CC BY
239
РАЗДЕЛ 2. ДИНАМИКА ЖАНРОВЫХ ФОРМ В ЛИТЕРАТУРЕ XVIII-XXI ВЕКОВ
Салова С.А.
Анакреонтическая самоирония Г.Р. Державина: контекстуальный аспект
C целью мотивировать эстетическую природу интенции самоиронии, которой интонируются лирические миниатюры на геронтологическую тему в поэтическом сборнике Г.Р. Державина «Анакреонтические песни» (1804), в статье предпринимается попытка расширить его контекстуальное пространство включением прозаических произведений с контрастной по модальности (сентименталистской и либертинской) презентацией типа «влюбленного старика».
Ключевые слова: Г.Р. Державин, анакреонтика, интенция самоиронии, геронтологический мотив, линейный контекст.
Становление и история бытования анакреонтической поэзии в России второй половины XVIII столетия традиционно (и вполне справедливо) связывается с именами А.Д. Кантемира, М.В. Ломоносова, А.П. Сумарокова, М.М. Хераскова. Однако «подлинным русским Анакреоном» вполне резонно признается обычно только поздний Г.Р. Державин, выпустивший в 1804 году поэтический сборник «Анакреонтические песни». Не секрет, что ближайшим основанием для приведенной выше литературной протономинации стал банальный возрастной критерий, позволивший мотивировать державинский выбор очередной лирической маски конкретнобиографическими обстоятельствами. Еще Я.К. Грот в свое время с полным основанием отметил: «Место Фелицы <...> опустело в храме его поэзии; ему нужны были теперь другие источники вдохновения, и одним из любимцев его старческой музы [курсив мой. - С.С.] становится Анакреон» [2, с. 499]. Чрезвычайно существенное, если не сказать первостепенное, значение придают возрастному фактору и новейшие исследователи поэзии Державина. Показательно в этом плане следующее суждение известного стиховеда А.А. Илюшина: «... анакреонтические песни Державин начал слагать еще в молодости, а вот сборник их сподобился издать, когда ему стало за шестьдесят: созрел, а вернее состарился наподобие Анакреонта. Другие русские мастера анакреонтики - А.Д. Кантемир, М.В. Ломоносов, Н.А. Львов - до столь преклонного возраста просто не дожили, так что подлинным “русским Анакреонтом” был лишь Державин» [6, с. 243]. Заметим попутно, что констатациями такого рода фактически декларировалась ключевая роль геронтологического атрибута в мотивно-тематическом комплексе анакреонтики зрелого Державина. На его концептуальной значимости справедливо настаивал, в частности, авторитетный американский
44
русист А.А. Левицкий: «Державин обновляет лирику созданием образа “влюбленного старика”, на котором держится и единство, и самобытность его книги», указывая попутно на неоднократно актуализированный поэтом оксюморон «любовь в морозе старости» [8, с. 59].
Напомним, что подобное (причём предписанное художественной логикой самого жанра) педалирование геронтологического мотива имело место еще в додержавинской отечественной анакреонтике. Прецедентными в этом плане можно по праву считать хрестоматийный стихотворный цикл М.В. Ломоносова «Разговор с Анакреоном» и его же вольное переложение известной анакреонтейи XLIII «Ец' теттгуа» («К цикаде»). Немаловажно, что в обоих произведениях проблематизировалась социокультурная модель поведения мужчины благородного происхождения на склоне лет, по достижении преклонного возраста. Однако если в первом случае анакреонтическая геронтология жестко утрировалась в пародийно-ироническом ключе, то в автобиографическом стихотворении 1761 года «Кузнечик дорогой, коль много ты блажен...», написанном Ломоносовым в преддверии собственного пятидесятилетнего юбилея, не было и следа шутливоиронической модальности, напротив, доминировал пафос серьёзного поэтического манифеста [10].
Принципиально иначе акцентуировалась геронтологическая тема в анакреонтике Державина, где данный мотив интонировался и обогащался криптопародической самоиронией автора, идентифицировавшего собственную поэтическую личность «с оглядкой» на миф Анакреонта. Нам уже приходилось писать о том, насколько органичной была для зрелого Державина эта модальность самоиронии, ставшая в его анакреонтических миниатюрах едва ли не основным способом лирической самопрезентации поэта [11, с. 71-103]. На эту интеллектуальную эмоцию обратил специальное внимание и исследователь Д.В. Ларкович, автор новейшей монографии о формировании индивидуального авторского сознания Г.Р. Державина: «. подобно герою анакреонтической лирики, державинский Анакреонт преклонного возраста <...>. Этот мотив старости, стимулирующей обостренное восприятие земных радостей, заявлен в программном стихотворении “Приношение красавицам”, открывающем сборник, многократно и разнообразно варьируется на всем его протяжении <...> и выполняет функцию циклообразующей скрепы. Несмотря на то, что старость в текстах “Анакреонтических песен” неизменно предстает в ореоле авторской самоиронии <...>, ее смысловая роль чрезвычайно важна» [7, с. 315].
О первостепенной важности для Державина названной интеллектуальной эмоции (гораздо более сложной, по сравнению с обычной иронией как тропом и фигурой мысли) недвусмысленно свидетельствуют, в частности, особенности компоновки материала внутри сборника 1804 года. Входящие в его состав лирические миниатюры композиционно как бы «закольцованы» и обрамлены двумя программными стихотворениями, насквозь пронизанными шутливой, причём тонко нюансированной эмоци-
45
онально-экспрессивной интонацией, спроецированной на лирического субъекта. Так, в позиционно сильной, открывающей весь сборник, миниатюре «Приношение красавицам» Державин фактически «портретировал» насмешливо-иронический стиль анакреонтейи XI, сквозь призму которой осуществлял презентацию собственной поэтической личности:
Нравиться уж я бессилен И копьем и сайдаком,
Дурен, стар и не умилен:
Бью стихами вам челом [4, с. 9].
Что касается завершающего лирический сборник 1804 года «онириче-ского» стихотворения «Венец бессмертия», то не вызывает сомнения намерение его автора легким флёром самоиронии завуалировать серьёзность своих размышлений о праве на «венок бессмертия». Такова истинная подоплёка шутливого позиционирования себя в качестве поэтического восприемника как самого Анакреонта, так и «анакреоновой» модели творческого поведения:
Посмейтесь, красоты российски,
Что я в мороз, у камелька,
Так с вами, как певец тииский,
Дерзнул себе искать венка [4, с. 85].
Примеры такого рода можно без труда умножить. Полагаем, что применительно к державинской анакреонтике имеет смысл говорить о достаточно чётко отрефлектированной и открыто декларированной автором установке на самоироничность как отличительную особенность создаваемого анакреонтического автомифа. Данное обстоятельство обусловливает необходимость по возможности восполнить контекстуальный ареал анакреонтической поэзии Державина теми недостающими элементами, которые пролили бы свет на эстетическую природу авторской интенции самоиронии.
Напомним, что полемическая заостренность жанровой позиции Ломоносова, его подчеркнутое критическое восприятие персоны и поэзии легендарного песнопевца регулировалось прежде всего факторами внутрилитературными и было опосредовано преимущественно светскими по содержанию источниками, в том числе нравственно-философскими концепциями Цицерона, Ф. Ларошфуко, Б. Фонтенеля, Б. Грасиана. Державинская же анакреонтика создавалась в совершенно иной историко-литературной и социокультурной ситуации. В свое время на данное обстоятельство проницательно указал Л.В. Пумпянский: «Была, вероятно, громадная разница в отношении к анакреонтической поэзии елисаветинского и екатерининского века: тогда стали жить анакреонтически [курсив мой. - С.С.], пока этого ещё нет; поэтому у Ломоносова только переводы из «Анакреона», нет ещё самостоятельного стихотворства в его духе. Это громадное различие! Вот почему историю анакреонтики в России надо будет связать с Державиным (и Львовым): тогда яснее представится и предшествующая его история...» [12, с. 69]. Задолго до Пумпянского вкусовыми предпочтениями екатери-
46
нинской эпохи интерес к анакреонтической поэзии объяснял Я.К. Грот: «...анакреонтический род был и вообще во вкусе тогдашней эпохи» [2, с. 498]. Не исключено, что в данном случае биограф Державина имел в виду не только саму динамику становления и окончательного оформления соответствующей жанровой традиции, но и сопутствующую этому процессу трансплантацию в Россию такого культурно-исторического феномена, как бытовой анакреонтизм.
Как бы то ни было, но, по сравнению с ломоносовским, контекстуальное пространство державинской анакреонтики значительно расширилось и видоизменилось. Речь в данном случае идёт, в первую очередь, об общеизвестных и неоспоримых фактах её линейной зависимости от вышедшего в свет в 1794 году перевода анакреонтеи, осуществлённого Н.А. Львовым, или полемическом отталкивании от опубликованного годом позже сборника Николая Эмина «Подражание древним». Прозрачность их интертекстуальной связи была очевидной ещё для Грота, с полным основанием утверждавшего, что «в 90-х годах два русских перевода подстрекнули Державина к усилению своей производительности в этой области поэзии» [2, с. 498]. Действительно, значение подготовленного Н.А. Львовым билингвального сборника «Стихотворение Анакреона Тийскаго» для исторического бытования на русской почве анакреонтической поэзии в целом и державинской в частности трудно переоценить. Исследователи справедливо констатировали его отчетливо полемическую направленность по отношению к предшествующей традиции восприятия Анакреонта не только в отечественной, но и в европейской литературе Нового времени. Репрезентативный материал для наблюдений такого рода предоставляет, в частности, предпосланная книге Львова и написанная самим переводчиком статья «Жизнь Анакреона Тийскаго». Её начальная часть, как известно, являлась переработкой материалов, которыми открывался сборник стихотворений Анакреона и Сафо, вышедший в свет в 1716 году в Амстердаме усилиями авторитетного знатока античности Анны Дасье. Несмотря на это, принято считать, что в русскоязычной билингве «большую часть предисловия составляют оригинальные рассуждения Н.А. Львова о значении поэзии Анакреона» [5, с. 194]. Нелишне напомнить, что предложенная Н.А. Львовым концепция личности и поэзии Анакреонта была последовательно выдержана в сугубо комплиментарном ключе. Легендарный песнопевец позиционировался им как высокородный («от царскаго поколения Кодров») «проповедник ... утешительной и ... приятной филозофии» [9, с. II], как человек «редкаго ... достоинства», который «наследное свое благородство умел ... поддержать силою своего таланта, поведением своим, добродетелью, твер-достию» [9, с. IV]. Львов настойчиво педалировал мысль о мягком и нежном характере добродетельного Анакреонта, обладающего «пленяющим талантом», тонким и изящным вкусом, преломившимся в его песнопениях. Утверждая, что «все черты его ума, все изречения души принадлежат его собственному ощущению» [9, с. XI], русский биограф Анакреона
47
энергично оспорил бытующее среди «стряпчих ябедников» расхожее мнение о нём как развратном пьянице.
Общепризнанная и действительно существующая теснейшая контекстуальная зависимость анакреонтической лирики Державина от львовской билингвы не способна, однако, сколько-нибудь внятно объяснить появление стойкой интенции самоиронии в лирических миниатюрах, вошедших в сборник «Анакреонтические песни». Для адекватного осмысления своеобычности анакреонтического стиля Державина необходимо принимать во внимание следующее немаловажное обстоятельство: на всём протяжении XVIII века историческое бытование анакреонтической поэзии обусловливалось не только модификацией (иногда разительной) поэтических первоэлементов её линейного контекста, но в большей или меньшей степени было опосредовано также пертурбациями (иногда весьма значительными) в контексте парадигматическом. В современной же Державину культурноисторической ситуации это пространство заметно расширилось за счет вхождения в «анакреонтову» парадигму произведений повествовательной прозы, в которых разнонаправленной семантической трансформации подвергался образный топос влюблённого старика. О двух прозаических элементах в контекстуальном пространстве геронтологической анакреонтики Державина, объясняющих появление и устойчивость в её стиле авторской интенции самоиронии, и пойдет речь ниже.
Любопытную страницу в историю русской рецепции Анакреона вписал анонимный автор повести «Анакреонт, или Могущество любви», вышедшей в Москве в 1796 году. В ней тщательно проработан «геронтофильский» сюжет о любви дочери Эпикура Астерии к убелённому сединами нежному песнопевцу, на чью главу прелестная юная дева возложила «венец, предлагаемой нежным дружеством и любовию пламенной» [1, с. 4445]. Созданный здесь образ Анакреонта отчетливо корреспондировал с сентименталистской по духу его философско-эстетической рецепцией Н.А. Львовым. Вместе с тем автор-аноним создал собственный миф Анакреонта, наделив его чертами культурного героя. «Любезной и сладостной Любомудрец», который «песнословил согласными звуками Венеру и ея сына, хотя уже белым инеем начинала глава его покрываться» [1, с. 14], был щедро награжден Купидоном. Он получил в подарок лиру, настроенную самим сыном Киприды, к тому же последний вернул поседевшему Анакреонту былую силу молодости и наделил способностью покорять сердца юных дев: «Я определю к тебе нежную роскошь, и одаряя тебя кре-постию лет юных, сокрою под твоей сединою науку быть приятным» [1, с. 16]. Тщательно скрывавший свою любовь к Астерии и изливавший ее в звуках своей златострунной лиры добродетельный Анакреонт сумел зародить ответное чувство в юной деве: «... в сердце юныя Астерии леты песнопевца умаляются ежедневно пред глазами ея; мнит зрети в образе его некоего бога, которому благоугодно под начинающим снегом таить огнь юности жарчайшей» [1, с. 39].
48
Мы не располагаем документированными доказательствами знакомства Державина с повестью о сладостном певце Анакреонте, наделённом богами вечной молодостью и сочетавшемся браком с полюбившей его прекрасной юной девой. Однако существуют довольно убедительные, на наш взгляд, косвенные указания на высокую вероятность её присутствия в читательском кругозоре Державина. В качестве непрямого аргумента такого рода может рассматриваться написанная в 1796 году анакреонтическая пьеса «Бой», автором которой были впервые синтезированы геронтологический мотив и мотив всепобеждающей силы любви. В конечном счёте, именно этот лирический шедевр сделал пятидесятитрехлетнего Державина подлинным «русским Анакреонтом». Не менее многозначительным представляется нам также строго выверенное и чётко продуманное расположение внутри сборника 1804 года стихотворений «Призывание и явление Плениры», «Сафо», «Сафе», «Тончию».
Напомним, что первые три из них были написаны Державиным в 1794 году после смерти его первой жены и носили настолько интимный и сокровенный характер, что поэт долго не решался предать их публикации. Впервые они появились лишь в 1797 году в карамзинских «Аонидах», а затем уже (после долгих раздумий Державина) в сборнике «Анакреонтические песни», посвященном второй жене. Осмелимся предположить, что решиться на такой шаг поэту «помогла» анонимная повесть, о которой шла речь выше. Дело в том, что в оформлении её сюжетно-композиционной структуры участвовали сразу три неразрывно переплетённые друг с другом сюжетные линии: Сафо - Фаон, Фаон - Астерия, Астерия - Анакреонт. При этом идейно-смысловое ядро повести образовывалось двунаправленной авторской интенцией развенчать кичливый нарциссизм надменного, привыкшего к лёгким любовным победам Фаона и тем самым, по контрасту, утвердить моральную безупречность седовласого Анакреонта, пробудившего возвышенную любовь в сердце юной девы. Не исключено, что художественная логика организации персонажной сферы в апокрифической повести об Анакреонте подсказала Державину определенную последовательность размещения четырёх названных выше стихотворений в текстовом пространстве сборника таким образом, что в результате им был придан статус своеобразного мини-цикла. Если это так, то заключительные строки стихотворения «Тончию» могут интерпретироваться как самоироничная авторская криптопародия на образ седовласого Любомудрца, покорившего сердце Астерии:
Чтоб жар кипел в моей крови,
А очи мягкостью блистали;
Красотки бы по мне вздыхали,
Хоть в платонической любви [4, с. 61].
Не вызывает сомнения, что прямое или косвенное влияние на Державина оказывали не только интертексты сентименталистской модальности. Оформление его жанровой позиции происходило в социокультурной ситу-
49
ации, характеризовавшейся динамичным возрастанием переводческой практики с отчётливо обозначившейся тенденцией к заметному росту и поступательному увеличению количества русскоязычных переводов так называемых либертинских романов. По свидетельству Е. Дмитриевой, начиная примерно с 60-х годов XVIII века и особенно на рубеже XVIII и XIX столетий, на русский язык были переведены многие романы маркиза Жана Батиста Буайе д’Аржана, большинство центральных произведений Н. Ретифа де ла Бретонна, несколько сочинений Клода-Проспера Кребийо-на-сына (в том числе парафраз и своеобразное продолжение его знаменитого романа «Заблуждение сердца и ума»), новелла Бастида «Об откровенности сердца». Широко переводились также книги Луве де Кувре (в том числе его романы о кавалере Фобласе и Эмилии Вармонт). Знаменательно, что практически одновременно с «Анакреонтическими песнями» Державина увидел свет эпистолярный роман Шодерло де Лакло «Опасные связи», а несколько позднее, в 1806 году, четыре повести маркиза де Сада [3, с. 840-846].
В рамках интересующей нас темы специальный интерес представляет «полезная и нравоучительная повесть» в трех частях Ретифа де ла Бретон-на «Ножка Фаншеттина, или Сирота французская», переведенная с французского А.С. Хвостовым. Опубликованная в Санкт-Петербурге в 1774 году, она продавалась «у книгопродавца С. Шелля при сухопутном кадетском корпусе». Содержание этого любовно-авантюрного либертинского романа составляют злоключения невинной шестнадцатилетней Фаншетты, обладательницы прелестной маленькой ножки, которая стала объектом низменных вожделений сразу нескольких («тьмы») «охотящихся» на неё мужчин. Существенно, что в сфере отрицательных персонажей центральной фигурой, на которой, собственно, и держится вся интрига, являлся старый сластолюбец, лицемер и беззаконник. Это чрезвычайно богатый парижский мещанин с очень длинным, многосоставным именем (последний из его элементов особенно красноречив - Навуходоносор) по фамилии Апатеон, скорее всего, совсем не случайно рифмующейся с антропонимом «Анакреон».
Образ Апатеона в романе представляет собой рокайльно-либертинскую вариацию топоса «влюбчивого старика» и персонифицирует конкретный историко- и социокультурный феномен, который можно условно назвать «стариковским либертинажем». Репрезентативна в этом плане авторская характеристика Апатеона в главе с выразительным названием «Обманчивая видимость», где разоблачается его двуличная натура отъявленного притворщика, лицемера и распутника: «Он был человек небольшого роста, лет около 50, собою ни хорош, ни дурен; больше, нежели умеренно, взрачен, имел вид свежий и моложавый, глаза приятные и умильные, смотрел исподлобья, был хитр, хотя таковым и не казался, любил сладострастие, хорошую пищу и в речах показывал всегда вид простосердечия, которым всякого мог пленить» [3, с. 678]. Нужно ли говорить,
50
что «портрет души» Апатеона с исчерпывающей полнотой прогнозировал его дальнейшее поведение по отношению к вверенной его опеке невинной сироте, «у которой лицо как лилеи и розы, пригожий стан и тоненькие прекрасные ножки, каких во всей Франции не найдешь!»? [3, с. 682]. Конечные намерения сластолюбивого и вероломного Апатеона-Тартюфа недвусмысленно засвидетельствовал возглас, который он издал, узнав о побеге Фаншетты: «... не сорвал бы другой розу, на которую я так долго грыз зубы... Ах!» [3, с. 688].
Дальнейшие перипетии развития романического сюжета давали наглядное представление о глубинах нравственного падения и моральной низости Апатеона, которая вскоре стала очевидной всем без исключения добродетельным персонажам романа, вынужденным с энергичной самоотверженностью противостоять его козням. Показательна в этом плане характеристика, данная Апатеону старой ключницей Ненеей: «Этот человек имеет два совсем противных лица: с теми, которых он имеет прибыли обманывать, показывается всегда честным человеком и наблюдает благочиние и богобоязливость даже в безделках <...> С теми же, которых в сети свои уловить думает, переменяется он неприметнее часовой стрелки; прежде нежели молодая девушка вздумает от него остерегаться, умеет уже он уверить ее, что то бело, что она называла черным; он имеет хитрость ослеплять и помешать приметить, что в мыслях перемена сделалась» [3, с. 754]. Откровенно либертинская сущность поведения престарелого Апа-теона, подобно всем записным распутникам, философски оправдывающего свое бесстыдство естественными природными законами, раскрывается из признания юной Розы. Воспитанная в монастыре в полном неведении об опасностях, подстерегающих невинных девушек в реальной жизни, она едва не стала жертвой бесцеремонных домогательств сластолюбивого старика: «... он проник в мое сердце и увидел, что ему ни самых предрассуждений к преодолению нет; воспользовавшись сею находкою, умел он в меня вперить правило натуральное, по его словам.» [3, с. 754-755]. Под «натуральным правилом» здесь подразумевается утверждаемый авторами-либертенами примат природы и её законов в сфере человеческих отношений, прежде всего в отношениях между полами. В полном соответствии с либертинским кодексом поведения любострастный Апатеон находит философско-материалистическое оправдание своей грубой чувственности, распутного и разнузданного, по меркам традиционной морали, образа жизни.
Новейшие исследователи либертинской литературы XVIII века уверенно констатируют её идейно-смысловую неоднозначность и двойственность. Имеется в виду тот факт, что, рисуя соблазнительные сцены и описывая распущенные нравы общества, либертинский роман (особенно поздний) содержал одновременно резкую критику их носителей, фактически признавая тем самым пустоту ценностей своей эпохи и самого либертина-жа. Судя по многочисленным авторским отступлениям назидательного характера в первом русскоязычном переводе нравоописательного романа Н.
51
Ретифа де ла Бретонна, его идейно-смысловая двуплановость была чутко уловлена и вполне адекватно воспроизведена двадцатилетним А.С. Хвостовым. В нравственно-философской позиции русского переводчика романа «Ножка Фаншеттина» доминирующим неизменно оставался антилибер-тинский пафос. Репрезентативна в этом плане сатирическая инвектива в адрес любострастных развратников всех возрастов в начальном абзаце главы XVIII с многоговорящим названием «Тьма любовников»: «Не было ни одного старика, который бы уговорить ее [Фаншетту. - С. С.] не старался, и ни одного молодого человека, который бы не предпринял тронуть её сердце» [3, с. 700]. Симтоматично, что, хотя роман явно пользовался читательским спросом, а Бретонн вскоре стал одним из самых модных в России французских писателей, критики безапелляционно признали его книгу безнравственной.
В рамках интересующей нас темы осуществленный А.С. Хвостовым перевод французского либертинского романа представляет несомненный интерес как значимый элемент линейного контекста, в пространстве которого создавался анакреонтический автомиф Державина. Непреложный факт принадлежности обоих литераторов в 1770-х годах к кружку Н.А. Львова позволяет достаточно уверенно констатировать осведомлённость начинающего поэта в переводческой практике Хвостова, создавшего «антилибертинскую» версию образного топоса влюбленного старика, которая продуцировала отчетливые коннотации с фигурой легендарного песнопевца. Более того, прочность личных и творческих связей Державина и Хвостова, их тесное литературное общение на протяжении всей жизни (и особенно в 1790-е годы) дает основание полагать, что хвостовский перевод Бретонна нашел себе нишу в читательском кругозоре и культурной памяти Державина.
Продемонстированная нами возможность потенциально расширить линейный контекст анакреонтики Державина, разумеется, ни в коей мере не умаляет аксиоматичной значимости «львовского» компонента в её творческой истории, но одновременно предостерегает от его излишней абсолютизации. Совершенно очевидно, что интенция самоиронии, пронизывающая анакреонтическую автомифологию Державина, обусловливалась принципиально важным для него чётким осознанием смысловой неоднозначности, амбивалентности, противоречивости не только литературноэстетических презентаций образа Анакреона, но также «разномодальных» актуализаций образного топоса влюбленного, молодящегося (или моложавого) старика в европейской и отечественной повествовательной прозе.
Список литературы
1. Анакреонт, или Могущество любви. - М.: Типография Пономарева, 1796.
2. Грот Я.К. Жизнь Державина. - М.: Алгоритм, 1997. - 368 с.
3. Делон М. Искусство жить либертена. Французская либертинская проза XVIII века. - М.: НЛО, 2013. - 896 с.
4. Державин Г.Р. Анакреонтические песни. - М.: Наука, 1987. - 472 с.
52
5. Долгова С.Р., Лаппо-Данилевский К.Ю. Работа Н.А. Львова по подготовке второго издания переводов из Анакреона // XVIII век. - СПб.: Наука, 1991. - Сб. 17. -С. 190-202.
6. Исторический лексикон. XVIII век: энциклопедический справочник. - М.: Знание, Владос, 1996. - 800 с.
7. Ларкович Д.В. Г.Р. Державин и художественная культура его времени: формирование индивидуального авторского сознания. - Екатеринбург: УрГУ, 2011. - 344 с.
8. Левицкий А. А. Образ воды у Державина и образ поэта // XVIII век.- СПб.: Наука, 1996. - Сб. 20. - С. 47-71.
9. Львов Н.А. Стихотворение Анакреона Тийскаго. - СПб.: Типография Корпуса Чужестранных Единоверцов, 1794.
10. Салова С.А. М.В. Ломоносов об искусстве быть стариком // Российский гуманитарный журнал. - 2012. - Т. 1. - № 1. - С. 60-66.
11. Салова С. А. Анакреонтические мифы Г.Р. Державина. - Уфа: РИО БашГУ, 2005. - 126 с.
12. Пумпянский Л.В. Классическая традиция. Собрание трудов по истории русской литературы. - М.: Языки русской культуры, 2000. - 864 с.
Рожкова Т.И.
Н.Д. Чечулин о Сумарокове: неизвестная работа известного ученого
Статья знакомит исследователей с незавершенной работой Н.Д. Чечулина о Сумарокове.
Ключевые слова: А.П. Сумароков, Н.Д. Чечулин,общество, писатель.
Творческая судьба А.П. Сумарокова в контексте проблем теории писательства, истории авторского самосознания приобретает особую актуальность. В личности писателя мы находим значимые составляющие культурного самоопределения авторства: он жил идеей «русской словесности», страдал ее страданиями; и, как писали современники, «был чрезмерного мнения о звании и достоинстве прямого стихотворца» [5, I, с. 48]. Заслуживают внимания интерес к нему светского читателя, его постоянный диалог с «хотящими быти писателями». Словом, как когда-то писал Н. Булич, творческий путь поэта опять нуждается в «более подробном изучении». С этой точки зрения, особую ценность приобретают работы предшественников, обращавшихся к этим темам.
Исследователи русской литературы XVIII века вряд ли прошли мимо исследований Николая Дмитриевича Чечулина (3.11.1863 - 14.02.1927) [8]. При этом, думается, каждый по достоинству оценил репутацию автора -знатока истории, сторонника источниковедческого подхода, человека широкой гуманитарной культуры. Менее знакомы его статьи, появившиеся в драматический период истории нашей страны: о стихотворениях Н.М. Карамзина (1917), о стихотворениях Державина (1919). Совсем неизвестной
53
