а свежей картошкой, предстают бумагами, «похожими на чьи-то содранные шкурки» [с. 42]. Власть этих бумаг, по мысли человека, облеченного хотя бы малой властью, и заключается в том, чтобы «шкуру содрать» со своевольного капитана или ему подобного служаки.
Бюрократ, как свидетельствует «Словарь синонимов русского языка» Т.С. Алиевой, - это и «бумажная (чернильная) душа» [1, с. 37]. Данный метафорический образ может ярко представить неуловимый характер Скрипицына, являющегося на страницах повести то «развернутым», то «скомканным». Перед Хабаровым и солдатами он и «рявкнуть» может [с. 47], а в расположении полка, как увидим позже, уподобляется юркой мыши. При этом сам образ «бумажной души» в повести зеркально отражается в своей противоположности: для штабных, конечно, не они сами, а те, кто в их подчинении, не живые, а «бумажные души». (Семантический «перевертыш» наподобие гоголевских «мертвых душ».) Не случайно все три комнатки, где царствует Победов, «загружали .несгораемые шкафы с тайными бумажными душами» [с. 66].
Причем Хабаров и Скрипицын совершенно по-разному выказывают свое отношение к бумагам. Капитан «взял с огорчением все бумаги без разбору» [с. 42]; «когда бумаги были прочитаны, Хабаров разложил их молча на столе» [с. 43]; «со всего размаху смел со стола застелившие его доносы» [с. 45]. Особиста же «заворожило, как просто и легко капитан скинул на пол бумаги, что еще легче могли бы его погубить, пущенные в ход. / Могло показаться поэтому, что капитану было известно даже нечто посильнее этих бумаг. / Присев, особист принялся пугливо собирать с пола свои документы» [с. 45]. Что-то богатырское чувствуется в тех словах, что определяют поведение Хабарова: расправа с чиновничьей бумагой видится не иначе как богатырским подвигом. Оттого Скрипицын «заворожен» происходящим и одновременно испуган: Хабаров так «просто и легко» расправился с казенными бумагами. Одного в своей простоте не учел капитан: не несколько бумажек встали против него, а весь казенный механизм готов заменить его на нечто более надежное. Вспомним, как изображает этот «механизм» Гоголь в седьмой главе «Мертвых душ» (сцена посещения Чичиковым и Маниловым присутственных мест), когда «какая-то светло-серая куртка» «выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения» [3, с. 244]. Такой же «светло-серой курткой», пишущей то, что решит впоследствии людские судьбы, является у Павлова Скрипицын. Лишь меняется на более узнаваемый тот атрибут, что сопровождает героя, - шинель.
Шинель в русской литературной традиции с гоголевских времен становится в том числе и символом «футляра» чиновничьей жизни. Когда главный
герой распахнет дверь перед Скрипицыным, особист - «в шинели», в то время как он сам - «полуголый» [с. 41]. «Защищенность» одного символически контрастирует с уязвимостью другого. Однако, поскольку речь идет об армейской жизни, то и сама деталь прочитывается двояко: шинель - это предмет, с одной стороны, связывающий в повествовании армейскую казенщину с чиновничьей, а с другой - задающий иной тон в повествовании о русском капитане.
Почему «шинель не красила» Скрипицына, «а как раз обнаруживала всю его нескладность», вызвав улыбку на лице караульного «татарчонка» [с. 36]? Это армейская шинель «не красит» Скри-пицына. Он вовсе не честный служака наподобие Хабарова, а, как выяснится, чиновник от армии, особист, работающий с людьми, как с бумагами. Не случайно после варварского уничтожения картошки в степи в штабе перед Победовым он предстанет в грязной шинели - замаранной, как мы понимаем, в том числе и подлостью: «.Вся шинель его была в бурой степной грязи, ошметья которой прилепливались орденами прямо на грудь» [с. 59].
Цвет шинели Скрипицына и особенности его психологического портрета позволяют автору повести развернуть и еще одно сравнение особиста -с мышью. Таковым он покажется, конечно же, не в сцене противостояния с Хабаровым, а в штабе -там, где «тонкий» Скрипицын на глазах меняется, превращаясь практически в призрак, в незаметную мышь: «Уменьшившись, сжавшись, Скрипицын юркнул в штабную дверь, точно мышь в полович-ную щель. Чтобы пробраться в штаб, такой ловкости не требовалось, но подавленный случившимся (самовольным уничтожением картошки. - А.К.) особист так и чувствовал себя - мышью». Глаголы, описывающие действия Скрипицына, развивают заявленный мотив: «шмыгнул», «замер», «пробежал», «затаился» [с. 56].
Интересно, что писарице, вышедшей из канцелярии и напуганной неожиданным появлением героя, он мог показаться «не мышью, а крысой» [с. 56]. В цитированном словаре Т.С. Алиевой у слова «бюрократ», помимо всего прочего, указан и синоним «чернильная крыса» [1, с. 66], а в обиходной речи частотно неодобрительное «канцелярская крыса». Подобные смысловые ассоциации проявляют символику эпизода смерти Победова, фактически преданного сослуживцами и забытого в армейском клубе: «За ту ночь голодные клубные крысы погрызли умершему полковнику ноги, сожрав с них прежде яловые офицерские сапоги, от которых остались под столом президиума куски каменных подошв и гвоздики» [с. 136].
Мыши живут и в канцелярии Хабарова, которая давно стала для капитана и единственным его приютом. Они явятся в повествовании именно в тот
момент завязки действия, когда бессонной ночью капитан ждет утра, чтобы отправить ничего не подозревающих солдат сажать картошку: «По канцелярии рыскали голодные мыши и грызли, то есть брали на зубок, все нехитрое канцелярское оборудование» [с. 22]. Появление этого образа «в начале славных дел» героя выглядит дурным знаком. Мышь - древний мифологический образ, соединенный в некоторых верованиях и гаданиях с приходом беды. По словам В.Н. Топорова, «часто с мышью связываются предзнаменования смерти, разрушения, войны, мора, голода, болезни, бедности» [6, с. 190]. Даже в сцене после молитвы Хабарова перед днем уборки картошки «ответный» тихий шепот, почудившийся герою, по словам автора, возможно, был лишь от тех же мышей: «Может, это мыши скреблись да шуршали.» [с. 30].
Эта сцена в чем-то объясняет, почему оптимистическое окончание эпизода с картошкой является ложной кульминацией данной истории. В «светлой тишине» наступающего утра, после молитвы, «жалко Хабарову было себя», да такой была эта «нечаянная жалость», «что даже спохватывало дыхание» [с. 30]. Только в главе «Зимний подвиг» кульминация истинна: герой сознательно жертвует собою, отводя беду (в случае мятежа) не от себя (ему терять нечего), а от солдат. Не случайно С. Крылова не соглашается с О. Славниковой [5, с. 165], утверждавшей, что «картошка для Хабарова то же, что шинель для Башмачкина» [9]. Думается, для героя во второй главе повести подобное соотнесение все же истинно: ему еще необходимо «снять» с себя шинель Башмачкина, чтобы, когда весной его найдут, быть только в армейском мундире.
О. Славникова, кроме того, отнюдь не считает Скрипицына «антиподом» Хабарова. По ее мнению, он - «изнанка и оболочка каждой ситуации, каждого героя романа» [9]. Да, у Хабарова и Скри-пицына, например, есть нечто родственное. Так, они оба бессемейны, «бездомны»: ни слова в повести о родственниках капитана - детдомовец особист («.У тебя есть отец, мать?» - «Отсутствуют.»); оба (кто больше, кто меньше) живут в канцелярии; и тот, и другой - служивые люди. Однако, как мы отметили выше, если Хабарова воспитала русская деревня, то Скрипицына - государство, а потому и нравственные посылы в жизни этих героев разные, потому и получает в финале повести один из них дом (комнату), а другой - домовину (гроб). (На значимость подобной образно-смысловой «паронимичности» в прозе Павлова указала Ю. Щербинина [12].)
Образ Скрипицына, безусловно, многопланов: реалистически усложняют данный характер и сцена в канцелярии (слово «отец», обращенное к решившему умереть Хабарову, забота о нем), и эпизод похорон капитана, организованных особистом. В то же время в конце последнего эпизода мы ви-
дим неспособность этого героя к перерождению: «После парада Скрипицын, равнодушный ко всему вокруг, шатаясь и что-то с обидой бормоча, ходил у ставшей одинокой могилы капитана, но потом вдруг отрезвел, огляделся - и пошагал прочь» [с. 163]. Не «по пути» этим героям, остающимся все-таки антиподами.
Таким образом, на наш взгляд, именно антибюрократическая тема в повести с многозначительным заглавием «Казенная сказка» организует систему образов и становится основой для развития общенациональной и метафизической проблематики произведения.
Библиографический список
1. Алиева Т. С. Словарь синонимов русского языка. - М.: ЮНВЕС, 1999. - 480 с.
2. БулгаковМ.А. Пьесы 1920-х годов. - Л.: Искусство, 1989. - 591 с.
3. Гоголь Н.В. Избранные сочинения: в 2 т. Т. 2 / примеч. Ю. Манна. - М.: Худож. лит., 1978. - 477 с.
4. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Т. 4. - М.: Рус. яз., 1991. - 683 с.
5. Крылова С. Архетип героя в повести Олега
Павлова «Казенная сказка» // Studia Rossica Posnaniensia. - 2011. - Vol. XXXVI. - P. 161-171.
6. Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2 т. / гл. ред. С.А. Токарев. - М.: Рос. энциклопедия, 1994. - Т. 2. - 719 с. с ил.
7. Народные русские сказки А.Н. Афанасьева: в 3 т. Т. 3. - М.: Наука, 1985. - С. 60-70; 75-82.
8. Павлов О. Казенная сказка. Повесть // Павлов О.О. Повести последних дней: трилогия. - М.: ЗАО Изд-во Центрполиграф, 2001. - 494 с. (В тексте статьи произведение цитируется по данному изданию с указанием страницы.)
9. Славникова О. Повесть о капитане Хабарове // Урал. - 1996. - № 2 (Публикации в «толстых» журналах цитируются по электронным версиям с сайта: http://www.magazines.russ.ru.)
10. Словарь русского языка: в 4 т. / под ред. А.П. Евгеньевой. - 3-е изд., стереотип. - Т. 2. - М.: Русский язык, 1986. - 736 с.
11. Словарь русского языка: в 4 т. / под ред. А.П. Евгеньевой. - 3-е изд., стереотип. - Т. 4. - М.: Русский язык, 1988. - 800 с.
12. Щербинина Ю. Сквозное сердце: Очерк творчества Олега Павлова // Знамя. - 2012. - № 3.
УДК 821 (470.64)
Кушхова Асият Лиуановна
Кабардино-Балкарский государственный университет им. Х.М. Бербекова
СЮЖЕТНО-КОМПОЗИЦИОННЫЕ ОСОБЕННОСТИ РОМАНА «ВЕРШИНЫ НЕ СПЯТ» А. КЕШОКОВА
Статья посвящена исследованию сюжетно-композиционных особенностей романа «Вершины не спят» кабардинского писателя А. Кешокова.
Ключевые слова: роман-эпопея «Вершины не спят», сюжет и композиция, антитеза, вставные конструкции, форма «хабара», хронотоп, диалоги и монологи.
Алим Пшемахович Кешоков (1914-2001) занимает в истории кабардинской литературы особое место. Поэт, прозаик, драматург, публицист, литературный критик, автор произведений для детей, он многое сделал для формирования родной художественной словесности, совершенствования кабардинского литературного языка.
Историко-революционный роман «Вершины не спят» занимает в творческом наследии писателя особое место как первое крупномасштабное эпическое полотно. Произведение состоит из двух частей - «Чудесное мгновение» (1958) и «Зеленый полумесяц» (1965).
Действие в романе «Чудесное мгновение» начинается вскоре после Зольского восстания 1913 года: «Не успела еще сойти та луна, при зарождении которой окружной суд приговорил отца Эльдара, табунщика Мурата, ...к ссылке в Сибирь» [5, с. 8]. Временные рамки произведения ох-
ватывают период с Зольского восстания до установления советской власти в Кабарде. Причем упоминание о событиях 1913 года - это не только дань прошлому, но и художественное средство создания эпического фона, масштабности действия.
Первая часть «Чудесное мгновение» получает продолжение в романе «Зеленый полумесяц» (1965), в котором изображается послереволюционная жизнь аула Шхальмивоко. Первую и вторую части дилогии объединяют общая идейно-тематическая направленность и герои, переходящие из одного романа в другой: Астемир, Думасара, Лю, Тембот, дед Баляцо, Казгирей Матханов, Инал Ма-ремканов и многие другие.
Между романами «Чудесное мгновение» и «Зеленый полумесяц» «по логике описываемых событий и логике характера одного из главных героев -Жираслана - «вклинивается» роман «Сабля для эмира» [7, с. 73], однако мы рассматриваем «Вершины не спят» именно как дилогию, а «Саблю для
