CC BY
144вие совершенно необходимо. Возможно, в ходе него мы сможем открыть многое из тех элементов, в которых так нуждается духовно обнищавшая цивилизация, какую мы построили на том, что казалось прочным буржуазным фундаментом.
1970
АМЕРИКАНСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ -УСПЕШНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ1
Приближающаяся 200-летняя годовщина американской революции застает нас в затруднительном и несколько парадоксальном положении. Праздничное торжество того или иного рода напрашивается само собой, но особого желания праздновать я не наблюдаю. Многие объяснят такое настроение разными удручающими событиями недавнего прошлого или острым сознанием сегодняшних проблем, но думаю, что это будет чисто внешним объяснением. Дело в том, что уже несколько десятилетий наблюдается заметный спад общего интереса к американской революции -в качестве как исторического события, так и политического символа. Сама идея и слово «революция» пользуются в наши дни большой популярностью; но только не американская революция. Время от времени мы с охотой цитируем отдельные фразы из Декларации независимости или звучный отрывок из литературного наследия отцов-основателей, чаще всего, Джефферсона, и пользуемся этим, чтобы заострить внимание на недостатках американского общества в его нынешнем состоянии. Другими словами, похоже, что мы говорим о достижениях революции только тогда, когда это позволяет нам тут же с легкостью подтвердить, что мы, наследники, оказались недостойны ее. Такое легковесное самообвинение хотя порой и бывает полезно, но в целом свидетельствует о незрелости. Оно ничего не говорит, например, о том, существует ли какая-то связь между успехами революции и нашими последующими неудачами. Оно использует тему революции как средство политической риторики, не пытаясь серьезно понять ни революции, ни себя самих. Может даже создаться впечатление, что многие из нас считают себя слишком учеными, чтобы принять революцию всерьез; что мы рассматриваем ее как один из тех наив-
1 America's Continuing Revolution: An Act of Conservation. - N.Y., 1975.
ных эпизодов далекого детства, которые мы уже давно переросли, но о которых нам периодически, по случаю каких-то юбилеев, настойчиво напоминают родственники, не освободившиеся еще, в отличие от нас, от груза прошлого.
Поясню это наблюдение, задав простой вопрос: а что случилось с Джорджем Вашингтоном? Ведь когда-то он был Очень Значительным Лицом - можно сказать, самым значительным лицом в нашей истории. В наших книгах по истории его называли не иначе как «отцом страны», и в общем сознании он был яркой фигурой, человеком, перед которым естественно было преклоняться. Но за последние 50 лет эта фигура радикально сократилась в размерах и полностью лишилась былого смысла. И произошло это, по-видимому, потому, что мы все меньше и меньше оказываемся способны на такие чувства, как преклонение, особенно - преклонение перед нашими отцами. Мы относимся к нашим предкам надменно и покровительственно, будучи убеждены, что понимаем их лучше, чем они понимали себя; а ведь преклонение значит, что они по-прежнему понимают нас лучше, чем мы сами себя. Да и почитание тоже: оно кажется нам в нашем теперешнем самодовольстве чем-то неестественным. Вудро Вильсон, как и многие другие прогрессисты его времени, жаловался на «слепое обожание» американским народом своей Конституции. Вряд ли кто может сегодня пожаловаться на такое. Мы дебатируем вопрос о том, надо ли вообще подчиняться законам страны, в то время как для Джорджа Вашингтона, да и для Линкольна, который красноречивее многих постоянно это подчеркивал, одного послушания закону было недостаточно: они считали, что американцы, будучи гражданами самоуправляющегося общества, должны почитать свои законы. Такой взгляд, конечно, был основан на уверенности, что коллективная мудрость, воплощенная в наших законах, и особенно в основном законе - Конституции, знала нас глубже, чем каждый в отдельности способен когда-либо познать себя. Отделив себя от наших исторических традиций и вообще перестав признавать силу, присущую традиции, мы находим такую традиционную точку зрения почти непостижимой.
Столь же непостижима для нас мысль, что Джордж Вашингтон был центральной фигурой в реальной, неподдельной революции - первой значительной революции современности, такой, что может с полным основанием считаться единственной истинно успешной революцией такого масштаба за последние два столетия. При жизни Вашингтона никто не сомневался, что он был главной
фигурой этой революции. Да и последующие поколения не оспаривали этого факта, и наши учебники всего каких-нибудь 25 лет назад излагали это как нечто само собой разумеющееся, хотя и во все более рутинной и малоубедительной форме. Но уже сегодня нам трудно всерьез воспринимать Джорджа Вашингтона как настоящего революционера. Он просто не умещается в наши представления о том, каким должен быть революционный вожак. В это понятие легко включаются Робеспьер, Ленин, Мао Цзэдун или Фидель Кастро, но растяжимо ли оно настолько, чтобы включить такого джентльмена (а он, безусловно, был джентльменом), как Джордж Вашингтон? Вот мы и пытаемся обойти эту дилемму, решив, что то, что мы называем американской революцией, вообще не было подлинной революцией, а своего рода псевдореволюцией, во главе которой вполне мог стоять такой нереволюционный человек, как Джордж Вашингтон.
Ханна Арендт пишет в своей книге «О революции», книге глубокой, которой я многим обязан:
«Революционная политическая мысль XIX и XX вв. развивалась так, как будто революции, совершившейся в Новом Свете, вовсе и не было и как будто не существовало никаких достойных внимания американских идей и опыта в сфере политики и государства».
Совершенно не подлежит сомнению, что, рассматривая события 1776 г. и далее, мир склонен воспринимать американскую революцию в качестве какой-то несостоявшейся французской революции, в то время как отцы-основатели находили причины считать французскую революцию неудачной версией американской революции. Ясно, что разница в оценках двух революций отражает современные политико-философские разногласия: наши две революции оказались символами двух противоборствующих политических концепций, исходящих из разного понимания сущности человеческого бытия. Из двух революций французская в каком-то важном смысле была бесспорно более «современной». Вопрос, однако, в том, хорошо это или плохо.
Примечательно, что всего каких-то 15 лет назад большинство американских историков смотрели на американскую революцию неамериканскими глазами. По существу, они воспринимали ее как прерванную, незаконченную революцию - по сравнению с французской моделью. За последние годы историки стали гораздо уважительнее относиться к американской революции, и работы Бернарда Бейлина, Эдмунда С. Моргана, Кэролайн Роббинс, Гордона С. Вуда и других вновь показывают нам то, на чем в свое время
настаивали отцы-основатели: что американская революция была необычайно интересным событием, дающим богатый материал для любого серьезно занимающегося политической наукой. Эти историки вновь открыли для нас интеллектуальные параметры американской революции, и мы можем сейчас в полной мере оценить поразительную степень самосознания и самооценки этой революции.
Все революции высвобождают бурю страстей, и американская революция не была в этом смысле исключением. Но она была тем не менее исключительной в том, что оказалась способной подчинить эти страсти серьезному и детальному размышлению о фундаментальных проблемах политической философии. Памфлеты, проповеди и газетные эссе периода революции - только сейчас дождавшиеся публикации и тщательного изучения - были необычайно «академическими» в самом лучшем смысле этого слова. Другими словами, они были научными, продуманными и трезвыми по тону. То была революция, движимая сознанием до такой степени, что ничего подобного не было достигнуто ни после, ни, возможно, до нее. Сознанием, а не догмой. Самой впечатляющей чертой американской революции была та строгость, с какой она постоянно сомневалась в сути того, что она сама делала. Конечно, имел место энтузиазм - революция невозможна без энтузиазма, -но этот энтузиазм умерялся сомнениями, самоанализом, тревогой, скептицизмом. Это может показаться странным состоянием ума, совершившего революцию; и тем не менее очевидно, что это - самое подходящее состояние ума для совершения успешной революции. И то, что нам трудно это понять, говорит в какой-то мере о незрелости нашего политического воображения, незрелости, вполне уживающейся с тем, что мы считаем высокой степенью учености.
Всего несколько недель тому назад один из наших известных государственных деятелей заметил в разговоре с неофициальной группой политологов, что он читал «Федералиста»1 и поразился тому, с какой откровенностью наши отцы-основатели могли говорить об изъянах человеческой натуры и о необходимости для политической системы принимать эти изъяны в расчет. Было бы совершенно невозможно, продолжал он, для кого-либо, принимающего активное участие в сегодняшней политической жизни,
1 Сборник полемических эссе периода разработки Конституции США, авторами которого были Джеймс Мэдисон, Александр Гамильтон и Джон Джей. В статьях сборника разъяснялись политико-философские концепции отцов-основателей. — Прим. перев.
открыто говорить подобным образом: он был бы тут же обвинен в недостатке демократической веры в простого человека. А вот отцы-основатели последовательно и постоянно выражали такую «недостаточную» веру. Они понимали, что республиканское самоуправление было бы невозможно, не обладай человечество - в определенные моменты, до определенной степени - традиционными «республиканскими добродетелями»: самоконтролем, умением полагаться на самого себя и бескорыстной заботой о благе общества. Они понимали также, что эти добродетели можно встретить далеко не везде, не всегда и что не существует никакой гарантии их «естественного» доминирования в человеке. Джеймс Мэдисон сказал об этом так:
«Поскольку в человеке есть доля порочности, вынуждающая к осторожности и недоверию, точно так же (в нем) есть и другие качества человеческой природы, оправдывающие определенную меру уважения и доверия. Республиканская форма правления, более всякой другой, предполагает наличие этих качеств».
Хотя христианские традиции все еще сильны в нашей стране, трудно представить себе хоть одного политического деятеля, кто отважился бы походя признать, как это сделал Мэдисон, наличие в человеке «доли порочности», которую надо принять в расчет государственным руководителям. Мы отвыкли от таких откровенных и неприятных слов по поводу нас самих, что, пожалуй, равноценно признанию, что мы приняли демократическую демагогию в качестве единственно приемлемого способа риторического общения между правительством и народом республики. Идея, столь хорошо знакомая пуританам и прекрасно дожившая до нашей революционной эры, что сообщество индивидуальных грешников при определенных условиях может стать хорошим обществом, так же как конгрегация индивидуальных грешников - стать хорошей церковью, - эта идея уже не вполне доступна нашему пониманию. Потому нам и безразличны те сложные пути, какими происходит подобная трансформация, и нам непонятно постоянное, неослабное внимание, так необходимое для того, чтобы эта трансформация вообще состоялась.
Основатели полагали, что самоуправление - весьма рискованное и обременительное предприятие и что успех республиканского образа правления - дело необычайной трудности. Мы же, наоборот, думаем, что республиканское самоуправление - дело несложное, что его просто надо ввести, и дальше все пойдет как по маслу; если же возникают неприятности, то это, несомненно, след-
ствие личной некомпетентности или злоупотреблений со стороны выборных представителей власти1. Пожалуй, эти два воззрения яснее всего иллюстрируют ту интеллектуальную дистанцию, на какую мы удалились от революционной эры. Нам приятно думать, что мы «прогрессировали» по мере удаления от нее. Приближающееся 200-летие представляется подходящим поводом для раздумий о том, насколько этот «прогресс», если он будет продолжаться и далее, способен оказаться фатальным для американского общества.
В каком смысле можно говорить об американской революции как об успешной революции? А если мы согласимся с тем, что она была успешной, то почему она была успешной? Вопросы невозможно разделить, поскольку само выражение «успешная революция» может быть разъяснено только комбинацией этих «что» и «почему». Вопросы эти к тому же отнюдь не академичны. Более того, я уверен, что по мере их изучения оказываешься перед необходимостью переосмыслить многие предрассудки, касающиеся не только сущности революции, но и сущности политики как таковой, т. е. того, что мы сегодня считаем вопросом решенным.
Начнем же сначала. Американская революция была успешной в том смысле, что ее руководители, оглянувшись назад много лет спустя и в спокойствии духа взирая на дело рук своих, имели возможность сказать, что это хорошо. Это была революция, которая, в отличие от всех последующих, не пожирала своих детей; те, кто совершил революцию, были теми же, кто после ее победы создавал новый государственный порядок, затем занимал самые высокие выборные должности в этом государственном порядке и умерли, все до единого, в своих постелях. Звучит не очень-то романтично. Скорее, весьма прозаически. Но именно эта прозаичность американской революции - свидетельство ее успеха. Пафос и горечь неудачных революций возбуждают поэтический темперамент; что же касается успешно завершенных государственных начинаний, то они более пригодны для прозы. Из всех революций Нового времени лишь одна американская не дала пищи для патетических и горьких мифов о «преданной революции». Она не породила литературы разочарованности; не оставила после себя никаких несбывшихся надежд, неудовлетворенных желаний, разбитых иллюзий. Более того, в одном из своих важных аспектов
1 Точно так же, как при советской власти система всегда оставалась безупречна, а виноваты были отдельные «нетипичные» бюрократы и взяточники. -Прим. перев.
американская революция была настолько успешной, что чуть не обратилась в неудачу, заставив многих мыслящих людей игнорировать вопросы политики, поскольку они, казалось, лишились всей своей проблематичности. Политическая теория потеряла свою остроту, и даже политическая мысль отцов-основателей перестала быть предметом серьезного изучения. Эта интеллектуальная лень, порожденная успехом, сделала нас неспособными объяснить ни миру, ни даже себе самим успех этой революции. Американская политическая традиция стала неартикулированной: она действовала настолько хорошо, что мы даже не давали себе труда поинтересоваться, почему это происходит, и оказались, таким образом, интеллектуально безоружными в те моменты, когда вдруг становилось очевидным, что система не так уж и хорошо действует.
Американская революция была успешной и в еще одном важном отношении: она была умеренной и относительно бескровной революцией. Конечно, шла война, и солдаты погибали на ней. Но правила цивилизованных боевых действий, существовавшие в то время, по большей части скрупулезно соблюдались обеими сторонами: не было и в помине той кровавой бойни, какую мы уже привыкли воспринимать как естественный атрибут революционных войн. Но особенно важно то, что практически не было никаких зверств по отношению к гражданскому населению, считающихся сейчас неизбежными. Не было ревтрибуналов, вершащих «революционный суд», не было террора, Континентальный конгресс не издавал кровожадных прокламаций. Собственность тори1, само собой, была конфискована, и многие были бесцеремонно отправлены в изгнание; но насколько мне известно, ни один тори не был казнен за свои убеждения. И даже в послереволюционные времена тори не подвергались серьезным преследованиям (по нынешним понятиям), и не было никакой дискриминации по отношению к их детям. Как заметил впоследствии Токвиль, правда, слегка преувеличив, революция «не связала себя ни с какими бурными анархическими страстями - напротив, путь ее был отмечен любовью к порядку и закону».
Революция закона и порядка? Что это за революция такая, спросим мы себя. На это многие ответят, что это и была не ахти какая революция, - в лучшем случае, только тень подлинной революции, которая всегда бурна и кровава и разрушительна для тела и души. Так вот, американская революция вовсе не была такой рево-
1 Сторонники английского короля. - Прим. перев.
люцией, и нам предстоит рассмотреть возможность того, что ее успех именно в том, что она другая, и что это мы - а не американские революционеры - ошибаемся в наших мнениях о том, что такое революция.
Д-р Арендт проводит важную грань между понятиями «мятеж» и «революция». Согласно ее критерию, французская и рус-ская1 революции более уместно отнести к категории «мятежей», в то время как только американская достойна своего названия. Мятеж в интерпретации Арендт - это метаполитическое событие, вырастающее из радикального недовольства своим положением со стороны массы людей, требующих мгновенного «освобождения» от этого положения, немедленного преобразования всех социальных и экономических условий, скорейшего достижения «лучшей жизни» в «лучшем мире». Дух мятежа есть дух отчаяния - отчаянного отрицания всего существующего, отчаянной надежды на некую утопию. Мятеж - скорее социологическое явление, чем политическое действие. Он движим слепым порывом, сметающим все на своем пути, а его так называемые руководители по существу остаются пленниками этого порыва, а в итоге - его жертвами. Современный мир знал много таких мятежей, и все они заканчивались тем или иным вариантом «преданной революции». А так называемое предательство - не что иное, как необходимое завершение мятежа. Поскольку его немыслимые требования неисполнимы, а отчаянная стихия никогда не удовлетворится чем-то меньшим, чем немыслимые требования, конечный результат мятежа - это всегда режим, делающий вид, что воплощает эти требования, и насаждающий эту претенциозную ложь путем террора.
В отличие от мятежа революция - явление политическое. Ее цель - пересмотреть и перестроить политическое устройство общества, и потому она движима политическим сознанием, а не политической интуицией. Революция - практическое воплощение политической философии, а отнюдь не экзистенциальный спазм общественного организма. Она требует внимательности и осторожности, тщательного взвешивания средств и целей, духа трезвости - того духа, примером которого стала Декларация независимости, этот спокойный, законный документ. Все это говорится только для того, чтобы еще раз подчеркнуть, что успешная рево-
1 Как известно, Октябрьская революция была так наименована самими большевиками. У их противников она всегда фигурировала в качестве «октябрьского переворота». Как видно, последние были правы. - Прим. перев.
люция не может руководиться настроениями черни. Чернь и ее дела будут всегда присутствовать в революции, но чтобы революция не превратилась в мятеж, дела черни должны оставаться на периферии главной политической драмы. Пусть это прозвучит как парадокс, но тем не менее: похоже, что только народ, умеющий держать себя в руках, имеет право решиться на такое радикальное политическое предприятие, как революция. Это почти равносильно утверждению, что успешная революция может быть совершена только народом, который желает ее, но не испытывает в ней острой нужды, как оно и было в Америке в 1776 г. Можно сказать еще резче: успешная революция достигается лучше всего тем народом, которому она вообще не нужна, но который оказывается против воли втянутым в нее. Американская революция была именно такой неохотной революцией.
Современный исследователь революций будет напрасно выискивать в американских колониях накануне 1776 г. знакомые ему черты «революционной ситуации». Американцы в это время были самым зажиточным народом в мире, жившим под управлением самых свободных политических институтов, где-либо существовавших. Они достаточно хорошо знали об этом и не упускали случая этим похвастаться. Их размолвка с Британской короной касалась, по существу, только степени колониального самоуправления, и вряд ли кто-то видел хоть малейшие основания для того, чтобы эта ссора вдруг вылилась в войну за независимость. И только после того, как война уже началась, американцы решили, что представляется удачная возможность заодно совершить и революцию - установить республиканский образ правления.
Республиканские и квазиреспубликанские традиции всегда были сильны в колониях, населенных в значительной степени религиозными диссидентами, сочувственно относившимися к кром-велевскому Содружеству1. Кроме того, американские политические институты, особенно пуританские общины Новой Англии, искони были близки к республиканским. Но следует при этом отметить, что в Декларации независимости слово «республика» отсутствует. С другой стороны, нельзя сказать, чтобы мысль об установлении монархии в Америке никому не приходила в голову; просто никто не воспринимал такую перспективу всерьез. Дело в
1 Содружество (Commonwealth - англ.) - официальное название политического режима, установленного в Англии Оливером Кромвелем после упразднения монархии (1649-1660). - Прим. перев.
том, что отцы-основатели, будучи революционерами поневоле и людьми осторожными, не видели нужды в том, чтобы торопить события более, чем того требовал текущий момент. Короче говоря: они не хотели, чтобы события вырвались из-под контроля, и не видели оснований для возбуждения народных страстей больше, чем это было абсолютно необходимо.
Не хочется, однако, выставлять американскую революцию более прозаическим событием, чем она была на самом деле. Это была революция, настоящая революция; и она была проникнута духом восторженности и новаторства. Однажды начавшись, американская революция замахнулась на дела недюжинные. Впервые со времен Древнего Рима большая нация делала попытку установить республиканское правление, и сама идея восстановить былую славу Рима в современных условиях не могла не опьянять. И эта революция, в самом деле, породила великие, порой милленарист-ские1 упования относительно будущей роли для новой нации в политическом воображении и политической истории рода человеческого. Но для того чтобы увидеть все в правильном свете, необходимо сказать кое-что по поводу этих великих ожиданий.
Прежде всего, надо сказать, что милленаристская традиция в Америке предшествует революции на много лет и никак не связана с идеей революции как таковой. Это отцы-пилигримы, а не отцы-основатели провозгласили, что новая земля - Божья земля, что американский народ должен выполнить божественную миссию, что этот народ был «избран» для того, чтобы создать идеальное общество как пример для остального человечества. Ко времени революции эта вера была уже настолько прочной, что составляла неотъемлемую часть нашей политической ортодоксии в качестве оправдания существовавшего американского образа жизни» и большинства институтов, ассоциировавшихся с этим образом жизни. То была радикальная вера - и в смысле того, что она была смелым вызовом, и потому, что этот новый «образ жизни» столь разительно отличался от жизни простых людей в тогдашней Европе. Но это не была революционная вера. Знаменитый панегирик Кревекёра2 во
1 От слова millenium - золотой век; стремление к осуществлению религиозного идеала; форма американского протестантского ожидания будущего царства Христа с американскими пуританами в качестве «избранного народа». - Прим. перев.
2 Мишель-Гийом Кревекёр (1735-1813) - французский путешественник; долгое время жил в Америке и описал свои впечатления в нескольких работах. -Прим. перев.
славу «этого нового человека, американца» был написан задолго до революции; собственно говоря, Кревекёр осудил американскую революцию как неразумную и ненужную.
К этому традиционному милленаризму революция добавила надежду, что установление республиканских органов управления откроет новую и счастливую политическую эру для всего человечества. Вера эта часто высказывалась с энтузиазмом, с мессианским рвением, но люди революции (большинство из них) чаще всего не позволяли себе быть зачарованными этой риторикой. Поэтому, хотя они и воспринимали республику как «волну будущего», и Джефферсон и Адаме в 1780-х годах сходились на том, что французы все еще слишком «порочны» (как они это изящно формулировали), чтобы предпринять эксперимент с самоуправлением. Самоуправление в их понимании требовало определенного образа жизни, а это, в свою очередь, предполагало определенные качества со стороны граждан, - качества, названные тогда «республиканскими добродетелями», - которые делают самоуправление возможным.
Тем не менее во времена революции можно было найти и множество публицистов, настаивавших на том, что, разорвав отношения с Британией, колонии вернулись в локковское «природное состояние» и теперь были вольны стать авангардом человечества и создать новый политический порядок, кладущий начало новому этапу мировой истории; хотя эти заявления были довольно популярны, но воспринимать их всерьез было бы ошибкой. Дело в том, что американцы оказались в своем «первозданном состоянии» за много поколений до этого и тогда же составили свой «общественный договор». Первоначальный американский социальный контракт был подписан и скреплен печатью на «Мэйфлауэре»1 (в буквальном смысле - подписан и скреплен печатью). Все те подписи, поставленные впоследствии под Декларацией независимости, начиная с подписи Джона Хэнкока, - всего лишь эхо исходного соглашения.
Чтобы понять истинные цели американской революции, будет целесообразно не акцентировать некоторые громогласные заявления того момента (особо следует игнорировать Тома Пейна,
1 «Мэйфлауэр» - «Майский цветок» - название корабля, доставившего к берегам Америки в ноябре 1620 г. так называемых «отцов-пилигримов» - группу религиозных беженцев из Англии, основавших первое поселение в нынешнем Массачусетсе. — Прим. перев.
английского радикала, который так до конца и не понял Америки) и лучше рассмотреть политическую активность, вызванную к жизни революцией. Прежде всего, эта активность выразилась в форме создания конституций. В течение месяцев и лет, следующих непосредственно за Декларацией независимости, все наши штаты составили конституции. Эти конституции необычайно интересны в трех отношениях. Во-первых, они содержали относительно мало серьезных изменений в существующих политических институтах и почти никаких изменений в правовых, социальных и экономических институтах; по большей части, они были простыми переработками существующих хартий. Во-вторых, большая часть принятых изменений имела ярко выраженной целью ослабление государственной власти, особенно исполнительной; именно эти изменения -и особенно строгое разделение властей - так возмутили Тюрго, Кондорсэ и других французских просветителей, которые видели в революции выражение народной воли к власти, а не попытку ограничить политическую власть. В-третьих, ни разу ни одна из этих штатных конституций не попыталась вмешаться в дела традиционной системы местного самоуправления. Они, собственно, и не могли бы этого сделать, потому что сами конституционные конвенты в штатах были созданы и получили полномочия именно от этих традиционных органов местного самоуправления.
Короче говоря, революция изменила наши политические институты так, чтобы они точнее отражали общественное мнение и меньше вторгались в сферу индивидуальных свобод граждан, -свобод, которые существовали задолго до принятия новых конституций и которые никак нельзя было рассматривать в качестве продукта или следствия революции. Иными словами, цель революции заключалась в том, чтобы привести наши политические институты в более полное соответствие с уже существующим американским образом жизни, который никому даже и в голову не приходило ставить под вопрос. Эта «перестройка», как мы бы назвали ее сегодня, была необычайно увлекательной как для европейцев, так и для американцев, поскольку вновь ставила возможность республиканского самоуправления на повестку дня. Но для американцев, принимавших в ней непосредственное участие, она была еще и пугающей. Справедливости ради стоит сказать, что ни одна другая революция в современной истории не сочетала так мало относительных новаций с таким острым чувством тревоги. Как ясно понимали отцы-основатели, сам факт того, что республиканизм сделался со временем редкой формой правления, не мог быть слу-
чайностью. По их мнению, республиканский режим был чрезвычайно трудным режимом для поддержания, т.е. имевшим серьезные внутренние проблемы. И они постоянно и неутомимо корпели в своих библиотеках, перечитывая классических и современных политических мыслителей, пытаясь понять, почему погибали прежние республики, и планируя создать «новую науку политики», отвечающую американским условиям, такую, что дала бы молодой республике больше шансов на успех. Эта новая политическая наука в итоге нашла свое воплощение в «Федералисте» - единственном образце политической теории, когда-либо порожденном революцией и написанном революционерами, достигшими успеха. И тот факт, что очень немногие из нас когда-либо испытывали нужду в серьезном изучении «Федералиста» и что европейцы - а в наши дни и люди в Азии и Африке - едва ли слышали об этой книге, говорит о том, насколько поверхностно мы понимаем американскую революцию и как далеко отстоит реальная американская революция от тех понятий о революции, какими одержимы мы, современные люди.
Революция, как мир понимает ее сегодня, - это то, что д-р Арендт называла мятежом. Это понятие подразумевает страстное отрицание статус-кво - в форме институтов и образа жизни, связанного с этими институтами. Оно отрицает все существующее, потому что стремится создать все заново - новый общественный порядок, новую систему экономических отношений, новую политическую реальность, новый тип человека. Оно стремится разрешить не только политические проблемы данного общества на данном отрезке времени, но и все остальные проблемы, которыми томится человечество. Его дух - дух концентрированного, восторженного, свободно парящего мессианизма: только радикальная трансформация человека и его места во вселенной способна его удовлетворить - и ни грана меньше. Это - идея и движение, являющееся одновременно метаполитическим и субполитическим, -над политикой и под политикой, - потому что сама сфера политики оказывается слишком тесной для подобных притязаний. В метапо-литическом смысле это - религиозное явление, пребывающее в тисках извечного упования на спасение. Субполитически оно выражает современную технологическую ментальность, уверенную в своей способности контролировать и направлять человеческие процессы так, как мы научились управлять природными процессами. Непомерная гордыня и фанатический характер неизбежно ведут к трагическим неудачам. Но именно благодаря этой гордыне и этому
фанатизму неудачи ведут только к частичному и временному разочарованию. Когда революция такого рода оказывается «преданной» (т.е. когда последствия революции теряют всякое соответствие ее исходным целям), истинно верующий революционер будет продолжать надеяться на второе пришествие настоящей, непреда-ваемой революции.
Французская революция была именно той разновидностью революций, какую я сейчас описал; но не американская революция. И надо полагать, именно поэтому французская революция так завладела воображением других народов, стала в самом деле образцом «настоящей» революции, что никогда не удавалось американской. Французская революция обещала не только реформировать политические институты Франции, но и пойти дальше. Например, она обещала - как, впрочем, и все последующие революции - уничтожить бедность. Американская революция ничего такого не обещала, частично потому, что бедность не была в этой стране такой уж острой проблемой, но и, совершенно несомненно, потому, что лидеры этой революции хорошо понимали то, что понимал и их современник Адам Смит, но что мы сегодня затрудняемся понять, а именно: бедность уничтожается экономическим ростом, а не экономическим перераспределением (что на распределение не напасешься) и что мятежи, создавая нестабильность и неопределенность, губительны для экономического роста своими последствиями. Помимо этого, французская революция обещала своим гражданам состояние «счастья» при новом режиме, в то время как американская революция обещала индивидууму только возможность «стремиться к счастью».
Неудивительно поэтому, что в той идеологической войне, что поглотила XX в., преимущество оказалось не на стороне Соединенных Штатов. Этот недостаток отнюдь не связан с какой-то нашей слабостью. Дело не в том, как утверждают некоторые, что мы забыли о своем революционном наследии и нам нечего сказать неустроенному и мятущемуся миру. Есть многое, о чем мы могли бы сказать, но это совсем не то, что хотят слышать наши современники. Это даже не то, что мы сами хотим слышать, и в этом смысле, пожалуй, можно утверждать, что мы забыли наше революционное наследие. Наша революционная весть - весть не о революции как таковой, но об американской политической традиции, от «Мэйфлауэра» к Декларации независимости и к Конституции, состоит в том, что народ, способный к самоограничению, может создать политическое сообщество, где упорядоченная свобода
будет способствовать и экономическому процветанию, и представительному правлению. Американская политическая традиция говорит несметным массам других народов: чтобы вкушать плоды самоуправления, вам надо прежде всего перестать быть «массами» и стать «народом», связанным определенным образом жизни, разделяющим общие ценности и живущим в атмосфере доверия и понимания как между отдельными людьми, так и между социальными классами. Прямо скажем, по меркам XX в., это - довольно странная «революционная» весть, настолько странная, что трудно вообще отнести ее к разряду революционных, но и в то же время настолько революционная, что представляется совершенно утопической. XX век хочет слышать громкие декларации о том, какие блага новая власть принесет народу, поддержавшему эту власть. А американская политическая традиция говорит, что главная функция государственной власти, по словам профессора Оукшотта, «заботиться о сложившихся общественных отношениях» и что свободные люди не заключают так называемый ковенант, или общественный договор, со своим правительством или с лидерами каких-то движений, но только между собой.
В конечном итоге американская политическая традиция держится на суждении и на предпосылке. Суждение состоит в том, что лучшим образом государственного правления будет, пользуясь излюбленной фразой отцов-основателей, «умеренное правление». А предпосылка гласит, что умеренное правление достигается только на твердой почве местного самоуправления - так, чтобы функции общенационального правительства могли быть ограничены. И логическим дополнением к этой предпосылке будет то, что эта твердая почва местного самоуправления может быть создана только тем народом, который благодаря формирующему влиянию религии, образования и каждодневного житейского опыта оказывается способен управлять сам собой в тех малых и незначительных делах, что составляют суть местного управления.
Имеет ли такое понимание политики какое-то отношение к тем условиям, в которых обитают сегодня люди в разных частях света - особенно в так называемых слаборазвитых странах? Мне кажется, что мы склонны отвечать на этот вопрос отрицательно, но такой ответ сам по себе может быть всего лишь современным идеологическим предрассудком. Мы заранее согласны с тем, что если люди живут в относительной бедности, то они никак не могут быть способны на те внутреннюю дисциплину и трезвость, какие требуются для самоуправления в их местных сообществах. Я, ра-
зумеется, не говорю о людях, страдающих от голода; эти пребывают в дополитическом состоянии, и их главная нужда - сильное и эффективное правительство почти любого рода. Я говорю о сравнительно бедных людях. И даваемая нами сегодня низкая оценка политической зрелости подобных людей - просто идеологический предрассудок, а не объективный факт. Во времена революции, да и спустя многие десятилетия жители наших приграничных районов жили бедно по любым меркам. Тем не менее эта бедность не исключала в большинстве случаев активное самоуправление. Были и в Европе очень бедные общины (не голодающие, конечно, но попросту очень бедные), которые при этом оставались подлинно политическими сообществами. Популярный мьюзикл, «Скрипач на крыше», дает нам картину такой общины. Всегда, конечно, лучше не быть настолько бедными, но бедность необязательно должна превращаться в патологическое состояние, а политическая патология не есть обязательное следствие нищеты, точно так же, как политическая патология не всегда устраняется повышением благосостояния. Бедные люди умеют сладить со своей бедностью самыми разными путями. Они - люди, а не социологические существа, и в конце концов они справятся так, как это диктуют им их моральные и политические убеждения. Эти убеждения, в свою очередь, будут формироваться требованиями, которые люди сами свободно преобразуют в свои обязанности.
В «Братьях Карамазовых» Достоевский говорит, что дух антихриста в его современном воплощении выступит под девизом «Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!». И это, действительно, стало в видоизмененной форме кардинальным, но и совершенно обыденным тезисом современной политической жизни. Измененная формулировка такова: «Сначала дай людям благополучие, тогда и спрашивай с них добродетели». Как бы мы ни относились к исходной идее Достоевского, но эта исправленная версия с точки зрения иудеохристианской традиции есть, несомненно, богохульство. Кроме того, в свете американской политической традиции - это злонамеренная и обреченная на поражение доктрина; обреченная потому, что провозглашающие ее, очевидно, утратили всякое ощущение того, что такое добродетель, религиозная или политическая. Несмотря на это, практически все мы сегодня находим эту доктрину достаточно весомой, и она стала неотъемлемой частью наших политических рассуждений. Отметив это, остается только признать вполне естественным, что нам весьма трудно сегодня понять американскую политическую традицию; а когда мы
преподносим ее внешнему миру, то искажаем всеми мыслимыми путями, подгоняя к предрассудкам современной политической ментальности.
Было бы несправедливо считать американскую политическую традицию безупречной и взвалить на нас, потомков, всю вину за те многочисленные проблемы, с которыми наше общество постоянно (и так неумело) борется. Американская революция была успешной революцией, но такая вещь, как безусловный успех, не существует ни в личной жизни, ни в истории народа. Наследие американской революции и всей связанной с ней политической традиции проблематично во многих отношениях. Но как ни странно, у нас выработалось такое неполное представление об этой традиции, что даже когда мы вульгаризируем ее или ставим под сомнение, мы редко направляем свое внимание на присущие ей самой проблемы.
Самый проблематичный аспект этой традиции связан с отношениями между понятиями «гражданин» и «простой человек». Причем затруднения, испытываемые нами при попытках описать эти отношения, лучше всего иллюстрируются тем фактом, что, будучи в течение последних 200 лет представительной демократией, мы так и не разработали полноценной теории народного представительства. Точнее говоря, у нас разработаны две теории представительства, обе претендующие на законное место в рамках американской политической традиции и обе провозглашенные во времена революции, зачастую одними и теми же людьми. Одна из них видит в государственном деятеле простого человека, получившего мандат на выражение мнений большинства; другая видит в нем не совсем простого человека, - если угодно, несколько-более-чем-простого человека - который благодаря своим талантам и характеру способен смотреть на «интересы общества» шире тех, кто его выбрал, а заодно и тех, кто голосовал против него. Можно сказать, что в первом случае мы имеем «демократическое» понимание законодателя, а во втором - «республиканское» понимание. В американской политической традиции всегда существовала некая раздвоенность по этому вопросу, ведущая, в свою очередь, к огорчительной моральной неопределенности. Добрую половину времени мы смиряемся с тем, что наши политические деятели, скорее всего, продажны и определенно недостойны доверия; остальное же время мы обличаем их за то, что они не служат образцами честности и принципиальности. У нас даже есть особая профессия -журналист, посвященная выражению этих двух противоположных
точек зрения. Но политики такие же люди, как и мы; они склонны становиться теми, кем и хотят их видеть окружающие. И отсутствие ясных и определенных ожиданий привело к тому, что общественная мораль в нашей стране никогда не была, да и сейчас не может быть предметом гордости.
В каком-то смысле двойственность нашей теории указывает на более глубокую раздвоенность в той системе самоуправления, которая возникла из революции и Конституционного конвента. Профессор Мартин Даймонд проницательно назвал эту систему «демократической республикой». Мы привыкли относиться к этим двум терминам как чуть ли не к синонимам, а на самом деле, по оттенкам политического смысла, они глубоко различны. Насколько серьезны эти различия, становится понятным, когда мы вспомним, что та Америка, что вышла из революции и Конституционного конвента, была первой демократической республикой в истории. Политические мыслители того времени могли изучать историю республик, и они могли изучать историю демократий, но у них не было возможности изучить их обе вместе. Когда отцы-основатели объявили, что ими разработан новый тип политического устройства, основанный на новой политической науке, они не были просто тщеславными хвастунами или жертвами самообмана. Это мы, их политические потомки, склонны пребывать в невежестве относительно новизны американского политического эксперимента и тех опасностей и двусмысленностей, которые связаны с этой новизной. Мы упрощаем, вульгаризируем и искажаем, потому что потеряли всякое представление о том, какими смелыми новаторами были отцы-основатели и какой проблематичной - проблематичной по необходимости - оказались их система правления и то общество, которое они создали. Свидетельство этому невежеству тот факт, что в наших главных университетах почти невозможно найти курс лекций для младших или старших курсов, посвященный «Федералисту».
В чем разница между демократией и республикой? В демократии воля народа превыше всего. В республике же народом правит не воля народа, но разумное согласие народа - разумное согласие, выражаемое самим глаголом «согласовать». Другими словами, в демократии могут править подчас и страсти народные (подчас, но совсем не обязательно), в то время как в республике страсти народные считаются недостойными такой чести, и принимаются меры, чтобы эти страсти были в подчинении. В демократии любой политик становится в той или иной степени демагогом:
он апеллирует к людским эмоциям и предрассудкам, он возбуждает надежды своими скороспелыми обещаниями, он пытается любым путем угодить своим избирателям. В республике нет места для таких политиков, но только - для государственных мужей: трезвых, вдумчивых, беспристрастных, как бы ведущих непрекращающийся диалог с гражданами республики. Достижение определенного равенства и процветания составляет важную задачу республиканского правления, но свобода остается главной целью республики. В демократии эти задачи меняются местами - статус индивидов как потребителей экономических благ считается более важным, чем их статус участников создания политических благ. Можно, пожалуй, назвать республику «моралистической» в смысле ее подхода к делам как общественным, так и личным; в демократии гораздо больше раскованности, больше, как мы сейчас говорим, «вседозволенности», даже цинизма.
Отцы-основатели считали, что их новая нация слишком многочисленна, слишком многообразна, слишком динамична, слишком мобильна для того, чтобы успешно управляться по строго республиканским канонам. Но не было у них и желания навязывать нации чисто демократические принципы правления, поскольку они не очень-то доверяли тому роду людей, которых обычно порождает такая нация. Вот они и создали новую форму «народоправства», выражаясь одним из их излюбленных терминов, - форму, включавшую в себя и республиканские, и демократические принципы, в сложном и хитроумном сочетании. Эта система просуществовала два века, а это очень даже неплохо. Но с течением времени мы постепенно забыли, что это за система и почему она функционирует определенным образом. Например, время от времени мы ожесточенно дебатируем вопрос о том, насколько хорошо Верховный суд выполняет свои обязанности в качестве демократического института. Сам вопрос обнажает поразительное незнание наших политических традиций. Верховный суд не существует -и никогда не предполагался - в качестве демократического института; он является республиканским институтом, уравновешивающим деятельность многих наших демократических институтов. И тем не менее я обнаружил, что когда вы говорите об этом студентам университетов, они не понимают разницы и даже затрудняются думать об этом.
Поэтому сегодня, спустя 200 лет после американской революции, мне и представляется, что в определенном смысле мы стали жертвами ее успеха. Политическая традиция, породившая револю-
цию и политический порядок, который революция помогла создать, понимаются нами недостаточно. Хуже того: мы не только не отдаем себе полного отчета в ошибочности нашего понимания, но и часто весьма довольны своими удобными заблуждениями. Американская революция безусловно заслуживает празднования. Но будет неплохо, если в честь этого празднования, помимо декламации почтительных пошлостей, мы приложим настойчивые усилия для более глубокого и всеобщего понимания того, что же именно мы празднуем.
1976
АМЕРИКАНСКИЕ ИСТОРИКИ И ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ ИДЕЯ1
Хотя это ни для кого не секрет, но мне лучше сказать об этом с самого начала: я никакой не историк. Я журналист, в лучшем случае - литератор и отдаю себе отчет в том, что литератор, по словам Вольтера, напоминает летающую рыбу: «Если она чуть взлетает, то становится добычей птиц; если ныряет - ее поедают другие рыбы». Я это понимаю так: стоит мне заговорить об общих идеях, меня тут же растерзают ученые ястребы, а если обращусь к конкретным деталям, меня заживо съедят ученые акулы. С другой стороны, летающие рыбы по природе своей не могут долго и трусливо скользить по поверхности. Это не свойственно ни их инстинктам, ни аппетиту. Так вот: излагая то, что следует далее, я отдаю себя на милость историка, хотя на самом деле не жду от него никакой милости.
Вообще-то, мое решение предложить эти свои мысли вниманию ученой публики можно оправдать тем, что несколько лет назад я собрался написать книгу. Книгу, посвященную современному состоянию демократической идеи в Америке и тому, как многие неясности, связанные с этой идеей, послужили причиной многих наших социальных и политических проблем. По вполне понятным причинам мне казалось, что в качестве подготовительного шага стоит почитать кое-что из американской истории. Этот шаг оказался на поверку более затруднительным и менее приятным, чем я ожидал. К моему негодованию я обнаружил, что вместо
1 American historians and the democratic idea I American scholar. - N.Y., 1969-1970.
